Ну, как? Клёво?!..
В длину два метра, в глубину метр двадцать, в ширину чуть не метр...
Точь-в-точь по моим параметрам!
Ларей (Ларь – денежная единица Грузии-авт.) на восемьдесят-девяносто, должно быть, потянет. К тому же я не возился, как могильщики, трое суток, а управился в полдня.
Вот, правда, мозоли набил на руках.
Ну, теперь уж, браток, дело за тобой, а я переброшусь парою слов с Захаром...
Что это, Захар, спрашиваешь, тут за браток?
Да ну! Из наших... один. Я и сам мог быть на его месте.
Ладно, Захар, нам базарить.
Вот разве потесниться тебе немножко придется.
Вообще-то я давно к тебе не наведывался.
Как ты, лев?
Не забыл, что я своими руками поджег и спалил дом, где тебя подстрелили?
А, впрочем, что тебе, дружище, до этого?.. Разгуливаешь там меж пушистых елей, по зеленым лужкам, вдоль журчащих ручьев, на цветущих пастбищах Господа-Бога... Так след тебе ломать голову над нашими здешними проблемами?!
Вот он, наш братан!
Видишь?
Нет?!
Ну, что с тобой, недотепой, поделаешь?
Ладно, скоро свидимся с тобой там, потаскун! Ну, прости, прости! Меня и здесь укоряют: поучтивей, говорят, поприличней выбирай выражения. Что ж! Изъясняясь культурно, отрицательная ты, Захар, личность!
Хохочи, хохочи, помирай со смеху.
Тебе все до фени!
Однако!
О деле бы не забыть, говоришь?!
Я тут любимый наш виски «Верзила Джон» прихватил. То да се... Стаканчики, магнитофончик, пара кассеток. Сомлеешь от удовольствия, будь я пустой бочкой от шпротов...
Ну-ка?!
Узнал?
Он! The Bird! Точно. Чудо-бопер! Гляди-гляди, как заливается! Как лупит на своем альт саксофоне! Как, черт, летает! О-о-ох! Во выдает! Как ты его, Захар, называл? А-а! Моцарт джаза?! Похожего тембра, с тех пор, как он усоп, так во всем мире и не нашлось.
Вау! Да ведь это блюз «Канзас-сити»! Вот еще композиция... Вот «Лягушка-попрыгушка», «Блумдидоу»... Вот «Могавк», «Чичи», «Времена обновления», «Конфирмация», «Ким», «Донна Ли», «Антропология»... «Орнитология», «Космические лучи»... О-о-о, да это же...
Как выдал Сачмо, то есть сам великий Луи Армстронг, «они тщатся загнать слушателя в тупик. И вот льются звуки, смысл и значение коих понять очень трудно. Новизна музыки побуждает слушать с некоторым интересом, но вскоре начинаешь испытывать утомление, потому что на самом деле музыка эта чрезвычайно дурна. Она утратила мелодию, и в ней не чувствуется столь необходимой, скажем для танца, пульсации ритма. Очень уж они, эти боперы, жалки».
Сам Сачмо, подумать только, не разобрался!
Или нет, разобраться он разобрался, но признал этот боп за чепуху и муру, и ну его, мол, в задницу, завещал и нам.
Что, Захар? Что? Хоть про это, уволь, не требуй выражаться учтиво.
М-мм, о чем еще мне надобно не позабыть?!
Ах, да! Да... Тут ведь со мной браток со снайперским карабином.
Да нет, разиня, не русским. Фирма так называется... «Карабин». С красным фонариком пушка... Освещает узеньким лучиком цель, в которую надобно угодить. Ну, вот же, взгляни на мой лоб. Видишь кружок, красную точку? То-то... Она!
Ну, вот и поднимем первый стакан за нашу встречу. Очень мне тебя, стервеца, порой не хватает!
Чокнулись, что ли? Давай...
Что? Что-о?!..
Свихнулся ты, Захар?
Как я могу морить Никушку голодом?! Автомат свой загнал, «Берету» в расход пустил, еще кое-что, и набрал-таки... накопил. Так что Ляка, твоя благоверная, вкалывает теперь в Нью-Йорке и что ни месяц по двести баксов сюда перекидывает, а бабка с дедом пылинки с Никуши сдувают, на каратэ да на шахматы водят.
Лихой вкус у этого виски! Чуешь? Вкус достойной, мужественной смерти.
Дерет глотку, да?!
Так оно и должно быть, Захар... И вообще, здорово мы с тобою кайфуем.
А какой кайф пойдет дальше!
Давно я здесь не бывал. А что сегодня привело меня, знаешь? Нет?!
Ну, так я расскажу.
Рассказать?!
Выслушай, стало быть, и посуди сам, человек я или пустая бочка от шпротов?!
Вот курну разок, и начнем.
Не совестно тебе, Захар?! Ну, какие они могут у меня быть, сигареты? «Кемел», дурень! Какие еще, как не «Кемел»! Как в том анекдоте...
Словом, вот как все было...
Краем уха прослышал я, что на ипподроме намечаются скачки.
Приступ любви к лошадям, еще в юности нами, помнишь, владевшей, охватил меня и погнал-таки туда...
Ты Хатию помнишь? Одноклассницу нашу Хатию? На чистопородных жеребчиках носилась. У-у-у, как носилась! Прикольная девчонка с развевающимися кудрями на летящем коне! Круто, Захар... Или, выражаясь культурно, ничего прекрасней я в своей жизни не видел.
Начиналось в двенадцать, и я загодя возник у входа на ипподром.
Лет, наверно, десять не заворачивал.
Где тут что, помнить не помню. Вхожу, стало быть, и топаю по асфальтированной дорожке меж сосен к трибунам. Озираюсь.
Статный жокей вывел из конюшни буланую кобылку и повел прогуливать на поводу медленным шагом. Зрелище, Захар, чудо!
Иду дальше. Пивная, – та, помнишь, за поворотом?! – совсем скособочилась, обгорела – стены сплошь закопченные. Развалюха! Сломался я от этого, или, выражаясь культурно, поскучнел и приуныл. Помнишь, каким пивком мы там баловались? Пополам с водой! А все равно не забыть...
Ну, приближаюсь я, стало быть, к трибунам.
Помнишь, в наши юные годы все там было ослепительно белое – и стены, и скамьи... Сейчас краска осыпалась, облупилась, - все обшарапано, блекло, жалко...
При виде беговых дорожек ты прослезился бы. Только внутренняя вспахана и проборонена. А обе внешние заросли сорняками и утоптались. Целина целиной!
Башенка судейской коллегии оплыла и осела.
Не видно и спецмашины с железными крыльями для закрепления старта.
Из нового разве то, что манеж несколько уменьшили, точней, центр прежнего сузили и огородили.
Я засек, что типы и типши, редкими группками сбившиеся на трибунах, упираются зенками в колеблющиеся от ветерка программки. Вдоль поддерживающих перекрытье опор прошвыриваются фанаты, постоянные посетители, и тоже шуршат и посверкивают страницами,поборматывают-покрикивают:
– В первом забеге Огонь и Шубар! Шубар и Огонь! Отпрыски Петрополиса!
Помнишь, Захар, Петрополиса?
Огненно-рыжий! Во лбу звезда! Ноги стройные. Загляденье! Сын Ашхабада и Партитуры. Истинная гордость Куларского коннозаводства.
И... знай, Захар, пока прицельная пуля, совместно с конторольным, не прострочила на лбу у меня многоточия под концом жизни, я буду помнить четвертое сентября тысяча девятьсот восемьдесят третьего года, день его триумфа, когда он выиграл тбилисское дерби!
Погоди, Захар. Как там наш братан? А?
Эгей, браток, я же знаю, ты нас слушаешь, а что такое «дерби», не знаешь. Английское слово... Означает состязанье трехлеток и четырехлеток. Близ Лондона, в Эпсоме, происходит то, что и поныне называется именно так... именно «дерби». А на американском жаргоне это котелок, шляпа, вроде той, что носит в своих фильмах гениальный бродяга Чарли Чаплин.
Ты не кайфуешь, Захар?! А ведь какой повод для кайфа я тебе сейчас предоставляю. Приди в себя! Прочисть уши! Промой мозги!
А ему, братку нашему, знаешь, что я скажу?
Этот ваш Паспорт сущий мамонт, мастодонт. Ходит за вами хвостом, надзирает, на ус мотает... Волк в овечьей шкуре, морда – гнилая картошка. А я сторонник тонкости и соразмерности, лютый враг грубости и топорности. И у меня от него уже вскипают мозги, и брось ты, браток, его, подь к нам сюда.
Не сердись, браток! Почитал бы и ты что про дерби, тотчас отбурел и решился бы. Может, дашь малость форы, а? Подождешь?
Что значит кто?
Не кто, а что! Понял?
Боп? Что такое, любопытствуешь, боп? Боп что такое?! Боп – стиль джазовой игры... исполнения... вот что! А эта Птица, этот чародей звука... это Чарли Паркер, один из величайших музыкантов-джазменов. Он дул в альт саксофон. Что творил, браток ты мой, что выкомаривал! В быстрых пассажах перемежал триоли с восьмыми... А надобно тебе, браток, знать, что триоль вещь своенравная! Этакая капризная ритмическая музыкальная фигура. Но, представь, пассажи звучали естественно и свободно. И напоминали... что же они напоминали?.. А-а, вот что... Будто град грохочет по крыше. Упоение! Сила... К стати, с мелодией здесь, браток, все не так просто. В бопе она улавливается лишь в начале и разве что в самом конце композиции, когда завершается тема. В импровизационной же части, там, где идут самые кайфовые сольные партии, мелодия сознательно приглушается, маскируется. Вот чего не усек сам Сачмо, он же Луи Армстронг. А какой был джазист! Какой гений!
Вернемся... ну, конечно, вернемся, Захар, к делу...
Подхожу я, стало быть, к этим... тамошним, постоянным... откуда, высказываюсь, берутся программки.
Да тетка, говорят, тут где-то торгует.
Тетку засекаю в кассе, выкладываю ларь, получаю искомое. В наше, помню, время по-русски печатали, теперь, гляжу, по-грузински. То-то... То-та-ли-затор... Выдает два вида игры – «Тройной экспресс» с угадываньем первого, второго, третьего места – при том, что в наше время довольно было первого и второго, – и три «Одиночных» – с угадываньем первых мест в трех забегах. Прежде были и дубли – бега и скачки, правда, и тогда сие нам было не по зубам.
За тотализатор еще ларь отстегиваю.
Стою, стало быть, умягченный, охваченный воспоминаниями, а вы, ушедшие, маячите тут же, рядом. Ворошу программку, подсчитываю отпрысков Петрополиса, коим предстоит нынче показать себя. Боже праведный, целых шестеро. С Любушкой породил он, Петрополис, Волюшку, пегую кобылку, теперь уже четырехлетку. С Аргунью прижил Огня, огненно-красного, ныне тоже четырехлетку. С Богемой - Спорщицу, темно-рыжую нынешнюю двухлетку. С Галканой буланую Соломку, двухлетку же. С Геликой – Чагиса, гнедого жеребчика-трехлетку. С Садлерией – Светлогривого, жеребца-семилетку.
Петрополиса, должно быть, отправили обратно в Марнеули, в Куларское коннозаводство, держат там в табуне для приплода... Любопытно, однако, как он там, все ли увивается за кобылками или унялся, ходит в тележной упряжке? Или содержится в почете в том же Кулари?..
Стою, короче, думаю, полагаю...
– А-ух, кого я вижу! – ревет кто-то совсем рядом.
Сначала не реагирую. Мало ли всяких тут ворюг и мошенников, к тому же, учитываю, вас там, Захар, все прибавляется, в геометрической почти прогрессии. Как крыс...
– Не прикидывайся, что не узнаешь, не то схлопочешь по челюсти! – рявкает тот же голос.
Халява, Захар, нарисовался. В натуре! Ну, не фигня?! Что ты скажешь!
– Эге-ге! –воплю. – Халява! Дружище! Уж не думаешь ли, что нынче на ипподроме поминки?! – И мы душим друг друга в объятиях.
– Ну, ты как? А?! Как ты? – входит в раж, грохочет Халява.
– Да так... – говорю. – Как-то этак...
– И в каком составе щебечешь?
– Да ни в каком, – отвечаю, – Сам, – отнекиваюсь, – по себе...
– Вау! Ты что?! Куда это тебя заносит! Составы, как грибы после дождя, плодятся... Прямо как с неба сыплются! Шуруют, долбят, тусуются... Даешь, брат! Не пойму, в чем тут фишка! Не приглядеть за тобой, чего доброго, сядешь на «Астру» да на картошку в мундирах!
Чуешь, какой базар пошел, какие разговорчики затеваются?! Вот-вот кайфом запахнет, да каким еще!
– Брось! Не до составов мне. Оставь самого по себе...
– Дуй со мной! – и слушать не хочет.
– Ни шагу... – упираюсь. – Ни-ни... пока не кончатся скачки!
– Ступай со мной, – пристал, как банный лист, припер, в общем, к стенке. – Пятьсот баксов в месяц, «Форд-Мустанг» и красотки! Идет?! Погоди-погоди! В законные узы брака вступил, что ли? В женины угодники?!
Сечешь? Халява мне, а?!
Кто не успел отсюда слинять, с голодухи ремень подтягивает, а этот, вчерашний завсегдатай чужих поминок, сулит пятьсот зеленых?!
– Да пошли, черт побери! Тоже мне...
Ну, пошли так пошли.
Привел меня к какому-то рогачу. Встречаются, знаешь, такие... если взгядеться в окололобное пространство...
– Вот, господин Паспорт, – объясняет ему Халява, – этот самый! В армии десантником отслужил, дрался в Афгане, потом в Самачабло и в Абхазии воевал, в полку «Пантера». Три дня выносил на плечах из тыла врага нашего друга Захара и схоронил его здесь, на Сабурталинском кладбище.
Не знаю, были, не были вы друзьями, но к делу, Захар, он себя приплел-припечатал.
– Ну, так как? Примем, что-ли?! – задумался шеф.
– Да, – поддакнул Халява. – Примем!
– Десантником, не десантником, мне это до лампочки. Вот только с ориентацией если того... все кости перемелю, – пригрозил шеф.
– Что за, – не сразу сообразил я, – ориентация?
– Полный, – поднял большой палец Халява, – поррядок!
– Ладно! Приму с испытательным сроком. Жалованье положу, так и быть, пятьсот баксов. Валяй!
– Ну! – соглашаюсь. Терять-то нечего.
– Да, – спохватывается шеф. – Как с полицией? Есть осложнения? Нет?
– Были, – уточняет Халява, – теперь нету.
Короче, сечешь, Захар? О тысяче ларей идет разговор. И свои проблемы решу, и родным подсоблю.
Ты бы и сам не отказался. Поверь!
С чего это магнитофончик примолк?
А-а, сторонка...
Погоди-ка, переверну.
Ну, браток, жарит этот Чарли Паркер! Птица!
Один добрый малый, Дейв Таф, помню, рассказывал: вхожу, говорит, в зал, а эти щенки, боперы то есть, несут какую-то дурь на своих инструментах. Один этак резко вдруг останавливается, другой подключается, тут как тут третий. Не поймешь, где квадрат начинается, где кончается. Квадрат это, браток, количество тактов, надобных для раскрытия темы. Потом разом все, бряк, умолкли. Мы прямо, говорит, остолбенели!
Да, да, Захар, к делу, ну, конечно же, к делу...
Стало быть, чтоб и ты был, Захар, в курсе, шеф наш, этот Паспорт... господин Паспорт – надо же, назвали! – делает знаки с трибуны, «Форд-Мустанг», мол, стоит неподалеку, под соснами. Есть шампанское и персики. Придет пара фрей. Одну разделите вы с Халявой, другою займусь я сам. Она давно водит меня за нос, так что пора разобраться. Впрочем, что в этой жизни дается нам без мучений!
– Уже должны бы прийти, Паспорт Джанибегович! – взглядывает на часы Халява.
– Придут, куда денутся? – бормочет в ответ ему шеф. – Какую лошадь выберет, ту ей и куплю...
– Приз, посвященный дню независимости Грузии! Для чистокровных полновозрастных верховых старшего поколения! Расстояние – тысяча шестьсот метров! – хрипит в усилитель диктор.
– Сейчас их выведут и проведут мимо нас, чтоб мы оценили и сделали ставки перед стартом, – объясняет шефу Халява.
Удар в колокол. Раз! Другой!
Выходят лошадки. Четырехлетки.
Как шел Огонь, Захар! Как он шел! Малютка-жокей едва его сдерживал. Чудо-конь! Гибкий, на зависть самой Нино Ананиашвили. Холка изящная, шея выгнутая! Лопатки по самые головки тонут в упругих мышцах. Ноги стянуты мощными жилами. Он сперва покосился на собратьев, потом ринулся за ними и в мгновение ока оставил всех позади.
Да-а, скажу я тебе...
Фаворит, да и только!
Шеф дал Халяве денег на тотализатор. Но тот все перепутал – привык запоминать одни только адреса поминок... ну, да, что и говорить, на халяву! – вот и ввел шефа в убыток ларей на пятьдесят-шестьдесят.
Нет, Захар, я не ставил. Не играл! Поклялся, что после твоей гибели не соблазнюсь, и баста!
Но как радостно было следить, Захар, за семиметровыми прыжками Огня и вспоминать Петрополиса. Да, Захар! Тогда все мы были живы... И Гигуша, которого потом изрешетили пулями в его собственной машине... И Ладо, сгоревший в самолете в Сухуми... И ты, Захар... И я... Помнишь, как в Петрополис принес нам выигрыш в пятьдесят четыре рубля и как здорово мы освоили их в хинкальной близ ипподрома?..
Нынче один только я и остался... Да и...
А вообще потесниться тебе-таки придется.
Да, полно, Захар! Брось! Куда я денусь? Осточертело все, правда...
Но... к делу!
Победителя забега, сам знаешь, проводят вдоль неистовствующих трибун.
Первым, что и говорить, пришел к финишу Огонь, и когда они с жокеем гарцевали вдоль скамей под восхищенными взорами зрителей, он не сдержался, взвился, взлетел на дыбы, сбросил жокея, порвал подпруги, вскинул в воздух белый лоскут с ярко-красною цифрой пять, резко оттолкнулся и мощными рывками понесся к конюшням. Его попытались остановить, повернуть назад, но он ушел от преследователей, прянул, дернулся и ворвался в ворота.
К двум часам закруглились все пять заездов, но женщин, которых ждал Паспорт Джанибегович, все не было видно.
– Я их!.. – махнул наконец шеф рукой. – Я их, таких-растаких!.. Не пришли, так не пришли! Зальем!
Пошли заливать.
Помнишь, Захар, был там малый манеж? Так вот чуть пониже него, в сосняке, поставили мы машину, выгрузили то-се и принялись...
Стакан за стаканом, и при очередном шеф вдруг замер и остановил взгляд на манежике.
Вдоль его кромки шли две молодые женщины. Вровень ростом... Но на этом их сходство кончалось. Одна, поплотнее, в чуть не лопающейся юбке, казалось, тащила на себе всю вселенную. Другая... летела, и ниспадающие на лоб пряди волос заслоняли ей взор.
И такая была, такая...
Знаешь, Захар, какая?
Вот, как древний мудрец сказал о своей ненаглядной: «Два сосца твои, как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями».
Подошли они, поздоровались, и я, Захар, чуть не ополоумел!
Не знаю, кто была та, что несла на себе всю вселенную, но второй оказалась – ты сам, Захар, очумеешь! – Хатиа!
Очнись! Наша одноклассница Хатиа!
Та, в которую были влюблены все, но пуще всех я...
Помнишь, сколько раз я рассказывал здесь тебе, как долго искал – измотался, избегался – эту самую Хатию, и вот, когда уже отчаялся напасть на ее след, передо мною... кто? Она, Захар! И где? У этих пройдох!
Что тут говорить, Хатиа и сама увидела, узнала меня.
И тогда я обратился к словам того самого мудреца: «Встану же я, пойду по городу, по улицам и площадям, и буду искать того, которого любит душа моя...»
Хатиа вздрогнула, побелела, мгновенно сошла с лица.
– Ну, все вроде ясно, – провозгласил Паспорт Джанибегович, – только по каким это площадям слонялась она, по каким закоулкам-проулкам?!..
– Как объяснил нам Саба (Великий грузинский писатель и лексикограф XVII – XVIII вв.-авт.), площади сии были красивые, видные места в городе, украшенные всем самым привлекательным и примечательным, где селились знатные и богатые, – с надежно скрытой под раскованностью хитрецой растолковала ему Хатиа.
– Ну, так звякни этому своему Сабе по мобилю, пусть притопает, в натуре, сюда, расспросим, что это за площади да закуты и кого там искали, – протянул Хатии свой телефончик шеф.
– Не-а, не получится! Он давно уже отсюда слинял! – в тон ему бросила закидончик Хатиа, незаметно мигнула мне, и я уловил, как к ней возвращаются обычные ее непосредственность и свобода.
Не знаешь, что такое закидончик? Это, браток, если выразиться культурно, экивок, что ли, оборотик, полуправда, полуобман...поддевка на мушку... вот что...
– Небось, полиция выжила бедолагу! – предположил Паспорт Джанибегович.
– Что поделаешь! Жизнь-то такова! – философнул Халява.
Мне не пришлось сдерживать смеха, потому что до него ли мне тогда было?! Эти, думаю, в полосе, вот-вот дунут в кайф, один я минусуюсь...
Тяпнули еще пару стаканов, и Паспорт Джанибегович вопросил:
– Ну, какого же тебе хотелось бы коня, моя закоулочка?
Так ты как, Захар, думаешь, на какого мог пасть выбор Хатии, той, что с младых ногтей росла бок о бок с лошадьми и в глазах которой, когда она поднимала их на меня, всегда носились Петрополисы?!..
– Ну, и сколько же тянет этот Огонь? – осведомился у нее шеф.
– Здесь тысяч десять-пятнадцать, а за границей гораздо дороже...
Так вот, Захар, после того кутежа Паспорт Джанибегович ввел словечко «переулочек-закоулочек, закуток», а еще точней «глушь, глухомань» в постоянный свой лексикон, в свое обыкновенье, а Огонь вкупе с конюшней и наймом обслуги перешел в собственность Хатии.
Я прослужил в охране прохвоста Паспорта ровно три месяца. Официально сей шеф наш числился заведующим отделом некоего силового ведомства, а по цветному делу, то есть в действительности, был одной из крупных фигур в мучной – как бы ее покрепче, Захар, выматерить! – мафии. Его даже называли Мучным полковником. На чем и нажиться в нашей несчастной стране, как не на муке, бензине, мыле да сигаретах...
Хатиа и сама вкалывала в этой конторке, да так ловко, что... Короче, неделю тому назад звонит она мне – давай, говорит, встретимся, обговорим одно дело.
И мы встретились, Захар!
На банковский счет Мучного полковника поступил из какого-то постсоветского государства миллион с чем-то баксов.
Что там долго тянуть! Хатиа нашла кайфовый ход и растолковала мне, как перебросит его в какую-нибудь офшорную зону, если я открою там счет.
Почему, любопытствуешь, не открыла счета сама и не перекинула миллион на него?
– А потому, – пояснила она мне, – что Мучной полковник никому до конца не доверяет, а за мной ведут наблюдение и Халява, и еще много других.
Я не сразу врубился, что это за закидон подкинула, теперь уже мне, Хатиа. Женщина все-таки, а их без поллитры не раскусить!
Нам, стало быть, предстояло как-нибудь выманить, заполучить этот миллион и укрыться с ним в заштатной, забытой всеми глуши, закуте, глухомани, а там уж... Все – документы, авиабилеты – было готово по всем правилам конспирации и по всем законам любви.
Да ты что! Очнись! Продуй уши, промой мозги! С Огнем, натурально, все уладили-утрясли – обслуге предписывалось, когда мы оторвемся, переправить его в условленный пункт, чтоб потом мы вывезли его туда, куда подадимся сами, - в глухомань, сам понимаешь...
Словом, все предусмотрели, Захар. И Хатиа, сейчас я допер, освоилась куда раньше меня... Оч-чень продвинутая, скажу тебе, Захар, особа!
Сказано, красотке не доверяй. Поют даже про это. Доверяй, не доверяй, Захар, а я-таки полагаю, что нас выдал конюх – дунул к Мучному полковнику и все ему выложил.
Сейчас, правда, усекаю, что и Хатиа откуда-то знала, как все обернется. Нет? А чего тогда вылетела на день раньше меня?
Нельзя, нельзя-таки доверяться красивой женщине, Захар!
А? Как ты думаешь?
Можно, полагаешь, ей верить?.. Да?!..
Так вот один только я и угодил на растерзанье к разъяренному шефу, мать его так и этак, да почаще!
Вот, видишь, Захар, на пригорке, на самой обочине дороги стоит белый джип. На крыше его устроился этот самый... как же его... братан, с карабином. В полной экипировке охраны... и в полной готовности... А вот красный кружок у меня на лбу. Видишь? Ну, вглядись, небольшой такой, с точку! Это значит, что я сижу у него на прицеле. Почему? Да потому, что я сволочь, отброс, предатель, а то, что меня самого отбросили... что подставили, им всем на фиг! Понимаешь?!
Поди дознайся, в какую такую глухомань улепетнула Хатиа! И какой самый набитый дурак поверит, что в ту, где мы условились встретиться?!
Последнюю мою волю, это да, они выполнили. И вот мы здесь. Я поднялся к тебе, Захар...
Ты уже знаешь, чем все в конце концов обернулось. Я сказал тебе.
Нас погубил Огонь, а не Хатиа.
А ведь он был для меня вырванным, выхваченным из старых добрых времен Петрополисом! Нашим братством, скрепленным композициями Чарли Паркера и любовью к Хатии...
Где там брат?!..
Эгей, браток!
Ну, что же ты?!
Стреляй давай!
Да стреляй!
Будет тебе... Давай!
Что?
Что ты сказал?!
В какую, спрашиваешь, глухомань навостримся?
Куда-куда?!
Да что мне делать на этом Таити?!
Огонь и Хатиа ждут меня там?..
Если, браток, тебя подослала ко мне Хатиа, то чего ты принудил меня полдня рыть... ну... вот ее...
В длину два метра, в глубину метр двадцать, в ширину чуть не метр... Поди-ка засыпь теперь такую!
Сказал бы уж загодя...
А?! Записал?!
Чего же это ты записал?!
Как я базарю?
На диктофон?!
Вот черт!..
Устроили же вы мне кайф... Вашу этак...
Чтобы Хатиа на всю катушку насладилась предсмертным моим монологом? Да?! Так, что ли?..
Или опять подкайфовываешь?
Ну, так давай!
Стреляй, говорю!
Да уж, так я и поверил!
Ладно тебе, браток!
Да ты что! Ищи простаков в другом месте!
Это кто же доверится красивейшей на свете женщине?!
Ну, давай, говорю!
Валяй!
Стрелять так стрелять!
Ну, все! Все! Пли!
Да стреляй-таки...
Дуй поскорей!
Стреляй, говорю!
Стреляй!
Стре...
Так он что, и вправду это, Захар?
То есть ты, браток, хоть и состоишь при Полковнике, но при том еще родня Хатии? И шеф знать про это не знает?
Бестия, прохвост, прохиндей, и не знает? Будет тебе заливать!
Как бы он нажился на нас без мозгов?!
Сдается мне, что тебя пронял Птица...
Ну, да ладно, принимайся за дело!
А по мне, так уж лучше здесь, рядом с Захаром, посреди неувядающих елей, вечнозеленых лужаек и журчащих, рокочущих ручейков... На небесных пастбищах Господа-Бога...
Погоди, браток!
Что ты делаешь?
Не ломай его!
Ты гляди, Захар, что он...
Да ты что, браток! Такой карабин! Мы бы его... ну, продали, что ли? Да ты что?!
Стало быть, все это Хатиин закидон?
Не Таити, говоришь?
Красотке не...
Ну, черт с ним, пусть будет Таити!
Тоже ведь глухомань!
Махну, взгляну на нее, и в голубых глазах взовьются и загарцуют Огонь и Петрополис...
И нашепчу ей то, что проронил о своей возлюбленной тот древний мудрец: «И груди твои были бы вместо кистей винограда...».
А она ответит его же словами: «Я – стена, и сосцы у меня, как башни; потому я буду в глазах его, как достигшая полноты».
И тогда... тогда я запущу что-нибудь из Чарли Паркера! Самое мощное... Что, спрашиваешь? Что? Ну, вот хоть это. «Лягушка-попрыгушка» называется!
Вот послушай...
И еще я тебе вот что расскажу... перескажу то есть...
У боперов этих был зверьтрубач, Майлз Девис. Так вот он вспоминал – играем мы, говорит, наяриваем блюз. Ритмсекция пошла по обыкновенной, привычной линии, а Птица забылся – вспорхнул, полетел по своей. Что, думаем, такое – ритмсекция акцентирует первую и третью части вместо второй и четвертой? Когда так получалось, наш ударник Макс Роуч всегда бросал... напоминал пианисту Дюку Джордану: не подыгрывай Птице, следуй общему ритму! Но вскоре все выправлялось и летело-звучало, как задумывалось Птицей. И мы снова шли в унисон! – радовался Майлз Девис.
Что за птица?
Я ведь говорил тебе, что Птица это Чарли Паркер, альтсаксофонист. Он клево летает... сказочно... как жар-птица...
А вообще, если не любишь и не разбираешься в джазе, то что тебе делать в такой глухомани, как Ямайка, Гавайи и Таити?!
Да ты не расстраивайся... не огорчайся, Захар!
Не унывай!
Куда я от тебя денусь?
Явлюсь к тебе и из той глухомани!
И мы сыграем согласно, как Майлз Девис и иже с ним...
Ты же видишь, закидоны забрасывать любит Хатиа... а не я...
Январь 2005.
P.S. В новелле говорится: "В длину два метра, в глубину метр двадцать, в ширину чуть не метр... Поди-ка засыпь теперь такую!" И как Вы думаете, кому позвонил теперь-то герой этой новеллы, но тогда большой мерзавец, аферист, сволочь и потаскун перед полетом из тбилисского аэропорта и кому пришлось со смехом сквозь слёзы засыпать ту яму вблизи от могилы Захара? Ах, дык-ёли-палы! :)
Перевод с грузинского Майи Бирюковой. |
Положение о Клубе
Сделать стартовой
