Комната мсье Дюбарэ.

The Monsieur Dubaret's cabinet

 

 

"Одно убийство - это всего лишь чернильное пятно.

Но хуже, когда пятно пропитает все страницы твоего

дневника".

 

 

 

1

 

Старинные часы, тяжело вздохнув, пробили двенадцать. За окнами окрашенными в пурпур забарабанил ночной дождь - сначала редкими каплями, потом сильнее и сильнее набирая темп; заиграла монотонная музыка, где каждый маленький исполнитель добавлял от себя, гулко ударяясь о твердую поверхность, будто чей-то палец нажимал на клавишу инструмента. Удивительная музыка, созданная гибелью миллиарда индивидуумов. Струйки, словно маленькие игривые змейки, текли по стеклу, наполняя стылую комнату иллюзорным танцем гибких тел, жарко переплетаясь между собой, вливаясь друг в друга, исчезая и появляясь вновь. Весь калейдоскоп этого удивительного хаоса проецировался на темные стены, с которых смотрели лица - неумолимые и молчаливые.

Казалось, на стене больше нет ни одного свободного клочка, где бы не торчал ржавый гвоздь с поддетым на него запыленным портретом. Комната мсье Дюбарэ восхищала обилием старых полотен, ибо традиция завешивать стены картинами давно канула в прошлое - как стирается со временем память о детских беззаботных годах, захлестнутых взрослой суетной жизнью. Портреты висели тяжелым каскадом, нагибаясь и извиваясь от тесноты. Среди них доминировал один. Большой портрет шотландского лорда с длинной тростью в руке и двумя серыми борзыми висел прямо над камином, слегка накренившись влево и, судя по всему, составлял несомненную гордость хозяина.

И, конечно же, о самом хозяине. Можно было без труда составить вполне не скудное представление о нем, глядя на комнату и на всевозможные любопытные вещи наполняющие ее. К примеру, можно отметить, что в комнате пахнет табаком, а на столе, симметрично к центру лежит медная пепельница огромных размеров, абсолютно пустая. Ее нутро, аккуратно вычищенное старательными руками горничной, все еще хранило признаки повседневной деятельности; жидкие остатки табака по краям, почерневшие точки разной величины – следы сигар и сигарет; маленькие кусочки кремня, попавшие в углубления и жалобно скребущиеся, небольшие вмятины оставленные трубкой. Тут же, рядом с потрескавшимися очками, стопкой аккуратно сложенных выжелтивших бумаг забылась сама трубка в форме сатаны. Вещица была тончайшей работы, отлично выполненная и продуманная в мельчайших деталях: во время курения дым выходил из глаз и ноздрей маленькой фигурки. Наблюдательный человек заметил бы, что конец трубки был изрядно подпорчен чьими-то крепкими и нервными зубами. Следовало из этого, что хозяин комнаты любил покурить, причем делал это он довольно часто, не скупясь на собственное здоровье.

Перед камином лежала книга, в черном кожаном переплете, маленький золотой крестик жалобно мерцал в темноте - библия.

Над камином висело ружье. Но тут, если человек являлся достаточно внимательным, ему непременно должна была попасться на глаза одна странность: ружье отдавало свежестью, без каких-либо признаков ржавчины, даже пыль была вычищена самым тщательным образом. Щепетильность выполненной работы невольно восхищала. В противовес этому говорило все окружающее. Слой пыли, ржавчина и запущенность.

С обеих сторон камина лежало по мышеловке, а на игле, где должна была находиться приманка, было пусто.

Еще одна странность должна была бы удивить того, кто заинтересовался комнатой мсье Дюбарэ, хотя эту странность комнаты заметить с одного взгляда не удалось бы даже опытному наблюдателю. Вся мебель в комнате - стулья, кресла, кровать, стол - были прибиты к полу. Гвозди, беспощадно загнанные сквозь ножки, а кое-где шляпки были вдавлены в дерево, словно кто-то лихорадочно старался закончить свой странный труд.

Вот все, что я увидел, по крайней мере - то, что сразу можно было увидеть, особо не напрягая свое внимание. Однако не хочу забегать вперед. Обстоятельства, из-за которых я попал в эту комнату, произошли намного раньше, здесь же в этой самой комнате…

 

2

 

Была такая же непроглядная, пронизанная незыблемой чернотой ночь.

Тишину прорезал звук приближающейся машины. На потолке комнаты заиграл отблеск фар, затем машина остановилась около дома. Был достаточно поздний час – ночь уже давно вступила в свои права.

Несколькими секундами позже послышались шаги на лестнице, невнятный разговор, затем напевно заскрипела замочная скважина.

В комнату вошли два джентльмена, чванно затянутыми плащами, одного из которых я в свое время знал хорошо. Генри Криппен - местный следователь, известный своим незыблемым качеством всегда находить оригинальные подходы к какому-либо запутанному делу. Его хладнокровие, дошедшее до апогея, поставило подпись к завершению не одного судебного дела в его пользу. Завсегдатай в центре самых скрипучих процессов, прекрасно осведомленный в судопроизводстве, он не мог ни под каким предлогом пропустить это дело. Феноменальное чутье не подвело его и на сей раз - ровно неделю назад в комнате, куда они только что зашли, было найдено тело пятидесятилетнего коллекционера из Романии - мсье Дюбарэ.

Привожу отрывок из статьи местной газеты чтобы, как можно быстрее посвятить вас в суть дела:

«Утром сегодняшнего дня, 19 октября 1924 г. юноша К.К., который обычно приносит еду для мсье Дюбарэ, нашел вышеуказанного мертвым в своей комнате, в доме на улице Олд-Уайтхилд. Мсье Дюбарэ – уважаемый коллекционер из Франции, член клуба энтузиастов Шелльюзи, был повешен на крюке от люстры посредством рукава собственного плаща. Делом занимается, как официально огласил «Пост. ТМ.», следователь Генри Криппен – известный в округе, благодаря скандальному делу вдовы Лауры Бронтес».

В тот самый вечер, ровно как прошла неделя после предполагаемого убийства, Генри Криппен вошел в комнату и нащупал выключатель. Вместе с ним был его молодой помощник, безудержно следовавший за ним по пятам, вожделея, как ему казалось, соприкосновения с осязаемой известностью, каким ему представлялся Криппен.

Свет молниеносно пробился во все углы помещения, беспощадно разрушив хаос теней, вернув комнате рациональный вид. Мигом потускнели портреты, жалобно выглядывая сквозь толстый слой пыли. Криппен, так же как и я сначала, молча провел глазами по комнате. Ничего особенного. Ординарная комната, не считая старомодного стиля: эти чудовищные тяжелые шкафы заполненные научными трудами, включающие в себя несомненное присутствие духа старовековой беллетристики и месмеризма, без малейшего снисхождения к непосвященному читателю; запыленные стены с панельной отделкой и стоящий у окна продолговатый стол, широтой не уступающий бильярдному.

Он поднял взгляд кверху. Старый заржавевший крюк от люстры был единственным напоминанием того, что в комнате останавливалась передохнуть смерть.

В остальном – обычная неказистая комната, где Криппен, наскоро выпроводив своего компаньона, провел здесь остаток вечера, весь последующий день и ночь… Утром его тело предстало перед расширенными глазами иссиня-бледного помощника, лениво раскачиваясь на стальном железном крюке, затянутое рукавом собственного пиджака…

По маленькому городку подобно щупальцам, разнеслась эта новая весть. Не обошла она и меня. Не допив чашку утреннего кофе, оставив газету с роковым заголовком на столе, рядом с недоеденным яйцом, я опрометью выскочил из дома.

Будет лишнее описывать, что происходило на улицах: как толпы репортеров толкая друг друга, хлопали своими фотоаппаратами, как выносили безжизненное тело Генри Криппена - его лицо; молодое и приятное взгляду, - навсегда сохранило печать последнего мгновения, того самого, о котором не суждено было знавать никому.

Комнату опечатали. Никаких предположений. Местные газеты выплескивали всяческий бред, стараясь хоть чуточку приблизиться к разгадке тайны комнаты мсье Дюбарэ. Всплывали всевозможные факты: оказалось, что некогда на месте этого дома находились старые катакомбы, куда перевозили тела мертвых солдат еще со времен далеких освободительных войн. Дело все больше клонилось к мистификации и приобретало казусный характер, как обычно в подобных случаях. Конечно, никто не нашел истину в том, что катакомбы проходили под всем городом, тогда как необъяснимые убийства происходили только в одной комнате. Однако необъяснимое требовало разъяснения.

Мысли витали у каждого в голове, страшась пробиться через рот, и единственной зацепкой в деле, оставался дневник Генри Криппена, с которым тот никогда не расставался, особенно, как я в последствии правильно рассуждал - в предстоящие долгие часы коротания в комнате мсье Дюбарэ. К моему несчастью, содержимое дневника оставалось неразглашенным, скрывая видимую мне разгадку, что больше разжигало любопытство, толкая на неоправданные шаги.

Во что бы то ни стало, я решил заполучить этот дневник. Этому благоприятствовало то, что я был достаточно близок с Криппеном - наша дружба брала начало еще с далеких студенческих лет в захолустном городишке Сентуана, и его помощник – молодой парень, имевший доступ ко всем делам следователя, был легкой мишенью для меня, покуда я еще не решил бить прямо, даже не целясь.

Мне понадобилось несколько дней, в течение которых однажды я решил сам сходить на улицу Олд-Уайтхилд.

Я остановился перед двухэтажным старым особняком, и несколько минут смотрел на единственное окно в комнату. Осенний ветер неприятно холодил спину. Окно, увитое скрючившимся древком старой рамы безучастно выступало, храня безмолвие. Тщетны были старания взглянуть вовнутрь, так как стекло не пропускало ничего, кроме отражения хмурого неба.

Временами прохожие нарочито замедляли шаги позади меня – я их не видел, но слышал вполуха, как они, косясь в сторону окна, шептали символические слова, и затем стремительно семенили прочь. Я оставался один с окном. С комнатой мсье Дюбарэ.

Вечером я вернулся домой и осушил бутылку бренди, которая лежала у меня вот уже несколько месяцев нетронутой. Потом я был рад свалиться всем своим напряженным телом на кровать и проспать до утра.

Но сон, приснившийся мне ночью, был не самым лучшим на моей памяти - обрывки каких-то сцен проносились бессвязно: Криппен, который был повешен, с синими губами, и языком, вывалившимся до кадыка; с глазами, которые как два куска стекла уставились на меня... Портреты... Я находился один в комнате, с Криппеном и с портретами, сзади меня послышалось тихое шуршание, комната наполнилась движением, но я не знал, кто это, где это… чувствовал, что онемел и не могу закричать, не могу набрать воздуха в легкие, меня давит к полу, словно я нахожусь под водой... До ужаса томящее чувство одиночества разрывало мое сознание. Я ясно слышал свое имя, и, кажется, я сам его кричал…

Разбудил меня звонок телефона, и честно говоря, я был бескрайне счастлив этому.

Выхватив трубку, я услышал то, что моментально меня взбодрило - это был помощник, который согласился вечером передать мне дневник, за небольшую дополнительную плату. Эти мелкие ловкачи…

 

 

День тянулся как нельзя долго. Я считал минуты, пока наступит вечер и долгожданный урочный час.

На место встречи я пришел на полтора часа раньше, зашел в местный бар неподалеку, допил как всегда теплое, отвратительное пиво, ежеминутно опуская глаза на часы. В семь он явился, нервно шагая, слегка подергиваясь.

Вот он передает мне сверток, озираясь и как-то странно пригнувшись, словно в ожидании удара по голове. От этого молодого человека уже разит кабинетной вонью - смесью застоявшегося пота, сырой бумаги и горького табака. Не помню, как я с ним попрощался…

И вот я уже шагаю по направлению к дому. Передо мной проносятся какие-то тени. Кто-то здоровается. Я уже не здесь. Я не отвечаю, только сильнее прижимаю сверток к груди, шагая и озираясь, словно опасаясь шальной пули. Вот уже моя улица, мой дом, моя комната. Я закрываю дверь и запираюсь на ключ. Есть сумасшедшее желание подпереть дверь стулом. Сдерживаюсь… Невозможно описать, как я сел на стул, налил себе заветный стаканчик и утонул в страницах дневника Генри Криппена…

 

3

 

 

«26-е, 1924 г. Воскресенье.

Ральф ушел полчаса назад, оставив мне пару свежих сигар. Признаюсь, мне этого не хватало - по мне, коротание долгих часов в комнате не сулит ничего интересного. Я, конечно же, не склонен думать, что здесь произошло самоубийство.

Но об этом позже.

Оставшись один, я осмотрелся и первым делом внимательно изучил стальной крюк от лампы, на котором висело тело. По показаниям К.К. мсье Дюбарэ находился в воздухе, без какого либо опорного предмета поблизости, и предположение, что при падении он все-таки сумел оттолкнуть стул, находясь во власти агонии, переходит в большой вопрос, так как вся мебель в комнате прибита к полу (мне самому пришлось отодрать один из стульев, дабы добраться до крюка). Смысл же этого мне пока непонятен. Сам коллекционер был невысокого роста - маленький тучный человек. Однако факты говорят сами за себя. Я склонен думать, что мсье Дюбарэ прощался угасающими глазами со своим убийцей.

Если бы только мертвецы могли рассказать... Их разлагающийся мозг содержит столько ответов…

Впрочем, собеседников мне хватает вдоволь, хватает настолько, что каждый вечер мне приходиться мучиться мигренью и нести на плечах набитую банальностями голову, лишь изредка скудно наслаждаясь минутами покоя.

Я решил, что не будет лишним провести в тишине несколько спокойных часов и как следует отдохнуть от напряженной рутины. К тому же я имею в запасе одну, хотя и не доведенную до ума теорию, что убийца на подсознательном уровне стремится вернуться к месту преступления. Этот латентный парадокс может подарить мне еще одну победу - я вовсе не намерен уступать свои позиции. Вдобавок ко всему, что-то подгоняет меня… Не стану разочаровывать публику - буду ждать столько, сколько хватит терпения вынести взгляды этих портретов. Слава богу, есть сигары, и есть чувство юмора.

 

 

26–е. Четыре часа пятьдесят две минуты.

Дождался рассвета.

Медленно поднимается солнце. Только что проехал молочник, даже сейчас, пока я пишу, вдали звонит его велосипед. Странно, однако время, будто течет вдвое медленней, и хотя я привык к одиночеству - мне кажется, время словно густеет в этих стенах, превращается в жижу, окутывает меня со всех сторон, словно облако. Прошло каких-то полтора часа, но я словно больше недели не выходил из этой комнаты.

Я еще раз обследовал все полки, ящики в столе, тайники, учитывая, как работают эти дилетанты с участка, привыкшие называть себя «профессионалами», однако, к моему негодованию, ничего интересующего меня я не нашел. Заглянув за картины и перелистав все книги, надышавшись пылью и древесным порошком, я, наконец, угомонился и решил все записать.

Портреты, вопреки тому, что их владелец являлся коллекционером, находятся в страшно запущенном состоянии. Рамы подпорчены термитами и напоминают губку, холст отдает таким гнилостным запахом сырости и серы, что невольно становится дурно. Удивляюсь одному – лица на портретах не утратили своего блеска, особенно глаза. Наоборот, чем тускнее в пыли интерьер, тем сильнее выделяются портреты.

О - пробило пять! Надо отметить это сигарой…

 

 

26-е, полдень.

Если бы не часы… Я бы, наверное, продолжал спать…

Проснулся я в поту, и первое, что почувствовал, так это внезапную тяжесть и оцепенение. Приоткрыв глаза, долго соображал, пытаясь вспомнить, где нахожусь. Странное чувство просыпается в этой комнате. Даже сны мои… Я не могу вспомнить, что я видел, однако тревога, закравшись однажды в душу, никак ее не покинет. Стало тошнить от невыносимого запаха табака. Взглянув на часы, я понял, что окончательно потерял чувство времени, мне даже сперва показалось, что часы остановились, однако я постаравшись услышал долгое однообразное тиканье.

Тупо обдумываю, чем себя занять… Читаю книгу, которая первой попалась мне в руки. Даже не знаю, о чем она. Черт возьми! - я думал, наконец, отдохнуть, как следует в тишине, однако здесь хуже, чем в нашем зоопарке, меня не покидает чувство, что за мной кто-то наблюдает. Словно кто-то следит за каждым моим движением, каждым вздохом. Эти чертовы портреты! Так и хочется накрыть их чем-нибудь. Беспокойство продолжает томить меня. Я сам не знаю отчего, но мне хочется вырваться отсюда, из этих стен, хочется убежать, как можно дальше. У меня чувство, будто я заперт в маленьком узком ящике, без окон и дверей, и словно кто-то продолжает заколачивать гвозди надо мной, я не могу пошевелиться, не могу вздохнуть, я обязан слушать в неудобной позе как стучит молоток…

Нет! - надо успокоиться. Неважно, что здесь убили человека. Это никак не должно влиять на меня. Старый дурак! – нужно не брать во внимание и просто оставаться спокойным. Ни коим образом не нужно давать им повода. Если в их гнилые мозги закрадется мысль, что Генри Криппен не выдержал обычной ночки в комнате покойника, то это будет намного хуже, чем просто провести несколько часов в душных стенах.

Чтобы развеять мысли и как-то убить нагнетающую тишину, я перебрал несколько мелодий на небольшом органе, которые выучил еще в школе, в музыкальном классе. Признаюсь, звуки, наполнявшие комнату, вернули мне бодрость. Я даже повеселел, и решение пришло сразу, без каких-либо сомнений – Генри Криппен останется здесь, в комнате до утра…

Последние строчки придали мне больше уверенности, но далекий внутренний голос неустанно твердит мне обратное, напрасно стараясь, чтобы я прислушался к нему… нет и нет!..

 

 

Душно… И одежда липнет к телу, как теплое полотенце. Кожа противно зудит, я никак не могу поймать зуд - он появляется за ухом, на спине, на ногах... Мое тяжелое дыхание отдается в ушах, словно я оглох. Ни единого клочка света, ни звука – снаружи все вымерло. На пульсирующих ногах я подхожу к окну и вижу лишь черную массу, такую, какую я никогда не видел прежде. Лишь присмотревшись получше, я понимаю, что улицу накрыл туман. Я снова возвращаюсь в горячее влажное кресло и пытаюсь вспомнить детали проведенного мною дня - однако туман каким-то образом проник в мой мозг. Открываю дневник – последняя запись была сделана в три часа. Мои собственные мысли, записанные совсем недавно, кажутся мне далекими и чужими.

После этого, видимо, я уснул.

...Осталась последняя сигара, но не буду ее трогать – я так решил. Выпивки, которая была бы сейчас как нельзя кстати, в комнате нет, по крайней мере, я нигде не нашел. В ящике стола обнаружил бутылку бренди, однако выпить содержимое я не решился – жидкость отдавала кислым.

Беспокойство растет ежеминутно. Пробило уже одиннадцать, мне кажется, что я нездоров, утром надо будет сходить к д-ру Бунолиусу – старик хорошо разбирается в подобных вещах…

 

 

27-е. Скоро полночь.

Часы. Я смотрю, как стрелка медленно подходит к двенадцати, скоро раздастся долгожданный бой. Но большая стрелка, похоже решила подшутить надо мной. Она двигается в обратном направлении и стоит лишь мне потерять бдительность, как она останавливается вовсе. Если бы еще это был конец, но - увы! Это только начало. Начало долгой пытки, которую я сам себе уготовил.

 

Пробило полночь, и сразу же к моему ужасу погас свет. Я был предупрежден заранее, что подобное возможно в старых домах, где проводка была налажена еще в прошлом веке.

К счастью, я видел свечи на камине, и ощупью добрался до него.

Но не успел даже дотронуться до холодных кирпичей, как в темноте мне послышался шорох. Я стоял неподвижно, погруженный во мрак и, сдерживая дыхание, пытался понять, мерещится мне это или нет. Между тем, шорох продолжался - это был мягкий звук, словно кто-то осторожно водил ладонью по шершавой поверхности панельной стенки. Я поспешил к столу, в темноте едва нащупал спички и зажег выхваченную с камина свечу. Почти сразу же шорох прекратился. Я внимательно оглядел комнату, высоко подняв огонь над головой - ничего. Ничего, кроме этих картин, этих портретов.

Чтобы добавить света, я зажег все свечи какие нашел в комнате, даже не задумываясь про остальную часть ночи, и поместил их во все уголки комнаты, осветил каждый угол, каждую нишу. Теперь я мог чувствовать себя спокойнее. Если бы не портреты. Они не оставляют, упрямо не покидают меня, держа в оковах сомнений. Они давят меня своей силой. Ночь, казалось, добавила силы им. Даже их глаза, оживились, наполнились блеском, и от этого блеска у меня закружилась голова… Эти лица, эти позы, эти рты и носы, это выражение - с какой жидкой жадностью они смотрят... «Смотрят!» - одно это слово бросает меня в дрожь, и заставляет периодически, пока я пишу, поднимать взор на портреты, чтобы еще раз убедиться…

 

 

4

 

 

...Я встал, хотел открыть окно, однако, створки видимо заржавели, и, несмотря на все мои усилия, у меня ничего не получилось. Комната стала для меня железной девой, и воздух, жаркий как расплавленная медь, наполняет мои легкие, не облегчая мое проклятое время. (избегаю слова «участь»).

Я снова вернулся в кресло, и первым делом я подумал о шорохе - около камина стояли мышеловки. Конечно же - мыши! – весь мой неподдельный страх основан на вполне логичном и безобидном объяснении. Нет ничего хуже страха. Ты чувствуешь, как он закрадывается, приглушая шаги, овладевает тобой. Он проходит по телу холодной дрожью и ты не можешь противиться этому. Страх заставит тебя сделать то, что ты бы никогда не сделал, страх – это своего рода сумасшествие, ведь я сам, стоя в полной темноте неподвижно, слушал этот шорох и медленно сходил с сума.

С сухим треском, заставившим меня подпрыгнуть на месте, догорела еще одна свеча. Мрак медленно возвращается в комнату. Так же медленно, как мое спокойствие вытекает наружу через уши… из-под моих век… изнутри рта…

Случилось еще одно обстоятельство, что заставило меня усомниться в собственной трезвости мыслей. Кончив писать, я встал, чтобы походить по комнате, дать затекшим ногам отдых, как вдруг взгляд мой упал на один их портретов обрамленной черным лакированным овалом. Это самый большой портрет в комнате, висит прямо над старым камином. На нем изображенная персона (несомненно аристократического склада) выполненная искуснейшим образом. Творец без сомнений находился в объятиях своей музы… Но поразило меня иное обстоятельство, которому я раньше не придал особого значения – глаза!.. Глаза, которые смотрели в сторону кресла, где я прежде сидел, теперь уставились перед собой, таким образом, прямо на меня. Я мог поклясться, что портрет смотрел и, главное, видел меня, это был живой взгляд, который протыкал насквозь. И вот - оно снова подкралось, так, что я не заметил; холодной волной поднимаясь по ногам, все выше и выше, цепляясь своими бесчисленными присосками, останавливая кровь в венах, пока не накрыло меня с головой, и не проникло в мои мысли, подобно острой игле. Онемевшими ногами, стараясь не оглядываться, я подошел к столу и снова сел за дневник.

Я теряю контроль над собой, мысли диктуют мне ужасные образы, эмоции перепрыгивают с одного на другое, перемешиваются, словно кто-то встряхивает их в бутылке.

В поисках рационального ответа, я все время, наталкиваюсь на абсурд. Перед глазами, словно видение, возникает этот взгляд портрета. Даже сейчас, сидя в кресле, я чувствую его за спиной. Я ищу оправдания, словно ребенок сосок матери, но каждый раз прихожу к ужасному факту – либо я сошел с сума, либо здесь действительно происходит то, что я называю «по ту сторону черты объяснимого», когда явления и чувства неподвластны рациональному анализу.

Набравшись храбрости, я нагнулся вперед, повернул голову в сторону камина и посмотрел на портрет. Лучше бы я этого не делал! - безмолвно две застывшие точки теперь уставились в мою сторону, выискивая меня, и затем замерли на моем искаженном лице. Танцующий огонек свечи отражался во влажных нарисованных глазах…

До последнего человеческий ум цепляется за привычное, нащупывая объяснения в таких темных и далеких уголках сознания, что порой, кажется, будто разум имеет способность удивлять самого себя.

Я направился к той точке в комнате, где в первый раз заметил изменившийся взгляд. Помню, что стоял как раз около большого книжного шкафа, дверь, таким образом, оказывалась позади меня, а портрет – напротив. Однако, встав на то самое место, я с ужасом отметил, что ОН теперь действительно не смотрит на меня - его голова, взгляд, и даже тело были смещены со своей исходной точки и направлены в сторону кресла где только что находился я. Господи, я сумасшедший!..

Я превозмог себя и подошел к портрету. Вот рама, вовсе не черная, как мне показалось сначала, а коричневая. Из-за пыли она выглядела черной, как смола. Вот холст. Вот само лицо и эти глаза. Насмешка застыла на лице, отвратительная насмешка - неживой надсмехался над всем живым. Я пригляделся, ища подпись художника, но не нашел ничего и вспомнил тут, что на остальных портретах тоже нет никакой подписи, никаких инициалов. Холст, слои красок, искусно поставленные светотень и возвращающая образ из мира мертвых взгляд – несколько трещин покрывающие глаза. Но где же источник жизни? Ведь что такое, собственно, портрет?

Лимон, нарисованный - давно съеден, нарисованная река по-прежнему течет, но куда исчезает время жизни, пока художник накладывает портрет человека, - человека, который готовился несколько часов к этому ОБРЯДУ и теперь сидит перед ним застывшей статуей?..

В портрете есть что-то неправильное. Образ, который по всем законам бытия должен был исчезнуть в небытие - остался. Он напоминает о себе. Он проходит сквозь время и перешагивает века. Это образ, который не исчез, он - рядом с живыми. Он существует. Он живет. Ведь портреты действительно смотрят, как если бы смотрел некто живой, и этот взгляд найдет тебя во всех углах комнаты. Я вовсе не хочу до этой степени драматизировать…

...Вдруг - тень! Тень накрыла тетрадь, я невольно вскрикнул – еще одно доказательство, что я в полной власти необузданного страха! На самом деле потухла очередная свеча. Я не заметил, как остался с последней, стоявшей у себя на столе. Теперь у меня осталась единственная надежда на яркость ума. Но как она неумолимо тает! Жестоко посмеивается убывающее пламя надо мной.

Оглянулся. Комната погружена в полумрак, играют тени, и я четко вижу свой контур на стене, и за ним висят они… Ждут, чтобы погасла последняя свеча. Ждут с чудовищным спокойствием, зная, что непременно дождутся этого…

 

 

Пробило два часа. Потом три, скоро пробьет еще раз. Я сижу, стараясь поменьше двигаться, и смотрю на свечу. Мой последний источник света проплакал целую восковую лужицу, где отражается искаженное до неузнаваемости мое лицо. Еще капля – еще слеза. И еще одна минута. Время ополчилось против меня, мне приходиться бороться за каждую секунду, при этом не имея возможности выбраться из комнаты. Дверь, к моей досаде оказалась запертой, и ключа я нигде не нашел. Я догадываюсь, что ключ исчез не спроста. Как ни безумно не звучала эта мысль…

Стараюсь заставить себя заснуть, и кажется, преуспеваю в этом. Если бы я смог проспать до утра... Я уверен, что все ночные страхи вызовут потом невольный смех и отправятся в огонь, разорванные на мелкие клочки… и смех… смех… но что это?..

…Отвратительный смех послышался позади меня!.. Я открыл глаза и прислушался - никогда не приходилось мне слышать подобных звуков. Снова шуршание… Но что же это? - шуршание через ровные маленькие промежутки. Шаги!… От этой мысли меня затрясло с ног до головы. Шаги – быстрые и неуловимые, словно пробежался ребенок по комнате. И снова смех – никогда человек не слышал подобного отвратительного смеха, далеко выходящего за пределы ясного здорового ума. Звуки ломались, перепрыгивая с одной частоты на другую - это напоминало мне гнусную тошнотворную смесь, и еще - насмешку! Отвратительную насмешку в самом смехе, от которой мне захотелось закричать во все горло, рванувшись вперед… Но я словно прилип к креслу, - я боялся оглянуться на картину, я боялся увидеть в ней перемену…

Снова маленькие семенящие шажки, тени запрыгали на стенах и… с предательским шипением последняя свеча погасла, бросив меня в кромешной темноте…

 

 

Она одолела меня. Она – это тьма. Она проникла через мой стиснутый рот, уши, глаза и наполнила мое тело своей тяжелой бесформенной массой. И вслед за ней подошел страх, не зарождаясь, как обычно в ногах, а накрыв меня сразу. Не помню, но, кажется, в ту секунду я закричал. Едва ушел свет, ожила мертвая комната: шажки раздавались то с одной, то с другой стороны, в промежутках заглушая мое собственное сердцебиение.

Я прирос к креслу, закрыв глаза, старался думать о чем-то отдаленном. Среди бешено несущихся, бьющихся друг о друга бессвязных мыслей появилась одна – я невольно открыл глаза и окаменелой рукой нащупал под влажной от пота одеждой твердый корпус револьвера. Я решался…

Секунда за секундой отдавались невыносимой монотонной игрой, нервы натянутые как струны, а в аккомпанемент ей терзали в мелкие клочья мой угасающий ум. Сжимая все крепче револьвер, я начал вытягивать руку, как вдруг почувствовал, что кто-то стоит около моего кресла.

Шурр-шурр... - словно царапали старую кожаную обивку кресла, медленно приближаясь ко мне, так медленно, что привиделось, как рассудок скрывается за туманом. Исход не заставил себя долго ждать. Не поворачивая головы, я медленно выпустил револьвер и дотянулся до верхнего левого кармана на груди, где лежала коробочка спичек.

Шурр-шурр... - я нащупал неказистую коробочку и достал, держа двумя дрожащими пальцами. Коробочка весом в тонну…

Он уже у самого уха. Указательным пальцем одной руки я открываю коробку, а другой - достаю две сухие спички.

Шурр-шурр... - еще секунда и что-то коснется моего уха. Я нервно чиркаю – первая спичка ломается пополам и исчезает, в эту секунду нечто шершавое и влажное дотрагивается до моей щеки, я лихорадочно чиркаю второй спичкой и резко поворачиваюсь…

 

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Существуют грани человеческого ума, вполне объяснимые для простого неискушенного взгляда. Но есть вещи находящиеся за гранью объяснимого, хотя эти явления так же естественны, как огонь, возникший от удара молнии по сухому дереву. Подобно австралопитеку, видящему огонь впервые, мы – люди, так уверенные в своем совершенстве, столкнувшись с необъяснимым, становимся невольными узниками собственного расстроенного рассудка. Здесь, вслед за пережившим потрясением, берут зачатки защитные функции организма – воображение и безумие. Резко щелкает что-то в голове и ты понимаешь, что уже никогда не станешь прежним. Такой щелчок я почувствовал, когда свет упал на то существо, что стояло около моего кресла, и первое что потрясло меня – это была улыбка. Плоская, застывшая гримаса на детском, как мне сперва показалось, лице. Потрескавшаяся шершавая кожа была натянута на круглый шар, два небольших углубления служили глазами и между ними примостился кусок мяса, отдаленно напоминающий нос. Рот – огромнейший по сравнению с остальными частями лица, прикрывал мясистый серый язык. Зубов я не заметил, хотя, может быть, они находились совсем не там, где стоило их ожидать. Тело, маленькое, хилое, казалось, шатается от одного моего дыхания, та же шершавая, влажная кожа, и рука с маленькими пальчиками тянувшаяся к моему лицу.

Оно смотрело, как если бы смотрел ребенок, желая достать любимую игрушку. Позади его я приметил еще несколько подобных фигур с чудовищным оскалом - некой карикатурой на улыбку, приближающихся ко мне на костлявых маленьких ножках…

Секунды хватило, чтобы увиденное навсегда отпечаталось в моей памяти, смяв в комок всю мою сущность, затем вокруг снова воцарился мрак.

Крик сорвался с моих губ, и затем резкий громкий хлопок разорвал видения и вернул меня обратно в темноту. Сзади удаляющиеся шажки громко отстукивают в висках, дыхание сжигает легкие и затем – звенящая тишина.

Чад и стоячий воздух, душившие меня, лениво пропустили шесть монотонных промежуточных удара. Часы. Живые звуки вывели меня из оцепенения. Я поднялся, оглядел освещенную скудным утренним светом комнату.

На полу, чуть поодаль от камина, лежала захлопнувшаяся мышеловка. Подойдя ближе, я заметил, что между стальными зубьями застрял маленький плоский палец – именно этот хлопок оказался моим невольным спасителем.

Портреты угрюмо выступали с темных стен, улыбаясь, тщетно скрывая длинную струю свежей краски с нехватающего пальца у одной из застывших фигур!..

 

 

5

 

 

 

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И вот теперь я тороплюсь все записать. Тороплюсь – потому что боюсь что не успею закончить. Утренний свет медленно возвращается, освещая нервно выведенные буквы, которые складываются в ужасную реальность. Я знаю, меня это не спасет, хотя думаю, что обязан рассказать правду, может быть - предостеречь, быть может - именно тех, кто всегда копает до конца, и когда натыкается на что-то твердое, то ему приходиться платить самой дорогой ценой.

В любое другое утро я бы, рассмеявшись, разорвал эти страницы в мелкие клочья и отправил бы их в огонь. Но сегодня не любое другое утро…

Скоро снова пробьют часы и - в последний раз для меня, потому что шорох за спиной становится все сильнее…»

 

 

 

Запись обрывается.

Я закрыл и отложил дневник Криппена. Стакан виски так и остался нетронутым. Я ничего не понимал. Убедительнее говорили мои собственные похолодевшие конечности. Конечно, я много слышал, что пустое пространство, одиночество, угнетающая атмосфера могут затуманить даже самый ясный ум. Однако что-то мне твердило - дело не только в этом. Слишком странно, что опытный следователь, который всегда окружен зловонием убийств, видит до неузнаваемости обезображенные трупы каждый день, дошел до абсурдных галлюцинаций, может быть даже до того, что сам затянул рукав плаща на своей шее. Впрочем, известно еще и то, что все негативные факторы, подобно отпечаткам пальцев, оставляют такие же несмываемые отпечатки в голове, и влияют на эмоции. Исходя из этого, можно было с большой вероятностью предположить, что для Генри Криппена комната покойного мсье Дюбарэ стала последней каплей, вызвав бурную эмоциональную реакцию и тем самым странные видения, приведшие к психологическому шоку. Затем последовало самоубийство. Но помимо этого всего происходили еще параллельные события, которые, несмотря на все мои старания, не входили в рамки объяснимого. Скажем, хотя бы обстоятельство с покойниками. Ведь, подобно мсье Дюбарэ и согласно полицейским отчетам, тело Генри Криппена висело на расстоянии полутора метров от пола, и нигде не было видно никаких вспомогательных предметов. Версия того, что убийца возвратился в комнату и увидел еще одну жертву, отпадает, так как дверь была заперта изнутри. Наличие потайных комнат и коридоров вряд ли уместно для особняка поры модернизма. Объяснить это обстоятельство я не могу, хотя и располагаю массой догадок. Пока остается хоть одна капля сомнений в моей крови, я не смогу есть и пить спокойно. Догадки подтверждаются единственным способом: я решил провести весь сегодняшний день и ночь в комнате мсье Дюбарэ.

И вот я сижу здесь, над записями собственного дневника, (должен признаться, что до этого дня я никогда не вел дневник) минуя все бессмысленные толки вокруг этой комнаты. Я захватил все необходимое, чтобы развлечь себя, тем самым намереваюсь не совершить ту эмоциональную ошибку, которую совершил в свое время Криппен. Еще я захватил свой револьвер, хотя тот давно уже отсырел. Я был намерен отнести его в чистку, но пришлось возвращать дневник Криппена его нервному помощнику – этому бахвалу Ральфу…

Взгляд сам собой падает на крюк у потолка. Допиваю виски. Да, все-таки нужно было отнести револьвер в чистку, ведь мало ли что ждет меня здесь в комнате мсье Дюбарэ…

 

2004 R.G.