Что хочет автор. Литературные конкурсы

Купол над головой не дающий выйти вдруг стал ярко-красным. Господин Гирцын не на шутку перепугался. Он вскочил весь в поту и принялся ощупывать купол, стремясь найти выход. Лицо его с каждой секундой все сильнее и сильнее бледнело. Господин Гирцын стал совсем похож на мертвого. Господин Гирцын вдруг понял, что ему трудно дышать. А через несколько секунд стало совсем уж худо. Купол будто становился еще ярче, а лицо господина Гирцына аж побагровело. Он схватился за левую руку, но она уже не слушалась, стремясь вырвать язык господина Гирцына. Тогда он проковылял чуть в сторону и стал часто моргать. Голова господина Гирцына беспомощно болталась из стороны в сторону, он задыхался. Купол стал еще ярче, еще и еще ярче.

Но вдруг господин Гирцын вспомнил что-то и принялся что есть мочи орать песню, еще чаще моргая. Рука в последний раз рванула язык и полностью в себе разочаровавшись, опустилась. Купол стал синим, а господин Гирцын затихнув, медленно опустился на пол и облегченно вздохнул. Вместе с ним вздохнул и купол…

Quatro – Прочая ерунда

…исключен из системы…

Я вошел в комнату и почти сразу же беззвучно повалился на пол. А ветер сегодня был, несомненно, сильнее обычного. И хотя все окна и двери были крепко закупорены, я знал, что он здесь. Собака этажом выше уныло завывала, а я встал с пола и подошел к столу. Свеча горела как всегда: ровным, безразличным светом, скудно, но, по-моему, самым, что ни на есть замечательным образом, освещая все вокруг. Стул сам по себе вдруг упал, и я тут же понял: так оно и есть, стул упал. Я взглянул на потолок, увидев, что паутинка из трещинок становится все крупней и загадочней, придавая себе все больше внешней красоты и ненужного смысла. Дверь заскрипела, и в комнату вошли…

собака вновь завыла а вошедшие бесцеремонно прошлись взад-вперед и попытались мгновенно скрыться из виду я понимал что что-то тут несомненно не так но никак не мог понять что дверь вновь заскрипела вошедшие стали все с большим негодованием шаркать своими старыми и износившимися ботинками об пол а собака вновь завыла часы в углу забили какой-то час а я так и не мог понять в чем дело стул вновь перекувыркнулся я подошел к окну но ветер завыл мне прямо в лицо тогда вновь услышав лай собаки я сел непонятно куда я закрыл глаза из центра комнаты еще отчетливей послышалось шарканье приглушенное скрипеньем двери

“Надо бы ее смазать???” – подумал я и стул перевернулся вновь а часы в то время били уже пятнадцатый час…

- открыв глаза решительно встал и направился к двери

- скрип оказался прямо перед носом

- пройдясь немного по коридору оглянулся и в последний раз взглянул на эту дверь

…я вошел в комнату и почти сразу беззвучно повалился на пол…

Cinco – Случай (поэма в прозе)

…как не могут сойти с ума…

я встал и прикрыл рукой штору

теплой совершенно гладкой шторой

я встал и прикрыл ею душу

ведь стекло с той стороны этой славной плотной ткани дало…

дало Трещину

дало большую и изгибистую

внутренность быстро привыкла к темноте

внутренность не спрашивая а зная погрузилась…

долго мучительно кашлял из темноты

врачи давали мне ответ

но я не задавал им вопроса

я долго и повсюду кашлял

и вот циферблат наконец произнес

шесть бессмысленных слов

я слышал их не слушая

я знал о них не зная…

внутри этой маленькой славной комнатки

я рылся и находил

приборы шестеренки

бутылки тараканов

читал читал читал

гениальные и не очень книги

бросался в углы

блевал в раковину

смотрел на черный экран

смотрел на белый экран

и видел всего лишь два цвета

всего лишь два…

все потому что в банках

не было кофе

все потому что в голове

не было заварки

все вылилось через уши

остались сохнуть мозги

…так дохла душа…

задернутая шторой

лишенная цветов

затаившаяся…

!!и дохнущая

разносящая зловоние

покрывающаяся трупными пятнами

кто-то отыскал все же

раскрыл шторы

желтый господин покрытый пеленой

пальнул так просто

от делать нечего

в гнилое это переплетение отростков

и перестала существовать

потекла, потекла ручьем…

зашумела трава

обед прошел

скоро ужин?!

Seis – Человек в шляпе

…ужин уже прошел…

На улицу вышел господин в шляпе с бутербродом в руке. А события в тех местах, надо сказать, как протекали, ну скажем, хотя бы год назад, так и текли в это прохладное утро. Вокруг можно было углядеть все те же знакомые лица, знакомые дома, трещины, даже знакомые камушки лежали на своих привычных местах. А господин в шляпе встал где-то около разбитого, полуоткрытого оконца и принялся поедать свой бутерброд. Дворник по привычке, уже с раннего утра размахивал метлой, хотя на этой тихой улочке убирать было решительно нечего. Привычный дедушка с большой седой бородой выглянул из окна, а затем высунул руку, чтобы проверить: не идет ли дождь, и привычно разочаровавшись, скрылся из виду. В одном из окон заиграла привычная, тихая и спокойная музыка, а внизу послышалось привычное шарканье маленького сутулого человечка в очках. Ставни заскрипели от дуновения ветра, и это показалось так же привычно, как и все иное. Во дворе уныло завыл хромой пес, а на ветке весело зачирикала какая-то птичка. Господин в шляпе покончил с бутербродом и прислушался к звукам на крыше. Это был Человек-с-крыши, который все так же привычно, как и в прошлом и позапрошлом году, залезал каждое утро на крышу, да и проводил там весь день. Человек в шляпе завидев шаркающего человечка с неподдельным любопытством разглядел его и, так и не сказав ни слова, тронулся с места. Человечек же пригляделся к нему, снял очки, протер их, снова надел, улыбнулся в пустоту и медленно поплелся дальше. Человек в шляпе в это время сделал несколько шагов и оказался у той самой ветки, где все еще чирикала птичка. Музыка стала играть совсем тихо, почто что неслышно, а человек в шляпе что-то тихо спросил у птички и пожал плечами, глядя в унылые глаза собаки. Дедушка, по-прежнему ожидающий дождя, вновь показался в окне. Человек в шляпе тихо приоткрыл калитку и вышел за нее. А за калиткой…

Siete – Я уважаю крыс

…добро и разум…

На столе крылатая, усатая крыса. Рыжая и уверенная в своем превосходстве. Уверенная в существовании системы относительно нее самой. Уверенная в своем существовании.

Она потирает усы, хохочет и говорит слова. Говорит тьму умных слов. Я слушаю и мне страшно. Потому что она говорит правду. Она выстраивает ее на глазах, творит, создает, возводит и правда эта нерушима.

Я забиваюсь в угол. У меня только угол. В него я могу забиться и однажды я обязательно в него провалюсь. Потому что произойдет… произойдет!

Крыса чавкает и разглагольствует. И отчего-то ее не рвет, ее не выворачивает от правды, которую он так и извлекает из своего организма! Для меня это самое страшное.

- А вы вот что! Вы-то вот что?! – обращается крыса ко мне.

Я смеюсь. Я же знаю, стоит только протянуть руку, только рассыпать отравы, всего лишь рассыпать отравы, той, что крыса сама же и выдумала. И все! Сдохнет! все вокруг нее! Сдохнет!

Но, как назло, я уважаю крыс…

Nueve – Слепой человек

…дверь, за которой можно задать один вопрос и наконец не получить ответа…

Перед входом стоял Слепой человек. С тросточкой, в пиджаке, пьяный и живой. День вокруг вновь и вновь напоминал… о том, как живут люди, как текут вниз и вверх, скапливаются и лопаются. И на душе после этого оставались только нотки, еле слышные, спокойные, но выразительные нотки. И день был уже, действительно, не при чем.

Вход был, по-видимому, закрыт, но дверь периодически открывалась, впуская то ветер, а то людей. Однако, кто же знал, что в этом проходе было открыто по-настоящему... Все хлопало, перед самым носом, сразу же за спиной, а возможно одновременно двумя этими способами, так что я, например, едва ли разбирал, что к чему. Что не мешало другим думать совершенно иначе, и быть твердо уверенными, что правд в этом мире, по крайней мере, две и обе находятся у них за пазухой.

Слепой человек прикоснулся к дверной ручке...

"вот я и дошел... до ручки" - подумалось вдруг ему. И тут же: "а почему бы собственно и нет?".

Дернул дверь на себя... нет, не дернул, а даже потянул, безо всякой силы, лишь с судорожной надеждой прильнувшей к руке. Затем толкнул, так же безо всяких усилий, спокойно толкнул... “дверь металлическая, она холодная и мокрая. а с другой стороны... с другой стороны живет он – крылатый зверь с тремя руками, тот кто умеет говорить без слов”.

Слепой человек отошел, сел в самой сторонке и вдруг понял, что уже находится по ту сторону двери…

Diez – Personal Jesus

…в гостях у крылатого зверя…

Эта темнота внушала мне оптимизм. Нет, я вовсе не поглощал ее, делая тем самым мир светлее. И я не выливал в нее всю грязь, которая накопилась во мне за долгие, тянущиеся стройным рядом годы. Нет, вовсе нет. Темнота была передо мной и ничего кроме нее я не видел. Я был и рядом с ней и в ней… Она внушала мне оптимизм.

Да, в темноте все по-настоящему. Здесь есть люди с оружием, есть люди, что задыхаются в луже крови, есть святые и богохульствующие, здесь бродят все, друг с другом никогда не сталкиваясь. Потому что здесь дышат. И дышат темнотой, дышат пустотой. В темноте все по-настоящему…

В темноте. Живут. В темноте. Умирают. В темноте. Живут…

Протяни руку. Прикоснись… Прикоснись к телефонной трубке. Прикоснись к ней. Сними ее… Сними телефонную трубку и поднеси к уху… по-дне-си… Ты слышишь?

Я задал вопрос, в ответ запели короткие гудки. А вы когда-нибудь слышали, как чудесно поют короткие гудки?

Once – Зачем?

…разрешение умереть…

Обыкновенная ночь.

- У тебя здесь курить можно?

- Естественно. Только закрой это чертово окно…

- Ммм… Оно ведь давно закрыто. Ты забил его досками еще прошлой зимой…

- Зимой? Хм, а я и думаю, отчего так душно и, наконец, тихо… Ладно, пускай остается, как есть. Сейчас, наверное, снова зима?

- Ага. У тебя пепельницы случайно нет? А впрочем, и не надо…

Темный силуэт, с крыльями за спиной, оказался на полу. Щелкнула зажигалка.

- Знаешь, я все же буду жить еще один день… - раздалось из глубины комнаты.

- Это то есть двадцать четыре часа что ли?

- Наверное, все же чуть меньше…

Из угла комнаты раздался шорох. Обычный, ночной шорох.

- А что же дальше?

- Дальше. Через сутки.

Этажом ниже заскрипел пол. Послышались шаги и тут же затихли.

- Выпаду из окна…

- Совершенно случайно… И разобьюсь, наверное. У меня ведь нет крыльев…

В комнате было темно, но стало очень ощутимо: человек улыбнулся. Самым-самым краешком рта.

- Крылья не помогли бы… – усмехнулся ангел.

Человек лишь покачал головой. Он не выглядел обреченным или же унылым… в глазах у него играла искорка настоящего безумия, на лице его читалась легкая ирония.

Окурок, без единого звука ударился об пол…

Ангел встал на подоконник и внимательно поглядел в щель.

- Ты уходишь?

Ангел обернулся.

- И не забудь раскрыть крылья.

- Теперь-то?

Человек улыбнулся.

Ангел кивнул.

Расправил крылья и сделал шаг из окна…

Но ни доски, ни крылья не помогли.

Doce – Я умер бесплатно и в ливень

…вконец обезумевший автор покидает…

Я вышел из дома в ливень. Людей уже окончательно смыло с улиц, и дышать было приятно. Я прошел по влажному асфальту и шагнул за угол. За углом меня спросили:

- Отравы для крыс не желаете?

Я лишь усмехнулся.

А потом ответил:

- А почему бы и нет…

- Верно, - подтвердил продавец.

- Красные или синие?

- А в чем отличие? – я удивился.

- Красные – давить крыс, синие – прочих, - шепотом произнес продавец.

- Да мне, пожалуй, синие… - немного подумав, ответил я.

- А кого травите? – поинтересовался продавец, запаковывая коробочку.

- Негодяя, - я еле пошевелил губами.

- Угу, все верно, - продавец совсем не удивился. - Так им и надо.

Дождь начинал проходить. Я приподнял солнечные очки:

- Вы так думаете?

- Ну да, - продавец был в легком замешательстве. - Разумеется. А как еще?

Как еще… Я прикоснулся к виску.

- Да, вы, наверное, правы. Иначе никак.

- Никак, - продавец улыбнулся и протянул мне пакет.

Я почему-то не заплатил.

Продавец почему-то не возмутился.

Так я умер бесплатно и в ливень.

Вне счетчика – Не мое

…съев отраву…

Я сижу на окне. Внизу бродят различные существа, не обращая друг на друга никакого внимания, топчут землю в разных местах и порой начинают запевать песни. Я был бы рад упасть из окна, но что-то мне мешает это сделать. Я гляжу по сторонам, не вижу никаких препятствий, но по-прежнему не могу упасть. “Может, это потому что не пытаюсь?” – мелькнула мысль в голове. Нет, это просто смешно, такого не бывает! А существа, когда я поглядел вниз вновь, продолжали ходить туда-сюда. Ничего удивительного, если честно. Они так уже пятый день шастают, с тех пор, как я сижу на окне. Вдруг вокруг запахло чем-то непонятным и с неба сначала потихоньку, а затем целыми пачками, посыпались различных размеров и возрастов ноты. Существа внизу снизили свой торопливый образ жизни на медлительный и задумчивый, начали тыкать пальцами вверх и выпускать из своих уст различные умные высказывания. Некоторые нотки во время своих падений задевали меня, а я все так же сидел на окне, но уже не ясно видел, что творится внизу, из-за стаек умностей и множества ноток. Видно было, что кто-то свалился на тротуар и прямо таким образом запел, кто-то стал прыгать и кричать всякие разные вещи, а кто-то спокойно отошел в угол и из-за него стал пугать прочих существ. Где-то сверху, надо мной, послышался топот, и я понял, что там сбесившиеся кряки вытанцовывают свои последние секунды. Небо отошло в сторону, и теперь я мог увидеть наверху все, кроме неба. Я поежился и подумал, как хорошо бы сейчас вновь увидеть хотя бы одно облако и мгновенно отвел взгляд в сторону. Сторона оказалась не моей и застенчиво потупила взор. Вдруг откуда-то позади я услыхал шаги, обернулся и увидел, что ко мне подошли. Подошедшие подняли пальцы к верху и сказали:

- Слезьте с окна.

Я попытался пронаблюдать направление пальца, но подошедшие его тут же отдернули.

- Это мое окно, - ответил тогда я.

- Нет, не ваше, - заявили подошедшие с умными глазами на лице.

- Как не мое, если я на нем уже пятый день сижу? – попытался поспорить я.

- Так, не ваше, - отклонили они.

- Тогда что же вы делаете здесь? Это же моя квартира, - возмутился я.

- Нет, не ваша, - стальным голосом отвечали они.

- Как не моя, если я тут уже пятый день живу?

- Так, не ваша.

- Но, что вы тут делаете? Это же мой мир, - наконец воскликнул я.

- Нет, не ваш.

- Как не мой, если я тут уже пятый день живу?

- Так, не ваш.

Я поймал в ладонь нотку и упал из окна…

Четыре Дня D

День первый – Тот-Кто-Ближе-Всех-К-Небу

Демиург прекрасно расположился на крыше и щелкает орехи. Скорлупу он аккуратно складывает в карман, а всем ее содержимым плюется вниз, испытывая при этом неописуемое удовлетворение.

Ведь кто он таков? Он славный длинноносый демиург: на голове почти что, так сказать, лысой - роскошный черный чуб, да также один весьма непростой, извилистый рог, на челе светло-зеленом блаженная рассеянность, отнюдь недурно дополняемая длинной козлиной бородкой, а в глазах – отражение действительности, сплошное nihil. Челюсти его работают исправно, ходят из стороны в сторону, смыкаются и размыкаются, с треском ломают твердую оболочку ореха… Челюсти эти по всему лошадиные.

Он сидит на крыше, на самом-самом краю, болтает ногами и тремя огненными хвостами, сидит и с умилением плюется вниз.

Внизу же, далеко под крышей, у самой-самой земли происходит незначительное действо… Тьфу! – плюнет демиург, трава растет, козявка весьма рада. Тхе! – плюнет демиург, трещина трещит, козявка дохнет.

Мутные глаза демиурга, тем временем, занимаются созерцанием, ничуть не моргают, и все вокруг ясному взору неясных очей открыто, все без видимых исключений…

Однако нынче господин рассеян, он распахивает третий глаз и взирает на все с высоты, господин весьма доволен тем, что видит. А видит он сады. Ранетки, груши, прочие плоды, из них постепенно вылупляются зеленые глазные яблоки и тоже смотрят. Не в ответ и не в укор, не вместе с ним и не одобряюще. Просто миллионы зеленых ясных глаз, просто смотрят… Из деревьев, винограда, апельсина, камней, даже из земли, лезут и лезут, ползут, ползут и безмолвно таращатся. Пялятся, давят друг друга, безо всяких эмоций давят, лопаются, давят… и беспрерывно таращатся! Не на землю и не на небо, куда-то внутрь глядят, глядят и не моргают. И невозможно с ними вместе не глядеть.

Демиургу становится вдруг невыносимо. Но вместе с этим он прекрасно осознает - так оно и должно быть и это невыразимо чудесно, это до безумия верно, то, что он сидит на крыше и плюется вниз!

Очередной орех демиург отчего-то прожевать не в силах. Челюсти его прекращают бессменную работу, и руками странного цвета он извлекает изо рта некий недожеванный предмет. Крутит его из стороны в сторону, и нате, это некий недожеванный зеленый глаз! Который продолжает взирать. Светлое чело господина неожиданно заполняется суетой сует - тонкой прозрачной, навязчивой паутинкой, из ушей его лезут пауки и силой закрывают третий глаз, пропадает рог, впиваясь в мозги, остается лишь чуб, и тот мгновенно покрывается плесенью. Вздыхает славный господин демиург, бросает треклятый глаз с крыши вниз и знает. Знает, что там, внизу вскоре вырастет сад.

Речь Созерцателя D

Созерцатель D стоит совсем рядом, совсем даже на соседней крыше. Пот на его лице складывается в знак вопроса. Он как обычно слегка усмехается, как обычно он слегка пьян, как обычно он слегка плачет. Желтая славная фуражка на его голове посылает всем в десяти метрах от нее привет и всем задает один и тот же невнятный вопрос, получая разнообразные несуразицы. Созерцатель D грязным длинным ногтем пишет в воздухе очередные слова. Воздух чуть хихикает от осторожных прикосновений, но, несомненно, все понимает…

Стучу в серое грязное окно.

Стоя на темном, недобром асфальте.

Свечу маленьким дурацким фонариком.

Гляжу. Не ошибся ли адресом?

Нет, все верно - безмолвно отвечает мне

Мятая, липкая, по сути, бесполезная бумажка.

Я рву бумажку и бросаю в глубину

Мрачного широкого колодца.

Без лишних слов и звуков новый груз он принимает.

А я вновь стучу. В мокрое, толстое стекло.

Стекло дребезжит, орет мне, мол, уходи.

Я стою. Я жду, когда в окне появится морда.

Морда славного и великого сэра Ъ.

Давно я возжелал увидать морду именно эту.

Такую, абсолютно реальную и неподдельную.

Такую, какой смотрят глубокой ночью из

Окна своего мерзкого, которое дребезжит и будит.

Такую вот живую и настоящую физиономию!

Шута и обманщика, негодяя и убийцы,

Откровенно самой последней сволочи,

Ублюдка, какого поискать, поискать какого!

Мудрейшего, величайшего господина демиурга Ъ!

Взглянуть в настоящие глаза его и все, наконец, понять…

Просто понять, отойти в подворотню ближайшую

И там уж блевать наедине с собой, а еще с правдой…

Увидеть только бы, увидеть эту рожу, эту рожу!

Не страшную небритую маску твари,

Не задумчивую пелену философа,

Мишуру эту уже давно пора поджечь в своем разуме…

Ее место, заполнив физиономией из грязного, липкого окна.

Но я стучу еще. Я мысленно бросаюсь в колодец,

Стучу еще, мысленно бью стекло, стучу еще,

Мысленно отрываю себе голову, стучу еще,

Еще, еще, еще! Нет ответа.

Цапают меня из пустоты какие-то бесхозные руки и…

Тащат, цепляют, тащат, бьют, щиплют, уносят прочь…

Визжу я что есть сил, мысленно и наяву, рву тишину,

Злобно рву тишину, и бьется стекло, мысленно и наяву.

Меня швыряют за угол грубо, но я успеваю разглядеть.

Рожу. Морду. Лицо.

Меня кусают и стукают. Слова мне произносят.

А мне слов больше и не нужно вовсе. Я ведь видел.

Нет, не хочется смеяться.

Нет, плакать нет охоты.

Рвать волосы на себе, на других. Нет.

Просто я видел.

И невольно спрашиваю у всех них:

Опускает голову созерцатель D, разжимает кулак и отпускает слова. Скрывает лицо свое под фуражкой и подносит руки прямо к ясным зеленым глазам. Быстрыми движениями созерцатель D выковыривает глаза и бросает их к самому краю крыши, сам, тем временем, скрываясь где-то в пустоте…

День второй – Ничего Святого

Наш славный длинноносый демиург лежит на крыше. Только длинный нос его теперь странным образом помят. Да и сам он, словно весь помятый. Нет-нет, он еще весьма жив, дышит полной грудью, шевелит правой рукой. Он смотрит на небо. А оно совсем близко, с его хрустальной сверкающей крыши рукой подать. И в небе как никогда сосредоточенный взор демиурга улавливает образ Господина. Тот сидит на ишаке, машет огненной веточкой на комаров и улыбается. Но по всему видно, что он серьезен. Свободная левая рука Господина в полном бездействии, она готова выкинуть какое угодно чудо в любой момент, его рыжий ус слегка подрагивает, лицо покрывается самыми разнообразными, невиданными морщинами.

Наш демиург, впрочем, не находит сил улыбаться в ответ. Он всегда боялся это делать, всегда до безумия боялся обнаружить, что улыбка Господина обращена не к нему, но именно в этот миг страх перерос все мыслимые пределы, стал каким-то особенным.

Ишак тем временем неторопливо тронулся. Казалось бы, навстречу...

Демиург так и не решался произнести слово, его радужный рог треснул, но демиург так и не решался произнести Слово.

А ишак все так же лениво, осторожно ступал по небесам, ни приближаясь, ни отдаляясь от крыши.

Оранжевая борода демиурга как-то мгновенно поседела, пленка повседневности так просто порвалась, и пауки посыпались из ушей, но легче почему-то не становилось. Наоборот, теперь ему стремительно расхотелось спать, демиург понял, что остался с этой напористой, наглой явью один на один…

Ишак отчего-то машет ушами и поворачивает. Теперь он движется куда-то в сторону. Куда-то в сторону, туда, где нет никакого демиурга, где нет его, где нет!.. Но он все же пытается поднять руку, отделить ее от отвратительного, колючего хрусталя! А на ладони уже выступила капля крови, а это может означать лишь одно, безо всяких эмоций соображает демиург, это может означать лишь ВеликоеВсе. Господин лузгает семечки и растворяется в стороне. Демиург глядит на эту сторону, но там никого! Там лишь мастер, который точит лясы, пустота!

Откуда-то из соседнего здания к демиургу подбираются две черные косматые вороны. Каждая из них пощелкивает клювом, каждая из них держит в когтях свежие трупы, совсем свежие трупы своих детей. Вороны безумно каркают, бездумно вырывают своими криками пространство у тишины, щелкают клювами, несутся, несутся куда-то, рассекая воздух.

Демиургу совсем невыносимо. Он жаждет встать, он рвет еще живую ткань, рвет, оставляя свои ладони прикованными к крыше. Мерзкая жидкость ударяет фонтаном, тошнотворный запах забирается в голову, но, пошатываясь, демиург все же подходит к краю крыши. А там внизу так много живой энергии… так много, что она мгновенно переваливает через край и демиург давится собственным языком, кашляет и хрипит. Две черные вороны настигают его, швыряя мертвые и почти мертвые тела… Демиург взмахивает руками и переваливается через край. Вороны же безмолвно ликуют над опустевшим полем боя и лишь норовят клюнуть прямиком в собственное сердце.

Неуклюже летит господин вниз, с крыши, растворяется где-то внизу, в кровавой толпе, господином быть окончательно переставая. Тонкая хрустальная башня рассыпается на глазах.

Безмолвие Прохожего D

Прохожий D там. Внутри. Сворачивает с одной безымянной улицы на другую без определенного названия. Он не произносит ни единого слова, старается никак не нарушать окружающую говорящую тишину.

Он снимает фуражку и чешет в затылке, смотрит на небо, на стены домов, порою и на людей, таким образом он обходит улицу за улицей, квартал за кварталом, сжимая в кармане свой старый пистолет. Но он не стреляет. Никогда. А лишь слушает. Слушает… Слушает…

На старинной Улице-Без-Звуков

Лай обкурившихся собак,

Мерзкое чавканье тараканов.

Старая женщина высовывается из окна.

Качает головой, думает и не знает

Как понять, как выключить звук,

Как убрать тошнотворную рябь,

Вот человек. Сидит, условно на углу.

Желтый, яркий, очень желтый фартук! На нем.

Голова аккуратно залеплена свежим пластырем.

Сидит, тычет гвоздем ржавым себе прямо в пятку.

Вот человек.

А чуть, чуть-чуть слегка два метра поодаль

Парит в воздухе, парит, пиная Ньютона в белоснежные зубы,

Усатый цилиндр, с тяжелой тростью мохнатой.

И он хотел плевать на человека желтого,

Плевать хотел он на него с высокой и бетонной колокольни.

И он плюет, плюет он на него с огромной, душной высоты.

Ведь сущность его круче во сто крат!

Концепция его во сто крат выше!

Он вовсе вправе безнаказанно ругать!

Пинать, плевать, хохотать, убивать!

Он вовсе вправе, трость его теперь мохната,

Ну, а у желтого лишь гвоздь, у желтого неострый гвоздь!

Вокруг! Куда ни погляди! Пир жизни!

Великий бал кровавый, пьяный, громкий!

Прикладывая дуло прямо к сердцу,

Поэт-Разбитое-Пенсне перо кусает.

И под пером мгновенно возникают

Крючки и Закорючки… Видит он!

С другой же стороны.

Траурная, темная, почти безмолвная

С другой же стороны. Улицы!

Сто тысяч мертвецов, у каждого свое блестящее ружье,

Несут сто тысяч трупов.

Хохочут, плачут и несут.

Порою роли чередуя…

Старуха в вену колет яд,

И сидя на своем окне,

Не плачет, не грустит,

А хлопает в ладоши.

Ведь пред ее глазами

Целый город

Прохожий D сворачивает за угол, достает нож и улыбается. Он весь блестит. Это едва заметное, забытое свойство, присущее только им. Им всем, кто жил в большом кровавом чуде… И прохожий D тоже улыбается так широко, что рвется на части лицо. Он вонзает нож в живот и осторожно ведет вверх, к шее. Внутренности прохожего D высыпаются на еще чистый участок асфальта и мерцают еще сильнее, еще чудеснее, так что невозможно оторвать глаз…

День третий – Сметана

Безымянный Й лежит на диване без слов. О да, он лежит молчаливо. Он не роняет ни звука, диван не роняет ни звука, ничто вокруг звуков также не роняет. Тишина монотонна, непрерываема, тишина неоспорима. Ведь кто ринется ее оспорить, если ни у кого нет звуков?

Й лежит. И под ним большой бордовый, уже изрядно поседевший диван – вовсе не мягкий и совсем не твердый, отнюдь не колючий и точно уж не пушистый. Такой диван, на каком не хочется спать. С какого не хочется соскочить, нет. На каком можно просто лежать. Просто лежать. Просто зевать. Просто закрывать глаза. Просто открывать глаза. Просто зевать, просто вновь и вновь зевать…

В голове Безымянного не творится ровным счетом ничего… Эти противные хитросплетения, эта тошнотворная жидкость, какие-то извилины, замысловатые паутинки... Все это в полнейшем бездействии – не стучит, не излучает жизни, не бежит, не скрежещет, не разливается во всех направлениях… молчит!

Нет, впрочем, нет, одна венка еще судорожно пульсирует, еще помнит, еще никак не может забыть. Кровь резкими толчками пробивается все дальше, визжит от уже нечетких воспоминаний, о какой-то давно прошедшей безумной эйфории. Великолепное, ужасающее бьется, бьется в крови, раздирает сосуд на части… но! Утихает. Утихает и превращается в сметану.

Сметана белая. Будто бы бесцветная, глупая, тянущаяся, нескончаемая, бе-есконе-ечная… Сметана. Сметана. Сметана. Она, кажется, сводит с ума. Не так ли? Впрочем, все равно… все равно? Все равно.

Сводит-сводит. Сводит с ума. И ведет по какой-то ненужной забытой тропинке. Ведет лежащего странника Й и молчит, молчит. Сметана ведь не умеет говорить. Нет, она не умеет говорить! А тропинка узкая, ну или широкая, Й не обращает внимания, ему ведь все равно… все равно. Он идет, его ведет сметана. Сметана ведет его вовсе не за руку, у сметаны вовсе нет и никогда не будет у этой сметаны никаких рук. Сметана идет не впереди, да разве способна какая-та безликая сметана идти впереди? Эта сметана идет не позади, сметана, вдумайтесь, она же собственно не ходит, она никуда и не должна ходить. Она - сметана, она повсюду. Зачем ей идти, куда ей идти, она просто ведет, просто повсюду ведет. Совершенно, абсолютно везде и повсюду!

И вот тропинка. Й, кажется, встает на нее, впрочем, зачем же это вдруг встает? Безымянный лежит, по-прежнему лежит, под ним, как и раньше, седой, бордовый, и все равно какой-то бесцветный, диван, под диваном же по-прежнему пустота. Тропинка странная. Весьма странная, хотя почему же? Она очевидно белая. Все вокруг, надо сказать, тоже довольно белое. Довольно бесцветное и безвкусное… Й это устраивает, всех и все вокруг это весьма даже устраивает… самодостаточная белая безвкусица течет.

По обе стороны тропинки ничего нет. Нет совсем ничего, только бордовые цветы заметает белая метла. Растут, кажется, и белые цветы… им, впрочем, никто в этом не мешает, нет-нет. Никому до них никакого дела, конечно, никакого. Если Безымянный и задумывается о белых цветах, то что? Что же белые цветы? Весьма полезно, неплохо, да, красиво… пусть белые цветы, да, пусть, пущай белые цветы! Й даже кажется, что в этом есть нечто извилистое, нечто даже подвижное, емкое, славное… но через секунду эти белые вертлявые полоски тонут, тонут в окружающей сметане, и Безымянный забывает. Безымянному вновь все равно.

Он смотрит вдаль. Иногда смотрит вдаль, при этом ему не приходит мысль, куда ведет тропинка, нет, конечно, нет, просто он смотрит в эту, ха, даль. Тропинка ведь не ведет. Никуда. Там, в дали этой все та же тропинка. Такая же белая, такая же самодостаточная, бесцветная, тонущая сама в себе - тропинка!

Нет, она не насмехается. Не мстит, не пакостит. Ведь некому. А ведь некому! Сметана. У нее ведь души нет вовсе, где душа сметаны? Сметана стоит, молчит, не чувствует, сметана не булькает! Она не булькает! Никогда! Над ней невозможно насмехаться, вовсе нельзя… Тогда что же, что же тогда? Безымянный? Безымянный?! У Й нет лица…

Вовсе нет лица… Н. Е. Т. Три буквы давно забытого алфавита. Они к чему? К чему они, когда вот… когда вот! Трогает жилку. Жилка еще чуть теплая, скоро станет… нет, не холодной, какой-то обычной станет. В жилке кровь? Должна быть кровь? А, рви не рви, -сметана. Мерзкая? Да нет. С такой и всю жизнь прожить можно. Можно. А была-то что, кровь? А была-то кровь, она мерзкая, от нее дурно пахнет, когда ее разливают, разливают везде-везде, разливают все-все, то просто тошнит… потом рвет. Рвет, рвет, а лучше не становится, рвота еще противней, она еще несъедобней, неперевариваемей… от нее еще рвет, еще и еще рвет, потом уже нечего выплескивать на асфальт и… ах, еще ведь асфальт! Жесткий, холодный и шершавый, падаешь на него, нос хрустит, напрочь ломаются ребра, щека трется о мелкие камушки, невыносимо! трется, царапается глубже и глубже, а камушки забиваются под кожу, и снова кровь, кровь снова откуда-то из макушки! кровь снова тошнотворная, голова болит, ее на части рвет, рвет и хочется разрезать, рассечь, достать, вырвать мозги… тьфу! там еще мозги! прочие внутренности! и вечно лезут, вечно лезут наружу… и легкие, легкие они забиваются какой-то мерзопакостью, лопаются, рвутся, дышать после этого нечем, а дышать хочется, хоть немного, но зачем-то хочется! зачем же, зачем же хочется дышать!!!

Падает Й. Безымянный Й. Лица нет. Он падает, но ни жестко, ни мягко. Сметана.

Сметана! Белая, нет - без цвета! И без вкуса. Без запаха, размера, без боли, без асфальта… Без мерзопакостного асфальта, без мерзопакостного носа, без!..

Белая сметана медленно беззвучно надвигается. Ей не страшно, она не чувствует, нет, не умеет сметана чувствовать, она может просто знать, и она знает. А Безымянный хватает зеркало. Его белые руки, его белое зеркало, а там, там белое-белое стекло, и лицо, его. Бесцветное, полностью. Сметана, тем временем, складывается в воронку. Да, она ведь просто так устроена.

Без! стучит красная жилка. Без! стучит еще сильнее. Без?! и ее уже нельзя остановить. Без??? она лопается.

Без асфальта. Без мерзкого живого асфальта. Такого потрескавшегося и безжизненного, живого, неодушевленного по определению, да ведь живого! А как? Как? Без? Ха, без?!

Й достает нож. Это красный, красный длинный нож. Он холодный, он убивает, он рвет живое, неживое, убивает! Напрочь и не совсем, но он-то, он-то убивает! Хохочет Й, орет и неторопливо режет. Режет палец. Смотрит и видит – указательный. Водит вправо и влево, нажимает, вправо и влево. Палец отваливается, корчится и мрет.

И льется кровь. Й поет какую-то песню. Неизвестную, но песню. Он больше не думает, что у него с лицом…

В воронку попадают капли крови, красные-красные капли. И сметана давится, давится, скукоживается и двигается. Сжимается и двигается! Издает звуки. И значит, это уже не совсем сметана.

Громкие слова дайвера D

D поблизости. Всегда поблизости. Он погружается в сметану, погружается глубоко-глубоко внутрь. Он не видит, конечно же, ничего не видит, словно бы он забыл дома фонарик. Желтый безумный фонарик. Да, фонарик, и правда, лежит где-то Там, между полосатой обаятельной фуражкой и окурком, еще слегка набитым какой-то непростой славной дурью. Фонарик лежит, мерцает, но ничем не может помочь. И дайвер D не видит, он будто слеп, чему без сомнения рад. D действительно вовсе не видит, но чувствует несомненно. Очень остро чувствует, рассекает сметану левой полуживой-полумертвой рукой и вырисовывает символы.

Сметана ежится, фыркает, но вбирает слова…

Нынче где-то в пустоте. Совсем в пустоте.

Окончательно и бесповоротно, ведь что!

Ведь что - вокруг руины, вокруг совсем дохлые,

До дна выпитые - своими друзьями, своими врагами,

Самими собой, одни бескровные трупы выпитые!

Что говорить, великая жизнь… чудесная жизнь!

Резать вены, пускать совсем еще кровь молодую…

Пускать ее вон! Это славно, да, как это славно…

Н-да, славно?! О да, это славно, но что же и что же и что же!

Что же теперь, когда кровь уж засохла. Тела разложились.

Дома все упали. И новые люди, возникли, вот здесь уродились!

Ну, что же и что же вы скажете?! Вы, те, что с венами вскрытыми!

Одни, что сухие, совсем промолчат. Тихо.

Те, что живее, те лишь захрипят! Смысла?

Откроем ладонь, и что же и что же и что же…

Лишь пепел, лишь пепел былых кутежей.

Да, пепел… Гляжу я и вижу, как жили… как жили поэты…

Я вижу, вот черт! Ведь правы, ведь правы, ведь правы стократ!

Взяв в руки пилу, я молча пилю.

Я угрюмо, тихо и больно пилю… вены.

Но пила!.. Пила! Эх, пила!.. Ну, где же те пилы,

Ну, где же те вилы, бросаясь на них, те поэты

Ведь слышали песню…

Железобетонный, неживой, с застывшей на лице гримасой…

Дятел! Долбит по крыше тяжелым увесистым клювом…

Дзинь-дзинь! Оловянные капли капают мне с потолка на макушку…

Дзинь-дзинь! Так одна за другой, так одна на другую…

Дзинь-дзинь! Не голова у меня нынче, а так…

Дзинь! Холодная непробиваемая стенка…

Дзи-инь! И не в чем ее винить…

Вот пепел. И что ж? Сквозь пальцы он сыплется вниз.

Где ж птица, огонь, где песня, где жизнь?

Клюет останки глупый дятел.

Клюет, и вскоре даже он помрет.

А феникса все нет.

Нет, феникса не будет.

Рвусь на части. Никак порваться не выходит.

Стреляю в шею. А дура пуля катится куда-то за ворот…

И голова моя все время на плечах, никак не оторвать,

А из плеча рука, на ней вот пальцы - раз-два-пять.

И вечно пять. Теперь все чаще, их не хочется менять…

Оставить ногти там, где есть, надеть очки и лечь в постель.

На веки вечные в постель.

Заколотить постель доской, сложить все в землю и уснуть.

Не видеть ни снов, не видеть ни лиц,

Наконец-то закрыть глаза.

Наконец-то не видеть себя…

Спустя мгновенье же запеть…

В гробу теперь душно!

В мозгу теперь тесно!

Хочется открыть, открыть доски,

Хочется рассечь, рассечь череп.

Заглянуть, как бы совсем ненарочно, внутрь,

Заглянуть и слегка удивиться, сколько!

Сколько там много ненужного, глупого,

Сколько там дури без всякого смысла…

Рассыпаться!

Сметана фыркает, тает и вновь фыркает. Дайвер D стоит на скользком дне и затягивается. Надевает фуражку, мерцает фонариком и затягивается маленьким окурком с отменной дурью. Голова его приходит в неясность, из ушей сыплется конфетти и хочется разбежаться… разбежаться в разные стороны и бормотать. Бормотать песню.

D передергивается, разбрызгивает во все стороны воду и незаметно весь исчезает. Капли разбегаются по дну и невнятно булькают что-то…

День четвертый – Снаружи

Ба! Да там снаружи тоже растет, цветет, почти не вянет… трава! Всего пять шагов до дикой… травы! Й стоит на пороге, и нужны всего пять шагов. Пять - неслышных, легких, от шага до шага исполненных невыразимо красивой, сумасшедшей сутью… пять на цыпочках, пять, не касаясь земли, касаясь лишь сущности, только самой-самой сущности - пять …

Вот один! И в нос забираются какие-то признаки нового. Глубоко в нос, глубоко-глубоко к самому центру лезет, без устали лезет… воздух! Из лысой, беспомощной макушки Й уже своевременно вырос кудрявый кактус…

А, два! Глаза заслезились. Залезло в глаза, нечто темное даже прозрачное… тень проникла, разодрала внутри все прежнее, выпустила со слезой наружу, расположилась. В каждом взоре проникновенном Й, витает нынче, словно, огненная пыльца, витает без сомнения, самовозгорающаяся мелкая грязь…

И, три-с! А двух круглых, мелких ушей касается… звук! Один, совсем одинокий, один, совсем один - забирается во все уголки и беспрерывно звучит, весело, улыбаясь, сводит с ума. Руки Й теперь все в чешуе, стучишь по ним, а там мягкая, скользкая корка, все застывает и застывает на свежем солнце…

Так четыре же! Язык невольно ворочается в привычном уютном рту и новая ядовитая слюна бездумно ныряет вниз, катится в горле разваливается на куски и разносится по сухому организму, травя... Кадык Й давно уж лопнул, и горло, слегка треснутое издает совсем иные звуки, на горле, еще недавно совсем больном, нынче шрам, маленький, едва заметный, изумрудный шрам.

Н-да, пять! Извилистые, красные ступни, воистину великолепные, полные линий и судеб покрываются древесной, ароматной корочкой. И можно ступать, можно по-настоящему ступать, ничуть не повреждая сути, ничуть не задевая за живое славную душу…

Ать, шесть! Шесть? Все внутри Й трясется, хрустит, отпускает невнятности шепелявым голосом… Й в диких, весенних судорогах - доходит. Й до безобразия привлекательно улыбается, поправляет черный сюртук и неподвижно бьется в судорогах - мсье Мастер Й.

Вот из просторной тюрьмы, из огромной прелестной тюрьмы, где так долго и почти что славно жили, а затем на миг освободившись, растерзав самих себя самовольно вернулись обратно, из этой тюрьмы! выплыл шарик огня, маленький, совсем даже беспомощный, крошка давно потухшего костра, необыкновенным образом сохранившаяся, выплыла сверкая! заражая жизнью, заражая намеком на смерть, заражая навечно! отравляя почти пустые, почти глухие руины, вовсе неговорящего, бесконечного, далеко-далеко бесконечного Снаружи!

Мастер Й шел по улицам самодовольно. Он знал цену своему чертовскому кактусу на макушке, он молча визжал переставляя ноги, чтобы продвигаться, он безмерно тащился, тащился ибо ощущал стук сердца внутри, такой быстрый охренительный стук… В этом стуке ничего ровным счетом он не понимал, ничего и не пытался понять, просто каждый стук, каждый в отдельности и все хором стуки давали точно, так сильно и точно почувствовать на какие чудеса этот насос для крови способен… на какие чудеса!

Вот девушка… юная, грязная дева. С ножом в горле, с пулей в виске, с рукой в луже! Мастер Й не торопится улыбаться, Й улыбается так медленно, как только может, он склоняется прямо над девой, подносит свои тонкие длинные светлые пальцы к обнаженной груди. Гладит, не касается и шепчет, не торопясь ни на мгновение, шепчет:

- Вставай, София… ты увидишь лес. Вставай, великолепная безжизненная София… увидишь ты ужасный, пугающий лес из безумной сказки. Вставай, София…

Девушка открывает глаза, в них только смерть и страх, шевелится ее белоснежное бледное тело, поднимается дева из лужи, с нее стекает жидкая серая мерзость и трескаются корочки засохшей грязи… Так дева встает, ее держит за руку Мастер и вот сквозь мгновенье она уже словно безупречно чиста… София стоит чуть выше земли, чуть ниже первых небес… безупречно чистая, безупречно обнаженная и мертвенно бледная - великолепная София, рассматривает свои вытянутые руки, свои нежные, полные линий ладони. И смеется, невиданным смехом смеется.

Й бросает в низкую грязь свою новую черную трость, мгновенно кланяется и осторожными шагами назад, удаляется. Теперь Мастер Й лишь уныло сочувствующе улыбается. Но ему все еще хочется делать, все еще необходимо, непрерывно, но с чувством делать…

Вот дом… И надпись, заголовок, большими зелеными шуршащими буквами: аптека. Белая, четырехугольная аптека бродяг и самоубийц, восьмисторонняя люстра - пентаграмма полная красок, бесцветных, пахучих жидкостей, белых горьких таблеток… все это каменный ком аптеки! Мастер Й откаблучивая по мостовой все сильнее и сильнее приближался.

А внутри почти что пусто. Рассыпаны разноцветные таблетки, треснута витрина, разбита вдребезги касса, лишь мертвая полная аптекарша раскинулась под прилавком. Задевая босыми ногами разбитые стеклянные банки, мелкие капсулы, еле касаясь разлитых по полу ледяных микстур, Й идет, от волнения начиная громко икать. Неуклюже, он переваливает через хрупкий прилавок, пинает аптекаршу и садится на пол, раскидывает ноги по сторонам, сидит - заворожено глядит в одну точку Мастер Й, вовсе не озираясь. Там, в намеченной точке решительно ни хрена, а в голове, в такт икоте суетится единственная ясная мысль – делать.

Толстая, неповоротливая аптекарша, что валялась, уткнувшись рожей прямо в кафель, теперь мычит. По инерции поправляет скомканные омерзительные клочья волос, пытается идти. На руках она выползает в соседнюю комнату, ноги, кажется, навеки отнялись. А Мастер Й хлопает в ладоши, громко говорит свое “Ха!” и женщина, размазывая свой жир по полу возвращается. На ее уставшем, но весьма даже милом лице ужас, ужас плавно переходящий в надежду, надежда, питаемая каким-то неживым, нездоровым счастьем. Толстые губы аптекарши подрагивают, она пытается улыбаться и от этой нескладной улыбки несет лекарством, несет всеми, всеми возможными лекарствами. Женщина постанывает и с мертвой улыбкой протягивает шприц.

Шприц. Белый, самый обычный, наполненный какой-то жидкостью, самый обычный шприц. Подушечками пальцев, осторожно Й касается. Смотрит. Жидкость булькает, ха, булькает! Резко, Мастер втыкает шприц в ногу, резко, но осторожно. Жидкость в ноге булькает, икота вовсе проходит.

- Эт-то… герроин… - с какой-то гордостью произносит аптекарша. Й поворачивается и глядит в глаза. Такие глубокие зеленые глаза…

- Ге-ро-ин… - пробует на вкус Мастер и корчится. – Какая. Мерзость.

Тихий хрупкий, стеклянный ужас застыл и никак не разобьется, никак не разлетится вдребезги, просто завис в воздухе и висит, но так страшно, так до безумия страшно, потому что в следующий момент разобьется, вечно - в следующий момент разобьется… Й незаметно покидает аптеку, Й незаметно понимает, что не было никакой аптеки, женщина же утыкается лицом в белый кафель, утыкается и беззвучно, бесслезно плачет.

Вот так холм. На холме трон. Фиолетовый, усыпанный мехами чудесный трон, он пустует. Он, кажется, вечно пустует. Й сам того не замечает, сам не отдает отчета, движется над поверхностью, оказывается в высоте, судорожно заглатывая воздух, садится. Хватается руками за лицо, за свое опухшее дурацкое лицо, мнет его, мнет и понимает, что он мерзкое ничтожество, отрастившее небритый отвратительный кактус, восседающее на троне, мерзкое ничтожество на каком-то важном пурпурном троне. И, кажется, что многое бы отдал в этот миг Мастер Й, чтобы скинуть монстра с холма…

Наш Й на троне. Не помят, но и не умыт. На носу Мастера растет мелкая съедобная шишка. И понятно по всему его виду, что больше он не творит чудес. Морщины его многочисленны, кактус впрочем, по-прежнему кудряв и слегка рыж, но рядом с ним уже глубоко пророс строгий фиолетовый хвост. Да, по всему видно, что Мастер больше не творит, лишь тихо про себя философствует…

- Вы скажете, что есть жизнь, средь разноцветных камней, летающих птиц, говорящих зверей, виноградных рыб и бескрайних полей? – качает головой он. И тут же глядит вокруг…

А вокруг… Повсюду, раскиданы, разбросаны, где ни попадя, повсюду, так что негде встать, везде, так что негде присесть человеку! расставлены, задуманы кем-то сверху – холмы, сплошные холмы, на каждом пурпурный переливающийся трон, на каждом богатые, чудесные меха… у каждого! богатые чудесные меха!

Й закрывает руками глаза, Й не хочет видеть, не хочет слышать эти чужие нескончаемые голоса, эти стихи, эти теории, эти песни! сколько же! сколько же! сколько же их! Тихие закрытые глаза Мастера, его смиренные черные глаза спрашивают, спрашивают так, что никому не слышно: “А кто же я?”. И страшно, безумно страшно убрать руки, убрать руки прочь и увидеть в зеркале конвейер лиц, внешностей, причесок… Увидеть У, увидеть Ы, увидеть О, Р, Б, Ж, З, увидеть даже Ъ! Но нет, никак не видеть, никак не вычислить Й… ведь кто такой Й? Кто же такой Й среди прочего алфавита?!

Глаза отвечали: “Безымянный”…

В истощении, руки наконец падали на колени и Безымянный глядел на небо… Но в этот раз он вдруг осознал, что трон унесло ветром, что трон треснул и его унесло ветром! И это было непонятно, как-то непонятно и странно… И вскоре в небе, темном и мерцающем небе, показался кулак. Тяжелый, потный, властный кулак. Он грозил ему.

Безымянный мгновенно понял – трон унесло навеки! навеки! с хохотом Безымянный валится на землю, холодную рыхлую землю, которая сыплется, рушится, уходит вниз. Хохотом он отпевает прощание своему холму и, задыхаясь, едва успевает бормотать:

- Дальше, дальше…

Научный монолог дьяволища D

Мелкие, кольцевые рога, живейшая огненная грива, красная кожа, небольшие круглые очки – дьяволище сидит в ночном пшеничном поле, дьяволище сидит и видит сны. В правой руке его - средних размеров, металлическая, расцарапанная кружка, в левой – бутыль чистого спирта. Глаза распахнуты настежь и в них нелегко разобраться. В глазах, которые видят сны вовсе невозможно что-либо понять…

Ведь куда он глядит? Что он видит, а что вскоре увидит? И для кого, для кого же он произносит эти невнятные, туманные слова?..

В безликом, непримечательном, темном

Вполне бесконечной и даже широкой, длинной

Шершавые, скомканные, морщинистые славно

Руки. Совсем без перчаток Руки. Руки…

Бородатого сильно, вечно пьяного, вечно торчащего

Старика охрипшего – Тор. Месят железо ледяное.

Скрипящее, заедающее, уже напрочь развороченное…

Крутят Колесо. Широкое Колесо-Всего-Четыре-Спицы…

Веселый Тор кряхтит, порой сдирает кожу, беззвучно месит.

Слепой, неговорящий Тор все время знает –

Что вовсе он никак не успевает.

Бессмертный Тор всю жизнь живет и знает.

Толкает, пинает сильнее, быстрее в ужасе, в страхе

Но не успевает! Нет, не успевает!

А в голове все по инерции никак не дохнут, в агонии

Последние, соленые живые мысли…

Ладони же, мертвые, бледные бетонные, отрываться уже и не хотят.

Уже совсем не пахнут кокаином…

Моргает, ухватывается Тор за проходящую, тонкую, спицу, больно режущую спицу…

Кроваво улыбается, плюется ненужными зубами – ползет.

Ползет, зная твердо – в центре дырка. В центре бублик, дырка…

Туда же подлезть, туда провалиться, попасть!

А спица тоньше, тоньше спица да глубже режет ладони,

Впивается, рассекает, извлекает в морщинах внутренность…

Тор орать не умеет, вовсе не орет, лишь

Подползает, ныряет из сил уж последних…

Но только одной половиной.

Вторая, кровавая часть, лишенная жизни, капли - намоталась на тонкую спицу…

И никак, нет не рухнет никак! Намоталась и сохнет!

Безмолвно Тор опускает. Голову.

Снова на месте, на собственном месте.

Вновь борода, вновь нет рукавиц…

Захлопывает Тор глаза, глядит в суть свою неистребимую, ужасается.

Там внутри траурная, бледная из одних колес. Колесница!

Вращается мелкая вредная, алюминия шестеренка – все вокруг приходит в движение…

И все это его сухая голова - морщиниста! все это, та что сама собой придумана. Голова!

С придуманной же мерзкой колесообразной, скрежещущей невыносимо. Шестеренкой!

Безликий и даже безусый Тор шеей вертит, вертит шеей, что есть сил, вертит…

Глупая, теперь бесхозная совсем, башка, прочь катится.

Задевая камни, озера, костры, вдали пропадает.

Все, напрочь все колеса теперь исчезают.

Желтеющая голова лишь катится, катится, бьется.

Булькает слова, шевелит ушами, довольствуется…

Довольна, да, ведь сбила! сбила на хрен мироустройство! сбила!

Незаметно Тело под кровавой, громко пульсирующей… Отрастает!

Вновь тело и свежие, белые руки и цепкие, сильные пальцы,

Вновь сталь, ну или пластмасса!

Вновь, вновь безнадежно.

Из-за тонких колосьев пшеницы встает кровавый полукруг, мгновенно, беззвучно сжигает поле, всплывает из-за горизонта солнце. Дьяволище поднимается на ноги, глядит на размытое, яркое пятно, глядит так что перед глазами чернеет… Протягивает он свой прозрачный билет небесному контролеру, протягивает и осторожно вступает. Вступает на солнечное, напрочь сжигающее Чертово Колесо Обозрения, кивает – дальше, дальше…

ПЧЁЛКА МАЙЯ: Здравствуйте, Хроноп! Рада приветствовать Вас в нашей гостиной. Если Вы заметили, в нашей гостиной царит атмосфера полного доверия другу другу... ВЫ не могли бы приоткрыть тайну своего псевдонима? Почему "Хроноп"? Как характеризует Вас псевдоним?

ХРОНОП: Здраствуйте, Пчелка! Рад быть восприветствованным в вашей гостиной :)

О, так ведь я со своим таким зеленым, влажным псевдонимом могу и не вписаться во всеобщее доверие, и доверие, и доверие :) Псевдоним сей шел мне навстречу довольно долгое время сквозь различные жизненные обстоятельства, отдельные значительные и незначительные случаи, рассказывать о которых здесь нет по-моему никакого смысла, так как происшествия эти имели, пожалуй, исключительно сиюминутную значимость. Но из этих мелочей и сложился, в общем-то, псевдоним. Такой, что я и сам для себя все время пытаюсь приоткрыть Тайну… :) Что иногда и получается, в моменты, когда особенно сильно чувствуется “биение жизни”. Так что касательно раскрытия тайны, я могу, пожалуй, сказать только вот что:

На выходе из Луна-парка хроноп замечает,

Что его часы отстают, что часы отстают, что часы!..

Хроноп огорчен, он смотрит на толпу фамов,

текущую вверх по Корьентес в 11.20,

а для него, зеленой и влажной фитюльки, -

еще только 11.15.

Хроноп размышляет: “Поздно. Правда, для фамов

Еще позже, чем для меня, -

для фамов на пять минут позже,

и домой они возвратятся позже,

и в постель лягут позже.

но в моих часах меньше жизни, меньше дома,

меньше постели,

я несчастный и влажный хроноп!”

И, сидя за чашечкой кофе в “Ричмонде”

он кропит сухой хлебец своей натуральной слезой

Не без труда один из хронопов изобрел жизнемометр. Нечто среднее между термометром и манометром, картотекой и curriculum vitae. К примеру, хроноп принимает дома фама, надейку и языковеда. Используя свое изобретение он определяет, что фам является инфражизнью, надейка – паражизнью, а языковед – интержизнью. Что касается самого хронопа, то он может быть отнесен к слабому проявлению супержизни, но, скорее, в смысле поэтическом.

Возможно, Хроноп – это попытка, как можно глубже, точнее, полнее, дольше задержать внутри себя хотя бы маленькую, маленькую-маленькую частичку этой “Супержизни”, Пространства, что его окружает.

Но это лишь гипотеза :) А на самом деле, хочу сразу предупредить, что:

“Пока я жив, я хочу видеть мир,

О котором невозможно прочесть”.

ПЧЁЛКА МАЙЯ: Не могли бы Вы предстать перед нами в обличье собственного имени и фамилии?:-)

ХРОНОП: В принципе мог бы. Селезнев Максим. Александрович :)

ПЧЁЛКА МАЙЯ: Детство... Юность... Отрочество... Расскажите об этих возрастных категориях, прибавляя собственное мировосприятие?

ХРОНОП: Честно говоря, зачастую границ отделяющих одно от другого, другое от одного – не вижу. Ни в себе, ни тем более в окружающих. Хотя, разумеется, огромные изменения в мировоззрении, мировосприятии происходят порою всего за два-три года. Но все куда сложнее, чем такие ограниченные понятия, как “детство”, “юность”… Это по-моему основная проблема науки психологии. Желание решить все сразу и быстро. А в результате заключение самых разнообразных людей в одном загоне, с одним ярлыком. А человек – организм настолько сложный, что для полного изучения отдельной особи извне, не хватит, пожалуй, и целой жизни. Так что, если прибавлять мое собственное мировосприятие, то возрастные категории вообще, как правило, чушь :)

ПЧЁЛКА МАЙЯ: Что (кто) способствовал(о) Вашему творческому формированию?

ХРОНОП: Хм, ну, я склонен считать, что способствовало и способствует все меня окружающее. Потому что жизнь символична, впрочем, это я начал понимать лишь недавно, поэтому можно сказать, что эти слова принадлежат еще не совсем мне. Так что способствовали, конечно же, люди – родственники, друзья (коих вовсе немного) и, пожалуй, очень многие совсем, казалось бы, незначительные в моей жизни личности, люди с которыми я даже ни разу не разговаривал. Но в основном, влияние оказывали и оказывают именно близкие люди.

Кроме людей, несомненно произведения искусства, за которыми хоть и стоят такие же люди, но общение с ними через их творения, это что-то отдельное, не похожее ни на какое другое общение. А здесь можно перечислять до бесконечности, это проза Борхеса, Набокова, Хармса, Пелевина, Пу Сунлина, Достоевского, Пушкина, Булгакова, Чехова, это стихи Маяковского, Цветаевой, Хармса, Набокова, Пастернака, это фильмы Никиты Михалкова, Лиозоновой, Бортко, Тарантино, Финчера, Стоуна, это музыка Аквариума, Наутилуса, спектакли, картины, прочее. Что-то имело мимолетное значение, что-то долговечное, что-то значения вовсе не имело, но все-все-все несомненно оказывало влияние.

ПЧЁЛКА МАЙЯ: Первые шаги в творчестве? Какие они были: уверенными, робкими или... ???

ХРОНОП: Первые шаги в творчестве, смотря, откуда вести отсчет. Писать я начал лет с пяти, помню, что много писал лет в десять, стихи начал где-то с тринадцати. Шаги, пожалуй, никогда не были слишком уверенными или робкими, только всегда были разными, всегда, в какое-то новое “творчество”. Поэтому я и не знаю, были ли они первые шаги в настоящее, в Творчество?

ПЧЁЛКА МАЙЯ: Ваше первое произведение - чувства, связанные с этим "явлением"? Отношение родных и близких?

ХРОНОП: Сейчас, наверное, и не найду такой вещи, которой можно было присвоить звание “первое произведение”, хотя многие из произведений в чем-то первые. А ощущения… наверное такие же, как после написания всех остальных произведений, такие что словами описывать не хочется.

ПЧЁЛКА МАЙЯ: Как Вы восприняли первую критику?

ХРОНОП: Смотря, что считать первой критикой. Полно и серьезно мои произведения никто не разбирал, да в большинстве из них и разбирать нечего, получить первый отзыв от родственников или в сети было, конечно, приятно, но это едва ли похоже на критику :) А в редакциях журналов тоже скупы на слова, вот например недавно пришел ответ:

”Сожалею, но Ваш рассказ "Четыре дня D" опубликован у нас не будет, поскольку это не рассказ, а сплошной поток сознания, который весьма вероятно развлекает Вас, но не развлечет большинство читателей. Попробуйте писать проще, четко представляя про что пишете” :)

ОЛЬГА УРВАНЦЕВА: Скажите, пожалуйста, как у Вас получилось придумать такой :) простой и четкий е-мейл адрес (:)))написать проще и четче вроде бы некуда)

гав-гав ---собачка --- чё-то про векселя ----точкару

ХРОНОП: А это, Ольга, великое искусство на стыке психологии и живописи! Стыкоживописи и психологописи! :)

ПЧЁЛКА МАЙЯ: Тривиальный вопрос, но все-таки: какие книги повлияли СИЛЬНЕЕ всего на Вас, как на творческую личность?

ХРОНОП: Проза Хармса, “Мастер и Маргарита”, “Защита Лужина”, “Вишневый Сад”, “Доктор Живаго”, “Чапаев и Пустота”, “Алиса в Стране Чудес” в переводе Заходера, затем в оригинале.

ПЧЁЛКА МАЙЯ: Когда и где была Ваша первая публикация?

ХРОНОП: Честно говоря, так ни разу и не видел опубликованными на бумаге свои произведения :) Ну, за исключением самиздата. А так, должны быть мои произведения в сборнике “Синяя папка”, проект, если я не ошибаюсь “Шизариума”. Не знаю, вышел ли он наконец или нет :) Еще вот сборник в который должны были войти произведения лауреатов Рати, тоже не в курсе вышел он или нет. Еще несколько журналов фантастики. А первая бумажная публикация, наверное, альманах “25 июня”, который выпустил также этот портал.

Что касается сетературы… сначала существовал на Стихире, затем со временем перебрался на Прозу.ру, на Рать, на СамИздат, Семинар.

ПЧЁЛКА МАЙЯ: Эволюция Вашего Творчества... (опишите поэтапно!)

ХРОНОП: Ну, сортировать что-либо по этапам, загонять что-либо в рамки, дело, по-моему, в большинстве случаев неблагородное, даже глупое. И это то чем люди грешат, грешили и будут грешить, то что, к сожалению или к счастью, положено в основу существования общества.

Но отвечу. Первый этап (или один из этапов) – тренировка в стихосложении, даже не стихо-, а верлибросложении :) Этап этот продолжается в какой-то мере и до сих пор, только теперь совсем сливаясь с прозой. Так что стихи в “Четыре дня D” можно считать некоторым итогом.

Потом можно назвать отдельным этапом и тоже не совсем завершенным – небольшие рассказики, абсурдную прозу, абстракцию в пространстве. Несомненно, это отчасти подражание Хармсу, Кортасару, Кэрроллу. Но отчасти и мое виденье жизни, сплетение различных ситуаций в этой жизни, порою довольно широкий подтекст. Так получилось, что пришлось объединять ряд рассказов в эдакий сборник, так что “Абстракцию в пространстве” можно также считать своего рода результатом, итогом, завершением подэтапом Этапа :)

Еще один этап, я думаю окончательно завершенный, пройденный – это фантастика и фэнтези. Сюда включается писанина нескольких лет, чуть ли не большая часть всей моей прозы, в том числе и единственный роман. Вот с этим периодом пришлось распрощаться с довольно-таки большим разочарованием. Потому что все яснее и яснее выводилось, что большинство современных фантастов просто ремесленники, причем убежденные. А это уж, извините, но безумно пошло. Много читал, участвовал в их конкурсах и еще сильнее в этом убеждался. В том, что современная фантастика в мире литературы, то же самое, что сериалы в мире кино. И в лучшем случае фантаст - просто философ, который выражает свои мысли не в афоризмах, а в больших книжках “про жизнь”. Философ скорее в негативном смысле – человек, который считает нужным и должным выражать истину в словах. Таких много, ну и таких читать даже порою интересно, например – это Лукьяненко, Каганов. Но есть ведь и такие, как Ю. Никитин, который написал “Как стать писателем”! И тут уж не знаешь, плакать или смеяться. Нельзя же настолько приравнивать искусство к ремеслу! Ну, а Стругацкие, Брэдбери же использовали фантастику не просто как прием, а наделяли ее какой-то самобытностью, как раз эта самобытность сейчас вовсю пропадает, везде и повсюду используют лишь приемы, превратившиеся уже в штампы, и это называется фантастикой. Поэтому пришлось отдалиться от этой темы. Возможно лишь на время.

Ну, и думаю, можно с полной уверенностью сказать о новом этапе, который уже вовсю начинает совмещать в себе опыт предыдущих. К нему относится несколько сумбурное, но все же во многом революционно-новое “Четыре дня D” и моя первая пьеса, к которой путь был также очень долгим и отличным от путей к прозе/стихам, так как драматургия все же отдельное направление в литературе, связанное даже, пожалуй, больше с театром нежели с самой литературой. Ну, и вот произведение написано, вполне удовлетворяет меня хоть и не полностью. Но при этом исправлять ничего, по крайней мере, в ближайшее время я не думаю, так как ценю пьесу, как, законченное и по-настоящему живое произведение, не совсем такое, как представлялось, но ЖИВОЕ.

ПЧЁЛКА МАЙЯ: Согласны ли Вы с утвержением, что стихи - удел молодых, а с возрастом приходит проза?

ХРОНОП: Ну, если считать, что с возрастом приходит полная немощность, отсутствие каких-либо движений внешних и душевных, то согласен. Только в таком случае и прозы-то никакой собственно не придет :)

А вообще-то ничуть не соглашусь. Поэзия, как и проза, преследует, окружает человека постоянно, неважно в каком возрасте, не важно где, не важно пишет ли он вообще что-то. Поэзия в большей степени работает с образами, с эмоциями, хотя так же опирается на слово, но эта опора не так ощутима. Стихи воспринимаются как что-то выше слов, как движения души. Проза в большинстве случаев опирается на слово, проза в большинстве случаев предназначена для разума. Для того чтобы разум, переработав ее в целом и общем виде, пришел к каким-то размышлениям, возможно выводам, чтобы также вызвал “движения души”, но уже иным способом. Можно сказать, что поэзия в этом смысле более чиста, более невесома, легче слов, из которых она состоит. Проза более зависима от слов, хотя суть ее такая же невесомая, как поэзия.

Поэтому нет, проза всегда крутится рядом с поэзией, поэзия рядом с прозой, из этого частично и состоит все, что окружает человека в любом возрасте. Но вот то, что человека окружает куда более сильное и уж куда более невесомое, нежели любое произведение искусства. Потому как любое произведение искусства – отблеск, отражение, порою гениальное, но все же не способное дотянуться до совершенства оригинала, впрочем, порой этот оригинал и формирующее.

ПЧЁЛКА МАЙЯ: Кто Вы больше - поэт или прозаик? Могут ли эти два состояния дополнять друг друга или угнетать?

ХРОНОП: Я не Поэт, потому как не написал ни одного стихотворения, такого про которое можно было бы сказать: “Да, это Поэзия!”. Поэтому, наверное, я частично Прозаик, частично Поэт в Прозе, стараюсь писать такую прозу, в которой каждое предложение, каждое словосочетание было таким же, как в стихах – дышащим, полным жизни.

Дополнять и угнетать, конечно же, могут! Как в жизни/истории/природе/пищевой цепи все взаимосвязано, все дополняет/угнетает друг друга. Вот так и в человеке связываются множество вещей, в том числе и проза, и поэзия. И в то же время все абсолютно непредсказуемо, что делает жизнь непохожей на часы с их шестеренками.

ПЧЁЛКА МАЙЯ: Расскажите, пожалуйста, как Вы переживаете вдохновение, потом творческий процесс и конечный результат?

ХРОНОП: Разумеется, каждый раз по-разному.

Иногда процесс растягивается на месяцы/годы. Когда задумана какая-то идея, но все как-то неясно с чего начать, не ясна общая картина. Тогда остается просто Жить. И видеть в жизни такие моменты, откуда можно взять мысли или чувства для произведения. И очень часто вдохновение и творческий процесс сплетены в один неразборчивый ком. Иногда бывает и так, что произведение по большей части уже готово еще до начала реализации задуманного на бумаге, просто в голове/душе все уже настолько ярко продумано, прочувствованно, что остается лишь подыскать оболочку, услышать все в словах (“Моя работа проста - я смотрю на свет. Ко мне приходит мотив, я отбираю слова…”).

Хотя чаще небольшие по объему вещи сначала “материализуются” в словах, а затем корректируются и доводятся до нужной точки, а произведения большие собираются из различных размышлений, услышанных случайно/специально мыслей, афоризмов, идей, увиденных или же почувствованных на себе состояний, затем уже, после тщательного обдумывания собранного материала и плана в каком-либо виде (чаще всего в уме) начинается реализация через слова.

ПЧЁЛКА МАЙЯ: Сколько процентов Вашего собственного Я в Ваших произведениях? Насколько Вы "сживаетесь" с произведением в процессе написания?

ХРОНОП: Во время написания произведения, думаю, что все 100% моего “Я”. Потому что произведение еще только рождается, оно еще не является “живым организмом”, все что в нем происходит, проходит через меня, реализуется сквозь меня, поэтому можно сказать, что в эти моменты я полноправный автор. А вот когда произведение написано и когда его начинают читать, тут уже прав на авторство я имею не более, а возможно и менее, чем хороший читатель. Ведь только с помощью настоящих читателей произведение по-настоящему получается. И вклад читателя, возможно, куда более велик, нежели вклад любого писателя. А, создав произведение и выпустив его на волю, я становлюсь таким же читателем, который уже может “сживаться” с произведением, а может и наоборот…

ПЧЁЛКА МАЙЯ: Думаю, Ваш читатель должен быть особенным, чтобы проникнуть в суть произведений, состоящих из обрывков логики, эмоций, абстракции, реальности. Кто Ваш читатель в Вашем понимании?

ХРОНОП: Тяжелый для меня вопрос. Потому как практически все свои произведения я написал без учета какого-либо определенного читателя. Так что можно сказать, что мой читатель – я сам. Хотя в последнее время стараюсь писать так, чтобы текст был понятен современникам, и тогда можно что-то говорить о моем читателе, впрочем, здесь я не представляю ничего специфического – человек неглупый и открытый для восприятия чего-либо нетрадиционного, имеющий желание размышлять.

ПЧЁЛКА МАЙЯ: Как долго Вы шли к моменту определения своего собственного, угадываемого стиля? Этот путь продолжается?

ХРОНОП: Шел, иду, и буду идти на протяжении всего своего существования. В литературе и жизни. И, наверное, до сих пор продолжается период сплошного эксперимента. Угадываемый стиль уже во многом сложился, но во многом еще и продолжает складываться. Сему свидетельство недавнее “Четыре дня D” более всего интересное именно в смысле стиля. И до сих пор остро стоит вопрос о поиске некой золотой середины в наделении предложения чрезмерной, через край хлещущей экспрессии, обилием в нем незамысловатых, но этим самым и очень сильных, ярких образов.

ХРОНОП: А куда ж это запропастился ваш самовар-то знаменитый? :)))

ПЧЁЛКА МАЙЯ: Самовар... Я так рада, что ВЫ почувствовали необходимость в самоваре. Мне как-то посоветовали сменить "самоварный имидж", вот я подумала - спрячу-ка я его в шкафчик до зимы-матушки.

Ну раз такое дело :-)!

Максим Александрович, стол накрыт, самовар пышит, разливаю чай... Кстати, сейчас в Армении можно собирать липовый цвет. Скоро будет и липовый медок, а пока - из разноцветья.

ПЧЁЛКА МАЙЯ: Максим Александрович, Ваш диагноз современной литературе? Взгляд в будущее?

ХРОНОП: А диагноза никакого и нет, моего личного, особенного. Диагнозы повсюду и абсолютно разные, а я, пожалуй, так и не могу решить какого мнения из предложенных придерживаться. Хотелось бы, конечно, верить в то, что настоящее искусство в ближайшее время уйдет в “подполье” и там уже расцветет во всей своей красе, а не скиснет “на поверхности”. Но тут возникает множество вопросов. Хотя бы то, каким будет это так называемое “подполье” и не задохнется ли в нем это так называемое “настоящее искусство”. И еще, что очень важно – если искусство настоящее и правда начнет расцветать, а современное массовое искусство отходить на второй план, то это ведь, несомненно “повод для новой войны”, вспомнить хотя бы начало XX века…

Так что диагноза нет, пророчества тоже, просто-напросто:

“Но каждый человек – он дерево,

Он отсюда и больше нигде.

А если дерево растет, то оно растет вверх,

И никто не волен это менять…”

И я и все остальные прорастут “вверх” и тогда уже будет видно. Единственное с чем я не согласен в этих строках Гребенщикова, что все-таки сам человек волен менять направление роста, только как бы не совсем по своей воле, а при помощи одного знакомого всем господина в сером берете лихо заломленным за ухо и с тростью с черным набалдашником в виде головы пуделя.

ПЧЁЛКА МАЙЯ: Литература в интернете: конкурент бумажным изданиям или помощник в общем деле?

ХРОНОП: На данный момент – и не помощник, но и не конкурент по моим скромным наблюдениям. Все же преобладает количество людей предпочитающих монитору книгу. Хотя не исключено что через несколько поколений такой класс может попросту вымереть. И тогда уже… придется особо заняться искоренением злобного, на данный момент практически неуязвимого копилефтинга.

ПЧЁЛКА МАЙЯ: Что, по Вашему мнению, будет дальше, после сетелитературы - допустим, в 2100 году?

ХРОНОП: Тут я помочь ничем не могу… не Чехов я :) Но, опять же по моим скромным наблюдениям, очень может быть будут и уже есть лэптопы (laptop) которые будут иметь доступ к Сети и оттуда можно будет за деньги закачать любую книгу/газету/журнал. Удобство налицо, кроме одной вещи – неприятно читать целые книги, в особенности очень хорошие, с экрана. И тут вновь вопрос о вымирании “книжников” :)

ПЧЁЛКА МАЙЯ: Творчество - для Вас профессия, хобби, смысл жизни?

ХРОНОП: Ну, из всего предложенного скорее третье… Так как, увы, профессией стать это едва ли грозит, а место в моем сознании это дело занимает намного большее нежели просто хобби. Но и определение “смысл жизни” не совсем точно. Потому как смысл любой жизни проявляется ежеминутно, ежесекундно, смысл жизни в самой жизни, в любых ее проявлениях. Творчество для меня – это скорее способ существования, инструмент с помощью которого я постоянно расту вверх, как и подобает дереву.

Придумал я, что мне сделать с Вашим самоваром, пожалуй, просто-напросто put myself in them, like the Mad Hatter and the March Hare were trying to put the Dormouse into the teapot on a Mad Tea-Party. You remember that? :)

ПЧЁЛКА МАЙЯ: Творчество - это свобода или определенные рамки?

ХРОНОП: Свобода. Но в определенных рамках :) Вообще, слова - определенные рамки, ноты, звуки, цвета... Посему всякое творчество заключено в какие-то рамки. Но плохо ли это? И смог бы человек (автор/созерцатель) создать или постичь нечто лишенное рамок? Возможно да, в некотором смысле мир нас окружающий - вот оно творчество без рамок.

ПЧЁЛКА МАЙЯ: Есть ли темы, которые никогда бы не затронуло Ваше перо?

ХРОНОП: Смотря что называть "темами". Если какие-либо частности, то, естественно, на каждом этапе существует множество частностей меня не интересующих, куда больше чем интересующих, конечно. А вообще, темы всегда одни и те же. И все они меня просто не могут не интересовать.

ПЧЁЛКА МАЙЯ: Так "есть ли душа у ветра?"

ХРОНОП: А это должен каждый сам для себя решить. Твердо. Да или нет? Причем решать ежесекундно, но так, как будто в последний раз.

ПЧЁЛКА МАЙЯ: Если бы у Вас была волшебная палочка и право загадать одно единственное желание, что бы Вы загадали? Вообще, сбываются Ваши мечты?

(А самоварчик-то как доволен. Последние несколько недель чувствовал себя никчемным!:-)

ХРОНОП: "Теперь все знают как опасно глотать камни.

Один даже мой знакомый сочинил такое выражение "Кавео", что значит "Камни внутрь опасно". И хорошо сделал. "Кавео" легко запомнить и как потребуется, так и вспомнишь сразу.

А служил этот мой знакомый истопником при паровозе. То по северной ветви ездил, а то в Москву. Звали его Николай Иванович Серпухов. А курил он папиросы "Ракета", 35 коп. коробка, и всегда говорил, что от них он меньше кашлем страдает, а от пятирублевых, говорит, я всегда задыхаюсь.

И вот случилось однажды Николаю Ивановичу попасть в Европейскую Гостиницу, в ресторан. Сидит Николай Иванович за столиком, а за соседним столиком иностранцы сидят и яблоки жрут.

Вот тут то Николай Иванович и сказал себе: "Интересно, - сказал себе Никлай Иванович, - как человек устроен".

Только то он себе сказал, откуда ни возмись, появляется перед ним фея и говорит:

- Чего тебе, добрый человек, нужно?

Ну конечно в ресторане происходит движение, откуда, мол, эта неизвестная дамочка возникла. Иностранцы так даже и яблоки жрать перестали.

Николай то Иванович и сам не на шутку струхнул и говорит просто так, что бы только отвязаться:

- Извините, - говорит, особого такого ничего мне не требуется.

- Нет, - говорит неизвестная дамочка, - я, - говорит, - что называется, фея. Одним моментом, что угодно смастерю.

Только видит Николай Иванович, что какой-то гражданин в серой паре внимательно к их разговору прислушивается. А в открытые двери метр-д'отедь бежит, а за ним еще какой-то субъект с папироской во рту.

- Что за чорт! - думает Николай Иванович, - неизестно, что получается.

А оно и действительно неизвестно, что получается. Метр-д'отель по столам скачет, иностранцы ковры в трубочку закатывают и вообще чорт его знает. Кто во что горазд!

Выбежал Николай Иванович на улицу, даже шапку в раздевалке из хранения не взял, выбежал на улицу Лассаля и сказал себе: "Кавео! Камни внутрь опасно! И чго чего только на свете не бывает!"

А придя домой, Николай Иванович так сказал жене своей: "Не пугайтесь, Екатерина Петровна, и не волнуйтесь. Только нет в мире никокого ровновесия. И ошибка-то всего на какие ни будь полтора килограмма на всю вселенную, а все же удивительно, Екатерина Петровна, совершенно удивительно!"

Даниил Дандан, "О ровновесии"

18 сентября 1934 года

ПЧЁЛКА МАЙЯ: Во что Вы верите?

ХРОНОП: ...в бессмертную душу, Любовь и Бога (как составляющую часть души)

ПЧЁЛКА МАЙЯ: Хроноп, насколько слова Северянина, процитированные на Вашей странице, как эпиграф, отражают Вашу сущность?

ХРОНОП: Очень даже прямо отражают :) Думаю, что не стоит говорить, как я понимаю эти слова. Во-первых, потому что донести суть этих строк лучше всего могут лишь эти строки. Во-вторых, "если я начну анализировать то, что я делаю, то я должен буду прекратить делать то, что я делаю. Я не анализирую, я повинуюсь своему инстинкту.

Если я пишу песню и ее пою, то я не имею права ее трактовать, потому что тогда моя трактовка будет считаться правильной. Песни же - обращаются к открытому сознанию, и у каждого человека могут быть (и будут) свои ассоциации, которые будут дополнять то, что написано в песнях".

ПЧЁЛКА МАЙЯ: Должно ли произведение, по Вашему мнению, нести в себе определенный заряд, настраивающий на доброе, светлое?

ХРОНОП: Всякое настоящее произведение искусства должно пробуждать, и пробуждает волю к жизни. Так как всякое произведение искусства показывает интересен, до безумия интересен окружающее нас пространство, независимо от того доброе и светлое оно или же злое и темное (а обычно в хороших вещах смешивается и то и другое).

ПЧЁЛКА МАЙЯ: Чем Вы занимаетесь, помимо творчества: Ваша основная работа, хобби, увлечения?

ХРОНОП: Основная работа – университет :) А какого-либо особенного хобби, пожалуй, что и нет – читаю книги, смотрю фильмы, слушаю музыку, хожу в театры. Вот разве что – ролевые игры на PC, и то, как правило, в небольших количествах.

ПЧЁЛКА МАЙЯ: Что Вас вдохновляет?

ХРОНОП: Жизня.

ПЧЁЛКА МАЙЯ: Идеи Вы вносите сразу в компьютер или сначала на бумагу?

ХРОНОП: Обыкновенно, на компьютер, хотя раньше (еще года два назад) писал исключительно на бумаге, теперь же прибегаю к этому способу только за неимением клавиатуры под рукой :)

ПЧЁЛКА МАЙЯ: Вы - долгожитель Рати... Какие изменения на портале произошли на 3 года?

ХРОНОП: О, изменений много и большинство, наверное, в лучшую сторону. Теперь портал живет, полон проектов, конкурсов, разговоров. И приобрел какой-то свой… формат что ли. Обособился, и даже не внешне, а внутренне, от других подобных сайтов. В этом есть как и плюсы, так и минусы.

А вообще, долгожитель-то я долгожитель, только за новинками портала последние год-полтора слежу не очень-то пристально, довольно редко читаю других авторов. Так что… Вам уж, Пчелка, лучше знать, что и куда движется на Рати :)

ПЧЁЛКА МАЙЯ: Максим Александрович, процитируйте любимое из собственных произведений.

ХРОНОП: Вот уж не знаю, что тут и цитировать… :) Вообще-то, самое удавшееся, слаженное из многих частей и посему мною любимое произведение – пьеса “Несколько мгновений души человеческой”.

Но вот есть один такой забавный, абсурдный текстик, вроде бы и легкий, но очень уж звучащий, практически экспромт, сотканный из взявшихся как бы из пустоты слов, возможно, в нем я сильнее всего приблизился к вершинам charms of ©Harms :)

Поглаживая рыжие свои бакенбарды, старый седой клоун курит марихуану и смотрит в суть вещей. Горбатый, морщинистый клоун Семен вообще не склонен обращать внимание на формы и прочие наружности. Он подрабатывает уборщиком в соседнем здании. Редко Семен пребывает в смятении, чаще его можно увидеть в рассеянности. Каким-то чудесным и чудным в то же время образом, клоун, с вечно-ясными оранжевыми глазами, избегает естественного хода событий, не тонет, когда топят, и практически не горит, когда поджигают. Семен возвращается домой по темному дворику, в котором никогда не было людей. И он говорит, что все вполне нормально. Он впрочем, мало чего говорит.

А напротив можно, как правило, разглядеть маленького человечка в черном фраке и очках. Непонятно, что он делает в театре. Но он склонен размышлять.

- Непонятно, что я делаю в театре, - часто говорит он ночью. – Живу ли я вольно или играю очередную роль? А если склоняться ко второму варианту, то играю ли я роли вообще, или роли сами играют себя? И если склоняться к варианту второму, то где же тогда вообще я? И заходит тогда мой монолог в безысходнейший тупик, ибо того, кто склоняется ко вторым вариантам вообще не существует, но не существует только по той причине, что этот кто-то склоняется ко вторым вариантам…

- Ты огурцы солил? – говорит странный голос напротив. Это голос клоуна.

- Это очень хорошие огурцы. Они скукожились и сами посолились, - тут отвечает человечек с длинной тросточкой в левой руке.

- Огурцы хороши изрядно. Я уважаю огурцы в банках, потому что они соленые. А где эта банка?

- Банка на антресолях. Неужто, ты будешь питаться огурцами изрядно хорошими этими?

- Отнюдь, я буду за ними наблюдать и выражать им свое почтение.

ПЧЁЛКА МАЙЯ: "Четыре Дня D" и "О нескольких мгновениях души человеческой" - независимые друг от друга произведения или одно - продолжение другого?

ХРОНОП: Вообще, пьеса представляет из себя как бы более развернутый вариант повести. Это касается и более полного раскрытия некоторых идей и появлением сюжета. Но при этом произведения абсолютно разные и друг на друга внешне едва ли похожие.

ПЧЁЛКА МАЙЯ: Есть у Писателя критический возраст?

ХРОНОП: Не знаю, у каждого писателя это, вероятно, по-своему. А вообще писательство – это сплошной критический возраст :)

ПЧЁЛКА МАЙЯ: Ваши творческие планы на ближайшее будущее?

ХРОНОП: Планов много… глаза разбегаются, а времени нет… Это и киносценарий “по мотивам” повести “Четыре дня D” и пьеса, так же “по мотивам” рассказа “Дурак на холме”, это и, тщательно обдумываемая последние месяца четыре, повесть “Все и Прочие (о том как устроено Пространство)”, и роман с множеством рабочих названий (“Что делать?”, “А х*ли?”, “Вопросительный знак”, “?”, “Странный вопрос”, “Единственный символ падшего ангела” итд :)). Да и многое другое… долго и незачем перечислять. А писать аннотации дело глупое, да еще к своим произведениям, да еще и до того, как они написаны :) Ну, и несмотря на любые изменения моих планов, курсов валюты и вообще мирового равновесия, смысл один и тот же – жить :)