Полная версия рассказа размещена здесь: dr=45&tid=369138&pid=0 Сентябрь – лучший месяц осени! Дожди сильно не заливают прогретую за лето землю. Солнце пока ещё дарит своё тепло, подрумянивая листву деревьев и наполняя сладостью осенние садовые плоды. И этот тёплый солнечный аромат свежей опавшей листвы и зрелых плодов витает в воздухе радуя и пьяня. Павел Фёдорович любил подолгу сидеть в глубоком, обитом тканью кресле на застеклённой веранде с распахнутыми настежь окнами, греясь под скупыми лучами питерского солнышка и вдыхая этот чудесный эликсир. Здесь, дома у дочери Ирины он жил уже больше полугода после последнего микроинсульта. Тогда дети: дочь Ира и сын Костик, оба, как и он, и покойная жена Лидия, медики с солидным опытом, настояли на его переезде в Санкт-Петербург из тихого провинциального Богородицка. Если раньше он противился и хорохорился, подшучивая над самим собой, дескать, есть ещё порох…, то после того, как потерял сознание прямо на скамейке у подъезда своего дома, спорить и противиться перестал. Ему шёл уже восемьдесят пятый годочек, но ещё пару лет назад Павел Фёдорович на стареньком велосипеде объезжал свой участок с неизменным потёртым медицинским саквояжем. Врачей обшей практики, особенно участковых терапевтов хронически не хватало: узких специалистов с большим стажем работы – было по пальцам сосчитать, участковый врач – должность хлопотная и малооплачиваемая. Молодёжь из провинции бежала туда, где кипела жизнь и худо-бедно можно было прилично зарабатывать – в Москву и Питер. А он не привык сидеть без дела: всегда и в любом возрасте находил для себя интересное занятие: рисовал картины карандашом, маслом, или акварелью; клеил миниатюрные модели исторических зданий, храмов и кораблей; плёл из лыка лапти и туеса, выращивал в саду редкие плоды и овощи; писал историю родной Богородицкой районной больницы, в которой проработал без малого пятьдесят лет, в том числе и главным врачом. После смерти жены сидеть дома было вообще невыносимо: любая мелочь напоминала о ней, надрывая сердце. Потому и продолжал работать... Тем более, что основным своим призванием и увлечением, которому не изменял вот уже шестьдесят с лишним лет, считал Павел Фёдорович умение лечить от физических недугов людей… Мечта стать «дохтуром», как говаривали в его родном селе Александровском, хорошо известном не только любому жителю Ставрополья, но и многим далеко за его пределами, сформировалась у Пашки с малых лет. А точнее, с тех самых пор, как он стал себя помнить и осознавать, с тех пор как помнит своего отца Фёдора Егоровича Говоруна, снискавшего в селе славу знахаря и колдуна. Отец лечил травами, настоями и заговорами всякую хворь, и человеческую, и животины, и птицы. Поговаривали, что Фёдор Говорун с нечистой силой знается. В мнении своём досужие односельчане окончательно утвердились после скоропостижной смерти Фёдора Говоруна в один из страдных дней 1955 года, когда он бездыханно упал ничком в бричку двуконку. Случилось это в одночасье с тем, что мать Арина в праведном богоборческом порыве сожгла в печи все отцовские книги… Павел в то, что отец знался с нечистой силой, не верил: в доме всегда были иконы, за которыми мать Арина, суровая казачка из рода коренных Хопёрских казаков Востриковых, бережно ухаживала, ублажала лампадами и чистыми вышитыми рушниками. Фёдор Егорович набожностью не отличался, но лоб крестил, да и крестик нательный не снимал. - Вера во все времена нужна была человеку, буде то Христос, или Магомет, или Будда! А в незапамятные времена и огню, и дереву, и живности всякой, и идолам поклонялись, - бывало говаривал он при случае. Как почти все Александровские казаки, Фёдор Егорович пошёл служить строевым в 1-й Хопёрский полк осенью 1913 года, достигнув к тому времени положенного возраста в 21 год. Составляли 1-й Хопёрский полк станицы Александровская, Северная, Калиновская, Сергиевская, Грушёвская и Круглолесская с полковым штабом в станице Александровской. Перед самым началом Великой войны 1914 года 1-й Хопёрский был придан «четвер¬тым полком» к Кавказской кавалерийской дивизии и с нею провел всю войну. В 1915 году эта дивизия была переброшена с За¬падного фронта в Персию и с 3-ей Забай¬кальской казачьей бригадой генерала Стояновского совершила 800- верстный марш от Джульфы, через Тавриз, по южному берегу Урмийского озера и во¬шла в Турцию, в город Ван. Вот там, в Турции отец и был тяжело ранен в правое бедро. Сначала, в походном госпитале ногу хотели вообще отнять, но Фёдор упросил хирурга ногу оставить: - Куда мне одноногому? Не хочу на деревяшке остаток жизни ковылять! Заживёт на мне, как на собаке, только косточки на место соберите, - хрипел в горячке он. И ведь вправду зажило, только косточки собрали не все и нога стала короче… Провалялся Фёдор по госпиталям почти год и был перед самой Февральской революцией списан подчистую. Жена Арина забрала его тогда из лазарета при Спасском соборе Владикавказской епархии и привезла домой на быках из Пятигорска… Воинскому призыву в 41-м, когда грянула Великая Отечественная, он не подлежал всё по той же инвалидности, да и возраст уже давно перевалил за отметку сорок пять… Пашке всегда было жаль отца и так хотелось ему помочь, что он ещё тогда сызмальства, дал себе клятву выучиться на доктора. Читать он начал в пятилетнем возрасте, схватывал все науки с лету, поэтому не считал нужным ходить на те уроки, которые ему были не интересны… Павел был пятым ребёнком в семье. Точнее не совсем пятым, а пятым по возрасту: всего в большой казачьей семье Говорунов было восемь детей: шесть девчонок и двое мальчишек. Девятый ребёнок – Гришка умер от тифа, не прожив и года. Говаривали, что при рождении у двух старших сестёр были двойняшки, которые сразу поумирали. Но тема эта была в семье под негласным запретом… Его старший брат, хулиганистый Васька - атаман уличных пацанов, был на два года старше. Вообще-то, первой по старшинству шла сестра Люба, за нею с разницей в два года – Елена, Вера и Александра - Шура. Потом народились Васька с Пашкой. А следом за Пашкой пошли снова девчонки- сёстры Евгения и Лидия. Учились Васька и Пашка, в отличие от девчонок – сестёр, из рук вон плохо, за что и получали частенько ремнём от отца. Припомнив отцовскую науку, Павел Фёдорович грустно улыбнулся: - Да, сейчас настали иные времена: за порку нерадивого дитяти можно и в тюрьму загреметь. Воспоминания призрачными образами наплывали вместе с солнечным теплом сквозь полудрёму, пока их не потревожил донёсшийся из дома призывный голос дочки Ирины: - Папа, заходи в дом, пора обедать! Я гуся сегодня запекла в духовке, как ты любишь! - Хе, хе, хе, - хмыкнул Павел Фёдорович, - гусь, это хорошо! Пас я когда- то этих длинношеих… И, отодвигая на задний план и дом, и дочь с запечённым ею гусём, перед глазами Павла Фёдоровича отчётливо предстала картина родного села Александровского, широко раскинувшегося среди степей, оврагов и прикалаусских высот со скифскими курганами… Шёл последний военный, трудный и голодный 1945 год. Фашистских оккупантов со Ставрополья погнали в январе 1943 года. Старшего брата Ваську отец отправил в ремесленное училище в Минеральные Воды учиться на курсы трактористов. Сёстры Люба, Елена и Вера уехали на заработки в далёкий азербайджанский город Евлах. А Павла ранней весной отец пристроил на работу на выселки, на пруды, что находились в семи километрах от села в поросшей камышом и осокой болотистой пойме речки Грязнушки. Под присмотр и под полную ответственность ему отдали два табуна колхозных гусей на семь сотен голов. Их нужно было пасти, выгуливать на вольных хлебах, беречь от лис и степных стервятников, а также от полуголодных односельчан и хуторян с близлежащих хуторов Харьковского и Жуковского, не гнушающихся поживиться гусятинкой. Особо строго было наказано беречь от потравы гусями расположенные впритык к низине хлебные пшеничные колхозные поля. - Смотри, паршивец, не проспи стадо, - напутствовал отец. - Всех сохранишь – каждого десятого лапчатого получим в оплату. А проворонишь – своих придётся отдавать! Да гляди, чтобы в жито не забредали. Гусей на ночь нужно было загонять на старый баз возле речки Грязнушки. На базу для них были сделаны два крытых ночника и стояли деревянные корыта для воды. Там же, рядом с базом отец поставил Пашке новый шалаш, укрепив старый остов привезёнными кольями, и накрыв в три слоя камышом. В помощники даден был старый лохматый, в чёрно- рыжих подпалинах пёс по кличке Матрос. Такое необычное для степного обитателя имя он получил за то, что имел на груди три белых полосы вроде тельняшки в вырезе форменной чёрной рубахи… На первых порах парнишка радовался полученной свободе и возможности отлынивать от занятий в школе. Но радость эта быстро улетучилась и её заменили постоянная усталость от беготни за гусями, да не проходящая ноющая боль от ссадин и порезов от камыша и осоки на руках и ногах. С наступлением лета прибавились ещё и расчёсы от укусов насекомых, в огромном количестве населявших пойму. Один раз в три дня отец привозил на быках скудную провизию: каравай хлеба, несколько варёных яиц, да десяток картофелин. Иногда перепадала крынка простокваши. Слава богу, воды вокруг было вдоволь, и рыбёшка в ней водилась. В полуверсте от гусиных выпасов день и ночь журчала холодной струёй, заливая длинные деревянные корыта для водопоя, артезианская труба. Были неподалёку и несколько копаней с незамерзающими ключами. Однако вода в них, в отличие от артезианской, была солоноватой и жёсткой, мало пригодной для питья. Пашка по вечерам, когда загонял гусей в баз, ловил в Грязнушке рубахой пескарей. Попадались в тине, в зарослях камыша и жёлтые жирные караси. Жарил рыбу прямо на углях костра: вкуснотища непередаваемая… От этих гастрономических воспоминаний у Павла Фёдоровича рот наполнился слюной. - Пойти пообедать, что - ли? Дочка ведь давно позвала, – встрепенулся он. Опираясь о стены и мебель понёс своё сухонькое лёгкое тело в зал, где дочь накрыла ему на стол. - Куда ты столько наготовила, Ириша? Как на свадьбу, - ворчал как обычно Павел Фёдорович. С приходом старости и болезни есть он стал мало, хотя и раньше никогда не отличался чревоугодием. После обеда Павел Фёдорович снова устроился в любимое кресло на веранде. Через час Ирина принесёт на веранду чай, заваренный на травах, а пока можно снова погреться на солнышке, подумать, повспоминать… Мысли снова обратились в далёкое послевоенное прошлое, к речке Грязнушке, к стаду гусей, разбредающемуся в стороны от база несколькими большими стаями во главе со здоровенными самцами- вожаками... - Вот, шельмы, опять в зеленя попёрлись! Матрос, гони их, проклятых на речку! – кричал Пашка, бросаясь наперерез первому большому гурту. Отпугивать гусей от потравы посевов он вскоре наловчился. Бегать за гусями с палкой наперевес было делом пустым. Главное было - поймать вожака стаи. Павел обегал гурт стороной, ложился на его пути в пшеницу, и, когда вожак подходил поближе, ловил того за толстенную шею и начинал её скручивать. Свернуть совсем шею вожаку у него сил не хватало, да и не нужно было этого делать: ущерб всё-таки. Но от самой процедуры выкручивания матёрый гусак кричал благим матом, а перепуганная стая поворачивала назад и почти влёт возвращалась на воду, в камыши. Такие баталии приходилось устраивать по нескольку раз в день. К концу августа Пашка вытянулся, загорел, окреп и очень захотел в школу... Правда, когда по окончанию выпасов стадо гусей пересчитали, оказалось, что в оплату за работу гусиному пвстуху ничего не причитается, пришлось ещё в счёт недостачи своих пятнадцать штук гусей отдать… - Эх, работничек, - махнул тогда огорчённо рукой отец, - одни убытки! Иди ото лучше учиться. Хоть в школе дурь из башки выбьют… В растворённые окна веранды пахнуло дымом: это дочь Ирина управлялась в саду и подожгла собранные в кучу опавшие листья и высохшую ботву с бурьяном. Воспоминания разбередили душу Павла Фёдоровича, взволновали. Нужно было успокоиться, отвлечься, занять себя каким-либо делом… А тут и дочь очень кстати подоспела с накрытым для чаепития сервировочным столиком. От её опытного взгляда не ускользнуло то, что отец чем-то взволнован: - Нельзя тебя, папа, надолго одного оставлять, - посетовала она, взъерошивая ему седую шевелюру ласковой рукой. - Чём опять себя накрутил? Ну, как маленький ребёнок, честное слово! Я уже и альбомы все с фотографиями попрятала, и книжек тебе серьёзных не даю читать. Давай-ка чай пить. Костик мёд свежий привёз. - Не ворчи, Ириша, наливай своего чаю. Всё хорошо. Это я немного детство своё повспоминал, родителей, сестёр с братом. Вот и разбередил душу немного. Всё хорошо! – повторил он, придвигая к себе блюдце с чайной чашкой. - Человек без прошлого – это человек без будущего. Может и смешно слышать рассуждения о будущем из уст старика, но я всегда был оптимистом. Поживём ещё, дочка! Жаль, что мемуары я не удосужился писать, времени на это не было. А вот рассказывать пока ещё в состоянии. Вот соберётесь все на мой день рождения седьмого декабря, я вам и устрою вечер воспоминаний, - улыбнулся Павел Фёдорович. Чай дочь заваривала замечательный: с чабрецом, душицей, липовым цветом… Душистый горячий напиток наполнял тело и душу теплом, умиротворением, мысли разглаживались, текли ровнее, неспешнее. А день неумолимо скатился к вечеру: закатное солнце уже не грело, а раскалённой болванкой рассыпало последние искры на наковальне небосвода. Малиново – красный цвет его предвещал назавтра ветреную погоду. Вечерняя осенняя прохлада подкрадывалась к ногам и Павел Фёдорович укрыл их толстым пледом из верблюжьей шерсти, привезённым ему в подарок внучкой Настей из Египта. - Греет не хуже войлочной полсти из овечьей шерсти, что привозили когда-то степняки-ногайцы и калмыки на воскресный базар в Александровское с Чёрных земель, - подумалось ему. Умиротворённый и согретый, под мерный шум воды из крана на кухне, где дочь мыла посуду и вновь что-то готовила, Павел Фёдорович уснул в своём любимом кресле на веранде. И душа его, лёгкая и светлая, воспарила над садовыми участками Самсоновки, над Московским шоссе ввысь, туда, откуда были видны и кольцевая автодорога, опоясавшая Санкт-Петербург, и сам город, спрятавшийся за частоколом высоток, и свинцово-холодные зеркала Финского залива, и Ладожского озера. Эту душу-птицу неумолимо тянуло туда, на юго-восток, в предгорья Северного Кавказа, где в ковыльно-полынных ставропольских степях, накрытых частой рыболовной сетью лесополос, привольно раскинулась Малая Родина, родное село Александровское. Наверное, души человеческие, как и перелётных птиц, всегда тянет домой, туда, где они родились… | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
