Люка сидела на кровати, обхватив колени руками. В одних трусиках и моей белой рубахе. Хрупкая фигурка ее методично и резко раскачивалась: вперед - назад, вперед - назад... Кач-кач, кач-кач...

Темнота сгущалась, но остатки белого света словно впитывались в ее рубаху. Она становилась все ярче.

Я протянул руку к лампе...

 

- Не включай, - бросила она. - Больно будет мозгам.

 

И снова: кач-кач...

 

- Люка. Выпей таблетку. - Таблетка уже давно лежала у меня в ладони, от этого размягчилась и размазалась. Но у меня для нее есть еще. Целый пузырек по рецепту. - Люка, я прошу тебя...

 

Кач-кач...

 

- Хочешь вина? Расслабишься.

 

- Вино - зло. Оно убило моего отца.

 

Я хотел уйти домой, потому что знал, что ей никто тогда не был нужен. Надоело все. Всем. И мне.

 

- Твоего отца убила водка и виски. У него было больное сердце, ты это знаешь. Зачем ты накручиваешь себя?

 

- Ударь меня. - Она решительно повернула ко мне лицо. - Унизь меня...

 

Она совсем спятила. В прошлом году мы таки заставили ее пойти к психиатру. Он беседовал с ней раз пятнадцать, прописал какие-то таблетки. Люка стала блаженная, не осталось и следа от прежней нервозности и страхов, но вместе с бредом ушли и ее способности. Она перестала рисовать, перестала писать свои сумасшедшие стихи на обрывках газет и салфетках. На трамвайных билетах она писала первые буквы слов, чтобы потом вспомнить рифмы. "л...п...л....в..."

 

Люка любила красное вино. Она пила мало, но часто. Наливала бокал и делала три маленьких глотка, блаженно улыбалась, обнажив чуть подсиненные вином крупные зубы с милой расщелиной между двумя передними. У Люки были тонкие, почти прозрачные белые волосы и мягкие руки с тонкими запястьями. Но я был женат. Я был женат душой.

 

- Люка, я принес тебе калифорнийского Шардене. Ты же любишь.

 

- Вино искалечило мою жизнь. Мне так сказал врач...

 

Искалечило Люкину жизнь не ее пьянство, а пьянство ее отца. Как только Люка начала распознавать пьяных людей от трезвых, она сразу научилась сопоставлять это странное состояние отца с материнским простаиванием у темного окна, ее круглыми тревожными зелеными глазами. Материнская боль создавала мощное поле страха, в которое затягивалась и маленькая Люка и барахталась там, и не могла выбраться. Отец занимал высокий пост, и пьянка могла лишить их всего: состояния, положения в обществе и просто человеческого уважения. Сочувствие?... Нет. На сочувствие Люкина мать не была согласна. Она была горда, как все те, кто пережил в детстве большие лишения. Гордость матери, неразрывно сплетенная с умением выдерживать страдания, сделала жизнь болезненной Люки невыносимой. "Пьянство отца надо скрывать!" - это Люка усвоила очень рано. И не только материнские синяки, предательски проступавшие сквозь крем-пудру, но и страх, осознание разрушительной силы и возможностей этого пристрастия, заставляло Люку трястись ночами в своей постели, когда пьяный отец непременно занимался любовью с матерью. Пьяному - ему невозможно было отказать.

 

Иногда наступали спокойные времена. После великих запоев - выбитых окон и раскрученных замков, с целью выбраться из дома за опохмелкой - наступали тихие трезвые недели. Удивительно, но Люкина боль уходила, вымирала вместе с корнем, оставляя в организме только спящий вирус боли, готовый в мгновение ока развиться в тяжелую горячку.

 

- Люка. Я прошу тебя. Выпей таблетку. Тебе надо поспать.

 

Она молчит. Лишь: кач-кач...

 

Иногда отец Люки напивался у себя в конторе. Праздновал удачные сделки и операции. Дурь. Просто наступал новый виток. Душа требовала. Он забирал Люку из садика, но шел не домой, а возвращался на работу. Она играла в палисаднике перед конторой. Там стояли массивные каменные скамьи и благоухали клумбы. Люка собирала камушки на дорожках, составляла букеты. Но начинало темнеть. Предательски ворчал в животе голод, и листья кустарника, как назло, так вкусно пахли лавровым листом. Блаженно прикрывая глаза, Люка растирала их в ладонях и вдыхала глубоко-глубоко. Они пахли домом и кухней.

Отца выводили последним по темным коридорам. Ему не смели перечить. Он стоял, покачиваясь, на ступенях и обнимал своего поильца - очередного заместителя. Пешком до дома было идти минут тридцать, если быстрым шагом. Но минут через десять отца покидали силы, и стокилограммовая туша повисала на хрупкой девочке. Люка дотаскивала отца до дома, а ночью стонала и вздрагивала. Садилась на постели, горячо и громко говорила, пробуждая родителей, но наутро не помнила ничего.

 

- Я пойду, принесу тебе бокал вина.

 

Я встаю и выхожу из комнаты.

 

Я не знаю, чем ей помочь. Какой грех в вине? Вино существовало всегда. Вино было питьем для всех. Вино было жизнью. Православные причащаются вином. Вино не одно из "семи". И вместе с тем, Люка - калека. Сначала она пытается всем угодить, буквально бежит за тобой, хватая тебя за рукав. Потом она обозляется на весь свет, запирается у себя в комнате и рисует злые коричневые картины резкими, жирными мазками. Люка беззащитна и слаба. И одновременно сильна. Люка прожила всю свою жизнь в доме, в котором в баре за резными дверцами держали только стаканы. Спиртное покупалось только за час до прихода гостя или гостей. Зато в коробке с игрушками на дне можно было найти початую бутылку виски, впрочем, как и в глубине в шкафу за длинными вечерними платьями. Иногда виски вытекало из плохо завинченной бутылки и впитывалось в ткань и плюш игрушек. Игрушки пахли страхом. Болью. Одна толстоногая кукла с круглыми щеками и носом пуговкой так долго пахла копченым виски, что Люка лечила ее. Она брала шило из ящика с инструментами и всаживала кукле уколы в выпуклые пластмассовые ягодицы. "Вот тебе! Вот тебе!..." Она высоко поднимала руку, и шило уходило в пластмассу до самого железного колечка у рукоятки. "Вот тебе!... Га-ди-на..."

 

Мать отказывалась бросать отца. Казалось, что ей в семье требовалось то состояние страха и унижения, к которому она привыкла с детства. И чтобы не находиться в этом состоянии одной, она вовлекала в эту извращенную игру и дочь.

 

Недавно в гостях угостили Люку вином. "Домашнее", - сказали. Вино было в больших узкогорлых бутылях. Светлое, как тертая вишня. Оно гулко бултыхалось в сосудах. Хозяин дома налил Люки в высокий узкий стакан и улыбнулся. После трех глотков лицо хозяина поплыло, и улыбка растеклась злорадной гримасой. Люка встала на обмякшие ноги и, держась за стену, на ощупь пошла по длинному бесконечному коридору. В какой-то комнате упала на постель лицом к стене. Отнялись ноги, руки и мысли. Бред или явь... Явь или сон. Чьи-то руки и дыхание. Горячая кожа на спине и ягодицах, и как по маслу что-то вошло в нее, задвигалось по онемелой коже.

 

Резкий приступ тошноты пробудил Люку. Она проковыляла в высокую красную филенчатую дверь с золотой ручкой, упала на колени перед унитазом. Три глотка тертой вишни превратились литр кровавой рвоты. Что это было за вино? И что ей снилось? Или не снилось?... Люка давилась, уперев подбородок в кант унитаза. Напрягались жилы на шее, выпучивались глаза. И между ног стало мокро, вытекло чье-то разжиженное горячее семя, вытолкнулось с резким знакомым терпким запахом, вызвав у Люки новый приступ рвоты.

 

Я открыл стеклянную дверцу серванта и достал круглый пузатый как маленький аквариум бокал на длинной ножке. Медленно вонзил штопор в пробку. Пробка вышла к глухим хлопком. Налил полбокала. Вдохнул аромата вина. Хорошее вино. Калифорнийские вина этого года густые, терпкие.

 

Что-то опять гулко хлопнуло. По ногам потянуло сквознячком. Лифт был в этой же комнате. Я не пошел в комнату к Люке, - я сразу нажал кнопку. Спустился. Швейцар улыбнулся мне и едва кивнул головой.

 

Люка лежала на асфальте, тело ее неестественно скрутилось, словно сломалось по талии. Она выглядела как сломанная кукла. Я увидел раны на ноге. Подняв взгляд, я понял, что она в полете зацепилась за ажурный металлический герб на фасаде здания. Я не почувствовал как постепенно опрокинулся бокал в моей руке, и вино темным ручейком потекло по асфальту к белому корпусу сломанной куклы, пока не слилось с лужицей черной крови расползающейся из-под Люки. Даже в смерти оно соединилось с ней.

 

Мне не было страшно. Почему-то стало легко. Спокойно. Сколько людей обретут теперь свободу. Я разжал ладонь - таблетка растаяла совсем, превратившись в белую кашицу. И я слизнул ее...