МОИ ВОСПОМИНАНИЯ

Кондранин Иван Сергеевич рослый мужик, представительный, крупного телосложения, молодо выглядит, бодро держится. У него красивое, моложавое, часто улыбающееся лицо, в его густо вьющейся шевелюре мало седин. Таким мне его представила глава поселения Зуевка Нина Александровна Леус.

- Иван Сергеевич председатель Нефтегорского районного совета ветеранов, - сказала она мне в 1996 году на каком-то мероприятии в СДК.

- А я теперь председатель совета зуевских ветеранов Иван Яковлевич Меженин, ответил я Кондранину, отвечая ему моим рукопожатием на его крепкое рукопожатие.

 

«Странно, он столько пережил и уже столько прожил, а выглядит прекрасно, - подумал я, который до знакомства с ним слышал о нем разное «А чё он пережил-то? И чево, али тяжело где работал? Али рядовым на передовой воевал...?» И это мнение о нем, о его жизни, как селькора меня дико заинтересовало. Стал я за ним наблюдать на наших общих собраниях, на заседаниях его слушать, в блокнот или на видеокамеру записывать.

 

И получился у меня о его жизни интересный рассказ — воспоминание, который как бы по чьему-то злому року потом вдруг исчез. Искал я его долго, теперь нашел и представил моим читателям. Считая и это тоже за частицу его судьбы.

 

Родился Кондранин в Покровке,Утевского района, Куйбышевской области летом 1924 года. Из семерых детей в семье он третий. Помнит детские рассказы отца Сергея Степановича, который с немцами отвоевал свое в 1914 году, а потом вихрями революции был втянут в ее водоворот, в бои под Каховкой на стороне красных.

 

А потом, позднее, на переправе через Днепр Кондранин младший вспомнит рассказы отца, из которых следовало, что пути их ратные пересеклись через два десятка лет. Но до этого ему еще надо было вырасти, дослужиться и дожить.

 

ВАНИНО ДЕТСТВО

 

- Семья у нас была огромная, то есть, у родителей наших детей было куча, печи не хватало, - вспоминает он. - Поэтому отец палати к ней и приделал. А на подстилках тогда мы каких спали? На дерюгах бабушкиных, а одевались ткаными ложниками, которые тоже самое их рук изделия. И на себе нам было надеть и обуть нечего. А когда мы уже немного подрастали, мать нам прямо на полу всем войлок расстелит, в рядок уложит, а сверху нашей же одеждой всех накроет. И спим мы все под чем, не понять, как поросята.

 

То есть, жили мы всегда в каких-то недостатках, как я помню: то одежды, то еды для нас не хватало, то кормов для скотины. И это с отцом мы жили так, который хоть как-то, но умел все же из ситуаций выкручиваться. А семьи, которые без отцов, те проживали еще хуже. Но чего я подчеркну? Отец наш был трудягой, огород большой содержал, на подворье скотины много водил, торговать в Куйбышев ездил с излишками разных сельхозпродуктов. Наберут они бывало с матерью яичек кошелку, горшок маслишка, барашек парочку зарежут и на лошадках с селянами торговать этим в город поедут.

 

Помню, как по моей великой просьбе и я с ними в город поехал. А езда туда сюда неделю занимала, а то и больше. Поэтому, с запасом сена они ездили, а сами сверху воза усаживались в тулупах и в валенках.

У дяди, знакомого моему отцу, ночевали. В комнате отдельной он нас разместил, а про радио мы тогда еще и слыхать ничего не слыхали, которая висит как тарелка на стеле и там чего-то о разном калякает. Поздно уже, мы с отцом спать хотим, а радио нам мешает. Я маленький, мне это интересно. И уснул бы, а отец не спит, бурдит на радио. Не выдержал встал, мешком ее занавесил. Она стала разговаривать тише.

 

Утром дядя зашел, хозяин этого дома. Увидал мешок на радио, рассмеялся, спрашивает:

- Кум, а чё ты ее завесил-та?

- А как с ней еще поступать, штоб она замолчала? Я не знаю, - ответил отец.

 

ПРИРОДА И МЫ

 

Жители Нефтегорского района знают хорошо чем природа покровская богата. Чистыми и красивыми озерами с красивыми именами:Лещево, Боброво и т. д. .

О них Иван Сергеевич мне многое чего интересного рассказывал. Как они в них Лещей, Щук, Окуней да карасей бреднями, сетями да ветерями ловили.

- А потом мы вязками раков научились ловить на ракушек со дна этих озер. Удочки огда в наших магазинах не продавали а мы их сами делали. У которых вместо удилища приспосабливалась тонкая, прямая, но гибкая лесина от ветлы, а вместо лески служил длинный волос из конского хвоста. И крючки для удочки из иголок швейных мы тоже мастерили сами, которые у нас получались уловистыми и прочными. А чем нам было тогда еще то питаться? Мы рыбы наловим, грибов наберем, трав съедобных нарвем, все это природное, натуральное, это и едим. И поэтому наверно мы меньше болели, реже простывали в обуви худой и в одежонке кое какой.

 

А с четвертого класса, примерно, нас в колхоз на работу привлекать стали, на видовую прополку посевов в поле, в основном. Потом я на дрогах одиночных, с бочкой и на лошадке рыжей в отряд тракторный воду стал возить. Техника тогда была еще не такой совершенной и вода в ее радиаторе при работе часто перегревалась. И если в поле гон длинный, то бочки мы ставили на обеих концах. За что нам колхозный учетчик хоть какие-то, но трудодни в учетный лист ставил. И мы этим нашим трудом сильно гордились, понимая, что хоть как-то, а родителям своим мы помогаем.

 

Поэтому наверно, мы в те годы так рано взрослели. А вроде бы все это с нами было совсем недавно. Я все это и поныне четко помню: как в казанки, в лапту на лужочке играли, как дрались ребятней улица на улицу. И вот уже и мы колхозники, учеба в школе позади...

 

Из учителей Кондранин с теплотой вспоминает Просковью Анисимовну Петрову.

- Она приехала к нам в Покровку из села Богатое, - вспоминал он. - Говорили, что она дочь какого-то известного активиста, организатора колхозов. Его потом найдут убитым в селе Лещево, Богатовского района. И дочь гордилась своим отцом, всегда с гордостью нам рассказывала о его подвиге.

 

А когда мы стали на лошадях отвозить зерно от комбайнов, стал нас воспитывать разумно сторож бригадного двора. Это был Топорков дядя Ваня. Он был тонким психологом и знал чего нам такое рассказывать, выдавая сбрую упряжную, чтобы мы его рассказ принимали за правду. Например, дугу кто-то из нас на салазки стащит, или супонь на коньки, то сторож тут же придумывал случай на этот счет. Вот, мол, в Утевке случай был..., дугу кто-то у них тоже стащил, а потом возвратил. И за эту его храбрость и честность сам председатель колхоза ему конфет целый кулек подарил. И далее рассказывать продолжал:

 

- А в другом селе супонь украденный не возвратили. И мальчика того тек сильно скривило за это, Что его теперь было просто не узнать.

Так пугал нас дядя Ваня своими случаями из жизни, воспитывая в нас честность и порядочность.

И мы ему искренне верили...

 

ВСЕ МЫ ВИДЕЛИ И ВСЕМУ УЧИЛА НАС ЖИЗНЬ

 

Но кто-то в словах дяди Вани и сомневался.

 

- Дядь Вань, это ты об утевском председателе говоришь, а покровский председатель тоже нашим мальчишкам за возвращенный супонь или за дугу конфеты бы выдавал?

И дядя Ваня Топорков ему улыбнулся, потом глядя хитро вниз на свои глубокие, полурваные калоши ответил:

- А как же, кулек тоже дал бы, и наш.... - И немного еще подумав, хитро добавил, - а уж ежели конфет у него не окажется, то я его выручу. Коня верхового, самого лучшего мальчику этому выделю.

А тогда каждый конюх знал хорошо о наших мечтах и увлечениях лошадьми.

 

И я знал еще о том, что Иван Сергеевич с детства и потом никогда не курил. Спросил его «А это почему?»

- Так вышло, - ответил Он. И стал случай рассказывать. - Зато мой старший брат Николай этим делом уже тогда во всю занимался. Он и говорит мне однажды, мол, пробуй и ты курить браток. И я его же цигаркой затянулся. Мы с ним в сарае были, где я от этого и сильно закашлялся. А отец наш в это время во дворе был, чем-то там занимался. Услышал он нас и в сарай заглянул, а цыгарка-то в это время в руке у меня была, от нее теперь не спрячешься и не откажешься. Поэтому, лупцовку он мне и дал тогда хорошую, от которой пробовать курить я уже никогда не осмеливался.

 

Потом мы подрастали, по посиделкам шастали, с девченками хороводились, в лапту с ними играли, в третий лишний на пустошах. То есть, к нам уже как бы незаметно и сама юность подкрадывалась. Учился я тогда уже в старших классах - в районном селе Утевка, где молодежь и с других сел училась. В том числе и с вашей Зуевки ребята и девчата там учились. Веселые в те времена мы были, озорные, счастливые.

 

Весна мне хорошо запомнилась сорок первого года, предвоенного. Она была такая солнечная, тихая, теплая прекрасная, а потом и цветущая. В огородах у всех все уже было посажено, во дворах ухожено, на улицах всюду было зелено. Но в колхозе из-за избыточной влаги на полях работы полевые еще оставались. Это плохо по хозяйской части, но это не влияло на хорошее настроение селян, так как крестьяне хорошо осознавали, что если есть хорошие запасы влаги на полях и на огородах, значит будут они осенью с хорошими урожаем.

 

Пришел летний месяц июнь. И тут моих покровцев стали тревожить разные известия всевозможные. А поступали они с западных а потом и с восточных границ. На сборы воинские всевозможные мужиков наших отправляли: сначала на месячные, потом на годичные и на двух годичные.

 

И наступает роковое чисто 22 июня 1941 года. Тревожные ожидания селян и горожан Советского союза оправдались и в сто крат усилились. Вторглось на нашу необъятную территорию великой страны большое горе со страшным именем «ВОЙНА». Которое в одночасье, к вечеру первого же дня наложило на веселые лица наших покровчан печать всеобщей скорби и горя. И не стало сразу же слышно на улицах покровских веселых разговоров, песен, припевок под гармонь или под балалайку, вечеринок и посиделок не стало. Все сразу стихло вокруг, примолкло, впало во мрак.

 

ВОЙНА ДЛЯ НАС ПОКА НА СЛУХУ

 

А два последних месяца от селян только и слышно «Аверина Ивана нынче на фронт забирают, завтра Анисимова Григория... Вопли бабьи только и слышны были днями и вечерами по улицам. Поэтому, уже через два месяца с первого дня войны мужиков в селе почти никого не оставалось: начиная с 1900 года рождения и по 1923 год. Все они теперь до единого храбро воюют на разных фронтах с проклятыми фашистами. Жутко было такое ощущать без привычки, когда твое село на глазах от здоровых работяг, мужиков пустело, когда на комбайны и на трактора колхозные сажать было некого, а на полях зерновые и кормовые культуры обещали несвозной урожай. Он есть, он уродился. А между тем конец августа уже подходил.

 

И хорошо, что у какого-то Советского руководителя ума хватило, чтобы при каждом МТС на нескольких мужиков, из числа опытных комбайнеров, шоферов и трактористов бронь наложить. Которые потом станут нас: мальчишек и девченок учить этим специальностям. На них теперь в колхозах весь расчет выполнения полевых работ и ложился.

 

И мы с моим напарником Николаем в это время уборкой зерновых занимались. На лобогрейке их с раннего утра и до поздней ночи косили. Работа тяжелая, мужская. Женщины бы на нашем месте вряд ли выдержали. Это с лафеты-то день деньской и ежеминутно тяжелые снопы вилами сдвигать. А у нас с Николаем Солдатовым эта работа ладилась: тремя лошадьми в загонке он правил, а я стебли срезанные колосками в одну сторону укладывал, лафет их в сноп связывал и я его на поле сбрасывал. И дело у нас споро шло.

 

До обеда мы с ним отработали, коней отпрягли, на лугу их спутали. А жара несусветная, степь матушка, вокруг ни кустика и никакого тенечка. К бочке с питьевой водой отправились, рядом с которой в сырой воде наши бутылки с коровьим молоком были прикопаны. Их откопали, помыли, а он мне говорит «Иван, глянь. К нам какой-то верхник скачет...». - Скачет, и пускай себе скачет, - отвечаю ему спокойно,- прискачет, узнаем что ему нужно.

А это сельский почтальон, ко мне его из села с повесткой послали.

 

- Э-э, трудодень мой пропал, - грустно говорю я Николаю. - До вечера не дали доработать. Он подошел ко мне, взял у меня повестку, прочитал. Поглядел на меня, серьезно сказал «Ничего, Ваня, с этим не поделаешь - война. Значит пришла пора и тебе бить этих проклятых фашистов. И я взял из его рук мою повестку, выпил залпом молоко свою из бутылки. Стали мы с ним лошадей отпрягать, домой собираться. Один на лобогрейки он тоже не работник.

 

Заехали верхами ко мне домой, а там вся моя родня в сборе. Мать с сестрами голосят, а отец места себе не находит, по двору туда сюда шляется. Я подошел к нему, стал успокаивать, мать и сестра стали укладывать мне там чего-то в походную сумку. Вечером вся родня к нам приходила, сидели мы все за сдвинутыми столами, чай пили о чем-то тихо беседовали. А вечером наш бригадир поручил моему же напарнику Солдатову везти меня на одиночном фургоне в город Кинель.

 

Едем с Николаем как на работу, о пустяках разговариваем. Бариновку миновали, бахчи широчинские под дорогой попадаются. Николай предлагает «Айда на дорожку арбузов с дынями нарвем. А чё нам теперь бояться-то? Скажем, на войну едем». Лошадь у дороги узвязали, с сумкой полупустой на бахчи побежали. Сторож увидал, материться начал. А когда узнал куда едем, пошел сам на бахчи за самыми лучшими арбузам, которых нам хватило. Ели их до самого Кинеля.

 

Подъезжаем к военкомату, прощаемся. Он поспешил сразу же ехать домой, так как дорога обратная длинная, а я с арбузом в мешке и с повесткой в руке к зданию отправился. Где мне такие же деревенские ребята подсказали к какому окну с повесткой подходить, а потом и к какой группе мне нужно пристраиваться. И уже в ночь в сопровождении офицера мы были на кинельском вокзале. До Маршанска ехали товарняком в телячьем вагоне. Высадили, сказали «Учиться на сержантов в полковой школе минометчиков и пулеметчиков тут будем». Старшина привел в казарму, указал каждому его койку, тумбочку. Вещи личные велел в казарме оставить, а самим выходить на улицу и строиться. Обмундировывали нас через два дня после бани. И стали мы все после этого как близнецы братья Тютяевы ( с ним служили) друг на друга похожие. А с 20 августа 1942 года мы приступили к изучению военной программы, ощущая пока не серьезно учебные бои и бомбежки, а настоящие были пока далеко. Но о том, что где-то там, от нас далеко идет жестокая война нам рассказывали на уроках преподаватели. Они в прошлом боевые офицеры, которые прибыли в военное училище по различным ранениям.

 

УСКОРЕННО УЧИМСЯ ВОЕВАТЬ

 

Сначала нам сказали «Ваша учебная программа, пулеметчиков и минометчиков будет изучаться шесть месяцев». Но события на фронтах разворачивались стремительно, так что программу пришлось сокращать наполовину. Так как 22 августа 1942 года диктор Левитан по радио сообщал о налете много сотен немецких бомбордировщиков на Сталинград, которые бомбили его варварски, намереваясь его за короткое время стереть с лица земли вместе с миллионным населением. И вскоре к стенам Сталинграда приблизились многомиллионные, хорошо обученные и хорошо вооруженные армии Гитлера. Истекали кровью от их натиска наши армии защищая город. Поэтому наши преподаватели военного училища прямо говорили, что под Сталинградом решается сама судьба войны.

 

Поэтому, мы и стали ускоренными темпами изучать минометы и пулеметы. А когда изучили, то уже к первому ноябрю текущего года нам присваивают звание младших сержантов и причисляют к пятой мехбригаде, второго гвардейского мехкорпуса где я и повстречаюсь с Макридиным Николаем, с соседом по сути, из соседнего поселка Широчинский. Схлопотали мы с ним и желаемую нам возможность воевать в одном расчете. Где я становлюсь первым номером, он вторым, а еще два солдата будут у нас подносчиками пулеметных лент.

 

На станции Землянка нас погружали в эшелоны, а на станции Иловля разгружали. Но плановая ли была эта дислокация нашего корпуса, или под воздействием вражеской бомбежки наши эшелоны разгружались, этого мы не знали. Этого нам не докладывалось. Мы задачу выполняли другую: боевую, конкретную. А именно, мы, вчетвером, с пулеметом, с необходимым боекомплектами взбираемся на броню боевого танка Т — 34. Танки уже были видимо уже на заданном им старте, которые вскоре по степному бездорожью мчатся вперед. А наша задача теперь только крепче держись за башенные поручни, чтобы под гусеницей не оказаться. Об этом нас предупредили танкисты еще в начале пути, сказав,что ехать они будут быстро, 80 километров в час. А когда в бой мы вступим, скорость сбавят до шестидесяти километров.

 

И с такой скоростью они нас мчали. Поэтому, примерно через полтора часа передовые танки нашего корпуса стали на ходу стрелять по какой-то железно-дорожной станции. А уже когда вечерело, за нее завязался настоящий бой.

 

А чего конкретно с нашим танком было, на котором все так же размещался наш пулеметный расчет? Он теперь так уже не мчался, а тихо вез нас окружным путем к станции каким-то овражком. А когда миновал ее, наш танк остановился. Открывается люк, командир танка высовывается из него, нам приказывает спешиваться и обеспечивать охрану отбитой у врага станции. Чего мы и делаем уже самостоятельно. Ночь мы всем расчетом с нашим заряженным пулеметом в укромном месте в засаде пролежали, а утром узнаем о том, что отбитая нашими танкистами станция вся была буквально забита эшелонами с вражескими танками, пушками и другим вооружением. И все это нам приходилось долгое время бдительно охранять, а порой и с ожесточенными боями отбивать. Так как как мы знали, что эти эшелоны с немецкой техникой и вооружением шли на Сталинград для подкрепления уже окруженной и теперь выдыхающейся немецкой шестой армии фельдмаршала Павлюса.

 

И мы знали о том, что благодаря таких вот умелых и успешным операциям сложится наша Победа на Волге. В том числе и благодаря успешного марша танкистов нашего корпуса, которым в это время командовал отважный полководец Малиновский. И нам наши политработники говорили потом о большом стратегическом успехе наших фронтов, которые умело и храбро вели сражения в бескрайних степях между Доном и Волгой в результате чего эти эшелоны и не дошли до Сталинграда, как не дойдут и тысячи немецких танков которыми командовал прославленный Манштейн. И мы той операцией тоже гордились. Она была стратегически важной, поэтому за нее нас всех и награждали высокими боевыми наградами.

 

В НАСТУПЛЕНИИ

 

Разбив под Сталинградом основные силы немцев, но еще его не освободив нашу армию направляется на Ростов, а другие армии, которые соседствовали с нашей, с боями пошли на Орел. И именно там, после жестоких боев за освобождение остова, догнала нас радостная весть о полном освобождении героического города Сталинграда, весть о пленении самого фельдмаршала Паулюса, его двадцати четырех генералов и их двести сорока тысячную армию. А 2 февраля 1943 года уже в освобожденном Ростове догнала меня и моя первая боевая медаль за Отвагу. И я с гордостью тогда осознавал, эта моя награда, и награда моих товарищей нами была заслуженно заработана за очень сложную охрану тех немецких составов с танками и вооружением, которые они всякими путями пытались у нас отбить. В том числе предательскими путями через наших предателей — машинистов, работающих до этого на этой станции. У них этого не получилось. Наши чекисты их умело разоблачали.

 

И в том же Ростове нам с Николаем Макридиным в течении двух месяцев пришлось продолжать изучать прерванную вынужденно программу тех курсов младших офицеров. Теперь два месяца учеба наша продолжалась, по итогам которой мы становимся младшими лейтенантами и командуем пулеметными взводами. А в начале 1944 года мне присваивается очередное звание лейтенанта и я теперь командую пулеметной ротой. Как говорится «На войне как на войне, где ты либо пан, либо пропал. И это может произойти в течении даже одного боевого дня, когда ты либо станешь героем, либо тебя ранят, или, упаси боже, убьют. Все зависит от твоей судьбы и от твоего везения».

 

Так примерно происходило с моей ротой автоматчиков под городом Николаев. И тоже у железно дорожной станции Водопой, которую нам предстояло у немцев, которые там капитально закрепились, отбивать рано утром, преодолевая ровное поле зимой, да еще и в трескучий морозец.

 

И я по памяти, примерно расскажу как это происходило. Рассредоточились под моим командованием мои три пулеметных взвода в белых маскхалатах на снегу. Расстояние расчет от расчета 7 — 10 метров. А я, мои связные и взводные командиры, надежные мои боевые соратники, находимся между ними. По моей команде начинаем быстрое движение вперед. А видимость-то прекрасная, немцы нас обнаруживают, открывают по нам шквальный огонь. Даю команду залегать. Пытаемся преодолевать снежное поле короткими перебежками, от пуль виляем, периодически залегаем. Но толку от этого мало, все мои боевые товарищи находятся у немецких снайпером под прицелом на открытом поле, да еще на белом, зимой. Лопаты саперные есть, но из снега ей бугорок перед собою сделаешь, не более того, а землю то ею не копнешь. Поэтому, мы у немцев все на виду. Даю команду моим пулеметчикам тоже из пулеметов по немцам стрелять, потом ползти, потом залегать. Но долго на одном месте не задерживаться. Боем так вот и руковожу, а мысль душу гложет. Я же командир, и от моих команд многое в моей роте зависит. Так как я отвечаю за жизнь каждого нашего пулеметчика. Которых я же и посылаю теперь на явную смерть.

 

Вспомнился первый бой за такую же железнодорожную станцию Иловля под Николаевом. И там среди моих пулеметчиков, десантов танковых были потери, но они не от меня зависящие, неизбежные, как говорится. И мы там в лобовую на танками станцию не брали, а брали ее ночью, обходом, окружением. А теперь мы почему такие герои? Идем на врага открытым полем, которое немцами явно и давно все пристрелено.

 

И подтверждением этих мыслей в это время и прибыла снайперская пуля, которая срывает с меня шапку и уносит ее в сторону метров на пять. Ощупываю голову, чувствую, есть на ладони кровцо, а на голове царапина. Ординарец заволновался, спрашивает, не ранен ли я. Узнал что серьезно не ранен, успокоился, пополз за моей шапкой. Хотел с ней ко мне ползти, я не разрешил, зная что и он потом у снайпера будет на мушке. Кинул он мне ее, надел, продолжаем вместе со всеми ползти, все плотнее прижимаемся к мерзлой земле. Но в это время мне в правое плечо словно поленой кто-то ударяет, плече как кипятком обожгло, мне становится плохо. Сообщаю об этом связному, отправляю его к командиру первого взвода. Тот принимает мои полномочия на себя. А мой ординарец по уставным правилам остается при мне, оказывает мне первую помощь, перевязывает. Но тут ситуация такая, я снайпером пристрелен, поэтому пули то и дело свистят. Он отползает, я не разрешаю ему приближаться, а рану сам пытаюсь лучше перевязать. Чего-то у меня получилось, но после этого я стал замерзать. Лежу и думаю «Вот и я отвоевался, и мне пришел конец». Пытаюсь шуметь об этом ординарцу, просить , чтобы он по цепи сообщал о моем ранении санитарам. Но скоро понимаю, ординарцу уже не до меня. Он сник и на мой зов не реагирует.

 

Лежу и думаю «Хорошо если бы наши эту станцию проклятую скорее взяли. А если не возьмут, отступят, тогда мне будет плен или смерть на морозе. «Не спи, лейтенант Кондранин, терпи», - себя мысленно убеждаю. Но я видимо много крови потерял. Наверно из моей руки много ее вытекло, так как слабость меня и сильная дремота одолевает. Решаюсь назад, к стартовой позиции ползти и этим хотя бы согреваться...

 

Очнулся Иван Сергеевич, но уже в госпитальной палате от яркого света и от сильного запаха спиртным. Это его обмороженное тело санитар усатый оттирал, от болей сильных его спасал.

 

ЛЕЧУСЬ ОТ РАНЕНИЯ И ОБМОРОЖЕНИЯ

 

Увидев меня пришедшего в себя санитары со всей палаты к топчану моему сбежались, надо мной сгрудились и приветливо заулыбались.

- Ну, отошел теперь совсем, старлей? - спрашивает меня все тот же санитар усатый.

- Наверно отошел, - отвечаю я тихо, не узнавая своего командирского голоса. - Вижу вас, слышу. И даже чувствую запах спирта. Значит лейтенант Кондранин пока живой, слава богу.

А чего со мной было-то? - уточняю я, - или рана моя такая уж дюже серьезная.

- Рана, нет, не серьезная. За нее мы мало тревожились. А вот обморожение на поле боя ты получил серьезное. Поэтому мы и оттираем твое тело спиртом. Может вот это допьешь? - предлагает мне санитар, в усы улыбаясь. - От четверки его тут видишь сколько осталось?

 

Но у меня только и хватило силы чтобы поблагодарить их за заботу и хлопоты со мной. Мои глаза не по моей воле, а сами закрывались, меня сильно тянуло в сон. И они, видя мое такое состояние, с топчана меня вчетвером взялись и перетащили на больничную койку, где я мгновенно и уснул. А сколько я тогда проспал, не знаю. Но когда проснулся, мне сильно захотелось пить. У дежурившего санитара я попросил воды (не у того усатого, у другого). Он напоил меня и я снова заснул. Утром от сильных болей проснулся, через силу завтраках. А после завтрака меня те же санитары на тот же высокий топчан перенесли, где прибывший военврач и две медсестры рану на плече моей разбинтовывали, смотрели. Ее они долго обрабатывали и мои обмороженные ноги. И когда со мной стало на много легче, тут мне одна из медсестер и зачитал бумагу, где говорилось о присвоении мне очередного звания старшего лейтенанта. С чем меня вся палата и поздравляла.

 

А уже потом, когда мне становится совсем легко и когда я со многими медработниками полевого госпиталя познакомился, они о моем случае, почти трагическом, на боевом поле и расскажут. Оказывается, я там раненым и истекающим кровью до того долежался, что совсем ослаб и потерял сознание. А потом только обозники меня уже замерзшего и слабо дышащего обнаруживают, а прибывшие к ним санитарки определяют, что живой я не мертвый. В сани другие положили и повезли вместе другими ранеными туда, куда полагается, так как я дорогой сильно застонал. А спасло меня потом еще и потому, что попал я на лечение к врачам профессионалам, к людям разумным и заботливым. Которые и возвратят меня сначала к жизни, а потом и в боевой строй.

 

А война, она как была разноликая, изощренная и жестокая, так такой и оставалась после моего ранения. Об этом мы все чаще и все больше узнаем. О случае со мной я теперь часто думал, хотя он далеко не единичный, а массовый. И за долгие годы войны глядя часто в глаза смерти мы ко всему привыкли. Хотя потерять товарища на войне тема тоже тяжелая, как и в обычной жизни. Смерть каждого солдата или офицера для нас и там тоже была душевно скорбной и долго незаживающей. А вот приобрести себе на войне надежного товарища, дорого стоящее событие, оно неоценимое и ни с чем несравнимое. Так как когда есть рядом с тобой надежный товарищ и боевой друг то есть у тебя и гарантия дольше оставаться живым.

И с этим явлением мне часто везло. Например, сразу же после моей выписки из госпиталя.

 

А случилось это так. После признания меня «Годен к строевой», я еду теми же изрытыми и непролазными дорогами в свой полк, догоняю его в Венгрии. Там мы должны были освобождать не большой городишко, который ощетинивался на нас сурово. И наполнен он был до предела самыми опытными вояками, фрицами и их союзниками: румынами, поляками. Но к тому времени и мы научились воевать с умом и по новому, с новой тактикой и с новым вооружением. И главная задачей для нас была, брать города и села противника, как бы они не были сильно укреплены, с малыми потерями живой силы, вооружения и техники. Да, они не большие, эти городишки, но стратегически важные как для противника, так и для нас. А чтобы их легче выло взять,для этого особо важную роль на войне всегда играло хорошо продуманное взаимодействие с соседними частями и другими родами войск (танки, артиллерия, самолеты). А для того, чтобы мы все друг друга понимали и в унисон действовали, нужна была и совместно проведенная рекогносцировка.

 

Для ее проведения ко мне в роту с соседнего пехотного полка приезжают командиры рот. Вижу среди прибывших офицеров много знакомых лиц. Но среди них я вижу и новенького офицера. Он лейтенант, красивый, коренастый, роста не высокого, веселый, разговорчивый. В подвале усаживаемся за столами, раскладываем полевые карты, отмечаем условными знаками боевые точки противника. Поехали в условленное место, там уточняем совместные боевые действия, намечаем время действий.

 

Сидим теперь просто так, отдыхаем, о разном разговариваем. И я решил с тем лейтенантом ближе познакомиться. Дошла очередь до этого.

- Я Теперин Борис Васильевич, из Куйбышевской области, Утевского района. Родители и младшие братья, сестра старшая проживают в Зуевке. Есть село такое, степное - говорит он, улыбаясь.

 

И я на радостях восклицаю:

- Ничего себе! И я оттуда, земляки мы значит, если из сел соседних!? А я из Покровки!

Обнимаемся с ним как родные братья. Офицеры смотрят на нас, улыбаются, за нас радуются. Тут же фляжка водки нашлась. И мы нашу встречу стопочками отметили.

 

Потом был бой, наш с ним, общий. За тот самый стратегически важный объект. Его мы с минимальными потерями взяли, операцию удачно провели. И после этого их полк не стал с нашим минометным корпусом соседствовать, взаимодействовать. Когда мой земляк Теперин уже стал старшим лейтенантом. Но с Борисом мы еще несколько раз встречались, вестями из домов обменивались, желали друг другу побед, успехов и удач.

 

Но пришло не желательное мне время, когда на все мои сигналы земляк перестал отвечать. Даю официальный запрос в их воинскую часть. Приходит заверенное их воинским штабом извещение о гибели моего земляка и друга Бориса Теперина. На двадцать первом году жизни он погиб. И обидно то, что его смерть настигла совсем не в бою, а от взрыва случайного прилетевшего в их роту шального снаряда. Жалко мне было его до слез. Потерять такого человека и осознавать, что больше я своего боевого товарища не увижу никогда, это очень тяжело. До боли в сердце и до слез мне было его жалко. А чего сделаешь? Война есть война, она без потерь людских, без горя и разрушений не бывает. И на ней мне живому надо было продолжать жить и продолжать воевать.

 

НА ВОЙНЕ, КАК НА ВОЙНЕ...

Да, там у наших отцов и дедов наших за пять лет боев, изнурительных походов разное бывало. И кто об этих их боях и изнурительных походах теперь нам расскажет, кто о них вспомнит? Теперь о тех годах, чаще всего страшных не хотели бы мы знать правду. Это когда их с нами никого нет. Нет теперь их с нами. А я с ними жил, общался, смеялся, огорчался, когда появлялись наши общие проблемы на работе. Но я их, еще молодых, еще живых выслушал, узнал из их первых уст правду о войне. А кто-то ведь и игнорировал этим. И тот теперь, я уверен, о второй мировой войне всякую брехню либо слушает, либо сам ее сочиняет. Или слушает сто умовых политиков с наших бывших братских республик, разную фальсификацию, мягко выражаясь. А мне в этом плане везло, мне как будто кто-то подсказал во время «Дружи с фронтовиками, слушай их правду о жизни, о войне, учись их мудрости жить. Фронтовики люди особого ума, склада и характера». И я этому совету следовал, к их голосу прислушивался. А теперь послушал бы их или спросил бы их о чем-товажном, историческом, как свидетелей, но с нами их уже никого нет.

 

- Эх, сколько людей хороших она перемолола, эта минувшая война с Германией, - сожалел не раз Иван Сергеевич Кондранин, вздыхая и многих потерявших друзей вспоминая. - И много там с нами, тоже в боях, на той же проклятой войне, было и совсем еще молоденьких девушек. И казалось бы невероятным, но и там у нас с ними любовь была. Но кому теперь интересно знать об этом? - спрашивает он меня. А я его специально подзадориваю, мол, мне об этом знать интересно. Потому , мол, как на войне она, любовь-то ваша, она наверняка была особой. А он склоняет свою кудрявую голову, качая ею в знак согласия, ничего не говоря, а только улыбается. Переводит свои мысли о было немного в сторону.

 

- В балке мы расположились, перерыв между боями был. Я дежурил по части, сидел у телефона газеты просматривал, коротенькие вести читал. С КП по телефону о приезде высокого начальства докладывают. С солдатом, дежурившим при мне, на мотоцикле едем туда, откуда позвонили. Гляжу, а там рядком три генерала на стульях сидят. Докладываю об обстановке крайнему.

- Отставить! - говорит он, - докладывайте ему, генерал - лейтенанту Крейзеру.

Указывает на командира нашей части, героя Советского Союза. По уставному докладываю боевую обстановку теперь ему. После чего они попросили меня сопроводить их в нашу часть и показать им солдатский быт.

 

Зашли в первую, на глаза им попавшую, землянку. Солдаты, которые там были, все повскакали и стояли теперь кто в чем по команде смирно. Двое из них оказались без сапог. Крейзер поинтересовался «А ваши сапоги где?» «Износились», - ответил один из них. Крейзер побагровел. Пришел вскоре по моему вызову их командир роты, которому он сказал «Через час мы сюда возвратимся, не обуешь этих солдат, я прикажу тебя расстрелять как провокатора и разгильдяя, разлагающего нашу армию». Потом я с вахтовым солдатом и эти три генерала посетил солдатскую столовую, где они тщательно интересовались питанием рядовых солдат, которую с охотой или нет, но они тоже пробовали.

 

И пока я их по этим жизненно важным для солдат объектам сопровождал, сам на обед в офицерскую столовую опоздал. Пришел я туда, когда наши девчата, работающие официантами, уже с грязной посудой работали, мыли ее, протирали, на полки расстанавливали. Спрашиваю одну из них, не осталось ли у них чего мне перекусить. Она показывает на другую, которая повыше и годами постарше. Чашку шей она мне налила, чая кружку рядом поставила. Меня усадила у них на кухне, сама рядом стола села. Я ем аппетитно, ее благодарю, а она на меня смотрела молча, смотрела , спрашивает «Старлей, а если не секрет, вы родом откуда будете»?

 

Я ей рассказал, что родом из Куйбышевской области, село Покровка. И она в удивлении тут всплескивает руками, ахает.

- А я смотрю и думаю, не земляк ли вы мой? А я Вера, бариновская, Куйбышевской области, - отвечает она, удивляя теперь меня.

- А ты Кольку Мокридина из поселка Широчинский знаешь? - спрашиваю я. - Он в Бариновке вашей учился. Про учительницу мне рассказывал. Аксютина ее фамилия.

 

- Аксютину в нашем селе многие знают, особенно ее бывшие ученики. А как ее не знать, она всем запомнилась как хорошая, добрая учительница.

 

- Ну вот, а это моя двоюродная сестра по матери, - поясняю я ей. И направляю своего связного на мотоцикле за Николаем Макридиным в его пулеметную роту. И когда он к нам приехал, мы еще потом у Веры на кухне, вспоминали о мирной жизни, общих друзей и знакомых вспоминали и о многом былом сожалели..

 

ЭКСТРЕМАЛЬНЫЕ УСЛОВИЯ ВОЙНЫ

 

В них бойцы и офицеры находятся постоянно, но при этом, как ни странно, проявляя неимоверное терпение, смекалку, героизм и высокую жизнеспособность, как ни странно. Например, это же феномен, когда солдат находясь столько времени зимой в окопе, в пургу или на морозе, или под моросящим дождем осенью с пронизывающим ветерком, до костей промокший, в шинели мокрой или мерзлой, панцирной. И при всем этом еще и не простудиться, даже гриппом не заболеть!? Это же феномен, до конца еще никем не изученный. А попади мы в мирное время в такие условия, не дай бог. С нами чего будет?

 

Об этом столько мне рассказано и мной написано, что кажется не найти больше слов. А они все будут и будут повторяться, слушая воспоминания нового участника войны. И при этом ты убеждаешься, в их понимании война у каждого совершенно другая и эпизоды им, каждому в отдельности запомнились разные. И по этим феноменам вот сейчас любого служителя храма спроси, они бы мнение свое так выразили «На войне бог им специальные даровал и силы, и выносливость, и здоровье». И это на самом деле так. Особенно тем воинам бог здоровьем, выносливостью и силами помогал, которые Родину свою от агрессоров защищали, свой народ, свои семьи защищали. Это для них война была делом правым.

 

- Нам бы на печку забраться после боя в такую мерзкую погоду или бы на те наши палати в избе теплой, а лучше бы всего в баньку, на жаркий полок. Но на войне у солдат это исключено, у них все это было только в мечтах, - рассказывает мне Иван Сергеевич а сам вздыхает глубоко. - Но вместо этого по нашим окопам с утра морозного или дождливого немцы опять интенсивно ведет обстрел. А когда они немного успокаиваются, нам дают команду подниматься, выбираться из окопов и идти на них в атаку с лютой солдатской ненавистью. А ненависть-то она ведь не только от высокого патриотизма зависела, она в нас появлялась и все больше разгоралась от этих самых условий, от тех же мыслей «Когда этот ад весь кончится!?» Мы даже от вшей, которые в окопах нас съедали, на немцев злились. Мы же все это хорошо понимали и осознавали, кто во всем этом виноват. Фриц, его мы люто и ненавидели.

 

А за долгие годы войны на передовой чего с нами только не случалось. Бои идут, мы воюем, фрица бьем, а желудок свое требует, нам есть охота. И тут сообщают «Используйте на обед свой НЗ. Кухня под бомбежку попала». А бои у нас порой продолжались месяцами. И мы эти свои НЗ используем за три дня, а следующе время воюем голодными. От голода силы у солдат истощались. И теперь представь, какие мы после этого вояки, какой у нас героизм? Нам бы хоть как-то продержаться и как-то дожить до приезда кухни. А враг это наше положение хорошо знал, его разведка хорошо работала, и в своих целях наше тяжелое положение использовал. Особенно первые годы войны, когда они наступали, а мы отступали, частыми были такие случаи. И вот тогда-то с нашей стороны и были неисчислимые потери живой силы, вооружения и техники.

 

Тяжело нам было все это осознавать и на это смотреть. А война безжалостна, она разрушает все вокруг, человека травмирует физически и психологически. И поэтому, забегая вперед, в оправдание моих коллег, фронтовиков, скажу, что не надо порой кого-то из них упрекать за их вспыльчивый характер. Да, они стали такими, там они повидали такие ужасы, от которых с ума можно было сойти.

 

А враги наши, немцы, были очень хитрыми и вояками опытными. Они до нас уже достаточно навоевались, опыта набрались, прежде чем на нас напасть. И они хорошо выработали тактику применения внезапного боя. Мне хорошо запомнился один наш изнурительный поход по Европе. Лето было и жара вокруг стояла несусветная, а мы целым полком по степи ехали, пешком шагали. Ждали, когда же нам наконец-то наше командование привал объявит. И это произошло у какой-то не глубокой речушки. И мы все с телесами пропитанными потом и солью ринулись в нее. Купаемся, стираемся, отдыхаем, лежа навзничь на ее прибрежных песках, позабыв обо всем на свете, в том числе и о войне. А немец видимо наблюдение вел за нашим передвижением, за всеми действиями нашего полка. И самолеты его боевые налетели внезапно на наше блаженное расположение, начали по нас строчить из пулеметов и с самолетов бомбить. И многие из моих боевых товарищей на том пляже и в той речке лежать остались навечно.

 

«РУССКИЕ ВСЕГДА ЗА МИР...»

 

- Это точно, и это не просто слова. Особенно бывшие фронтовики, участники войны с фашистами, которые никогда бы не желали этой проклятой войны, - часто подчеркивал Иван Сергеевич Кондранин в своих высказываниях на районных собраниях, особенно на собраниях ветеранов, которые я всегда посещал, работая председателем совета ветеранов в Зуевке, а он, соответственно - председателем районного совета ветеранов. - И теперь нам, людям на ней побывавшим. само слово «убей» наводит ужас, оно режет нам слух. А на войне от убийства не уйти, - развивает дальше он свои тяжелые мысли. - А почему? - задавал он вопрос своим коллегам, сидящим в зале, - да потому, что до войны мы с вами были приучены к мирному труду: к сохе на поле, к вилам, к лопатам на своих подворьях, на огородах. А на войне нам вместо этих орудий труда вручили ружья, автоматы, пулеметы, а кого-то вместо тракторов посадили на танки. Мы стали бойцами, которые уже ничего полезного не созидали, а людей убивали.

 

Но, поверьте, делали мы это не с охотой, не с желанием и не по своей воле, а по принуждению, по команде, по обстоятельств. А как иначе? Если на нашу страну немцы напали. Мы же ее должны были защищать? Мы обязаны были ее защищать.

И на войне быть, это вам не на параде. Там нашего брата лишили всего человеческого, отучили от всего привычного, земного: семейного счастья, любви, благополучия. Поэтому мирная жизнь для нас теперь неоспорима, пускай она будет самая тяжелая, но она в сто крат лучше самой справедливой войны. И пускай будут прокляты те люди, особенно политики, которые под разными предлогами пытаются нарушить мирную жизнь, а вместо нее спровоцировать или навязать нам войну.

 

Я хорошо помню тот день, когда до нашего танкового корпуса дошла весть о нашей долгожданной Победе. Мы тогда находились еще в боевых действиях, воевали под Прагой, в Чехословакии. И проявлять эту радость стрельбой вверх из боевых орудий или устраивать какие-то салюты мы не имели права, нам этого делать не разрешили. Не та была еще обстановка на нашем направлении. Как нам тогда говорили «Перед нами располагается большая и грозная сила противника, которой командуют тринадцать опытных немецких генералов. А с их войсками за одно и на их стороне был наш бывший генерал Власов, теперь он предатель со своей мощной армией предателей упорно отказываются от нашего предложения сложить оружие и капитулировать. И мы продолжали с ними воевать до победного конца, окружая их и уничтожая. Но среди окруженных частей противника были и части принявшие наши предложения. Они поняли бесполезность дальнейшего кровопролитии. На что упорно не шли власовцы, которые до последнего часа сопротивлялись нашим войскам, проявляя неимоверную стойкость и ничем неоправданную агрессию. Да это и понятно, у них не было другого выхода, зная наперед, что за предательство им придется перед нашим правосудием держать суровый ответ.

 

Но пришел час тишины и на нашем фронте. Вся Чехословакия по этому поводу ликовала, ее население праздновало нашу Победу, особенно жители Прага ликовала вместе с нами в этот день. Но это длилось не долго, всего несколько дней. После чего наш корпус был в срочном порядке эшелонирован в город Кишинев. Там я как боевой офицер был назначен преподавателем в военное училище. Там я делился с курсантами накопленным опытом, учил их воевать.

А в средине 1946 года наш корпус вместе со школой переводят в Румынию, где нашему брату, боевому офицеру наконец-то предоставили выбор: либо оставаться на постоянную службу в Советских вооруженных силах, либо подавать рапорт на увольнение в запас. Я подал рапорт на увольнение. На что мой командир решение принимает двойственное, он предоставляет мне отпуск на 45 дней. Отбывал я его в моей любимой Покровке, которая еще больше возбудила в моей душе ностальгию и тоску по малой родине, по родному дому. С чем я и заявился после отпуска в мою часть.

 

«А какая может быть у меня после этого служба с таким настроем? - спрашивает он меня, - да никакая. И я опять начинаю вести диалоги с моими командирами о моем увольнении в запас, находя для этого разные предлоги, начинаю писать рапорты. Доказывая им, что офицерская служба занятие не мое и жизнь в армии тоже не для меня. И это мое состояние, моя настойчивость возобладала, моими командирами она была понята, подписали наконец-то они мой рапорт и из рядов армейских уволили.

 

И первой его работой на мирном поприще в Нефтегорском районе была его должность начальника , ВТОРЧЕРМЕТА. Казалось бы она и не столь серьезной, это на фоне других-то должностей, не столь заметной. Но получилось все наоборот. Мне его должность запомнилась сразу, и еще какой серьезной. А узнал я о районном ВТОРЧЕРМЕТЕ, работая в колхозе агрономом и всегда находясь в курсе всех дел.

 

Да, до него должность начальника ВТОРЧЕРМЕТА никто в колхозах и не вспоминал. Да эту организацию, до того как он ее возглавил, в районе Нефтегорском толком-то и не знали. А Иван Сергеевич ее деятельность так раскрутил, и требовательность по сбору металлолома в районе на такую высоту поставил, что многим мало не показалось, особенно колхозным инженерам и прочим техническим лицам районных предприятий, ответственных за сбор метала и сдачу его государству. Это были времена, когда этот вопрос (ежемесячный план сдачи государству металлолома) Кондранин поставил на уровень обязательных, государственных задач. И он не делал в этом вопросе никому послаблений. Поэтому, бизнесменом по металлу, не честных на руку, как теперь, при Кондранине в районе не было. На сборе металла для себя тогда никто не наживался. Он весь шел в государство, в доменные печи на переплавку.

 

И заметило его высокое начальство в районе. Эту его хозяйственную струнку, высокую ответственность и честность, назначают Кондранина на более ответственную должность, председателем совета народных депутатов города Нефтегорска. Несколько лет он в этой должности пребывал, пока не пришла его пора выходить на пенсию. И после этого Иван Сергеевич не сложил без дела свои руки, не ушел на заслуженный отдых, не стал с товарищами рыбу удочкой ловить. Он себя целиком и полностью впрягает в общественные дела, которые его коллеги, ветераны войны подобрали. Избрали он Кондранина председателем совета ветеранов Нефтегорского района. Где он и будет замечательно работать 16 лет. Работал бы и дальше, но его внезапная кончина этому помешала.

 

И мне тоже посчастливилось с ним в этих должностях работать долго, быть под его началом. Это был удивительный человек, разумный и заботливый руководитель. Мне жаль его, я желаю ему долгой памяти, царствия небесного, родным и близким - земного счастья.