-1-

 

Бог ты мой, она обладала целой кучей лет, огромной жировой складкой на животе, несколькими по-мельче на спине и крашенной в ядовито-красный цвет копной волос. А ещё у неё был громкий голос и смех, от которого начинали колыхаться ее жировые запасы, а потом все те, кто находился рядом.

Того, кто приходил к ней в гости впервые - если он был мужчина - сначала обласкивали, обслуживали, а потом, когда он не набирал нужное количество баллов для того, чтобы проникнуть туда, куда мечтал проникнуть каждый второй знакомый мужчина, гостем просто переставали заниматься. Он хирел и чах до тех пор, пока не становился готов на любую-прелюбую степень самопожертвования, пусть даже такую унизительную как мытьё посуды, походы за продуктами и забирание сынки из детсада.

С женщинами было проще: они приходили пожаловаться, помочь но хозяйству, покурить или просто так.

На кухне у нее имелось шесть передников - один дичее другого. Для желающих. Но никто никогда не видел саму Алевтину в фартуке. Даже ранним утром готовя худенькому Димке извечную манную кашу, она была в старое майке и в длинной цветастой юбке, которая приводила в замешательство скромных мужчин и в полный восторг гостей по-наглее. Просто юбка была ненавязчиво-прозрачной. В этом виделось что-то неприличное, зовущее - кому что - но только виделось. Потому что даже в состоянии самого сильного алкогольного опьянения Алевтина знала, что мужчина так просто не приходит. Его нужно ждать. А то, что рядом с ней, это пол-мужики в помощь по дому.

Она и вправду верила, что нужно ждать.

Она всё ещё любила своего первого мужа, такую замечательную скотину.

 

-2-

 

Алевтина работала в гидрометцентре, и когда прошел слушок, что появился новый начальник, она громче всех кричала: "Пусть приходит! Не пожалеет!", обещала устроить шабаш ведьм и сводки, содержащие в себе сведения о камнепадах и землетрясениях, каждый день.

Смех умер, когда в светлую комнату со множеством кондиционеров вошел высокий черноволосый мужчина. Каждое движение было продумано и рассчитано заранее: наличие обаяния было бесспорным, тем более, что носило оно приземленный и весьма ощутимый запах "Кипра". Глаза, казалось, источали тясячу меленьких подленьких стрел. Так он и улыбался, постреливая ими время от времени без определённой цели, скорее, так, для острастки.

- Здравствуйте. Я - ваш новый начальник.

Слова эти повисли в воздухе.

- Бабоньки! А он - ничего-о! - Наташка оглянулась на Алевтину.

Они всегда работали в паре: помимо того, что сидели за одним большим столом, они ещё, видите ли, дружили, что ли. Пожалуй, только Наташка могла вести себя в доме Алевтины, как того хотела, и чувствовать себя в норме. Только она могла материться и курить, разводя такие кущи дыма, что хотелось вешать все имеющиеся в доме топоры (даром, что и был-то он всего один) того ради, чтобы узнать, сколько их, вообще, удержится. В этом дымном аду Наташка чувствовала себя, аки рыба сами знаете, где. И маленький Димка готов был часами сидеть на высокой табуретке, поджав ноги и изо всех своих слабых силёнок сопротивляясь выдворению его из места для курения. Впрочем, всё это было уже гораздо позже.

Сейчас же Алевтина, а вовсе не Димка, сидела молча, даже как-то растерянно. Приближение боли она всегда чувствовала, и это было, пожалуй, единственным, в чем она никогда, не ошибалась.

Наталья, видимо, сообразив, что у подруги - "опять", и разозлившись, что причиною нового захода может быть этот начальственный нахал, на каком-то русском диалекте с чисто армянским, однако, темпераментом проокала:

- Только стрелки-то двойные! Чо, иль жёна не любит?

Он, растерявшись, пытался прикрыть упомянутые стрелки папкой и одновременно улыбаясь так, словно он понимает, что интересен и к нападкам женщин уже привык, представился:

- Александр Сергеевич Лютов.

 

-3-

 

А дальше было проще некуда.

Алевтина влюбилась в него.

И отчеты отдавала сама, и - что ещё хуже - сшила себе новое платье с чудовищно огромным декольте и большими красными тюльпанами с яркими точками черных тычинок.

Новый начальник и виду не подавал, что все эти перемены ради него. Однако он не скрывал и того, что Алевтина нравилась ему. И командный голос, призывающий: "Алевтина Александровна, будьте добры..." звучал так мягко и нескрываемо нежно, это эта самая Алевтина Александрова мчалась на всех парусах к голосу из-за двери с кожаной обивкой, поправляя на ходу подобие причёски.

А Наталья Юрьевна, свежевыкрашенная в черный цвет, сидела и кусала кончик карандаша. Сотрудники видели, что будь у нее на то врождённая гибкость, она бы кусала локти. Но там, за этой кожаной проклятой дверью, по-прежнему хотели видеть, слышать и, напрягая легкие и небольшой прямой нос, чувствовать только Алевтину Александровну.

Вот так, Наталья Юрьевна.

 

 

 

-4-

 

Когда родился Димулька, Александра Сергеевича рядом уже не было.

Никто не видел, как тяжело двигалась рыжая женщина по своему дому. Никто не знает, как ненавидела она себя за то, что дала приют чужой лживой крови здесь, под сердцем; как зачем-то била она посуду, с трудом дотягиваясь до верхних полок серванта, каким водопадом плакали на пол книги, старые, новые, как летели из них листочки (ну, надо же!):"... моймилый... люблю твои руки... моя ромашка...".

Никто не видел.

А если бы кто и увидел, много бы он понял?

Тёплой громадой оседала она на ковре с тем, чтобы снова и снова читать эти мелкие буковки, собирая всю свою волю в кулак, чтобы не опрокинуть свой стакан воды (читай - не опрокинуться).

Но успокоилась она также внезапно и страшно, как делала всё в своей жизни. Для начала она просто постриглась и стала похожа на грустного толстого мальчишку. Потом в левом ухе появилась маленькая капелька жемчуга. Одна. Но плакать она больше не плакала. Как-то сразу все осточертело и покрылось толстым слоем пыли. И она лишь рисовала теперь странные буквы на основательно запылённой поверхности стола. А на огромном зеркале в спальне обозначилось помадой ярко-красное "Здравствуй". Боль, смерть, сынишка, утро – я не знаю, с кем она здоровалась.

Дом ее вымер ровно на месяц. Боялись её, наверное. Потому как в гневе сильно горяча была Алевтина. Это знали все.

А через месяц её вдруг увидели в домашнем баре – в подвале дома, в котором она жила. Она была в цветной косынке и в чёрных очках. И спустилась она туда, ну, допустим, чтобы купить кофе и сигареты.

Те, кого не свёл с ней случай, кинулись к бармену, а знакомые, боясь приблизиться, кивали на ее растерянный взгляд радостно и светло.

Нет, на центральной банкетке сидел чужой мужик. Но ей уже было всё равно.

Мальчишка подростал и был для неё - ах!он был для неё всем.

Он болел - и делал он это с пунктуальностью математика, не пропуская ни одну мало-мальски заразную болезнь. Было время, Алевтина сильно похудела. Ну да, она была сумасшедей матерью и обращалась с Димулькой как с очень дорогой игрушкой и в то же время так, словно каждый нынешний день был последним для него. И потому сыпались на него бессчисленные дары, просто подарки и милые безделушки. Димка благодарно-покорно подставял худенькие ручонки под этот мощный рог изобилия, боясь обидеть маму и втройне боясь сознаться ей, что самое необходимое для него сейчас - это выпить чашечку кофе и жениться на Наталье Юрьевне.

Так и жили они. День за днём. Уходило лето, приходила зима - они всё также сидели по утрам на кухне - мама с сыном (где-то даже была такая фотография: другая обстановка, другая ситуация - за столом, с капризными гримасами оба), две пары совершенно одинаковых глаз, уставившихся в какую-то неведомую точку за утренним окном.

Но знакомые любили этот дом.

Мужики пёрли сюда толпами - нравилась им хозяйка, большая, теплая, рыжая...

 

-5-

 

Как-то он вернулся поздно. Она шутя спросила:

- Все шатаешься?

Какой же неожиданной была вспышка гнева!

Как сердился и орал её домашний, ручной выделки муж, на глазах превращаясь в наглого лохматого кобеля.

Алевтину старались не обижать, и для начала она просто швырнула его подушку на диван. На следущее утро он постучал в спальню и на недовольное "Уж войдите!" элегантный Александр Сергеевич ввалился к ней в ослепительно белой улыбке, в полосатой пижамной "двойке", с подносом в руках. После чего Алевтина бесстрастно констатировала:

- Чокнулся.

Так было один-единственный раз.

Просто теперь, когда Александр Сергеевич приходит поздно, он делал больные глаза и слабым голосом сообщал, что начальство, равно как и все боги, сошло с ума, и "теперь, дорогая, хотят, чтобы мы были рядом и вместе".

А однажды она просто отнесла его чемодан с пожитками вкупе на этаж ниже, в 31-ю квартиру, дабы Александр Сергеевич был "рядом и вместе" с тем начальством, которое так боялся расстроить.

Вечером они пришли, Александр Сергеевич и Наталья Юрьевна. Алевтина пригласила их на кухню, а что там случилось потом, не знаю. Скорее всего, ничего не случилось. Но как-то сразу затихла эта квартирка, казалось, даже чёрный дермантин на третьем этаже побледнел, и обиделся на солнце и радость, и запретил им вход к людям, "обретшим счастье", "сведенным судьбой", "созданным друг для друга" и прочее в том же духе.

Вот только детей у них почему-то не было.

А через пять лет Александр Сергеевич был убит.

Никто не знал, кто и как. Его обнаружили утром под дверью Алевтины. Он лежал со странным бутылочным ошейником и такой слабоумной улыбкой, что думалось, умер он не от того, что ему перерезали горло его же собутыльники, а удалили мозги.

Всё.

Вечером в день похорон Алевтина спустилась на третий этаж, и они до утра сидели в кожаных креслах, поджав ноги, гадая на кофейной гуще, плача и бросая окурки прямо на палас.

Наташка только плакала теперь. Как-то и ростом став ниже, она стала много пить и много спать. А однажды Алевтине пришлось вызвать матерившегося слесаря, чтобы, он открыл дверь, потому что Алевтина никак не могла достучаться. В туалете она нашла женщину, которая плакала и бубнила, как заведённая:

- ....прости, Алька, прости меня..... не уходи.... Алька!

После этой истории грехопадения Натальи Юрьевны был восстановлен мир в доме – маленька передышка и той, и другой стороне. Только вот не знала тогда Наташка, что играть ей больше не придётся.

Потому что не с кем будет играть.

 

-6-

 

Это был Наташкин племянник Егор.

Егорушка - так называла его Наташка. Ему было 22 года.

Он появился внезапно. Наташка и Алевтина сидели на кухне. В дверь позвонили и маленькому Димке сказали, что до смерти нуждаются в Наталье Юрьевне.

- Ведмедь, ну ведмедь! - приглашая Алевтину присоединиться к обьятьям, ворковала Наташка.

Тут же, однако, ворковать она и перестала, потому что "ведмедь" сообщил ей, что он приехал поступать на геологичеекий факультет, а жить он будет - кто угадает? - у тётки своей, вот этой самой тетки.

Далее, стеснительный Егорушка прямо заявил, что он голоден, грязен и утомлен, как пегий пёс, давным-давно бегущий краем моря. Тётя вздохнула, попрощалась со своей чашкой кофе и со своей Алевтиной и повела страждущего в вниз, дабы выделить ему там чистое полотенце и комнату, а самой отправиться на кухню и, обрабатывая там мясо, перебирать в уме всех знакомых, так или иначе связанных с горными породами родного края.

 

-7-

 

Все развивалось незаметно.

Вернее, никто ничего не заметил, даже главные герои моей повестушки. Скажем так, они пока не любили друг друга.

Егорушка интересовался молодыми девочками и огромными булыжниками. Алевтина боялась выплеснуть в никуда свой стакан воды.

Так случилось, что на 36-ом году жизни она вдруг поняла, что самая глупая глупость - это выплеснуть воду из него туда, где нет ничего. И никого. Люди обычно не замечают этой глупости, и льётся вода в квартиры, затопляя домочадцев, которые тебя уже ненавидят за это, и на дорогую мебель, потому что уже не видишь разницы между первыми и второй.

Моей Алевтине было жаль себя.

"Пусть каждые выпьет" - думала она. За это её некоторые считали раззявой и вовсе никакой не задирой. Другие же, их было большинство, пёрли нахаляву, желая получить тепло, и добро, и хорошо, раз уж хозяйке приспела блажь быть глупой и щедрой. Не многие понимали, что Алевтина не могла не раздавать. Это было нормой. Нормой жизни. А кто любил-то её? Да, почитай, никто. Ей были просто благодарны - вот чувство, на которое расщедривались единицы.

А Алевтина была дурой, просто дурой. Так решило большинство, обладающее, по Павлову, второй сигнальной системой, необходимой им для того, чтобы быть скотами.

 

-8-

 

- Когда солнце гаснет, его не жалеют. Жалеют себя. - фраза эта, сказанная как-то пьяной Алевтиной, вертелась в голове и так и сяк и уже запарила. Егорушка, вздохнув в очередной раз, захлопнул учебник. Определенно, больная баба. С грусными глазами. Точно! - он вспомнил эти глаза.

Это было сто лет назад в деревне, где Егор отдыхал с родителями каждое лето. Корову бил длиннющим кнутом неопрятного вида ребетёнок, впрочем, там все были такие. Корова шла себе домой и понять, конечно, не могла, за что же, за что. Но Егор так хохотал, так хохотал! И ещё, тогда он подумал, что сам с диким кайфом втянул бы её пару раз по ребристым бокам, чтобы, может быть услышать никому, кроме него, неслышный стон. Это, конечно, было глупо. Но таким он и был: хотел вызвать слезы и делал это. А делал это, чтобы самому осушить эту горечь глазных впадин, пожалеть и стать хозяином. Тогда он становился великодушным и уже редко когда мог обидеть своего подопечного.

 

-9-

 

Чёрт, а что же было дальше?

А дальше было утро. Обыкновенное утро в постели Алевтины.

Она выпроводила его незадолго до того, как проснулся Димка. Выпроводила так, как это делают каждое божее утро женщины замужние: провожают до двери, потом закрывают её на все имеющиеся замки с тем, чтобы вновь их открыть тому, кого целую вечность назад отправили в институт.

Кажется, что будет ночь, а потом ещё, и нет им конца никогда-никогда. Впрочем, как и начала.

Хотя, наверное, я как всегда ошибаюсь.