Я люблю севастопольского поэта и прозаика Вячеслава Шерешева, скучаю, когда долго не общаюсь с ним, но при коротких встречах он выводит меня из себя своей дотошностью, скрупулёзностью, - это в наш-то быстротекущий век! – выводит из себя теми самыми человеческими свойствами, от которых мы хотим избавиться в быстроистекающей жизни. Слава Шерешев, - по многолетнему знакомству мне разрешается так его называть! – войдёт в поэтическую севастополиану стихотворением, которому журналист газеты «Слава Севастополя» Дмитрий Ткаченко,- да будет ему пухом каменистая земля крымская! – приладил песенные крылья, и я – тому единственный свидетель, как Дмитрий Ткаченко, подыгрывая себе на балалайке, старался сочинить и запомнить рождающуюся мелодию, - нот он не знал, - а Слава Шерешев подыскивал нужные слова. И слова, и мелодия этой песни, - с неё сегодня начинаются многие документальные фильмы о Севастополе и,которую поют до сих пор! – у многих севастопольцев, - и не только севастопольцев, на слуху: Севастопольские розы Розы, пахнущие морем, - В них непролитые слёзы, В них войны минувшей горе… Песня, превратившаяся в гимн Севастополя! И пели эту песню-гимн не только на официальных мероприятиях, - её исполнял на официозах Ансамбль песни и пляски Черноморского флота! – но и крымских шалманах, и забегаловках, что говорит о её популярности больше, чем официальное признание. А сейчас, когда я сказал несколько добрых слов о члене Союза писателей, - на его краснокожем билете всё ещё значится СССР! – Славе Шерешеве, перейду к собственной персоне, которая мне тоже более или менее знакома. Много лет я занимаюсь «севастополианой», то есть, составляю «досье» на поэтов и прозаиков, в судьбе которых был Севастополь. И мне кажется, - какое идиотское самомнение! – что я знаю обо всех творческих личностях, кто хоть однажды побывал в нашем городе или писал о Севастополе, так что нового писателя, да ещё знаменитого, хоть и в «определённых кругах» , для пополнения этой «севастополианы» отыскать нелегко. А вот Слава Шерешев – вновь вернёмся к нему! – развеял мои иллюзии на этот счёт. Однажды я посетил шерешевскую трёхкомнатную берлогу. А «берлогой» я её называю потому, что Слава, как медведь, проводит в ней дни и ночи. Но, в отличие от медведя, он и летом старается не высовывать носа. Славу редко можно увидеть в общественных местах, он кустарь-одиночка, книжный червь, поедающий печатную продукцию в огромном количестве, что мешает ему самому писать. Но, если применить спортивную терминологию, то его писательский рейтинг самый высокий. Только мы, рядом живущие, - сплошные гении! – понимаем это в последнюю очередь. Так вот, этот «ведьмедь» своим скрипучим, вечно недовольным, голосом, продекламировал замечательные стихи, которые, могу поклясться, я слышал впервые: Всё, во что мы верили,не верили, - Уплывает, словно на конвейере, С кровью сердца и с лица земли. Или это мы летим неистово, Или это нас волна несёт? Так порою отплывают пристани, А стоит идущий пароход. - Ничего не скажешь, стихи самой высокой пробы. Только почему ты мне их прочитал, Вячеслав Иванович? Слава ухмыльнулся – ох уж эта мне улыбка всеядного Мефистофеля!Да я не только этих стихов не знаю, но и множество других! Незнанием в наш далекопродвинутый век, в век всеобщей грамотности и компьютеризации всего мира, трудно кого-либо удивить! - Не злись, это как раз по твоей части. Имею сильное подозрение: пристань в стихах не просто поэтический образ, а конкретно наша севастопольская! Графская! - ? – немая сцена из гоголевского «Ревизора». - Не делай удивлённые глаза – Графская! Та самая,которая не однажды звучала в твоих рассказах и очерках!Стихи эти вышли из-под пера Лидии Алексеевой и в твоей «севастополиане» засверкают настоящим алмазом. Согласен? - С алмазом – да! Но при чём здесь старые калоши? - При том! Алексеева – псевдоним, настоящая её фамилия Девель. Говорит тебе что-нибудь эта фамилия? И подлинная фамилия мне ни о чём не говорила. Если человек невежда, то это надолго. Почти навсегда. Слава пояснил: - Лидия Девель до самого 1920 года жила в Севастополе, неподалеку от Графской пристани. Её отец – француз! Обрусевший француз!С генералом Врангелем на «ты». И должность при нём занимал не маленькую – полковник генерального штаба… Да ты, когда в своём документальном рассказе о Владимире Маяковском, рассказывал и о Врангеле!Неужто прошёл мимо этой фамилии? Так вот напоминаю то, о чём ты сам знаешь и о чём писал неоднократно: в кровавом ноябре 1920 года полковник генерального штаба со своей семьёй на на дрендоуте «ГЕНЕРАЛ КОРНИЛОВ» - на нём находися барон Пётр Николаевич Врангель и его свита – навсегда покинул Севастополь. А этот корабль, как тебе прекрасно известно, как раз и отошёл именно от Графской пристани. Понятно изъясняюсь?.. - Да уж куда понятней!.. А сейчас, когда я тоже далеко нахожусь от Графской пристани, я напомню сам себе, что я написал в своём невыдуманном рассказе о Маяковском, на который намекал Слава Шерешев. Это будет как раз уместно, что именно на французском погосте Сен-Женевьев дю-Буа лежит и сам барон Врангель с боевыми сподвижниками, а я недавно побывал во Франции, в славном городе Париже! У Владимира Маяковского есть известная поэма “ХОРОШО”, - у нее еще есть подзаголовок “Октябрьская поэма”. Владимира Маяковского интересовала эвакуация врангелевских войск вот с этого дощатого , - он и в наши дни остался дощатым! – причала Графской пристани... В шестнадцатой главе этой поэмы Маяковский пишет: Мне рассказывал тихий еврей, Павел Ильич Лавут: “Только что вышел я из дверей, Вижу - они плывут... ... Глядя на ноги, шагом резким шел Врангель в черной черкеске. Город бросили. На молу - голо. Лодка шестивесельная стоит у мола. И над белым тленом, как от пули падающий, на оба колена упал главнокомандующий. Трижды землю поцеловавши, трижды город перекрестил... Честно пиша, я в сильном сомнении, что эту художественную картинку поэт увидел глазами “ тихого еврея”, - Павел Ильич Лавут никогда не был тихим ! - скорее всего, поражающую нас сегодня точными деталями, исторические факты он узнал от строителей-ремонтников Графской пристани. Только они могли видеть, как упал на колени барон Петр Николаевич Врангель, как дрожащей рукой Главнокомандующий Русской армией крестил город, словно предвидя реки крови, которые должны пролиться, - и пролились! - в многострадальном Севастополе. … Потомственные строители Графской пристани - а он с ними разговаривал после неудачного приезда в Севастополь в 1926 году, рассказали Владимиру Маяковскому о многом и, в частности, о Врангеле, с которым они имели счастье, - а,может, несчастье! - беседовать. На этом я и закончу своё лирическое отступление, вернусь к той Графской пристани от которой отправились на врангелевских кораблях в неизвестность творческие личности, - это для нас, современников, многое прояснилось! Но, вернусь вновь в Севастополь , в шерешевскую «берлогу»… Конечно, я многое знал… Знал, что, покидая «остров Крым», врангелевцы увели с собою два линкора, два крейсера, 10 эсминцев, четыре подводных лодки, 12 тральщиков, 119 транспортов и вспомогательных судов… И с этими кораблями ушла не только Лидия Алексеева-Девель, но и Владимир Смоленский, Ирина Кнорринг, Александр Вертинский, Гайто Газданов… Если Александр Вертинский после многочисленных гастролей по всему, как бы сегодня сказали, дальнему зарубежью, вернулся на свою историческую родину, то остальные – только своими книгами. Из четверых, названных Шерешевым, двух я «знал» хорошо: Александра Вертинского – встречался с ним в жизни, конечно, как рядовой зритель, и его неповторимый голос до сих пор звучит не только в моих ушах, но и доносится с долгоиграющих пластинок, ныне – с дискет! Больше того, в альманахе « Крымский альбом» посмертные , неизвестные до сего времени, воспоминания и автографы великого лицедея Александра Вертинского и мой очерк напечатаны под одной шапкой - « МЫ УХОДИЛИ ЗА МОРЕ С ВРАНГЕЛЕМ» . Но тогда, в Севастополе, я об этом не знал. Да и вообще не знал, что такой сборник появится – горбачёвская перестройка ещё не наступила, а хрущёвская оттепель отморозила сознание, хотя уже кое-что появлялось. Об этом «кое-что» и вёлся разговор со Славой Шерешевым, « Знаком» был и с Гайто Газдановым, вернее, с его произведениями. Мои друзья из Института марксизма-ленинизма тайком давали мне их читать, задолго до того, как в библиотеках появились томики его высокоталантливой прозы. Гайто Газданова – этого великого осетина – некоторые критики ставят выше В. Сирина, известного сегодня нам под именем Владимира Набокова. На минуту подумалось: как бы развился талант молодых поэтов и прозаиков, не уйди они на этих, - или других! – кораблях в чужедальние края? Ответ, увы, напрашивается один: были бы расстреляны точно так же, как муж и друг Анны Ахматовой Николай Гумилёв, как тысячи других, поверивших на слово революционному командованию, обещавших, что ни один волос не упадёт с головы оставшихся. Была, была в Севастополе своя Варфоломеевская ночь! Стоит ли говорить, что после шерешевского сообщения , вплотную занялся судьбою поэтов и прозаиков, знаменитых в зарубежье и неизвестных в СССР?! Но сегодня, сидя за компьютером в Израиле и, перепечатывая свой же очерк для новой книги, я его не копирую , просто вынужденно и с болью сердечной, дрожащею рукою, вычёркиваю имена достойнейших по единственному принципу - связи их с Францией… Я пропускаю строки о прекрасной поэтессе Лидии Девель-Алексеевой, хотя и буду возращаться к её стихам, и перехожу, сразу к Ирине Кнорринг – когда она покидала Севастополь, была ещё Ирочкой, хотя и была несколько старше Лидии Девель-Алексеевой. Нет, не поднимается рука для невольного сокращения - книга пишется не один день и появились новые для меня факты, которые мешают мне это сделать и, о которых я сообщу позднее! И так – Лидия Девель-Алексеева. Трудны оказалались эмигрантские дороги севастопольской девчонки, - было ей в ту тяжёлую пору всего одиннадцать лет! Пишу «трудны» больше не по привычке, а потому, что нелегко жить вдали от своей географической Родины, хоть и была та родина не матерью, а злой мачехой… Дрендоут «Корнилов» отшвартовался в Константинополе, но не надолго – не нужна была им там орава голодных вооружённых из Совдепии, да и разместить их всех не было никакой возможности. «Корнилов» ушёл в Бизерту, а Девели остались в Константинополе. Но не задержались в этом шумном городе, он просто стал первым городом в эмигрантской жизни бывшего полковника генерального штаба. Уже вскорости Девели перебрались в Белград. В этом городе они прожили достаточно долго. У меня нет данных – сколько!? Но достаточно для того, чтобы Лидия успела вырасти, закончить русско-сербскую гимназию, выйти замуж, окончить филологический факультет Белградского университета, поработать преподавателем сербского языка и быть участницей сразу нескольких литературных кружков, - «Нового Арзамаса» и «Национального Союза русской молодёжи»… Пишу, и рука дрожит. Дело в том, что я теоретически познакомился с литературными кружками зарубежья, - их десятки в одном городе, и многие – для молодых начинающих поэтов и прозаиков. А Севастопольское городское литобъединение, единственное объединение всевозрастное, основанное в 1938 году Алексеем Новиковым-Прибоем и Иосифом Уткиным, не имеет своего помещения и влачит жалкое существование. И спасибо библиотеке имени Льва Толстого за то, что приютила бедных литераторов под своим гостеприимным крылом. Но это крик души, просто отклонение от темы и к Лидии Девель-Алексеевой отношения не имеет. Просто гложет зависть, хотя зависть чувство и не хорошее!.. Выделенные фразы, увы, принадлежат тоже мне. Сегодня я, находясь почти в тех же условиях, что и Лидия Девель, не стал бы завидовать множеству литературных объединений – их в сегодняшнем Израиле, где я нахожусь, тоже предостаточно! Я и сам руковожу литературным объединением «Рыжий дельфин», что в Хайфе. Но от количества литобъединений больше поэтов плюс прозаиков «хороших и разных» не становится! Вот один из тех случаев, когда количество не переходит в качество! В сорок четвёртом году пути-дороги привели Лидию Девель в Австрию, и там её интернировали. Долгих пять лет девушка мыкалась по австрийским лагерям для перемещённых лиц, пока ей не разрешили въезд в страну разноязычных свободных людей – в Америку. И Девель, взявшая себе фамилию Алексеева, прибывает в Нью-Йорк. Временно! Но, нет ничего прочнее и долговечнее, чем временное! Лидия Девель-Алексеева прожила и проработала несколько десятков лет, до самой смерти. Умерла Лидия Девель-Алексеева 27 октября 1989 года и похоронена на русском кладбище Новое Дивеево в окрестностях Нью-Йорка – где только не обнаруживаются могилы севастопольцев! Сегодня я бы написал: россиян. Бывших россиян! Стихи Лидия Алексеева писала всю свою сознательную жизнь. Вячеслав Шерешев выдвинул даже версию, что Лидия Девель и Анна Ахматова ( в то время Анечка Горенко!) встречались и читали друг другу стихи. Во всяком случае, родство душ просматривается. Вот на последней фразе я задержусь. Дело в том, что подготавливая этот очерк для печати в «Галилее», главный редактор Марк Азов «созвонился» с очень уважаемым мною и им критиком-литературоведом и дал прочесть мой очерк. Критик – литературовед рекомендал убрать связь Анны Ахматовой с Лидочкой Девель, дескать, разница по возрасту! Мы с Азовым – люди законопослушные, не прошла версия и не надо! Вычеркнули её как класс! Но сегодня я так бы не поступил и у меня есть доказательства, увы, не мною добытые, но тем не менее… Их я «накопал» в превосходном очерке Ирины Петровой «ДВА ПОЭТА ИЗ РОДА ГОРЕНКО». В нём есть и прямое указание на меня: « Впервые на родство душ двух поэтов, не зная, судя по всему, об их…родстве, указал на страницах «Крымского альбома 1996» (Феодосия-Москва. Издательский дом «Коктебель»), Михаил Лезинский в работе «Прощальные гудки над Графской пристанью». Ирина Петрова совершила ещё один настоящий подвиг – издала книгу Лидии Алексеевой «Солнцем позолоченное детство» за свой счёт! Мы то, пишущие, знаем, какой «свой счёт» может быть у литератора, занимающегося исследованием, стиранием белых пятен Истории! Когда выйдет моя книжка, над которой я сейчас тружусь и, которая будет называться «Запоздалое открытие Европы» - и тоже выпущенная за свой счёт! – я непременно пошлю то, что выйдет из-под моего пера, талантливому человеку Ирине Петровой с благодарностью за невольную поддержку!.. В том же расстрельном двадцатом, на корабле отчаливала от Графской пристани и будущая поэтесса Ирочка Кнорринг. Она бежала от смерти, она уже успела повидать, как гибнут ни в чём не повинные люди. И живя в Париже, восемнадцатилетняя девушка напишет: Как он спокоен, говорит и шутит, Бессмысленный убийца без вины, Он, оглушенный грохотом орудий, Случайное чудовище войны. Как дерзок он, как рассуждает ловко, Не знающий ни ласки, ни любви, А ведь плеча касался ствол винтовки, И руки перепачканы в крови. О, этот смелый взгляд непониманья И молодой, задорно-дерзкий смех! Как будто убивать по приказанью Не преступленье, не позор, не грех! Помните, Слава Шерешев выдвинул версию о том, что Анна Ахматова, была знакома с Лидией Девель-Алексеевой и, что девчонками они встречались в Севастополе? Сегодня эта версия ещё более доказательна! Так вот, я думаю, что и с Ириной Кнорринг она была знакома с севастопольских времён. Потому , как только рукопись стихов появилась в Союзе, Анна Ахматова тут же попросила определённых лиц ( я пишу «определённых» потому, что рукопись тайно была завезена в СССР) познакомить её с этими стихами. А, познакомившись, тут же написала: « По своему высокому качеству и мастерству, даже неожиданному в поэте, оторванном от стихии языка, стихи Ирины Кнорринг заслуживают увидеть свет. Она находит слова, которым нельзя не верить. Ей душно на Западе. Для неё судьба поэта тесно связана с судьбой родины, далеко и даже, может быть, не совсем понятной. Это простые, хорошие, честные стихи». Слово Анны Ахматовой во все времена многого стоило, и в шестидесятых годах была предпринята попытка издать «сочинения белоэмигрантки из Парижа». Первая книга Ирины Кнорринг была издана в Алма-Ате в 1967 году на самом излёте хрущёвской оттепели, в издательстве «Жажушы» Это была фантастически дерзкая операция и первое издание сборника могло стоить должности многим людям, и, тем не менее, казахский поэт, он же главный редактор издательства Аманжол Шамкенов подписал сборник к изданию. Он сделал то, что не мог позволить себе другой прекраснейший поэт Александр Твардовский, когда его попросили напечатать стихи в «Новом мире» . В начале семидесятых годов составитель «Дня поэзии» Борис Слуцкий попытался «тиснуть» пару стихов в этой всесоюзной поэтической книге, но цензура, которую удалось «провести» в Алма-Ате, в Москве была на страже. Больше того, по тем советским временам, не было такой библиотеки в Союзе, которая бы не выписывала для себя, выходящий в Казахстане журнал «Простор» - там зачастую печаталась та запретная литература, которая создала бы честь любому журналу, но, которая не печаталась ни в одной республике, включая РСФСР! А напечататься на Родине, в России для Ирины было пределом мечтаний. Я верю в Россию. Пройдут года, Быть может совсем немного, И я, озираясь вернусь туда Далёкой ночной дорогой… Вернулась. Книгами. Всё та же Алма-Ата протянула ей руку, и стихи «севастопольской девчонки» были отпечатаны в типографии Института физики высоких энергий АН Республики Казахстан – сборник стихов Ирины Кнорринг под названием «После всего» «доплыл» до Графской пристани. И в моей севастополиане появилось новое имя. Наверное, несмотря на мою жестокую судьбу, Бог меня всё-таки любит, хоть я и не верю в него – это от моего дурного атеистического советского воспитания! В журнале «Простор», в том самом, каким я зачитывался в советские годы, находя его во всех севастопольских библиотеках, недавно появилась моя маленькая повесть «Тайная миссия графини де Ла Мотт» и, подготавливая её к печати, знаток французской истории и стихов Ирины Кнорринг указал мне на многие ошибки, связанные с Людовиками и с происхождением самой де Ла Мотт, которая фигурировала во многих романах Александра Дюма-отца…Дельные, а главное, точные замечания! И ещё я подумал: кто этот человек, связанный с журналом «Простор», так хорошо знающий историю Франции! И фамилия его лично для меня ничего не говорила: «Игорь Софиев». А, оказалось, это сын двух поэтов, осетина Юрия Софиева и … Ирины Кнорринг. «Полная фамилия его отца – Кули Бен-Софиев-оглы. Постепенно все приставки отпали, но фамилия Бен – Софиев держалась ещё и во Франции. На могиле Ирины Николаевны , надпись: «Ирина Кнорринг Бен-Софиева» - напишет мне его супруга Надежда Чернова, прекрасная поэтесса и член редколлегии журнала «Простор» Больше того, Надежда Чернова, - наряду с фотографиями! – прислала мне свой сборник стихов «Только о любви», где я вычитал стихотворение «Ставший небом», посвящённое отцу своего мужа Юрию Софиеву. Вот эти строки: Потомок седьмого нагиба У мудрого Шамиля Стал небом полуденным, Ибо Ему непривычна земля. Он сам по себе в этом мире, Сторонний и тем, и другим – В холодной парижской квартире И в юрте, под сводом тугим. С озёр к нему кинется Леда, Полыни придут на поклон, Но нет, не отыщется следа – Он в небе давно растворён. И думать не страшно, сгорая, О том, когда все отлетим, Ведь небо – от края до края – Пронзил он дыханьем своим. Это ли не проделки Бога? Или - Сатаны?! Больше того, Игорь Софиев очень удивился, что я писал о его матери по своим «раскопкам» и прислал мне ту самую книгу «После всего» на которую я ссылался, не видя её! И прислал так же свои собственные воспоминания об Отце и Матери. Скажу прямо, честные и жестокие воспоминания, совсем не такие, как привыкли «вспоминать» литературоведы советской закалки. С беспощадной прямотой, ничто не лакируя и не полируя, в своих «Монпарнасских снах» он пишет: « Отношения матери с отцом были в общем-то довольно сложными. Отец имел всегда большой успех у женщин и, надо сказать, часто этим пользовался. Мать же будучи серьёзно больной, чувствовала может быть какую-то свою неполноценность…Эти настроения она выплеснула в своём стихотворении Я - человек второго сорта Без «широты и глубины» И для чего, какого чёрта, Такие люди рождены?.. В начале 30-х годов мать как-то отошла от активной литературно-общественной жизни. Она перестала посещать и даже порвала с «Союзом молодых», то ли вследствии каких-то личных обид, то ли из-за своей болезни, которая всё больше давала о себе знать… Мать, несомненно, очень любила отца, но и очень страдала из-за этой любви. Отец после работы ( он одно время работал на предприятии по мытью витрин парижских магазинов – работал в основном утром и рано возвращался домой) чуть ли не каждый вечер уходил на какое-нибудь собрание или просто на встречу с друзьями-литераторами в каком-нибудь монпарнасском кафе. Это слово «Монпарнас» я постоянно слышал с самого раннего детства. В моём воображении оно ассоциировалось с таинственным и невероятно привлекательным местом, где собирались какие-то Ходасевичи, Адамовичи, Бунины, Мережковские … и многие, многие другие. Все эти имена присутствовали как какой-то звуковой фон в течение всего моего детства, лишь потом они превратились для меня в значимые фигуры …Монпарнас находился в 10-ти минутах от нашего дома…» Я рассматриваю фотографию – у окна с котом Бубулем Ирина Кнорринг. Красивая женщина, придерживая кота, с печалью в глазах, всматривается вдаль – там за стеклом – Монпарнас! Оттуда, поздно ночью возвращается её талантливый супруг Юрий Софиев, слегка пьяненкий, поддерживаемый очередной красоткой. Горе и слёзы Ирины Кнорринг выливаются в стихи: Снова – ночь. И лето снова (Сколько грустных лет!) Я в прокуренной столовой Потушила свет. Папироса. Пламя спички. Мрак и тишина. И покорно, по привычке Встала у окна. Сколько здесь минут усталых Молча протекло! Сколько боли отражало Тёмное стекло. Сколько слов и строчек чётких И ночей без сна Отражалось у решётки Этого окна. В отдаленье – Гул Парижа (По ночам – слышней!) Я ведь только мир и вижу, Что в моём окне. Вижу лицу ночную, Скучные дома, Жизнь бесцветную, Пустую, Как и я сама. И когда тоски суровой Мне не превозмочь, Я люблю окно в столовой, Тишину и ночь. Прислонясь к оконной раме В темноте ночной, Бестолковыми стихами Говорю с тобой. И всегда тепло и просто Отвечают мне Наши камни, наши звёзды И цветы в окне. Предоставлю слово снова сыну Юрия Софиева и Ирине Кнорринг: « Мать, конечно, знала, что отец ей изменяет. На этой почве у них часто возникали скандалы, доходящие иногда до разрыва…Мне кажется, что и отец очень любил мать. У меня на всю жизнь осталось в памяти, как спустя несколько дней после её смерти, уже после суеты похорон, мы с отцом сидели в той же самой столовой, и он, всегда очень сдержанный, как-то даже по-печёрински ироничный, вдруг зарыдал как ребёнок, с надрывом, не стесняясь меня. Это единственный раз в жизни, когда я видел отца плачущим. И тогда, да и в последствии, в мои зрелые годы, он несколько раз повторял, что моя мать была единственной женщиной, которую он по-настоящему любил… И стихи отца – памяти матери – написанные вскоре после её смерти в 1943 году: Ничего не вернёшь, ничего не поправишь, Ничего не расскажешь и не объяснишь Ни к чему болтовня о « сиянье и славе» Даже не вовсе не где-то там … вовсе не спишь. Без следа. Без надежды на отклик и встречу. Только книги и вещи живое хранят. Эта рана – её никогда не залечишь – Беззащитная голая совесть моя. И над жизнью твоей – так нелепо истлевшей, И над жизнью моей, уж не нашей весной, Веет ветер, с далёких морей залетевший, Плющ зелёный и розы на глине осевшей Крест дубовый, сколоченный верной рукой.» Поражаюсь сходству наших судеб. Не таланту, - талант всегда индивидуален! – а именно сходству наших житейских дорог, совпадающих один к одному. Вздохну и… буду выстукивать дальше на совершенейшей пишущей машинке, которая называется компьютером! Владимиру Смоленскому повезло больше чем Лидии Девель-Алексеевой, больше чем Ирине Кнорринг – его книги появились на свет. И известен он стал уже первой своей книгой стихов «Закат», которая появилась в 1931 году и сразу же была замечена двумя «великими» - Иваном Буниным и Владимиром Ходасевичем, - а они были придирчивыми критиками, ревностно относящиеся к печатному слову. Владимир Смоленский скончался в 1961 году. Его книги ещё не появились на крымском горизонте, и, в ожидании их, приведу ещё одно стихотворение, чтобы знали, какого поэта нам ещё предстоит открыть: Осталось немного – мириады в прозрачной пустыне, Далёкие звёзды и несколько тоненьких книг, Осталась мечта, что тоской называется ныне, Остался до смерти короткий и призрачный миг. Но всё-таки что-то осталось от жизни безумной, От дней и ночей, от бессониц, от яви и снов, Есть Бог надо мной, справедливый, печальный, разумный И Агнец заколот для трапезы блудных сынов. Из нашей мансарды, из лютого холода ночи, Из боли и холода, страха, позора и зла Приду я на пир и увижу отцовские очи И где-нибудь сяду у самого края стола. Рыдающая муза сопровождала поэтов всю их жизнь, мечта о возращении не покидала до конца дней своих. И Лидия Девель-Алексеева, и Ирина Кнорринг, и Владимир Смоленский возратятся – возвратились! - своими книгами не сегодня, так завтра.Но их нога, - в прямом значении этого слова! – больше не ступит на севастопольскую землю… И ещё один поэт исчез, - боюсь, что навсегда! – с поэтического горизонта. В последний раз его, - Николая Агнивцева, - видели на громокипящей Графской пристани в двадцатом расстрельном году. Худющий, как Кащей Бессмертный, с всклокоченными , давно не мытыми волосищами, казалось, уже немного тронутый от всего увиденного и услышанного, он потрясал двурогим посохом, - очевидцы рассказывали: по посоху шли серебряные монограммы, подарки его друзей-поэтов и многочисленных поклонников и поклониц его таланта, - и выкрикивал-выплакивал свои душераздирающие стихи о вздыбленной раскровавленной России: Церкви – на стойла, иконы – на щепки! Пробил последний, двенадцатый час! Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!.. Но милости не ожидалось ни от кого: ни от красных, ни от белых, кровью сочились буквы на полуборванном плакате, донося до паникующих граждан призыв генерала-вешателя Якова Александровича Слащёва-Крымского: «Тыловая сволочь! Распаковывайте ваши чемоданы На этот раз я опять отстоял для вас Перекоп!» Ничего Он не отстоял… Больше всех повезло в эмигрантской литературе Гайто (Георгию Ивановичу) Газданову. Его романы «Вечер у Клэр», «Призрак Александра Вольфа», «Возвращение Будды», «Пробуждение», «Эвелина и её друзья» и многие, многие другие уже нашли своего читателя в бывшем Советском Союзе. Гайто Газданову ещё не было шестнадцати, когда он примкнул к белому движению. В 1919 он вступил в Добровольческую армию. Об этом он пишет в своей автобиографической повести: « Мысль о том, проиграют или выиграют войну добровольцы, меня не очень интересовала. Я хотел знать, что такое война, это было всё тем же стремлением к новому и неизвестному. Я поступил в белую армию потому, что находился на её территории, потому, что так было принято; и, если бы в те времена Кисловодск был занят красными войсками, я поступил бы, наверное, в красную армию». Что возьмёшь с романтичного юноши, начавшего писать стихи и рассказы в восемь лет и хотевшего познать жизнь во всей её полноте!.. Военные дороги привели Гайто Газданова в Севастополь, оттуда он, всё в том же ноябре 1920-го , с врангелевскими солдатами покинул город. Но за несколько месяцев, что он пробыл в морском городе, он успел полюбить его и оставил нам картину белогвадейского Севастополя, картину, написанную рукой зрелого писателя: « весной и летом тысяча девятьсот двадцатого года я скитался по Севастополю, заходя в кафе и театры и удивительные «восточные подвалы», где кормили чебуреками и простоквашей, где смуглые армяне с олимпийским спокойствием взирали на пьяные слёзы офицеров, поглощавших отчаянные алкогольные смеси и распевавших неверными голосами «Боже царя храни», которое звучало одновременно неприлично и грустно, давно утеряло своё значение и глохло в восточном подвале, куда и из петербургских казарм докатилось музыкальное величие прогоревшей империи…И Чёрное море представлялось мне как громадный бассейн вавилонских рек, и глиняные горы Севастополя – как древнейшая стена плача…» Действительно, Севастополь был огромной Стеной Плача. По кабакам белогвардейского города рыдала муза печального Арлекино - Александра Вертинского с его бесподобной картавостью: К мысу ль Радости, К Скалам Печали ли, К Островам ли Сиреневых птиц, Всё равно, где бы мы Ни причалили, Не поднять нам усталых ресниц. Мимо стёклышка иллюминатора, Проплывут золотые сады, Пальмы тропиков, солнце экватора, Всё равно…где бы мы Ни причалили, Не поднять нам усталых ресниц … В конце концов «печальный Арлекино» вернётся на свою многострадальную родину, а автор этих стихов Тэффи – Надежда Александровна Лохвицкая, - русская писательница, известная нам как автор многих юмористических рассказов, фельетонов и стихов, так и не увидет больше Севастополя, - последнего российского города, который был в её судьбе, больше не увидит Графской пристани, и вернётся только своими книгами… Надежда Лохвицкая – Тэффи – умерла в октябре 1952 года и похоронена тоже на этом историческом кладбище Сент-Женевьев-дю-Буа. Но раньше Тэффи, раньше Александра Вертинского, эммигрирует за границу, и тоже морем от Графской пристани – Аркадий Аверченко. Создатель и руководитель литературного кафе, которое он назовёт метко и со значением «ГНЕЗДО ПЕРЕЛЁТНЫХ ПТИЦ». В уютное гнёздышко слетались «большие птицы», ставшие сегодня гордостью России и мира: писатели Тэффи и Влас Дорошевич…артисты и певцы Фёдор Шаляпин и Александр Вертинский, «комиссар искусств» Леонид Собинов… По разному сложилась судьба «птиц» высокого полёта: если Леонид Собинов и Влас Дорошевич, голос, перо и свой недюжинный талант отдали в услужение революции, то Аркадий Аверченко решил не искушать судьбу и ещё в 1919 году – за год до всеобщего бегства! – покинул родовое гнездо. Да, родовое! В Севастополе он родился и в Севастополе он прожил до десяти лет! Вот что он напишет в своей автобиографии: «… Вероисповедания – православного. Отец был купцом, мать из мещан. Известно только, что дед мой (по матери) был атаманом шайки разбойников, держал под Полтавой постоялый двор и без всякого зазрения совести грабил проезжих на большой дороге. Мать моя – добрая, кроткая женщина – вспоминает об этом с ужасом, хотя во время дедовских операций была мала и помнит всё смутно. Мой отец был очень хорошим человеком, но крайне плохим купцом. Сочетание этих двух свойст привело к тому, что он совершенно разорился, когда мне исполнилось десять лет…» Вот в десять лет он и покинул Севастополь, чтобы вернуться через несколько десятков лет, вновь, будучи уже известным писателем, здесь, как мы уже говорили, открыл литературное кафе и стал издавать газету «ЮГ РОССИИ» в которой одним из первых перепечатал Манифест об отречении царя Николая !! от престола с собственной припиской: «Прочёл с удовольствием. Аркадий Аверченко». Его газету, как ни странно, - а, впрочем, что уж тут странного! – закрыли белогвардейцы из-за талантливых фельетонов своих близких друзей, которым он предоставлял свои страницы, фельетонов, многие из которых принадлежали его талантливому перу. История в конце концов всё расставляет по местам и не всегда по справедливости – тут уж ждать от судьбы справедливости не приходится.И для тех, кто вернулся, для тех кто никогда не покидал Богом данного ему Отечества и для тех, кто остался за кордоном. Все годы эмиграции Аркадий Аверченко « болел смертельной тоской по России» и мечтал вернуться.Но судьба-злодейка распорядилась иначе. В Праге находится старинное Ольшанское кладбище. На этом кладбище , у небольшой церквушки – православного храма Святого Успения , расписанного в древнерусском стиле по эскизам советского художника И.Я.Билибина – запомните это имя, я к нему ещё вернусь! – стоит гранитный памятник. На граните две надписи – по-русски и по-чешски: « А.Т.АВЕРЧЕНКО, род. 6.!!!. 1884 в Севастополе, умер 12.!!!. 1925 в Праге. Русский писатель. Этот памятник поставило русско-чешское общество «Мир». Прага 26 декабря 1930.» В дату рождения, как и в случае с Александром Галичем, вкралась ошибка, не знаю, исправленная ли сейчас.? Сам писатель, не доживший до своего пятидесятилетия, писал всё в той же своей автобиографии: « Имя моё – Аркадий Тимофеевич Аверченко. Родился в Севастополе 1881 года, 15 марта…» Три года разницы! Исправте, пожалуйста. Тут я хочу сделать небольшое, а, может быть и большое, очередное лирическое отступление – его вы, читатели, обязательно должны прочитать. Потому что это не я пишу, а Андрей Седых – живой свидетель встреч с живыми, - естественно в то время! - творческими людьми. Сам Андрей Седых родился в 1902 году, а скончался 1994! Но в то время, когда его живое перо ещё трудилось во всю, Андрей Седых был специальным корреспондентом парижской газеты «Сегодня», хотя это было далеко «вчера» и все его очерки опубликованы в этой газете. Но я не владею французским и стар я уже стал, чтобы копаться в парижских архивах. И поэтому я буду выхватывать свои «отрывки из обрывков» из редкого журнала «ВРЕМЯ И МЫ» - сейчас в мире выпускаются десятки тысяч журналов под разными названиями! – но этот журнал особенный, он выпускается то в Москве, то в Иерусалиме, то в Париже, то в Нью-Йорке. А главный его редактор и издатель Виктор Перельман живёт в Нью-Йорке постоянно. Захотите прочитать полностью, найдите московское издание «ВРЕМЯ И МЫ» за 1999 год и вначале познакомьтесь с Григорием Поляком, точнее, с его предисловием – ему принадлежат журнальные публикации Андрея Седых. Чего это я пропагандирую этот журнал? .. Нет, никогда, ни при какой погоде, лично я не печатался в нём! И – даже не посылал, хотя мне и советовали в нём напечататься. Так что, личной выгоды никакой! И так, я начинаю прямое списывание – люблю слова, написанные когда-то, за то, что их нельзя переписать!.. Однако, комментировать не возбраняется и этим правом я воспользуюсь. ТАК ЧТО ТАМ НАПИСАЛ АНДРЕЙ СЕДЫХ ОБ АЛЕКСАНДРЕ КУПРИНЕ: «… писать я серьёзно стал, только приглядевшись к жизни, набравшись впечатлений. Скажу вам правду – писать я не люблю, трудно мне писать, и слова хорошие находить трудно, а рассказывать я люблю, и жизнь тоже люблю… И ещё люблю простых людей, есть у меня доступ к простым людям. Вот тут по соседству одно время дружил я с садовниками… Был один такой – любил выпить. Звали его Пьер. Так вот, напьётся как дрозд, и мне говорит: « Мэтр, я не Пьер, а Артур», «Как так?» Очень просто: когда он трезвый, то Пьер. А как выпьет, так становится Артуром. Ведь какая фантазия, а?.. Так вот, я больше к садовникам влечение имею. Сначала они меня «мэтром» называли, потом мсье Куприным, а теперь подружились и зовут просто Александром… Так и напишите: никогда не хотел юбилеев…Ещё лет пятнадцать подождал бы. Это меня Брокгауз и Эфрон подвели. Я теперь распускаю слух, что они ошиблись…Никакой из меня старик не выходит… Куприн хвалил своих друзей, говорил, что всё это – народ душевный, отзывчивый. По дороге встретили одного - он был в синей блузе с огромным раздутым животом, - ему Александр Иванович бросил на ходу «Бонжур папа!» и француз был очень доволен этой встречей. Долго стояли на углу, и когда ушёл Куприн своей молодой походкой, я посмотрел ему в спину и подумал, что точно – соврал Брокгауз и Эфрон и что с юбилеем можно бы подождать ещё лет пятнадцать.» АНДРЕЙ СЕДЫХ О САШЕ ЧЁРНОМ. «… Он живёт в Париже отшельником на улице Теофила Готье, никуда не ходит и никого не видит. Может быть потому, что Париж – слишком большой и шумный город, или просто трудно идти к людям, вечно недовольным, жалующимся, куда-то торопящимся. У него есть книги и настоящий живой фокс Микки – постигнувший всю собачью премудрость. По утрам Микки терпеливо садится перед дверью и ждёт, когда консьержка просунет в щелочку газету. Это значит, что надо схватить газету зубами и ураганом броситься в спальню, в постель хозяина. У Микки есть свои слабости: он не переносит вида горящей спички и фотографических карточек. Спички он немедленно тушит, а…карточки рвёт в клочья…Делает он много других штук, но об этом когда-нибудь расскажет его хозяин… Мы говорили о «юбилее без речей», о 25-летней работе, и о том, как трудно в эмиграции жить, и какие люди охладели к поэзии…» Добавлю и свою «копейку» к вечному лику Саши Чёрного и его любимой собаки Микки, моего земляка по Одессе, а, - так я переиначил пословицу, а может и поговорку, – одессит одесситу глаз не выклюет!..Но это, я просто неудачно шучу, чтобы не расплакаться. Кроме фокса Микки, был ещё кот Бэппо. Я не знаю, что нашептали Саше Чёрному эти умнейшие из братьев наших старших – да, да, я считаю, что вначале появились твари лающие, мяукающие, кудахтающие, а потом уж – венец природы Человек! - , но только знаю, что героями его отдельных книг «Кошачья санатория» и «Дневник фокса Микки» принесли автору не только славу, но и поспособствовали в приобретении как раз того домика, где он и прожил до своей внезапной смерти в далеком для живущих сегодня 1932 году и похоронили его не кладбище Сент-Женевьев –дю-Буа, рядом со своими товарищами, а на небольшом сельском погосте Лаванду департамента Вар. На его могиле Владимир Набоков много хороших слов сказал о своём товарище, но современникам запомнились заключительные: «После Саши на земле осталось несколько книг и тихая, прелестная тень». На могиле, на мраморной доске, была выбиты пушкинские строфы – « Жил на свете рыцарь бедный…» Нет, не удалось нам положить цветок на его могилу – она затерялась в пространстве, но не во времени…Не только осталось «несколько книг и тихая прелестная тень», но и память человеческая и много-много книг, на многих-многих языках мира. И о Милюкове, и о Билибине и о Елпатьевском, и о многих других личностях, у меня есть что рассказать. Не хочу быть скромным, сошлюсь на свои книжки . - скромность украшает девушку и то до определённого возраста! Когда-то, они, - книжки о Батилимане, я имею в виду! - были единственными, написанные об этом «профессорском уголке». Появились они благодаря нескольким случайным обстоятельствам: во-первых, я работал тогда электриком на номерном военном судостроительном заводе в Севастополе, и меня от завода, так же в должности электрика-моториста, послали в Батилиман, где в прошлом находились дачи людей, известных в науке , искусстве и литературе, а сейчас – пионерлагерь, принадлежавший этому номерному заводу. Во-вторых, мне вручили папку с грифом «секретно» из коей я почерпнул многие сведения, как о самом «профессорском уголке в Крыму», так и о людях, заселявших эти дачи, многие из которых названы в этой секретной папке «врагами народа» В-третьих, в Батилимане я совершенно неожиданно для себя встретился с Валентиной Абрамовной Иоффе, доктором физико-математических наук, одной из разработчиц атомной бомбы, работавшей на Курчатова., - она же, единственный человек, в паспорте которого значится место рождения – Батилиман. Это Валентина Иоффе показала мне список, - ксерокопию списка! - из 93-х фамилий, подлежащих уничтожению после испытания атомной бомбы. Список был представлен Берием Иосифу Сталину и на нём рукою вождя начертано: “Ознакомлен. Вернутся к этому вопросу после испытания атомной бомбы. Иосиф Сталин”. А в списке том, кроме самого Курчатова, было много академиков, в том числе и имя Валентины Абрамовны Иоффе. В моём блокноте до сих пор сохранилась схема-план расположения дач, собственоручно начертанная рукою Валентинтины Иоффе и на этой схеме нарисованы все дачи, принадлежащие членам кравцовского кооператива. И этим планом – я его опубликовал в своих краеведческих книгах! – пользуются до сих пор. Заглядываю в свой блокнот – когда же это было? Дата тоже поставлена рукою Валентины Абрамовны: «25 мая 1966 год». Чтобы ничего не придумывать заново, приведу несколько отрывков из двух моих книг - “Батилиман” и “ Все дороги ведут в Батилиман». Естественно, с сылкой на день сегодняшний и лирическими отступлениями, которые редактор первой книги, вычеркнув их, сказав при этом. «Ну к чему эти подробности, Михаил Леонидович!?. Вы не возражаете, если я их вычеркну?» Первое издание «Батилимана» вышло через четыре года, после того, как была сдана рукопись, в 1970 году, малым тиражом в 10 тысяч экземпляров. И я очень рад, что у всех севастопольских краеведов она хранится. Ну, а вторая, «Дороги ведут в Батилиман», вышла через тридцать лет, мизерным тиражом тиражом в 500 (пятьсот) экземпляров. И то потому, что нашлись меценаты, которые, как они говорят, по моей первой книжке исходили-излазили все тропки батилиманские и прилегающие к ним. Но подробности о жизни батилиманцев, я разбросал по многим своим книгам. Такой я хитрый! Вот и сейчас, рассказываю о славных дачниках батилиманских, волею судьбы, оказавшихся за пределами своей жестокой родины. +++ +++ +++ Перекрученная, переверченная древняя дорога-тропка выводит нас к горному массиву Куш-Кая,что в переводе, - опять же с татарского! - означает Птичья скала. Раньше на этих скалах жили гордые птицы - орлы, но сейчас их нет, - покинули эти места, не смогли смириться с шумом машин… По сторонам узкой дороги дикая первозданная красота. Огромные валуны нагромождены друг на друга и краснеют своими боками, словно их поджаривали на гигантской сковороде. Каменюги самых различных цветов и оттенков и самых причудливых форм. Батилиман, что находится неподалеку от Севастополя - значит Глубокий залив. В древних рукописях это название не упоминается. Жители, которые впоследствии заселили окрестности Батилимана, располагались рядом, в районе Ласпи. Раскопки наводят нас на мысль, что это урочище было густо заселено. Найдено множество амфор для вина и масла - учёные мужи датируют их У веком до н. э. В литературе имеется описание керамического завода в бухте Ласпи, и, вообще, здесь много примет древности. В лесу вы можете натолкнуться на куски черепиц с клеймами в виде зверей и птиц, на обломки пифосов и амфор, на обомшелые развалины зданий. 25 марта 1790 года в Крыму произошло сильнейшее землетрясение. Во время этого бедствия в горах образовались трещины, в которые ушла вода из ласпинских источников. А вода - это жизнь. Между прочим, для Эрец-Исраэль тоже! Местные жители из района из района Ласпи перебрались в Хайтинскую долину. И, примерно, в 1792 году земли в районе Хайту-Батилиман перешли во владения к графу Мордвинову, который начал собирать с местных жителей арендную плату. Плодородная Хайтинская земля давала большие доходы, и это позволило выкупить у Мордвинова землю, хотя он запросил за неё немало, - 37 тысяч, что по тем временам сумма была немалая! Мог бы и подешевле, - земель у графа было немало по всему Крыму! Деньги были собраны и, расчедрившись, Мордвинов подарил татарам-крестьянам впридачу ещё и Батилиман, - в то время его называли Баты - Лиман! - бывший в то время пустой, заброшенной территорией. Там на берегу моря, находилась одна-единственная хижина, в которой проживал волосатый человек, ушедший в себя от дел мирских и, считавшийся среди местных жителей святым. Во всяком случае, пищу ему доставляли аккуратно, не требуя никаких денег. Сейчас бы его назвали бомжом, человеком без постоянного местожительства! Задолго до осады Севастополя 1854 - 1855 гг. местные жители продали землю батилиманскую и Ласпинское урочище, - помните, оттуда ушла вода! - французу Вассалу. Посмеивались крестьяне, что всучили ничего не понимающему “хрянцузику” бросовые земли, содрав с него приличную сумму! Но Мордвинов им подарил эти земли, как подарок , а они - продали. И впервые, рядом с Батилиманом, в Ласпинской долине были построены комфортабельные дома, винные погреба и высажены французские сорта винограда, из которого предприимчивый француз давил превосходное вино. Вина из вассальского подвала были хорошо известны не только в Крыму, но и всей России, - Крым принадлежал тогда России! Славился и вассальский виноград, - хотя татары и сами были мастаки по винограду! Особенно удачным сортом, дающим обильный урожай, считался Мускат Александрийский. И можно только удивляться, почему этот сорт исчез из горного Крыма. Это я, ради красного словца, сказал, “удивляться!”, - выселили татар, исчезли многие сорта винограда. В том числе, и Мускат Александрийский, - чубуки для крестьян-татар “мусье хрянцуз” не жалел! После первой обороны Севастополя, батилиманские земли и Ласпинская долина вновь отошли местным жителям, - отобрали у “супостата” долину, ставшую плодоносной в хозяйских руках! В 1910 году, бросовый кусман земли под названием Баты-Лиман, купил помещик Андрей Васильевич Кравцов. Основатель курортного Батилимана Андрей Кравцов никогда не помышлял о строительстве собственной дачи в Крыму, хотя он был далеко не беден, - ему принадлежали обширные поместья в Воронежской губернии, но и его средств было явно маловато . В Крыму, да ещё у самого Чёрного моря, строили свои особняки титулованные богачи и члены царской фамилии. Но первичный капитал нашёлся: сын Андрея Васильевича Вадим родился под счастливой звездой, - в день его рождения, крёстный, положил ему в люльку “на зубок” акции Владикавказской железнодорожной компании. Акции считались бросовыми, никто из окружения помещиков Кравцовы, всерьёз не принимал железную дорогу, - “Кому она нужна эта железка!? Лошадушка не даст себя потеснить!” - не верили в доходы от неё, и считали, крёстный просто сделал красивый жест, всучив младенцу ничего не стоящие бумаги. Но жизнь не посчиталась с мнением доморощенных предсказателей и, уже будучи студентом Политехнического института в Петербурге, Вадим Кравцов стал получать приличные дивиденты с “бросовых” акций и, неожиданно для себя и отца стал очень богатым человеком. Конечно, по меркам воронежского помещика! Деньги требуют применения и на семейном совете было решено строить дачу в Баты - Лимане. На этом настоял Вадим. Студентом он совершил экскурсию по Южному берегу Крыма и считал, что лучшего места не сыскать по всему Крыму. В южные края России выехал сам “батька” Андрей Васильевич Кравцов, с намерениями, тут же приступить к строительству особняка, да такого, чтобы слюною от зависти изошли его недоброжелатели! А недоброжелателей у деловых людей во все времена было предостаточно! ... В Крыму этого “очень богатого человека” ( Кравцова-старшего!) ждало разочарование: хоть доходы от железнодорожных акций были приличными, да и на свои барыши грех жаловаться, но их явно было недостаточно, чтобы отвоевать у природы и людей, - земли Баты-Лимана принадлежали общине и они требовали за них большой выкуп. Хотя сами их не использовали из-за нехватки воды. Воистину, сам не гам и другому не дам! Но Кравцов-старший был мудрым человеком и нашёл единственно правильное решение: там, где не под силу одному человеку - под силу коллективу. И он создаёт кооператив для освоения этого, удивительного, даже избалованного Крыма, места. И летом 1911 года был положен первый камень в здание Кравцовых... Это двухэтажное здание сохранилось до сегодняшнего дня и является самым красивым и оригинальным в Батилимане. Его легко узнать: на нём сохранились фрески, сделанные рукою члена кооператива, талантливым сказочником, иллюстрации которого известны всем художникам мира, Иваном Яковлевичем Билибиным. Да и само здание построено по его рисункам и эскизам. Помните, в Севастополе, Аркадий Аверченко создал клуб «Гнездо перелётных птиц» ? Большими «птицами этого «гнезда были» художник Иван Билибин и его жена Александра Потоцкая, - Валентина, ещё будучи Валькой, многое запомнила и, рассказывая мне об обитателях Батилимана, не обошла она стороной и Потоцкую, - их было две «одна нормальная Потоцкая, другая – ненормальная!» При случае, расскажу о «ненормальной», а сейчас о «нормальной» - Александра Потоцкая достойно дополняла своего великого мужа, была она театральный декоратор и фарфорист. И, когда российские интеллигенты покидали свои родовые гнёзда в двадцатых годах, она с мужем разделила судьбу многих . Долгих пятнадцать лет прожили талантливые супруги во Франции. Но Франция была только местом проживания – за годы эмиграции они объездили – обходили всю Палестину, Египет, Ливан…И всюду, где бы они не бывали, пополняли свою уникальную коллекцию, начатую ещё в России. И, когда супруги Билибины вернулись на родину, они привезли с собою всё, что собрали за многие годы.. Всё. До последнего гвоздика. Одной из самых оригинальных работ последних лет жизни были иллюстрации к сборнику былин “Героическое прошлое русского народа”. Работу над этой серией художник начал в 1939 году и продолжил во время Отечественной войны в блокадном Ленинграде. Он не эвакуировался из осаждённого города, считая, “из осажденной крепости не бегут, а обороняются...” Ивану Яковлевичу Билибину не довелось дожить до Победы, он скончался в 1942 году... Картины и рисунки Билибина хранятся не только в музеях – не мало их и в частных коллекциях. Даю одну наводку: у Валентины Абрамовны хранится акварель «Батилиман», подаренная художником её отцу. Среди туристов и экскурсантов, которые толпами валят сюда, происходят частые споры: одни говорят, что этот особняк с билибинскими барельефами принадлежит, - принадлежал! - помещикам Кравцовым, другие - академику Абраму Иоффе. Где же истина? - Это тот редкий случай, когда обе стороны правы. - Прежде всего, - улыбнулась Валентина Ивановна, - основатель Батилимана, курортного Батилимана, - поправила она саму себя, - Андрей Васильевич Кравцов - мой дед. - Да ты, оказывается, полукровка, Абрамовна!..Ну, ну, рассказывай. И, пожалуйста, подробней!.. - - Моя матушка, Вера Андреевна, была самой “несамостоятельной” дочерью Андрея Кравцова. Дворянка, помещица, умница, - дед видел в ней, а не в своём “непутёвом” сыне, достойного продолжателя своего дела. Но мою мамочку не интересовали ни земли, ни собственные особняки, ни кареты с вензелями, она хотела одного: учиться! - А, Валентина, теперь понятно, почему ты скрывала своё происхождение! - вспомнился мне “ список девяностотрёх” со сталинской резолюцией. - Как же! От Берии ничего не скроешь! Но не о том сейчас речь!..Перед самой Октябрьской революцией, мама, наперекор своему отцу, окончила гимназию в Петербурге и хотела поступить в институт. Но мой дед и слышать об этом не пожелал.”Ни дам ни копейки! Поголадает, настрадается и вернётся домой как миленькая!”Невозможно предугадать, чем дело бы кончилось, да и не надо гадать, чем окончилась бы схватка между отцом и дочерью, если бы мать не встретилась с “хулиганистым” профессором Политехнического института Абрамом Иоффе... Да, да, хулиганистым! В те годы профессор-мальчишка и по морде мог дать!.. Молодые люди полюбили друг друга и вскоре поженились. Миша, ты себе даже представить не можешь гнев моего деда, гнев дворянина-помещика Андрея Кравцова, когда он узнал об этом факте… Но оставим и эти разговоры для семейной хроники, хотя они и очень интересны и о которых я тоже писал… Перейдём к тем дачам, которые связаны с Сашей Чёрным…Раскроем блокнот - заглянем в план!.. Есть на ней и дача Павла Николаевича Милюкова , имя которого замалчивалось в России многие годы, а, если и упоминалось в истории, то только как классового врага. А, между тем, Павел Милюков был известнейшим историком, учёным и политиком крупного масштаба . Был он – к счастью или несчастью своему? – членом Временного правительства… Это ему, Павлу Николаевичу Милюкову, принадлежит фраза, сказанная на митинге 11 июня 1917 года: «Что делать с Лениным и его единомышленниками?» - спросили у него. «Этот вопрос мне задавали не раз, и всегда я отвечал на него одним словом – арестовать!» Милюков обвинял большевиков в контрреволюции и в стремлении узурпировать власть не во благо народа. Конечно, когда большевики-ленинцы пришли к власти, Павлу Милюкову ничего не оставалось делать, как эмигрировать за границу. Что он и сделал. Но он тогда не знал, с какой стервой связался – картавый кровосос, хитроумным путём, захвативший власть «вождь пролетариата» Владимир Ильич Ленин не имел такой привычки прощать врагов своих – в 1922 году на Милюкова было совершено покушение. Стреляли в упор! Милюкова закрыл своим телом его преданный приверженец и товарищ по Думе Владимир Набоков. Да, да, отец того самого знаменитого Владимира Владимировича Набокова, который написал всемирно известную «Лолиту», множество ещё превосходных книг и, который произнёс прощальную речь над гробом своего товарища Саши Чёрного… До конца жизни своей Милюков скорбил о своём товарище и друге!Но, несмотря на жутчайшую критику его собственной персоны персоны в российской прессе, - а, как газеты Страны Советской умеют издеваться над личностью, это мы знаем! – несмотря ни на что, Милюков не желал поражения России, как государства и критиковал всех, кто требовал вооружённых походов на большевистскую страну. Больше того, в условиях гитлеровской оккупации Франции, он пишет статьи в поддержку борьбы Советской Армии с фашизмом. Павел Милюков никогда не отождествлял народы России с большевиками и в своих книгах предрекал крах коммунистам от собственного же народа. Так он и произошло! Павел Николаевич Милюков скончался в 1943 году во Франции – ему было восемьдесят три года … Одну из дач в этом «профессорском» посёлке занимал известный во все в мире, но не издаваемый и не упоминаемый в советские времена, писатель Евгений Николаевич Чириков. Сейчас эта дача уничтожена, - как и многие другие! – и, чтобы найти место где она находилась, надо свериться по «плану Валентины Иоффе» или спросить у меня: на месте этого здания - сейчас огромный чёрный валун. Евгений Чириков - постоянный участник «Гнезда перелётных птиц» эмигрировал в начале в Болгарию, - хотел чудак быть ближе к России « большевизм не продержится и нескольких лет!» , но процесс затянулся и Чириков перебрался в Чехословакию, в Прагу. На эмиграцию у писателя были все основания - в братоубийственной Гражданской войне он был на стороне белого движения. И спас его – вождь мирового пролетариата Владимир Ульянов-Ленин. В двадцатом расстрельном году, Чирикову – с грифом «сов.секретно», - красногвардеец доставляет записку такого содержания: «Евгений Николаевич, уезжайте. Уважаю Ваш талант, но Вы мне мешаете. Я вынужден вас арестовать, если Вы не уедете». Откуда же такая милость к врагам своим идейным? Оказалось, всё просто. И Владимир Ленин, и Евгений Чириков учились в одном Казанском университете и оба были исключены за «вольнодумство» - как не посодействать однокашнику. Да ещё крупному писателю, состоявшемуся к этому историческому отрезку времени , а Владимир Ленин питал к определённым писателям определённое отношение. Ильич «дружил» с Максимом Горьким, а Евгений Чириков, много лет сотрудничал с Горьким, о чём вождю пролетариата было известно. Но, если будущего вождя мирового пролетариата выслали в имение его матери Кокушкино, то Чирикова заслали в Нижнее Поволжье – тогда это была глухомань! – и строго-настрого запретили даже появляться в больших городах. Особенно в тех, где были высшие учебные заведения. Вот с тех пор и начались скитания писателя по большой России. Евгений Чириков был известен своими многочисленными произведениями у которых была счастливая судьба: первые его книги появились ещё на университетской скамье, первые его пьесы относятся к девяностым годам прошлого – уже позапрошлого! – века и принесли ему всемирную славу. Батилиманцам он уже был известен как автор трилогии «Жизнь Тарханова» и семнадцати томов «Избранного» Знали батилиманцы и о прогрессивных нравах своего товарища. Они знали о его пьесе «Евреи» - своеобразный отклик на погром в Кишинёве. В России постановка пьесы была запрещена, но она победным шагом шла по всей Европе. Его ставили в Германии, Австрии, Франции…Пьеса вошла в репертуар труппы известного и до нашего времени русского актёра Павла Орленева и с этой пьесой он объездил полмира! Знали батилиманцы и об истинных отношениях Алексея Максимовича с Евгением Николаевичем. Они часто собирались – с бокалом чая! – за столом у своего товарища по музам Владимира Галактионовича Короленко, дача которого находилась в том же Батилимане у самого моря Чёрного! – и вели разговоры «за жизнь». Если б Владимир Ильич, который Ленин, знал об истинных отношениях Чирикова с Горьким, то он вряд ли направил Чирикову послание такого рода? Впрочем, это мои личные предположения – в башку вождя, да ещё «вечно живого» вклинится было нельзя, ни позавчера, ни вчера, тем более – сегодня! А, между тем, Евгений Чириков, «побил горшки» с Алексеем Максимович и, но, большинству почитателей таланта двух больших писателей, обстоятельства спора были неизвестны. Лишь в 1921 году, уже находясь в эмиграции, Евгений объяснит своё поведение в очерке, вышедшей отдельным изданием в Болгарии. Назывался очерк так – «Смердяков русской революции» - признаемся, многозначительное название.. Что же ставил в вину русский писатель «основоположнику советского реализма»? Многое. А главное то, что это человек, «вылезший из булочников и продавцов кваса», прикрывал беззакония и произвол, творимый вождями над российским народом, а созданное им кооперативное издательство «Знание» только Максиму Горькому и приносило огромные барыши, которыми он лихо распоряжался. Это та правда, на которую мы многие годы закрывали глаза. Хотя и догадывались. Лично я, прочитав, понравившиеся мне «Детство» и «Мои университеты» родил такой афоризм: «У писателя не может быть хорошей биографии, если ту биографию не напишет он сам». Но это уже мои умствования, не смотря ни на что, Максим Горький, как писатель остаётся одним из моих любимейших. Евгений Николаевич Чириков нашёл успокоение на пражском Ольшанском кладбище 22 января 1932 года, рядом со своими знаменитыми товарищами, составляющими и сегодня цвет русской культуры. Есть в Батилимане дача - полуразрушенная дача, в моё время, а нынче восстановленная! – писателя-краеведа, так много страниц посвятившего Крыму Сергея Яковлевича Елпатьевского. Того самого Елпатьевского, о котором упоминает Андрей Седых и, который «сманил» Сашу Чёрного покинуть Париж и перебраться на юг Франции , где у него уже был куплен дом на вершине горы в маленьком городишке Ла Фавьер. Сергей Елпатьевский – это тот человек, которого российские литературоведы советских времён, называли типичнейшим представителем литературы прошедших дней. и не предрекали известность в будущем и…Ошиблись, господа генералы от литературы! Я, как в песне поётся, «не скажу за всю Одессу», о есть, за весь земшар, но за Крым и Россию ручаюсь – начался «бум Елпатьевского». Все, почти все, пишущие о Крыме, ссылаются на его правдивые очерки, которые он так и назвал – «Очерки Крыма». А каторжную Сибирь невозможно до конца понять, без литературных свидетельств Сергея Елпатьевского, рассказывающего нам о ссыльных людях, жаждущих воли, о жути сибирского безлюдья и ужаса полярных ночей… Батилиманцы любили его его не только за его правдивые рассказы, но и за его человечность, за его ласковость – забытое слово, тем более, чувство! - за постоянное желание придти на помощь ближневу своему. Редкое качество даже сегодня. Сергей Яковлевич был не только писателем, но и действующим врачом. И, когда в Москве в 1905 году был созван знаменитый Всероссийский съезд в память одного из героев Севастопольской обороны 1854-1855 годов, одного из замечательнейших людей России, хирурга Николая Ивановича Пирогова, Сергей Елпатьевский был избран председателем этого съезда. После своего освобождения, после московских притеснений, связанных не только с его литературной деятельностью, хотя последнее и усугубляло, но и по политическим мотивам, Сергей Елпатьевский переежает на постоянное местожительство в Ялту, где он и встречается со своим другом Антоном Павловичем Чеховым. Антону Чехову, - а он, конечно, сегодня известен всему читающему миру! – ставят в заслугу создание общедоступного санатория для бедных писателей в Ялте, забывая, и даже преднамеренно умалчивая при этом, о Сергее Елпатьевском, которым был не только компаньоном-сотоварищем этого дела, но и работающим мотором. Хотя и носит этот санаторий имя Антона Чехова, - величина же! – но не меньшая в этом заслуга , - а, если честно, то и большая! – Сергея Елпатьевского. И я бы назвал санаторий именем « Сергея Елпатьевского и Антона Чехова». Именно в таком последовательности. В те далёкие для нас годы, больные различными недугами, писатели приезжали в Ялту с надеждой: «Елпатьевский поможет», «Елпатьевский устроит», «Елпатьевский не оставит в беде». И Сергей Яковлевич старался: организовывал места в санаториях, создавал пункты бесплатной медицинской помощи. Были годы, - первомайские дни многих лет! – когда ремесленный люд выходил на демонстрации, а вместе с ними - их заступник и врач, лечивший болячки не словом, а делом. И это при том, что Елпатьевский состоял на постоянном учёте в полиции. Но за участие в первомайских массовках к Елпатьевскому никаких карательных мер не применялось, но комендант Ливадии, он же – градоначальник Ялты, полковник Думбадзе, при каждом удобном случае стал высылать писателя-врача за пределы Ялты. Ненадолго. На время. На месяц, другой!.. А удобный случай – это приезд в этот курортный город какой-нибудь особы царской фамилии. По-видимому, - это моё предположение! – Сергею Яковлевичу это надоело и он решил скрыться от «всевидящего ока» в полудиком Крыму. И, когда Кравцов-старший стал создавать кооперетив в полудиком, - по тем временам! – уголке Крыма, поинтересовался: кто же войдёт в него? И, услыхав фамилии, тотчас согласился. АНДРЕЙ СЕДЫХ О НЕИЗВЕСТНОМ МНЕ СЕМЁНЕ ЮШКЕВИЧЕ И О МНОГИХ ДРУГИХ МНЕ ИЗВЕСТНЫХ: « … Поток автомобилей, трамваем и автобусов на мгновение задерживает нас на углу бульвара Монмартр. Наконец, благополучно перебираемся на другую сторону к «Дюпону». Лет через 20 кафе это станет историческим… …Юшкевич…поглядывает подозрительно на курс доллара и таинственно сообщает, что в конце месяца он едет в Америку, где сейчас с огромным успехом идёт его пьеса «Человек воздуха». … Работать здесь, заграницей, становится всё труднее, - говорит Юшкевич. – Запас наблюдений, вывезенных из России, постепенно иссякает…Нет почвы под ногами… Мережковский ушёл вглубь истории. Бунин пишет то, что он мог бы написать и десять лет тому назад. В этом наше горе: мы не можем писать о современности… Горький? Это хорошо, удивительно хорошо, но ведь это не современная Россия!..У писателей выхода нет. Видели ли вы когда-нибудь рыбу, выброшенную из воды на песок? Так и мы; для того, чтобы ожить – надо нас снова бросить в воду. Погрузить нас в нашу, родную стихию, и мы оживём…» АНДРЕЙ СЕДЫХ О МАРИНЕ ЦВЕТАЕВОЙ: «…Живёт Цветаева очень далеко – почти за городом… и к Парижу приглядывается с особенным, одним только знакомым волнением… - … о возвращении в современную Россию думаю с ужасом и при существующих условиях, конечно, не вернусь. Говорят, русскому писателю нельзя писать вне России…Не думаю. Я по стихам, и всей душою своей – глубоко русская. Поэтому мне страшно быть вне России. Я Россию в себе ношу, в крови своей. И если надо, - и десять лет здесь проживу, и всё же русской останусь…Иногда кажется, что издали – лучше всё видно…» АНДРЕЙ СЕДЫХ О ВЛАДИСЛАВЕ ХОДАСЕВИЧЕ: «…Беседа началась с вечера Бунина. О вечере этом вот уже целую неделю как говорит весь Париж. Иван Алексеевич обещал показать галерею своих современников. Галерея получилась страшноватая – некоторые современники, сидевшие тут же на эстраде, едва не потеряли сознания. Ходасевич, к слову сказать, при этом не пострадавший, до сих пор не может прийти в себя. - Владислав Фелицианович, Бунин выставил некоторых известных и талантливых литераторов непроходимыми глупцами. Может быть, это уже не так страшно: талантливый писатель или поэт вероятно может обойтись и без ума? - Нет! Не может. В конечном счёте глупость губит поэта. - Есть счастливые исключения… - Совершенно верно. Есть. За последние тридцать лет трое самых талантливых поэтов были невыносимо глупыми людьми. Пауза. Потом Ходасевич с расстановкой называет три имени. Три невыносимо глупых поэта благополучно здравствующих по сей день, - мы узнаем их имена от читателей…» О, Господи! О, Боже!.. Кто же они – эта тройка?! . Перечитывая стихи тех лет, я насчитываю их гораздо больше. Да и , копаясь в дне сегодняшнем, нахожу их гораздо больше. Выведу такую формулу: «Неумных , но талантливых поэтов намного больше, чем неумных, но талантливых прозаиков. Больше того, скажу, талантливых, но не умных прозаиков вообще не бывает! Я, имею в виду, сосоявшихся писателей! Там, где у поэтов – озарение, вспышка, удар молнии, прозаик должен натирать мозоль, на том, на чём сидит и это обстоятельство любого глупца заставляет умнеть». Недаром одна умнейшая, ныне покойная писательница Елена Криштоф, даря мне очередную свою книжку, надписала: «Миша! Развивай фигуру нижнего бюста!» Тогда я посчитал эту надпись обидной – молодой и необъезженный был! – и только через много-много лет, понял её значение. АНДРЕЙ СЕДЫХ О ФЁДОРЕ ШАЛЯПИНЕ: «… когда Шаляпин передал через о. Спасского, настоятеля православной церкви в Париже 5000 франков на «голодных и бездомных» эмигрантов… произвели в Москве впечатление разорвавшейся бомбы. Как, Шаляпин, «народный артист», осмелился помочь «белогвардейцам»?.. «Всерабис» обратился в Совнарком с просьбой «лишить» Шаляпина звания народного артиста. После «Всерабиса» начали лягаться все остальные. Демьян Бедный тиснул в «Правде» угрожающие стишки; бывший солист Его Императорского Величества Собинов возмущённо заявил советским журналистам, что Шаляпин – предатель пролетарского отечества, должен быть лишён гражданства и зачислен в списки эмигрантов и белогвардейцев. ( К слову сказать, этот самый Собинов в своё время усиленно выступал на юге России в концертах в пользу Добровольческой армии.) Словом – посыпались резолюции, протесты, митинги…то что пишут о нём в советских газетах, видимо сильно волнует и раздражает его…Лицо Шаляпина багровеет, наливается кровью… - Я понимаю это так: люди мне завидуют и как-нибудь стараются кольнуть. Удивительные эти русские люди! То на руках носят, то готовы в лицо плюнуть. Вот, недавно, подходит ко мне в ресторане субъект, сильно под градусом: - Фёдор Иваныч!..Обожаю …Вы единственный…Позвольте от полноты чувств вас поцеловать. Смотрю на субьекта, а у него, извините, в усах сопли…Не хочу я с сопливым человеком целоваться…Тип постоял, посмотрел на меня, отошёл, пошатываясь и говорит: « Шаляпин, зазнался сволочь!».. - А все-таки, вы поедете в Россию? - Нет, дорогой мой, не поеду… в России мне морду горчицей вымазали. На такие вещи и лакеи обижаются. О лакеях я так, к слову. У меня вот слуга есть, осетин, так мы с ним – друзья. Садимся и вместе шампанское пьём. И он меня очень любит. Есть и другая причина, по которой я в Россию не поеду. Там надо заниматься политикой, а мне политика надоела. Я певец, артист, и ничего другого знать не хочу. Удивительная вещь, здесь в Европе, ни немцы, ни французы, ни англичане, никто не требовал от меня, чтобы я против китайцев протестовал… Может, они недовольны, что я шампанское пью?..Может быть хочетсся, чтобы Шаляпин с голоду под забором умер?..И любят меня здесь больше, чем в России. Не говорю о Лондоне, Париже или Нью-Йорке… голые негры из Сент-Венсена, с рыбьими костями в носу, так и те меня с триумфом на руках таскали…Нет, пока в Россию не собираюсь!» Ах, как мало и как много нам всем надо, чтобы нас любили! К сожалению – любовь народа – удел избранных. Любят, но – посмертно. Есть у Гайто Газданова биографический роман «Вечер у Клэр», и Севастополь в нём, - главное действующее лицо, - живёт и дышит на книжных полках, как живое существо: « После Джанкоя и зимы в моей памяти возникает Севастополь, покрытый белой каменной пылью, неподвижной зеленью Приморского бульвара и ярким песком его аллей. Волны бьются о плиты пристаней и, отходя, обнажают зелёные камни, на которых растут мох и морская трава; на рейде стоят броненосцы, и вечный пейзаж моря, мачт и белых чаек живёт и шевелится, как везде, где были море, пристань и корабли и где возвышаются каменные линии домов, построенных на жёлтом песчаном пространстве, с которого схлынул океан. В Севастополе яснее, чем где бы то ни было, чувствовалось, что мы доживаем последние дни нашего пребывания в России…» Стоны и плачи витали над Графской пристанью, когда последние пароходы врангелевцев и «тыловой сволочи», по выражению генерала Слащева-Крымского, уходили далеко-далеко: «Склянки звенели над морем, над волнами, залитыми нефтью; вода плескалась о пристань – и ночью Севастопольский порт напоминал мне картины далёких японских гаваней… Под звон корабельного колокола мы ехали в Константинополь…» Для Гайто Газданова начинались годы странствий и поиски своего места в трудной эмигрантской жизни: Турция, Болгария, Чехословакия, Франция…Смена стран и смена профессий, но Гайто, где бы и кем бы ни работал, всегда ощущал себя писателем. Он родился писателем и не стать им не мог. Уже первые его рассказы ( по его мысли, экспериментальные и написанные для себя, а не для читателей) принесли ему успех, он становится сразу же известным. И до самой смерти своей он оставался известным. Мечтал ли преуспевающий писатель Гайто Газданов о возвращении на Родину? Мечтал, да ещё как! Ведь в России оставалась его матушка – Вера Николаевна Абацциева – которую он любил до умопомрачения, - Гайто Газданов был преданным сыном. И, когда он узнал, что мать больна и находится в тяжёлом состоянии, тут же отправил Максиму Горькому письмо – было это 20 июня 1935 года: «… Сейчас я пишу это письмо с просьбой о содействии. Я хочу вернуться в СССР, и, если бы Вы нашли возможность оказать мне в этом Вашу поддержку, я был бы Вам глубоко признателен. Я уехал за границу шестнадцати лет, пробыв перед этим год солдатом белой армии, кончил гимназию в Болгарии, учился четыре года в Сорбонне и занимался литературой в свободное от профессиональной шоферской работы время. В том случае, если Ваш ответ – если у Вас будет время и возможность ответить – окажется положительным, я бы тотчас обратился в консульство…» Максим Горький ответил тотчас: «Желанию Вашему возвратиться на родину – сочувствую и готов помочь Вам, чем могу. Человек Вы даровитый и здесь найдёте работу по душе, а в этом скрыта радость жизни». Максим Горький не осуществил обещанного, ему помешали болезнь и смерть. Конечно, с письмом Горького вполне можно было обратиться в соответствующие органы, но, по-видимому, Гайто Газданов и сам не очень стремился в Россию: до него доходили тревожные вести – процессы над «врагами народа»! Газданов был человеком наблюдательным – сужу по его книгам! – и думающим. Он понял главное: меч правосудия срубает и ни в чём не повинные головы, и он не хотел превращаться в лагерную пыль. Умер Гайто Газданов 5 декабря 1971 года… Жаль, что ему перед смертью так и не удалось побывать в Севастополе… Плещутся волны и бьются о дощатый причал Графской пристани, кружат чайки над пирсом и ведут беседу на своём гортанном языке, юркие катера снуют по бухте, и тысячи людей переезжат с одного берега на другой… А вспоминают ли люди далёкие кровавые дни, когда русские солдаты, русские офицеры, русская интеллигенция – русская интеллигенция всех национальностей! - покидали негостеприимый Крым в бесжалостном двадцатом веке двадцатого года?!. Помнят! Но каждый своей памятью. У памятника адмиралу Павлу Нахимову, что рядом с Графской пристанью, проходят митинги памяти «белых» и « красных», памяти тех, кто ушёл вот с этого пирса, и памяти тех, кто остался на севастопольском берегу, памяти тех, кому уготована была нелёгкая жизнь на чужбине и на родине… И среди тысяч соотечественников и соотечественниц до нас дошли имена, - Благодарение Единому Богу! - Лидии Девель-Алексеевой, Ирины Кнорринг, Владимира Смоленского, Гайто Газданова…А сколько ещё имён затеряно в мрачных лабиринтах Истории, сколько ещё тех, о которых мы не узнаем никогда… Да будут прокляты во веки веков те, кто пытается поделить нас на белых и красных. Или выкрасить ещё в какой-либо цвет! |
Положение о Клубе
Сделать стартовой
