Наш десятый «А» томился на уроке физики. Справедливости ради надо отметить, что правы те ученые, которые связывают человеческую депрессию с отсутствием солнечного света: класс находился с теневой стороны здания и мы все тускнели, едва заканчивалась перемена.

Да, определенно, все дело было в солнечном свете.

 

В том году нас разделили на математиков и гуманитариев, то есть на полных придурков и тех, кто до этой черты еще не дошел. Придурки – мы – усиленно изучали литературу и русский язык и имели все основания для того, чтобы не учить физику. На темах о магнитной индукции и правиле буравчика мы чахли, как цветы в подгнившей конструкциями зимней оранжерее, и грозили вот-вот разразиться – нет, не вызубренными параграфами, а потоком несусветной чуши.

 

Каждый урок преподавательница – молодая женщина с дивным талантом пианистки, но почему-то прожигающая жизнь с нами в затемненном кабинете, – пыталась вызвать кого-то к доске.

- Вика, - говорила она вымученно, заранее зная, что сейчас будет.

- А я не вы-ыучила, - деланно раскаивалась Вика.

Физичка делала пометку в журнале.

- Азимова.

- А у нас вчера не было све-ета…

- Ну и что?!

- Я не вы-ыучила…

Физичка страдала, это было заметно. С каждым годом лицо ее приобретало выражение все большего пофигизма и в итоге грозило превратиться в статичную маску.

Опрос носил чисто формальный характер: в школьном журнале у нас всех маршировали стройные столбцы двоек, аккуратные, как летчики Люфтваффе, но в общем такие же обреченные.

- Генджалиева.

Дагестанка Джамиля тщательно заботилась в двух вещах: о длинных, по пояс волосах и своей обуви. Она даже удивлялась каждый раз, когда ее вызывали. Мне все казалось, что сейчас она так и выйдет к доске, держа в одной руке расческу, а в другой – губку с гуталином.

 

Итак, мы все томились на уроке физики, когда произошло вот что. В класс вплыла завуч с пятым размером груди… нет, правильней было бы сказать – вплыла пятого размера грудь с завучем.

Грудь величественно кивнула и объявила, что в третьем классе отсутствует учительница и кому-то из нас, просто ради хохмы, надо пойти и на один урок эту учительницу заменить.

Поймите правильно: мы были придурками, то есть гуманитариями. Но это не значило, что вместо урока физики нам было охота сидеть с третьеклашками.

 

Мы с подругой вызвались – черт его знает почему. Она утверждала, что подняла руку, чтобы отпросить в туалет, но ее не поняли и взяли со мной. У меня же не было объективных причин отказываться, тем более что класс братьев наших меньших находился на солнечной стороне школы.

Они были смешные: сидели на маленьких стульчиках, за партами, в которые не помещались мои колени, одетые строго по форме – белый верх, черный низ, не то что мы, практически школьные дембели в синих джинсах и болотного цвета водолазках, которые как раз недавно недорого завезли на местный рынок…

 

И еще они хотели учиться. Когда я это поняла, то непреодолимая пропасть, едва заметно обозначившаяся между нами из-за возраста, разверзлась, разошлась по швам, треснула, разбросав нас по разным своим краям. Они стояли там, всем своим черно-белым коллективом, с наполеоновскими планами, со светлым своим будущим, а мы – по другую сторону, полные гуманитарии с поскребывающим уже в сердце легким подозрением, что из нас ничего путного не выйдет.

 

Младшеклашки были с пеналами на столах, с яркими ранцами, девочки с бантами, мальчики с челками. Они вручили мне список класса и принялись вставать из-за парт, как грибы, и чеканить заданное на дом стихотворение – что-то там про дождь и гусениц, а может и не про гусениц, кто его знает.

Они смотрели на меня уважительно, как на настоящего учителя, и внезапно мне стало грустно и даже стыдно, хотя я постаралась не вникать в это мимолетное чувство, нет, ощущение, мягкое, словно лапа котенка.

 

Мы с ними почитали немного, а потом я написала на доске: И, Р, Д, В, Т, П.

- Иван родил девчонку, велел тащить пеленку, - иронично сказали с задней парты.

- Ты сейчас выйдешь и проспрягаешь слово по падежам, - невозмутимо заметила я.

И тут мой едва было начавший намечаться учительский авторитет дал неожиданный крен.

- По падежам склоняют, а не спрягают, - сказали мне два ослепительных банта в мандариновых волосах…

В классе наступила тишина. И я принялась изворачиваться, шутить и лгать, глядя прямо в их доверчивые глаза, уже тогда наверняка зная, что смеясь врать легче, особенно если врешь детству.

 

Наш придурковатый класс с грохотом и скрипом закончил школу спустя полтора года, как всегда неудачно. Мы даже цветы на последний звонок принесли завядшие, потому что вовремя не подсуетились и не заказали в единственном на город ларьке, торгующем отвратительными покрашенными в голубой и лиловый ромашками; пришлось брать то, что осталось с вечера.

Джамиля уже через год вышла замуж и родила ребенка. Вика живет одна, потому что в восемнадцать потеряла единственного близкого человека – маму. Остальные как-то пристроились.

 

 

Сейчас мне уже не так страшно заглянуть в глубокие овраги памяти, где, как на этажах, разложены воспоминания – одни ниже, другие выше. Признаться себе, что же тогда вдруг взбаламутило, растревожило покой моей обыкновенной и такой статичной жизни там, на уроке маленьких третьеклассников.

Мы, как говорит мама, потерянное поколение. Прослойка между их полугениальными выпусками и теми ребятами, которые учатся сейчас. Мы не открыли ни одного закона и не удержали в памяти ни теорем, ни даже правил о склонении существительных.

 

Но хочется верить, что те, кто шли за нами, все-таки осуществили хотя бы один свой наполеоновский план. Иначе зачем же тогда это все…