Прошу вас: не подумайте чего лишнего. Перед вами не рассказ и не эссе. Здесь нет ни сюжета, ни морали. Нет начала, кульминации и развязки. Нет ничего из того, что должно быть присуще читабельной прозе.

Это будет кусок ностальгии. Да, именно так. Интересный жанр я сама себе выдумала… «Кусок ностальгии»…

Странно, но я не встретила ни одного определения ностальгии, которое бы соответствовало моему внутреннему восприятию. В основном, определения начинаются со слова «тоска» Ну и что такое «тоска»? И чем эта «тоска» обусловлена? Пространством, в которое хочется вернуться? Временем? А, может быть, нужное определение мне не попалось? Киньте ссылку, люди добрые, если у вас есть в загашниках что-либо подходящее!

Для меня ностальгия – болезнь. Сродни доброкачественной опухоли, от которой нельзя избавиться. Не смертельно. Но дает о себе знать. Иногда проливается пьяными слезами – «А помнишь, как мы, обидевшись на дедушку, ушли в грозу? А он всю грозу прождал нас на лавочке около дома? Промок до нитки? А потом выдал нам пачку сахара-рафинада из сундука с неприкосновенными запасами? Помнишь? А тебя потом вырвало этим сахаром?» Иногда будит среди ночи запахом сена из стога, в котором мы устраивали «землянки» и плывет трезвоном кузнечиков, перебивая шум машин из открытого окна.

«Ну и зачем нам этот твой, с позволения сказать, «кусок ностальгии»? – спросите вы. Резонный вопрос. Скорее всего, не нужен вовсе. Наверное, у вас таких «ностальгий» по закоулкам памяти припрятано… И все ж, дайте изложу. Может, отпустит. А может быть, найдется еще человек с подобным диагнозом: воспоминаниями о том времени и месте, куда нельзя вернуться. Виртуальной реальностью, обеспеченной милосердным хостингом доброкачественной опухоли под названием «ностальгия».

 

Утро… Часов десять, наверное. Терпкий запах лета уже набрал свою силу. Почему-то лето в деревне пахнет не так, как в городе. Солнце впитывается в полувековые бревна домов и пахнет медом. От раскаленной железной крышки колодца доносится запах болотной ивы. А июльский воздух имеет привкус молока из-под коровы.

Мы идем гуськом: тропинка меж домов узкая - шаг в сторону и ты теряешь свои очертания в буйном деревенском чертополохе. Кузнечики без устали воспевают летнюю негу.

Проходим мимо двух высоких тополей, растопыривших ветки. На одном из них висит огромное железное колесо. За тополями пустырь.

- Девчонки, там, где висит колесо… - начинает папа.

Я закатываю глаза. Так жеманно закатывать глаза я умела только в тринадцать лет… И продолжаю за него:

- На этом месте стоял дом наших родственников и тебя привозили сюда на лето. А у них была коза и все такое… Пап, ты уже сто раз рассказывал!

Папа бурчит в усы:

- Ну, уж не сто…

Анютка заворачивает дугу и через чертополох бежит к загону, в котором наш настоящий, деревенский «фельмер» держит овец. Гладит народившихся зимой «бяшек», те доверчиво тычут тупые лбы в деревянное ограждение.

- Привет, - ласково машет она своему любимцу – маленькому «бяшке» Сене. Сеньку не пускают к ограждению более сильные собратья.

- Привет, бараньё, - тоже машу я рукой.

 

Мы выходим на поле, отделяющее деревню от соснового леска на берегу реки. Солнце сводит с ума кузнечиков, те наперекор солнцу продолжают свою песню без начала и конца. Ветерок лениво прогуливается среди овсяного поля.

Мелькает серая тень.

Папа на мгновение замирает, потом восторженно кричит:

- Девчонки, смотрите: заяц. Заааяяяц!!!

Заяц вспархивает над овсом и длинными прыжками скачет к оврагу. Папа, побросав ведра, бежит за зайцем, по-мальчишески вскидывая ноги – «Ату, аатуууу!». Тетя Лариса радостно смеется:

- Лёвка, ты как ребенок! Не догонишь ведь!

Папа возвращается из овсяных зарослей и подбирает ведра. Глаза блестят.

- Видели? Видели? Русак! А какой большой!

- Агромадный, - авторитетно поддакивает Анютка.

 

Мы входим в лесок. Опавшая хвоя запятнана светлыми бликами. Песчаная дорога остужает босые ноги, огретые раскаленной землей на поле. Солнце и тут трудится на славу – ласкает сосны своими лучами. А они, благодарные, отдают нам свой смоляной запах – еще один запах в копилке деревенского лета.

Анютка кружит по обочине дороги. Останавливается. Приседает.

- Наська, тут куча земляники! Две… Нет, три... Четыре ягодки!

Она протягивает мне потную ладошку с четырьмя бусинками земляники. Я тоже присаживаюсь. Нахожу шесть ягод и нанизываю их на травинку. Анютка сосредоточенно наблюдает за мной.

- Подержи.

Осторожно пересыпает мне в руку землянику, срывает травинку и по одной насаживает на нее ягоды. Мы бежим догонять папу с тетей Ларисой.

Они уже стоят на берегу и вглядываются в одинокую фигуру, маячащую в реке около противоположного берега. Это наш дедушка браконьерит. Каждое утро, в любую погоду, он на своем судне (две доски, перетянутые по дну куском брезента) осматривает расставленные сети. Мы тоже всматриваемся. Больно бьет в глаза яркий блик. Рыбина, понимаем мы – чешуя играет на солнце.

- Пап, подержи, - протягиваю я свою травинку с ягодами.

- Теть Ларис, подержите, - протягивает свою Анютка. - Только не ешьте!

- Постараюсь, - смеется тетя Лариса.

Осторожно, на цыпочках, ступаю в холодную воду. Мимо проносится Анютка, плюхается около меня, разметав солнечные блики брызг.

- Осторожнее, Нюра-дура, - ору я.

- Пааааап, скажи ей, чтоб не называла меня Нюрой, - в негодовании орет Анютка и окатывает меня новыми брызгами. Срывается подальше, в глубину и, захлебываясь от праведного гнева, опять кричит: - Теть Ларис, скажите ей, что я – не Нюрка. Я - Анечка.

- Значит, дурой можно… - говорю я и погружаю плечи в воду.

Анютка голосит:

- Пааааап, она меня дурой обзывает! Скажи ей…

К нам потихоньку подгребает дедушка.

- Чего орете, черти полосатые? Всю рыбу распугаете.

Довольно хохочет и упирает свое судно в берег. Перешагивает на землю, несет пакет с рыбой показывать папе и тете Ларисе. Те восхищаются уловом. Дедушка притворно вздыхает:

- Мелочь одна.

И уходит прятать судно в зарослях ольхи на берегу.

 

Накупавшись, выходим на берег. Взрослые протягивают нам землянику. Переглянувшись, спрашиваем:

- Пап, теть Ларис, хотите?

Не дожидаясь ответа, садимся в траву.

- Как хотите.

Я снимаю одну земляничину и втыкаю ее в Анюткину травинку.

- Поровну, - удовлетворенно кивает Анютка.

 

На обратной дороге заворачиваем на ключик. Вода сочится из склона оврага. Чьи-то заботливые руки приладили вогнутую полоску железяки с небольшим наклоном. Вода удобно втекает в подставленные ведра. В овраге, заросшем ольхой, совсем другое лето – тяжелое, тихое, влажное. Комары спасаются здесь от жары. Мы набираем в ладони сладкую воду и пьем, поднося к лицу. Комары облепляют голые спины.

- Бр-р-р-р, - трясется всем телом Анютка, - Наська, пошли на солнышко.

Взяв по маленькому ведру, наполненному ключевой водой, торопливо выбираемся из оврага. Нагретый воздух сворачивается около земли зыбким маревом. Высоко в небе кружит птица со странным названием «конюх».

 

На подходе к дому видим бабушку, возвращающуюся из соседней деревни. Папа и тетя Лариса в один голос кричат: «Наша мама пришла, молочка принесла». Тетя Лариса радостно смеется, папа размахивает руками – семафорит. Бабушка машет свободной рукой в ответ.

 

Бабушка присаживается на скамейку, сколоченную прямо под липой, ставит рядом бидон с молоком. Мы с Анюткой получили задание от папы – нарубать щепок для вечернего самовара. Держимся за основание топора и насаживаем деревяшки на лезвие. Стучим деревяшками по кирпичу. Деревяшки нехотя поддаются.

Бабушка снимает косынку и вытирает ею уставшую шею.

- Ларис, - обращается она к тете Ларисе, - в церкви была…

Тетя Лариса садится рядом.

- Мужчина тот, из Бошарино, опять на коленях перед иконами… Плачет, плачет… Бьется лбом о пол. Говорят, он давно человека убил. Его жжет это…Каждый день в церковь ходит… В церкви прощения ищет…

Мы с Анюткой зависаем на мгновение. Убил? Прощения ищет? Пытаемся осмыслить бабушкины слова. Мужчина из Бошарино никак не стыкуется с нашей реальностью. «Марсиянин какой, что ли» - всплывает одно из излюбленных выражений нашей соседки тети Зины.

- Анют, пошли воблу есть!

И мы бежим во двор, что бы стянуть с веревки просвечивающую янтарем рыбину.

 

Вот один из кусков моей ностальгии.

Сколько бы я отдала, что бы вернуться в тот летний день? – пафосно спрашиваю себя я. Жизнь бы не отдала. А один год, проведенный в засаленной съемной квартире вместе с мужем, наверное. Год строительства карьеры, налаживания отношений с мужем Год, в который я попробовала суси и текилу, год, в который я потеряла дружбу старых подруг и обрела новых… Отдала бы… Наверное…

Вот такая болезнь. Доброкачественная опухоль. Если бы нашелся хирург, взявшийся удалить мой изъян, он бы удалил его с частью моей души. Почему-то мне так кажется. Поэтому я и не ищу хирургов. Прижилась со своей болезнью.

 

Когда мне было двадцать шесть, я упросила мужа поехать в мою деревню. Четыре часа мы колесили по асфальту, два часа блуждали в поисках грунтовой дороги. В конце концов, застряли в колее. Я отправила мужа за помощью в церковь и прождала два часа. Приехал послушник, на тракторе дотащил нас до деревни. Денег не взял. Расплатились бульонными кубиками и сигаретами.

Оказались на берегу реки в послеобеденный зной. Я пошла навестить наш ключик. Конюх парил над разогретой землей, а стройный кузнечий ансамбль подыгрывал хриплому голосу Высоцкого – «нет, ребятыыы, все не так… Все не так как надаааааа….»

 

Вернувшись, нудно рассказывала всем, кто хотел слушать – моей повзрослевшей сестре Ане, папе с мамой, тёте Ларисе: « Поле заросло соснами выше меня ростом! А…. А «фельмер» так и возится со своими пчелами и баранами! А под нашей липой до сих пор стоит наш столик со скамейкой! Вот! И ключик до сих пор работает…»

 

Безвредная болезнь под названием «ностальгия»…