Она родилась из утреннего тумана и солнца. Лежала на зеленом листе сирени и казалась почти изумрудной. Но кто-то наклонил ветку, и она, замирая от страха, скользнула вниз.

Мягко шлепнулась на ладонь, вздрогнула, но не разбилась, рассыпавшись в искры, а осталась такой же нежной, круглой и прозрачной. В ней отражалось все. И все, отражаясь в ней, казалось таким робким, маленьким, красивым, таким радужным и блестящим. Она, трепеща, ощущала своей тонкой, прозрачной кожей ласковую и приятную шершавость ладони. Потом подпрыгнула, как на кочках, на двух тоненьких складках кожи возле запястья и покатилась дальше, оставляя за собой едва заметное мерцание. И вместе с нею скользнуло все: нечеткое, как мираж, но живущее в ней и выглядывающее из нее широко распахнутыми, переливающимися на солнце глазами.

Она медленно сползала по гладкой и таинственно теплой коже, до которой так хотелось нежно дотронуться страдающими губами. Она становилась все меньше и меньше, теряя свои блестинки. И все тускнело, бледнело, теряло краски, пока не погасло совсем.

И она не ощущала теперь не ласковой шершавости ладони, ни теплого прикосновения безупречно-невинной кожи. В ней не было уже ничего. И ее тоже уже не было.

Она умерла, оставив после себя только влажный след: от ладони – через запястье – до голубоватой ложбинки локтевого сгиба.