РАСПЛАТА

 

19.55

Дождь то ослабевал, то лил, как из ведра. Ноги в кроссовках давно промокли и начинали замерзать, все-таки было около нуля. Штанины я закатал, чтобы не намокли от брызг от земли Жутковатый вид бомжа-фраера! Но огромный зонт-трость надежно защищал голову и а плечи. Да и ждать осталось недолго, через полчаса он появится. Примерно в восемь он выходит из своего офиса, садится в машину. По такому дождю минут двадцать по отличному шоссе и еще десять по узкой асфальтовой.. И он тут. Моя. жертва, объект, называйте, как хотите. Здесь он чувствует себя в полной безопасности, но только не сегодня. Сегодня здесь я. И хочу отомстить. Вот уже месяц с того дня, как я познакомился с своим делом из архивов КГБ, у меня возникла и окрепла мысль – он не должен жить. И неважно, что нам уже давно за шестьдесят, можно все забыть, но такое не прощают. И вот я, одинокий мститель, скрюченный от ревматизма Монте-Кристо, дрожу от холода на его загородной даче с большим зонтом в руках и дешевым складным китайским ножом.

Сейчас я, в приличном костюме с галстуком, сижу в одном из задних рядов на важном заседании, посвященном воспитанию личности.. Мое выступление было запланировано после перерыва, примерно на 21.10, но с учетом обычной неразберихи после перерыва, возможно, на несколько минут позже. Так что времени у меня на все про все маловато..

Этого типа я сам привел в нашу компанию. Обычная компания ребят и девчат, студентов, получившая позже грозное наименование «антисоветская группировка». Небольшого роста, веселый, уже тогда склонный к полноте, компанейский, с довольно смелыми взглядами на всех и на все. Он как-то удивительно быстро прижился и стал своим парнем. Все пили водку, и он пил, все жрали кодеин, и он жрал, за водкой сбегать – всегда первый, поспорить, покричать – и тут он не отставал от самых заядлых спорщиков. Любил читать стихи Хлебникова и Бурлюка. А уж если обсуждали «Доктора Живаго» или «Антиасаркана», более горячего защитника этой заклейменных партией и народом авторов было поискать. Оська Рябцев даже посоветовал Леньке, которого все постепенно стали завит Леньчик, самому написать книгу «Антиленьчик»…

Оську после процесса исключили с пятого курса института и забрали в армию. Там у него стал болеть живот, но армейские медики скучно диагностировали «обыкновенный гастрит в легкой форме, бывает. Попьет таблетки будет, как огурчик». Так бывало, да только не у Оськи. У него случилась прободная язва и, пока его чуть ли не сутки доставляли в госпиталь, где его еще можно было спасти, он туда живым не доехал. И в писульке, что прислали из части его матери отцы-командиры значилось «умер от гастрита»

20.05

Дождь вроде притих, может и совсем закончиться, а то я здесь воспаление подхвачу. Видимо Ленька, а теперь Леонид Михалыч, уже в своей «волге» со своим шофером-телохранителем. Но охрана мне до лампочки. Он не пойдет провожать шефа до крыльца, сам Ленька не пустит. Не далее, как три дня назад в кабинете Леонида Михалыча зазвонил не простой телефон, а со специальной эмблемой. Голос в трубке поздоровался и поинтересовался не забыл ли? У Леньки сердце упало – это же Владимир Иванович Исаков, он этот голос не забывал никогда - майор КНБ, а нынче…Ишь, по вертушке звонит.

- Восемнадцатого, в среду приедешь ночевать на загородную дачу, охранника отпустишь у ворот и чтобы он скорее убирался. Зайдешь в дом, сядь и жди. Важный разговор. Все понял?

Да, задуматься было о чем. Вот уже сколько лет сексота по кличке «Шустрый» никто не тревожил из этого ведомства, да и майор Исаков, вроде бы, должен быть в отставке. Ан, нет. Что-то такое случилось, что без него не разберутся. Значит, еще нужны старые кадры. Владимир Иванович устало положил трубку правительственного телефона как раз вовремя. Вошел хозяин кабинета, старый друг полковника Исакова.

- Извини, начальство задержало, сам знаешь. А как ты?

Вопрос был для проформы. Все служба давно знала, что у седого полковника рак и осталось ему жить без году неделя. Вот он и решил, пока двигается самостоятельно, навестить старых друзей, сослуживцев. И сделал заодно доброе дело – помог еще одному человеку, перед которым чувствовал свою не конца понятую им самим вину. Он вальяжно вытянулся в кожаном кресле.

- У нас таких не было. Табурет или стул, в крайнем случае.

-А это у нас для особо важных персон, не привыкли у них задницы к табуреткам, вот и ублажаем, чтоб расслабились.

- Хитро, хитро придумано… Ну, давай лапу и не поминах лихом.

20.15

Да, кресел тогда нам не предлагали. Утром – занятия в вузе, а потом, как на работу, извольте на беседу, то бишь допрос. Часов до десяти-одиннадцати. Это зависело, сильно голоден следователь или успел пообедать. Обычный стул в дерматиновой обшивкой через два часа казался утыканный гвоздями, а к йоге я не был приучен. Как-то раз подошло время и я попросился в туалет. Владимир Иванович мягко улыбнулся и посоветовал потерпеть. Часа через два, а может и больше, мол, сможешь сделать это в полное удовольствие. Я больше не упоминал о естественных нуждах, разговор шел о вещах прозаических – как я собирался угонять самолет в Турцию, где намеревался добыть оружие и прочая галиматья, о которой я и понятия не имел. Но Владимир Иванович тыкал пальцем в какие-то бумажки и строго пенял:

- Как не стыдно, Лемешонок, ваши же товарищи и те содрогнулись от вашего предложения и отказались от вас, рассказали чистую правду.

Я не знал, что было в тех листках и потому перевес был на стороне майора, но знал точно одно – таких мыслей мне и в голову не приходило, не мог я ничего рассказать о том, о чем не сам не думал. Может, оговорили под давлением? Может, били? Такое тоже могло быть. Но я продолжал упрямо стоять на своем – ничего и никуда угонять не собирался. Книги, да, читал, частушки про партию и правительство, да, сочинял, был недоволен политикой партии, да, был. И все. Но это только мои мысли, которыми я делился лишь с друзьями, я никого ни к чему не призывал, даже к уличным демонстрациям. Да, однажды мы с другом Феликсом, поспорив на ящик водки, пробежали голышом целый квартал в центре города, но какое это имеет отношение к политическим демонстрациям? Прошел час допроса и я почувствовал, что вот-вот взорвусь и попросился в туалет еще раз. И снова услышал совет потерпеть. Но тут уж заговорил мой организм, а не я.

- Если не выпустите, я нассу прямо на вашем ковре и нюхайте потом мою мочу хоть целый год.

Майор, как мне показалось, одобрительно посмотрел на меня, и разрешил конвою сводить меня в сортир. О-о-о, какая это была радость. Возвращаясь в кабинет, я уже снова был готов к поединку с майором. Моя маленькая победа придала сил.

Ленька сдружился Вадимом Бергманом. Оба любители спорта, они часами доказывали, какая команда лучше. Вадька горой стоял за минское «Динамо», ленькиным фаворитом был «Спартак». Вадьку исключили из комсомола и иняза за то, что перевел на английский язык советский гимн, но не совсем классически, мягко говоря. Этот гимн распевал весь институт, не зная автора. Но однажды Вадим в порыве временного пьяного братания болельщиков разных команд рассказал, на свою беду, о свом авторстве.

Два года службы в Красноярском крае на охране склада ядерных отходов сделали свое дело. Здоровяк Вадька вернулся из армии не похожим на себя. Восстановился в институте, налег на учебу, но все это ему не понадобилось. Через год его скосил рак…

20.20

Дождь опять принялся за свое. Где-то далеко на шоссе сверкнули фары мощной машины. Никакого движения, даже ветра, только монотонный шум дождя. Ну, скоро он появится?

Веньку Холодова любили все. Он ладил со всеми и не потому, что хотел каждому понравиться, просто он был покладистый человек и не вступал в споры, даже когда знал, что абсолютно прав. Он умел сгладить острые места, вовремя пошутить, отвлечь на другую тему. Глядя на него, невольно хотелось улыбнуться, такая доброжелательность просто растекалась по его круглому лицу.

В Большом здании ему вменили в вину распространение печатной пропаганды – он по неосторожности написал статью в институтскую стенгазету «О пользе и вреде оттепели». Это уж вам не разговоры, а целый печатный орган, да еще в таком идеологически отсталом институте, как театральный. Его вообще приехали арестовывать с воронком, а не так, как нас – вызывали повесткой. И получил он больше всех – три года строгого режима. И отбыл Венечка в Ухту, вернулся почти инвалидом. До сих пор в перерывах между действиями спектакля надевает обрезанные валенки, бережет обмороженные ноги, да и в холодное время не снимает эти смешные валенки с калошами.

Майор Исаков генералом не стал. Настырности и рвения, наверно, не хватило. Так и ушел из органов полковником. Сначала подрабатывал, где мог, потом стал жить на пенсию, болела голова, после давнишней травмы. Начал было писать мемуары, но стало мерзко и противно врать, а правду писать, кто ж тебя читать станет? И стал полковник свои мемуары в голове сочинять, не доверяя бумаге самые сокровенные свои мысли. И вспомнил про меня, даже рассмеялся, вспомнив, как я хотел нассать у него в кабинете. Потом стал поочередно искать всех участников той «антисоветской группы». Дошел до Леньки и такая обида и злость его разобрали, что потерял покой человек. Ведь один, всего один(!) их человек был в той группе, а что получилось? Те, что остались в живых и здоровых вон погляди, на сцене играют, книги пишут, премии государственные получают, один даже композитор-лауреат… Другие – тоже порядочные честные люди, живут себе и вспоминают… Кого? Да КГБ, тебя, позорный майор Исаков, ведь он был ведущим следователем по этому делу. И возникла у него бредовая мысль – повидаться с теми, кто жив, кто захочет с ним встретиться. Поговорить. О чем? Да он и сам не знал о чем. Нет, не прощения просить, не так воспитан офицер Советской армии, а просто поболтать, узнать о житье-бытье.. Одному позвонил - умер, другому – повесился, третьему – лежит уж который год в больнице. Где? В психушке. Собрал полковник кошелку апельсинов и пошел в психушку.

20.25

Борька был полиглот. Ему мало было английского и французского, которые уже ко второму курсу он знал досконально, насколько это возможно в советском вузе, выучил еще несколько языков. Однажды я видел, как он трахнулся лбом о дерево на проспекте, зачитавшись книжкой. Причем листал шиворот-навыворот. Когда я увидел книгу поближе, то узнал иврит…Зачем природному хохлу по фамилии Галушка иврит?

И еще одна страсть была у Борьки – он выпрашивал у приезжих иностранцев газеты на иностранных языках, так как в свободном советском Союзе можно было читать только коммунистические издания. А Борька хотел знать больше. Однажды ему повезло и какой-то американец подарил ему свежее полное издание «Нью Йорк таймс» с приложениями весом килограмма в два. Борька счастливо переводил всем желающим, о чем пишут презренные янки и как они готовят погибель всему человечеству. Выяснилось, что все живут спокойно, никто ни к чему не готовится, решают свои проблемы (а у них достаточно) и все. Больше ничего! Но публичная читка газеты попала в Ленькин донос, как пропаганда чуждого нам образа жизни и намек на связь Борьки с иностранным агентом, доставившем газету контрабандой. Борьку начали пасти на улице, потом потихоньку травить в институте (ну, ненормально же стараться изучить столько языков!) и… сплавили в психушку. Сначала на год, потом он вышел и восстановился в инязе, как после академического отпуска, а потом пошел в обратный путь, как неисправимый идеолог зарубежной идеологии. У Борьки была жена, Удивительно красивая и обаятельная женщина, предмет нашей даже зависти и ревности. Мы все были немного в нее влюблены, но она выбрала Борьку, мы смирились с ее выбором, даже одобрили его в своих пересудах, однако продолжали немного завистливо наблюдать их любовь. И потому

еще одной проблемой, кроме иностранных языков, была его Ольга. Борька просил всех нас, кто приходил его навестить в больнице, жениться на ней, не оставлять ее одну и повторял эту просьбу много лет подряд Но никто из нас так и не отважился сказать ему, что Ольги уже нет – сердечный приступ… Доктора тоже молчали. Только время от времени продлевали его срок пребывания в психушке.

Там и нашел его полковник, послушал историю изобретения Борькой универсального языка, понятного даже самым тупым инопланетянам, и грустно ушел.

Потом полковник нашел меня. Мне тоже захотелось встретиться с ним, посмотреть ему в глаза. Но злость и обида пропали разом – на меня глянули выцветшие, как бы побелевшие от боли глаза старого человека. Глаза были умными, без того налета старческого недоумия, которое часто замечаешь у стариков. Сначала пришлось рассказывать мне – кто, где, чем занимается, кого в последний раз видел, у кого дети, у кого внуки. Так, мелочи бытовые. Он слушал внимательно.

- А я тебе подарочек приготовил. Держи.

На стол легла увесистая папка. На корочках неприятно красовались слова «ДЕЛО», Лемешонок Павел Андреевич. «ЗАД». Этот «ЗАД» меня ошарашил так, что я не сразу понял, что это мое дело…

- Это что за «ЗАД»?

Исаков усмехнулся.

- Это у нас такой юмор был – «Злостная антисоветская деятельность.»

У меня от души отлегло, а вдруг они и мне кличку для провокации какую приляпали.

- Ну, что сидишь, открывай. Я тут из нее один листок с фамилией вынул. Догадаешься сам, подтвержу. Не угадаешь , извини, не скажу. У тебя всего полчаса, скоро за ней приедут. Я тут вроде бы мемуары пишу, так иногда мне разрешают брать старые дела. Вот и выбрал твое.

Я стал погружаться в поток грязи, подлости, правды и лжи, выдумки и чистосердечных признаний. Тайные фотографии плохого качества, записка, листы из студенческих тетрадей… И это все обо мне. Вдруг я наткнулся на донесение сексота «Шустрого» о драке, состоявшейся между поэтом Гариком и Борькой-полиглотом. Они заспорили о Пастернаке, да с такой яростью, что бросились друг на друга с кулаками. А так как один был в весе петуха, а другой – в весе курицы, то за исход драки я не волновался. Серьезных повреждений друг другу они не могли нанести по причине крайней слабосильности. Меня эта драка забавляла, пока я не крикнул «Брэк» и не расшвырял их по углам. Драка была веселая, жаль только, что единственным свидетелем ее был я. И не в силах избавиться от распиравшего меня смеха я рассказал эту историю одному человеку – Леньке! В доносе же значилось, что «Источник» сам присутствовал при этой драке, привел некоторые пикантные подробности и даже какие антисоветские высказывания допускали оба драчуна.

Я повернул открытую на этой странице папку майору и ткнул пальцем – он?

Полковник Исааком прикрыл глаза и легко кивнул. Все встало на свои места. Я часто думал, а кто бы это мог среди нас быть? Даже незаслуженно обижал своих друзей минутными подозрениями. Но Ленька оставался неясен мне до конца. И вот теперь я знаю. Ну, и что?

- Почему вы показали мне эту папку, Владимир Иванович?

- Я поверил тебе с этим… самолетом, понял, что все это туфта. Тебе за такое дело могли не только лагеря, но и вышку дать. А тот, кто писал, на это, видимо, и надеялся. Слава Богу, никаких других подтверждений не было, никто из твоих друзей на тебя не насрал, да и я тебе поверил. Особенно, когда ты пообещал помочиться в моем кабинете. Ты мне можешь верить или нет, твое дело, но этого подлеца я ненавидел. Не так как вас – вы были мои противники, слабенькие, неопытные, но противники. А этот – был враг, хоть и служил нам, как служил бы любому, предложившему это сделать. Он - мразь, готовая служить каждому, кто сильнее в этот момент. Я думаю, что он и сегодня так же гадит и на своих теперешних начальников и друзей.

Хотел многих повидать, да вот уже совсем мало осталось, скоро слягу насовсем, а вы ведь ко мне сами не придете. А на похороны придешь?

- Обязательно. И есть еще одна просьба к вам, Владимир Иванович, хочу и я этому гаду в глаза посмотреть, поможете?

- Тебе? Помогу. Перезвони послезавтра. Молчи и слушай. Ни одного вопроса. Остальному не мне тебя учить, я же всю твою жизнь знаю… Прощай.

- До свидания.

- Нет, уж, прощай. Я про себя тоже все знаю.

20.35.

Если уж Исаков знал обо мне все, то должен был ведать и про два инфаркта, после последнего чудом откачали. Так что и я про себя много знаю. Даже слишком.

Дождь почти совсем стих, только с дерева продолжали долбить по зонту крупные капли. Скорей бы он приехал, меня тоже время поджимало. Сейчас я просто вышел с одного из задних рядов покурить в курилку, куда сбегали все заядлые курильщики и мало заботящиеся о своем внешнем престиже люди Те, кто хотел засветиться и мелькнуть в вечерних выпусках новостей хоть третьим планом, присаживались туда, где сновали телеоператоры. Но и перекуры не могут длиться вечно. Или бдительный сосед – а где это вы гуляете, когда решаются такие важные вопросы? Риск есть, но продуманный и сведенный почти к нулю. Почти.

Так, кажется свет фонарей машины. Точно. По тракторному звуку мотора – «волга». Других машин он не признает. «Волга» стала у самой калитки, ворот не раскрывают, значит, заезжать не будет. Молодец, Ленька, выполняешь все наказы старшего по званию. Вот он прошел мимо меня, тоже с зонтом, машина развернулась и ее красные огни скоро исчезли. Леньчик открыл дверь, выключил сигнализацию, прикрыл дверь. Но замок не щелкнул, оставил незапертой. Ишь ты, чему научился. А сейчас мы встретимся, только ты увидишь не того, кого ждешь.

20.37.

Я вошел предельно тихо, дверь была финская и тоже не скрипнула.. Я специально потоптался в своих старых кроссовках на чистеньком коврике (надо же работу сыщикам задать), осторожно закрыл зонт. Он предательски щелкнул

- Э, это вы, Владимир Иванович, заходите, раздевайтесь.

Послышался характерный вздох унитаза.

Посредине комнаты друг против другого, разделенные лишь стильной пепельницей на тонкой ножке, стояли два кресла. Это опасно, из такой лохани быстро не выскочишь, придется, как бедному родственнику на краешке посидеть. А кто я есть? Я и есть самый что ни есть бедный, хотя и не родственник.

У Леньчика в руках была бутылка чего-то импортного и два стакана. Виски, небось, хлещет. Водка уже не по нутру. Ну, и ладно, обойдемся без брудершафтов.

- Ты? А где Владимир Иванович?

- Он с нами, незримо, как и полагается бойцу такого фронта. Да ты садись, наливай.

- Ты зачем пришел? Как ты вошел?

- Очень просто, через дверь, как тебе посоветовал полковник, а ты человек исполнительный. И вот мы встретились. И тебе есть, что рассказать мне?

- А почему это я должен тебе рассказывать?

- Сядь, сексот по кличке «Шустрый». Вижу теперь, какой ты шустрый, вон куда залетел, такие апартаменты…

- Все своим трудом нажито, все по закону… А вот ты что-то какой-то зачуханный. Мало тебе за твои стишата да рассказики платят? Скоро всем таким, как ты, платить перестанут.

- Да не тревожься ты за мое материальное благополучие. Я пришел к тебе не в кабинет, не к начальнику за подачкой, а к сексоту «Шустрому». Тебе есть, что сказать в свое оправдание? Скольким людям ты жизнь поломал, скольких в могилу отправил. Я ведь не своих друзьях только спрашиваю, ты же агент широкого профиля.

- Сам понимаешь, время такое было. Вызвали побеседовать, предложили сотрудничать, пригрозили, что отчислят из университета.

- Мой отец, когда вернулся из лагеря, куда его упрятали такие же суки, как ты, говорил: «Бывают обстоятельства – дерьмо, но если сам дерьмо – не вини обстоятельства!»

- А что мне было делать? Ну, я и согласился. Так я же для своих ребят и старался, никого не закладывал по серьезному, так, писал абы что, чтоб отстали.

- Ага, и как Вадька гимн перевел, и как я самолет хотел угнать… Что там еще?

- Так давили же! Чуть не пытали, ей Богу!

- Ты Бога не поминай всуе, плохо это. Ты лучше вспомни, сколько из-за тебя ребят до времени ушли, а Борька и до сих пор в психушке. Про себя я не говорю, я тебя не то, чтобы простил, просто вычеркнул из своей жизни, как последнюю гадину. И пришел, чтобы тебя тоже вычеркнуть и не только своей, но и всех, кого ты предал и предаешь сегодня. Ты кто нынче по званию?

- Полковник.

- Ишь, как меня обскакал. Я вот воевал, боевые награды имею, а всего только майор.

Ленькина рука полезла во внутренний карман пиджака. Оружие! Тем лучше.

- Руку! Руку куда суешь?

- Так, это, за платком…

- Платок у тебя не там лежит…

Но Ленчик попытался все-таки достать пистолет из наплечной кобуры, но ему явно не хватило сноровки и тренировок.

И все-таки он выстрелил, ему так хотелось нажать на спуск, чтобы раз и навсегда избавиться от меня, от своей вонючей совести, от постоянного страха, что он поторопился его нажать. Пуля вошла в грудь, кровь, как ни странно, не фонтанировала. Я приподнял пиджак – рана серьезная.

Китайский нож, который я предварительно обернул платком остался в моем кармане Я опрокинул бутылку, подождал, когда пропитается ковер и бросил спичку. Дачка на отшибе, пока разгорится, пока приедут….

20.45.

В кроссовках и под зонтом я помчался к машине, забавное было зрелище, но мне некогда было любоваться. Свой старый «бумер» я поставил а полуметре от обочины дороги, на гладком асфальте. Немного потоптавшись в кедах на обочине, метрах в пятидесяти от машины, снял кроссовки в прыгнул в носках на мокрый асфальт.. Мелкая морось покрыла следов тотчас же. В машине я с наслаждением надел сухие туфли, опустил и с почистил влажные штанины и надавил на газ. Километров десять ехал быстро, гаишники тут сроду не водились – начальство близко – а потом пошел по всем правилам, идеально соблюдая все знаки дорожного движения.

В городе свернул в темный переулок, завидев мусорные баки, из окна метким броском отправил туда старые кроссовки и поехал на заседание. По дороге сделал еще одну остановку – из автомата сообщил о пожаре.

21.05.

В вестибюле было пустынно. Гардеробщик покосился на меня и снова задремал. Я прокрался, прячась за колонны, к буфету. Анечка, улыбчивая женщина подмигнула мне.

- Сто грамм для храбрости? Многие перед выступлением сюда заскакивают

- Вот-вот, для храбрости, именно ее мне сейчас и не хватает.

Водка мягко растеклась по организму и я вдруг почувствовал вместо напряжения какое-то даже блаженство, словно я сделал богоугодное дело.

- Ладно, рассусолился… Богоугодное? Ты еще скажи – святое! Сделал и сделал.

Уже подходя к дверям зала, услышал: «Слово предоставляется Павлу Андреевичу Лемешонку»

Я, не останавливаясь прошел в зал, повесил зонт-трость на чье-то кресло и направился к трибуне.