*** Поранюсь, порежусь о сонный осот, о раннюю свежесть, о сини высот, о сирый осинник, о крылышки птах. И вовсе не сильно, но больно-то как... Как будто на росстань пора повернуть. Как колет мне острым под левую грудь. Поранюсь, покаюсь - вина есть вина- тебе, белый аист, тебе, тишина. Я жил и транжирил казну своих дней, я плавился в жире, каких-то идей. Какие-то числа, химеры во мгле... Но я разучился ходить по земле. Ломался я в позах, запутывал след... Вернись в меня, воздух, вернись в меня, свет. И вспомню до рези в усталых зрачках туманные взвеси и солнце в ручьях. Ты, жимолость, жалость и нежность моя, чтоб сердце разжалось- впусти острия. О воды, о стрежни, о хвою в бору поранюсь, порежусь... запомню... замру... Порежь меня, поле заросшей межой. И больно... И воля... Живой я. Живой *** Весна наступила! Растаяло зло. Мы вырвались, выжили, нам повезло! Забилось, запело, завыло вокруг, заворкoвало. Мы поняли звук. И твари земные, и божьи рабы, услышали зовы весенней трубы! И вняли, узнали и приняли знак для вешних, для вечных, для брачных атак. Рванулись друг к другу сквозь бред и репьё Венерино зеркальце, Марса копьё. И - шерстью по шерсти, по перышкам - пух и - скрещены шеи, и - выдохнут дух. И - бегом оленьим, и - страстью горбуш , всей силою плоти, всей волею душ. -Люблю!- шепчет в поле убогий инсект. -Люблю!-разливается в просеках свет. -Люблю!-воет волк и роняет слюну, впиваясь клыками в густую луну. И мы с тобой тоже, обнявшись, плывем, вращаясь, как щепочки за кораблем... По ложам измятым, над ложью и ржой по мяте, сливаясь душою с душой... По жилкам, ложбинкам, по родинкам всем. Как раньше я жил-то, и был-то я чем? Под пение птичьих альтов и виол - по бархату дёсен, холмам альвеол. По крови, раздевшись до самых сердец. Над прахом империй и злых королевств. И- сердцем по сердцу, и- нервом о нерв, по свету, по ветру, по кончикам верб... Омытые потом, как росами, мы рассветами синими, розовыми, лежим утомленные счастьем своим... Красивого сына мы скоро родим. *** Май Какой сегодня ветер во дворе! Кто обвинит в нем май – не ошибется. Глядите-ка, полуденное солнце горит на нем, как шапка на воре. Развешивает женщина белье. А ветер ее ситцем облепляет, как пестрою пыльцою, и влюбляет ленивых доминошников в нее. Им выпить бы – да нету ни рубля... Глядят на чистоту ее полотен, мечтающих в замедленном полете стать парусом иль гюйсом корабля. Тоска в мужских неласковых глазах. В карманах тает на закуску сало. А в жизнях их не будет Кюрасао, не ждут их на ванильных островах. А будет жизнь им кадыки тереть – тяни ее, для пирамиды глыбу. И «пусто-пусто», стало быть, и рыба! И хоть бы рубль... Невмоготу ж терпеть!.. И к небу поднимается рука, святая от усталости и пота. И вешает на след от самолета большие кучевые облака. 1984/2003 *** Ночь тиха, как забвенье. На полнеба луна. И сияют мгновенья, как слюда в валунах. Ты со мной... Ты такая ... Целовал бы следы . И ты входишь нагая в сон озерной воды. К теплоте твоих линий, словно к чуду Творца, льнут кувшинок и лилий травяные сердца. По сердцам их- монетам, прикрепленным ко дну, и по лунному свету ты плывешь на луну. Возвращайся скорее из озерного сна, и я все отогрею, что застудит луна. Соберу я губами звезды с кожи твоей, и кипит пусть над нами пламя лунных морей. И сквозь губ онеменье еле выдохну я эти местоименья, этот стон: -Ты - моя... *** Август Вот , браток, и месяц жнивень. Влажная теплынь. Что ты ждешь? Не будь наивен – жни свою полынь. Не взойдет из плевел жито, что сажал – коси. Что прожито, то прожито. Господи, спаси. Август, август.Все три Спаса - щедрая страда. Бьется, бьется тик у глаза. Жнется лебеда Мед и яблоки, орехи, пруха без трухи. У меня же лишь огрехи да еще грехи. То гордыня – как икота, то впадаешь в ложь. А бывает, что кого-то нехотя убьешь. Не совсем, не до мокрухи и статьи УК. Но испачкал-таки руки - хватит для греха. То растрата, а то кража – мелочь, ерунда. То ли лажа, то ль не краше. Лебеда-беда. Престо, престо, очень престо - зерен в землю бой. До чего смешно и пресно сжатое тобой. Упаси меня, мой август, Спасами молю. Влей хоть маленькую радость в душеньку мою. Моет ливень, моет ливень яблоки в траве... Месяц август. Месяц жнивень... Аутодафе... *** В сентябре Мое лихо поутихло – перебил чем-то я. В тихом тике паутинка переливчатая. А из облачной из джонки, что рассохлась, видать, солнце сыплется, как пшенка, - благодать, благодать. Перебил тоску я,плюнул – грызть себя да копать. Чуть повою в полнолунье и замолкну опять. А в озоне слышен порох – уток бьют мужики. Спаниелька – сучий потрох- испугался реки. Не несет он селезненка, что упал в камыши, брешет жалобно и звонко – от души, от души. Ну а нам с моей хорошей так молчится легко. Я мурлычу с глупой рожей песню про Сулико. Сладким ядом поздних ягод тешим мы языки. Хорошо быть травоядным в эти чудо-деньки. Мы гуляем по тропинкам ты идешь впереди. Над тобою паутинки... Хорошо, Господи! Но внезапно протрезвею... А тебя-то и нет – не подвластно ротозею твой удерживать свет. Посередке небосвода – мои тонут глаза. До небесного ОСВОДа докричаться нельзя. Поболишь в моем помятом и погнутом ребре... И опять возникнешь рядом в сентябре, в сентябре. *** Концерт для гобоя и струнных A.Марчелло.Адажио Пел гобой, со мной говорил не сулил былому правИл. Память, будто рыбку, вываживал на прозрачной леске адажио. Не судил, как cонный зоил, возносил и синью поил - высоко – и возможно выше ли?- чтоб печаль – клином клин- да вышибить. Как, Марчелло, вызнать ты мог про мирок мой – ворох морок? И пришел, не побрезгав логовом, со своим торжеством барокковым. Поднимал меня за собой в голубое небо гобой. Где-то там было Богу богово. А мне - облако белобокое. Увлекал туда без труда, где была мокрее вода, где всемирное тяготение тяготило намного менее... Где все можно было суметь, где судьба еще не комедь ... Где та девочка с нотной папкою, а грусть пО сердцу – потной лапкою... Поднимал меня за собой в голубое небо гобой... *** Была предутренняя тишь. И были озеро, и берег. Ночь утекала в скрытый ерик, что в камышах не различишь. А тишина жила во всем – в росе на нитке паутины, в покое рясковой патины, в звезде в обнимку с пузырем, во тьме прибрежного леска, начавшей осторожно таять, в воде, кругами длящей память о прикасании весла. И был я в ялике своем, как в чашечке весов аптечных. Как будто взвешивала вечность, что я такое и почем. Потом – нырял на самый ил, тянул, как шелк, руками воду, всплывал куда-то к небосводу в круг угасающих светил... В клубы туманного сырца все дальше уплывала лодка... Все было неизменно, только в той лодке не было гребца... *** ...А под мокрою радугой – дол зеленый смарагдовый, Здесь все просто, легко и в лад. И сам воздух зеленоват. А лошадка под ивою с ивой спутана гривою. Глянешь в небо высокое – солнца около – соколы. А в траве- то кузнечики точат сабельки-мечики. Чуть дрожит от дневной жары воздух в искорках мошкары. Тьму грунтовую проколов, бьют там тысячи родников. В небо вырасти норовя, рвет себя из земли трава. Не скорбей и не слез юдоль – только воля и вширь, и вдоль. Никаких нет вериг, тенёт - жизнь как в чистой воде плывет... Если надолго пропаду в темноте, суете, бреду, бросит дух ли от божьих губ за сатурновый хула-хуп – все равно отыщу я мост, чтоб вернуться сюда со звезд, от харибд и от сцилл уйду, улизну из котла в аду. Коль не в нынешней жизни - пусть... доползу, дорасту, вернусь... *** Бессонница. Бессмысленность. Бронхит. Все кошки серы. А все звуки сиры. В тюль занавески лунный гол забит. А с центра поля начинать нет силы... Давай тогда ударом от ворот (а судьи где? И кто они такие?) Перед тобою в клеточку блокнот – узилище для знаков ностальгии... И хищный паркер –клювик золотой пошел пихать крамолу по ячейкам – слова о том, что прожито тобой, как будто о чужом или ничейном... ...И стало быть, футбол на пустыре. Сурепку мнут мосластые эфебы. А если говорить о вратаре, то он глядит в клубящееся небо, где серебристой молью – самолет. Голкипер переводит взгляд свой долу. Каемкой поля девочка идет, несет в руке включенную спидолу. И он закрыл глаза, и он ослеп. Битлы в спидоле средневолновые кого-то умоляют, чтобы хелп... И пахнут медом травы полевые. Ему кричат, ругают – идиот! Мяч за чертой добра и зла. И Бог с ним! Она идет! Ах, как она идет, ломая жизнь растеньям медоносным. На фоне посеревших облаков и пустозвонной грубости пацаньей... И платьице из крыльев мотыльков и чистых неизведанных мерцаний... В других мирах – бессонница, луна, тяжелое бронхитное сопенье... А там вода во облацех темна. А девочка светла и незабвенна... *** Будто все окончено. И начаться нечему... Кружит птица ловчая... Плачет птица певчая... Растворили грешника лес и берег Немана. На листок орешника мое сердце меняно. Кровь теперь створожена в барбарис, рябину ли. Празднуй, заполошное племя воробьиное. И уже беспаспортный, и никем не узнанный, и умею запросто, быть и сном, и музыкой. Над своими милыми, над прощеным ворогом бить умею крыльями, плыть умею облаком. А душа проточная, от тумана млечная... Плачет птица ловчая... Замолчала - певчая... *** Курлы...курлы...Ну да. Все правильно. Пора уж. С болотного кута – туда, где мир сверкающ. Огромные углы великого кочевья... курлы... курлы...курлы... несмазанно-качельно. Окстись, Вован, коли на вилочку салями. Почто нам журавли? Фиг с ними – с журавлями... Они лишь краткий знак, сезонный символ веры, что можно на крылах вот так - через барьеры. Но все же сердце жмёт, когда над желтым лесом они ведут полет раздвоенным порезом. Оскомина в зубах. И нет лететь резонов. Ну, разве что в зобах дюралевых драконов... Они - курлы – своё... В руке синица сдохла. И злое остриё прокалывает горло... И тишина потом. И первые снежинки. И в воздухе спитом грачиные чаинки. *** Одиноко мне в толпе, как жирафу на Памире. Я скучаю по тебе, будто душу прищемили. К пункту А из пункта Б, жилки красные на карте - моя кровь течет к тебе, так и вытечет по капле *** Ведь это точно когда-то было... Рисунок серый - в карандаше... Утла подвода, худа кобыла - в тумана кашице, густыше. В телеге той я лежал, колышим, в сенные вдавленный вороха, осенним паром, в жавель закисшим, забит по самые потроха. Возница - дедушка однорукий- спокойно правил сквозь ветровал, он был недвижимый и беззвукий - клубы табачные выдувал. Плыл скрип колес, тишину тревожа, тягуче-медленно, как в клею, и дым с туманом по конской коже стекали в черную колею. Так мы катили, не шибко ходко (для нашей клячи - во весь опор)... Я думал:"Дедушке надо б лодку, а мне, любезному, - в рот обол". И вспоминался недавний сон мой - душа болела во сне, хоть в крик. И шли ко мне эскулапов сонмы, и говорили, что ей кирдык... Заговорил, наконец, возница: -Ты разумеешь,-сказал,-сынок, бывает у сырасць такую сница - саднит клешня-то помилуй бог. Ага отрезанная зараза во сне-та ёсць она и болит. Я мол до фельшера ён адразу- атрит гавОрыць ци ангидрит. Гадоу пятнацать руки не маю. Не смог бы мабуць с двумя ужой... Я понимаю, дед, понимаю. Похоже, как у меня с душой... Поговорили мы, замолчали. За нами двигались в молоке фантомы боли, мечты, печали к тому кордону и к той реке... *** Ты не верь, что из праха - в прах. Верь, что смертию смерть поправ... Живы те, кто ушли навек, у излучин небесных рек, возле тех заревых озер, где лазоревый белозор, средь сияющих тех долин, где ни веса, ни дат, ни длин. Нам – года суеты, докук, а у них – только краткий звук. У нас дрязги и лязг мечей, а у них - лишь звезда в ручей. Наших рук невелик растяг, а у них там – миры в горстях... Им доступна такая вещь – к нам придти, долететь, протечь, речкой, дождиком ли, травой... Но уже никогда – собой. . | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
