В конце лета на почтамте образовалась вакансия: не вернулась из отпуска девушка, работавшая на выдаче почты до востребования. Недавно она вышла замуж — за одного из получателей этой почты, и тот потребовал, чтобы она сменила работу. Сказал — а то уведет еще кто. По себе, мол, знаю.

Знакомые новобрачной предложили это место подружке, симпатичной девушке по имени Катя, но работа на почтамте показалась ей скучной.

— Что вы меня в пенсионерки записываете, — ответила.

Но те замахали руками и стали щебетать, перебивая друг друга:

— Это же «до востребования…»

— Ты только вслушайся, как звучит! Это так романтично…

И под конец выдали главный аргумент, с намеком на свадьбу девушки, работавшей на этом месте:

— Глупая, ты что, не понимаешь? Ведь это счастливое место...

«Действительно, счастливое», — подумала Катя и вскоре уже спешила по утрам на почтамт.

Сначала ничего особенного в этой работе она не видела. Но вот в один из дней к ней подошла смуглая от загара женщина и предъявила документы на имя Щербаковой И.Г. В почте до востребования нашлось письмо на имя Щербакова А.В., и Катя, неопытная душа, спросила женщину:

— Это ваш муж?

— Да-да... — как-то растеряно ответила Щербакова.

— Тогда возьмите.

И простосердечно рассказала об этом своей начальнице. Та ей и всыпала — для начала, а потом просветила, наконец, и об этих загарах на югах, и вообще про супружеские верность-неверность. Неверность она даже назвала как-то чудно, по-иностранному — адюльтер.

Щербаковы — порознь — приходили еще раза два или три. Муж беспечно улыбался, и не догадываясь, под каким он колпаком у жены. А она, коварная, спрашивала почту для себя и этак небрежно, как бы заодно, интересовалась и почтой для мужа. Но никакие уловки этой артистке не помогали: Катя стояла насмерть, оберегая служебную тайну.

Со временем она и сама стала что-то понимать. Однажды увидела женщину, которая медленно шла по операционному залу и искала глазами по табличкам и указателям. Рядом с ней бежала маленькая собачка, обыкновенная болонка, но у ее хозяйки были такие загорелые ноги, что на их фоне собачка казалась ослепительно белой. «Это ко мне» — решила Катя и не ошиблась — женщина подошла к ее окошку, стыдливо, точно на приеме у гинеколога, раскрыла перед ней свой паспорт и замерла в ожидании ответа. Писем ей не было; смущенно улыбаясь, она отошла. Потом женщина приходила еще и еще, но Катя только разводила руками.

А в последний приход она сказала Кате, заметив на себе ее сочувственный взгляд:

— Ну что, похожи мы на Даму с собачкой?

— Похожи, — ответила Катя, — я и сама вас так называю.

Тем временем подруги Кати выходили замуж; не все у них складывалось ладно, и она давала им практические советы:

— Вы на почте узнайте, не пишет ли им кто до востребования? — И, точно специалист, ставила диагноз: — Тут ясное дело — адюльтер.

Подруги французостей таких не знали, но рассказы их звучали похлеще: выходило, что мужчины — это такой народ, от которого можно ожидать что угодно.

А вскоре Катя и сама вышла замуж, но так же не совсем удачно. Жили у свекрови, непросто, одно было спасение — сын родился. Катя была неконфликтной, старалась не спорить, а все несогласия — сначала со свекровью, а потом и с мужем, запрятывала вглубь себя. Но со временем это стало все больше тяготить, и она рада была, когда отпуск по уходу за ребенком закончился.

Первое время после возвращения на работу она принимала заказные письма и бандероли, а на почте до востребования сидела-подремывала учительница-пенсионерка. Порой, взглянув на фамилию в паспорте, она говорила: «Да, был у меня такой ученик...» и уходила в забытье. Из-за этих минут ей и нравилась здесь работать, из-за них ее отсюда и попросили.

Катя снова стала работать на прежнем месте. В семье у нее продолжались тихие нелады. Свекровь, ревнивый, недоверчивый дух; муж, просто муж... Любви не было, а ребенок, маленький лопотун, порой казался ей только заложником, связывающим ее с этими чужими людьми.

На заказных письмах да бандеролях, может, и утряслось, наладилось в их семье как надо. Ох, это надо, несчастливое счастье оно стольких семей, без прядинки, без ниточки любви связанных на долгие годы… Мама рассказывала, что отца в семье держала одна только Катина фраза: «Папочка, я буду самой-самой хорошей, только вы с мамой не разводитесь!..» Вот и жили, «как надо», еще столько лет… И все равно развелись: дочь выросла, надо перестало быть долгом, а ничего другого между родителями так и не завязалось.

На письмах до востребования «как надо» не получалось. Здесь Катя точно ветреную приятельницу завела, которая все подталкивала: не горюй, подружка, что хранить себя в мужниной тягомотине? Посмотри, как счастливы эти несчастные, с протянутыми к тебе паспортами, и ложь их честнее ленивой любви с нелюбимыми.

Болячки не заживают, когда их теребят. А тут еще инженер один, Сергей, прибывший в их город по переводу. Он был семейный, но приехал пока один. Катя вручала ему письма от жены; иногда он их тут же прочитывал и говорил симпатичной девушке:

— О-о, законная велит мне держаться! Катенька, махнем сегодня в кино?

Катя улыбалась — и с каждым разом шутки в его шутках было все меньше. А однажды в почте до востребования она с удивлением обнаружила письмо, адресованное ей самой. В конверте оказались несколько листков бумаги с рисунками, под которыми были маленькие текстовки-пояснения. Это был настоящий комикс — рассказ в картинках. Его герой, незадачливый командировочный, пришел на почту — выяснить, нет ли ему что до востребования. В ответ некая столоначальница, чем-то похожая на Катю, затребовала с него множество документов, включая свидетельство о браке, потом принудила заполнить несколько анкет, поставила на какой-то особый учет и взяла подписку о неразглашении государственной тайны. За всей этой писаниной и сбором документов бедолага и помнить забыл, зачем приходил на почту, и в конце концов оказывался в объятиях этой столоначальницы, не забывшей сначала взять с него подписку о невыезде. Под последней картинкой он сделал приписку: «Катя + Сергей» и нарисовал вопросительный знак…

Через несколько дней Катя передала Сергею письмо, в котором был листок бумаги с небольшим рисунком: два человечка с крылышками отчаянно стремились в небо — чтобы парить вдвоем в бескрайней вышине, но улететь не могли: мешали тяжелые обручальные кольца, не пускавшие их в полет. Под рисунком была сделана приписка «Сергей + Катя», а рядом — несколько больших вопросов...

А еще через день, будто случайно, он оказался в том же автобусе, на котором Катя добиралась домой после работы. Автобус ехал до отдаленного пригорода. Мужу она сказала потом, что была у подружки...

Адюльтер вошел теперь и в ее собственную жизнь. Несчастная, Катя порой чувствовала себя такой счастливой... А чтобы забыть про эти ее вопросы с рисунка, она снимала обручальные кольца — свое и его, и прятала их подальше от глаз. Тайные встречи, в спешке, с поглядыванием на часы, вынужденная необходимость врать... Им не дано было парить в лазури, ведь адюльтер — счастье на поводке. Только видно это лишь на трезвую голову. Но влюбленным и петля за платочек кажется; хорошо, если прозреют вовремя, когда земля еще под ногами...

...Сергей прозрел в командировке. Произошло это случайно — если, конечно, верить, что всем в жизни управляет лишь случай. Днем у него выдалось свободное время, и он написал Кате письмо — длинное, в несколько листков, но сразу отправить его не смог: у почтового ящика задержала одна старушка, которой все не удавалось опустить конверт в узкую прорезь — руки не слушались. Сергею рисунок на ее конверте был знаком — такой же рисунок был и на конверте, который он держал сейчас в своих руках. Он еще раз посмотрел на него, представил, как Катя возьмет его в руки, обрадуется написанным на нем строчкам, столь привычному «Главпочтамт, до востребования...» Но что это? На конверте он увидел другой, но тоже такой знакомый, привычный адрес: это был его собственный адрес, а значит, письмо Кате — как бомбу! — получила бы его собственная жена...

Сергей окаменел — точно статуя, потом его затрясло.

— Милок, — донесся до него голос старушки, — помог бы ты мне, милок, боюсь, совсем конверт изомну.

— Конечно, конечно... — сказал Сергей.

Он торопливо сунул свое письмо в дипломат, потом взял у нее конверт, но в ящик опустил его не сразу — от волнения руки у Сергея тоже не хотели слушаться.

— Спаси тебя Господь, — поблагодарила она добрым словом.

— Спасибо и тебе, мамаша, — ответил Сергей.

Что-то бормоча, с трудом передвигая ноги, старушка покостыляла своей дорогой. А он смотрел ей вслед, пока ее не скрыло углами-стенами больших домов, и повторял про себя: «Слава тебе, Господи, отвел от беды...»

...С письмом в дипломате Сергей шел по пустеющим улицам, мимо кафе, магазинов, ларьков. Город был ему незнаком, но он шел, забывшись, и ничего вокруг не замечал. Остановила его лишь вывеска на одном из домов: «Почта. Телеграф. Телефон». Немного подумав, он зашел внутрь, купил конверт и с особой аккуратностью написал на нем адрес Кати. Затем еще раз прочитал письмо, неуверенно вложил его в подписанный конверт — и выложил обратно.

Вечер он провел в гостинице, в маленькой неуютной комнате с казенными номерами на мебели. Красный одноногий торшер тускло освещал стол, на котором друг против друга лежали два конверта. На одном был адрес Кати, а на другом — жены. Катю он любил сейчас, а жену... Жену он любил — когда-то, но потом, за тысячами прожитых вместе дней, тысячами разных событий эта любовь исчезла, или осталась, забитая, позабытая, под пластами этих дней и событий. И возникла любовь другая, молодая, яркая, не придавленная этими пластами… Сергей спрашивал себя, что значит для него Катя и что значат жена, семья, дом. Пытался что-то сравнивать, сопоставлять, но... — разве есть такие весы, на которых можно взвешивать чувства — чувства любви, отцовства, домашнего очага?

Он сидел у стола, на скрипучем стуле, и ему было не по себе — эти конверты напротив точно держали его на прицеле. Казалось, они устроили ему перекрестный допрос, и столько вранья его стало вылезать наружу, ведь адюльтер — это ложь двоим. Тогда он взял конверты в руки и стал рассматривать их по отдельности. И опять стало не по себе — точно стоявшие за ними женщины устроили ему очную ставку. И каждая требовала — выбирай: я, или она, дальше так продолжаться не может…

Несколько дней он не мог ни что решиться. Надумал было позвонить жене: рассказать все как есть, и пусть решает сама — как решит, так и будет. Но что-то все не пускало его на переговорный пункт: то на работе задержка, то выйти не мог из комнаты — ключ куда-то запропастился; потом ключ принесли — из гостиничного буфета; оказывается, там он его забыл, случайно…

Но ему уже думалось, что все это совсем не случайно, как не случайна была и та старушка у почтового ящика, с таким же, как у него, конвертом, и слова ее: «Спаси тебя Господь!» — тоже были не случайны.

Он так и остался в комнате. Читал стихи — из книжки, кем-то здесь случайно (!?) забытой, но вскоре понял, что вместо чтения лишь шепчет про себя: «Господи, вразуми...»

«Господи, вразуми!» — прошептал Сергей уже вслух.

Лампочка в торшере вдруг тихо вскрикнула и погасла. В комнате стало темно.

Сергей покачал головой: как это можно верить, что всем в жизни управляет лишь случай...

Он включил верхний свет, достал из дипломата чистые листы бумаги и долго не выходил из-за стола. А утром отправил Кате письмо — новое, взамен того, что чуть было — как бомба! — не разрушило его собственный дом.

«... Там тихая вода, не круты берега,

Нет унижений, страха и вранья.

Да только врут глаза,

И холодна рука,

От желтого неснятого кольца...

Узнаешь? — это о наших супружествах. Не случайно, когда мы вместе, ты снимаешь обручальные кольца, твое и мое, и прячешь их подальше от глаз. Такая у нас любовь — вся в прятках. Зато в супружествах все на виду, прятать приходится только нелюбовь. Приходится, да только с каждым днем это дается все трудней, иногда трудно даже просто смотреть в глаза.

А на днях все это могло открыться, как избежал беды — Бог ведает. Видно, тайные наши любовь-нелюбовь сами стали проситься наружу. И смотри — они уносят нас на быстрину! Наши семьи в беспомощных лодках несет по быстрой воде. Ты не видишь? — вот-вот их начнет крутить! А от скольких семейных лодок тут плывут лишь одни обломки...

Признаюсь, у меня даже голову кружит. Значит, просто нельзя больше лгать?..

Вот, подумаешь, развел многоточия, разлагаю любовь по полочкам. Коли любишь кого — это главное. Ври, унизься — любовью покроется.

Но ведь ложь, любовь — не вся арифметика. Посчитай еще в наших лодках, сколько всех там, моих и твоих? И представь, что их ждет за быстриной...

Представила? И я не могу.

Глянь, еще вон плывут по быстрине. Слышишь, сплетницы затараторили. «Да ты что-о?» — обсуждают новость. Завтра и нас увидят.

Не возражай, не спорь. Прочитала — и прочь с быстрины. Спрашиваешь — надолго? Не знаю, как сложится жизнь...»

В конце письма он пририсовал грустную картинку: быстрая река, острые скалистые берега, пороги, — и крохотные островки, на которых, как зайчишки в ледоход, беспомощно жмутся дети, с испуганными глазами…

А вместо вопросительных знаков — как в прежней их переписке с картинками — под рисунком был только короткий, но выразительный прочерк.

...С письмом в сумочке Катя шла по пустеющим улицам, мимо кафе, магазинов, ларьков. На работе она еще держалась, но теперь шла, забывшись, как та учительница-пенсионерка, и ничего вокруг не замечала. Остановила ее лишь вывеска на одном из домов: «Почта. Телеграф. Телефон». Немного подумав, Катя зашла внутрь и купила конверт с очень яркой — не к случаю — маркой. На конверте она написала адрес своего почтамта и фамилию женщины в солнцезащитных — еще с юга? — очках, которая, как когда-то «дама с собачкой», столько раз уже подходила напрасно к ее окошку. Затем она еще раз прочитала письмо Сергея и вложила его в подписанный конверт.

Через несколько дней женщина в солнцезащитных очках получила это письмо из Катиных рук и больше к ее окошку не подходила. Да и писем, что она ждала, ей так и не поступило. Как не поступило писем и Кате...

Болячки не заживают, когда их теребят. Сейчас Катя снова работает на приеме заказных писем и бандеролей. Работает спокойно и равнодушно — будто пенсионерка. А на «счастливом месте» сидит-позевывает другая женщина. Она уже в годах, но Катя с ней дружит и иногда говорит ей в шутку:

— Господи, хоть бы и мне кто написал. Ничего бы не пожалела!

А та отвечает:

— Раньше надо было просить, когда здесь работала...

— Кто ж знал... Так уж сложилась жизнь.