Мы говорим c Катей, сидя на подоконнике в огромном пустом

танцзале.

За окнами темно, я устал и хочу домой, но все-таки хорошо, что она пришла.

Мы не виделись лет десять, она совсем другая – взрослая, серьезная. Куда

пропали девчоночьи смешинки из этих ясных, как утренняя роса под

солнцем, глаз? В общем, мы сидим на подоконнике, воздух нагрет

серьезностью и взрослостью, а Катя устало растягивает слова:

- Ты сволочь, Егор.

 

Мерзкая, неконтролируемая, безостановочная дрожь овладевает мной,

будто я на чертовски важном экзамене. Но еще не случалось в моей жизни

таких экзаменов, после которых я не чувствовал бы себя победителем.

Сейчас мы поговорим, и все встанет на свои места. Потечет привычным

руслом, не выходя за границы очерченных сознанием берегов.

 

- Ведь знаешь, какой он потрясающий учитель, какой прекрасный

человек. Его все уважают, а ты… – в ее словах такая горечь, что хочется

бежать, не оглядываясь, от этих серьезных глаз и этой горечи.

- Ну… меня тоже уважают, – под ее взглядом я вовсе не уверен в том, что

говорю. И как же не хочется услышать от Кати то, в чем страшно признаться

самому себе.

- Я достиг таких высот... ему все это и не снилось, –продолжаю я

убеждать нас обоих.

- Серьезно? Высот? А если бы не деньги – были бы эти твои высоты?

- Хочешь сказать, плохо танцую? – я защищаюсь и беспомощно сжимаю

зубы, чтобы Катя не заметила, как меня колотит.

- Ты прекрасно танцуешь, Егор, ведь твои родители прекрасно платят.

 

Катя отворачивается и мрачно смотрит в окно, за которым вместо улицы -

мы с ней, потерянные, придавленные случившимся. Я невольно вторю ее

движению и тоже смотрю в окно, но, встретив там наши сумеречные

отражения, опускаю глаза.

 

Наверное, она права. Но я еще отчаянно надеюсь уговорить свою

воспаленную совесть:

- Я всегда пахал, как лошадь... Если пара танцует сильно, то ей и помочь

не грех. Кривых же никто не тянет, протаскивают только достойных…

- Ха, достойных протаскивают! Знаешь, у слова «достойные» есть еще

один смысл, Егор, изначальный смысл. Например, достойные не лезут на

пьедестал любыми путями. Или не творят подлостей. Достойные – это

другие. Это дядя Гриша, например.

- И что – дядя Гриша? Что – дядя Гриша? Подумаешь – уважают… Он

ничего не представляет из себя! Прятался гордо в своей норке, толку от его

достоинства… О нем и не вспоминают.

- Зато о тебе вспоминают, ага. Все, кому не лень… да какими словами!

- Это завистники.

- Ну-ну, завистники. Удивительно популярная отмазка. Чуть что – сразу

завистники. А ничего, что они правы?

- А ничего, что это не их дело?

- А неважно. Главное, что правы.

 

Я подтянул, обхватил свои длинные ноги, превратился в маленького

мальчика, в несчастный дрожащий комочек, уткнул голову в колени и

зажмурился. Главное, что они правы. А я сволочь.

 

***

Еще недавно в моей жизни все неслось невероятно быстро. Теперь же мне

кажется, что большая ее часть не была настоящей, словно я пробежал целое

десятилетие в погоне за чем-то эфемерным.

 

Все, что я сейчас умею – это танцевать.

Я танцевал, как одержимый, сколько себя помню. Не будет

преувеличением сказать, что я жил на тренировках и турнирах. Все другое

брезжило в памяти лишь невнятными мазками, фоном, не имеющим смысла.

Но карьеру спортсмена пора заканчивать: и зарабатывать как-то надо, и

колени болят от нагрузок. Да и что мне еще выигрывать? Что мог, уже

выиграл, а выше все равно не поднимусь.

 

Поэтому, когда мне сказали, что в одном районном Дворце культуры есть

отличный танцзал, большой, с почти новым паркетом и зеркалами во всю

стену, и там какой-то древний пенсионер проводит занятия, я обрадовался,

словно выиграл долгожданный приз. Пенсионеру, кажется, столько лет, что

не сегодня-завтра ему этот зал уже не понадобится. Только вот как бы меня

не опередили.

И я решил, что сейчас же побеседую с администрацией, объясню, кто я –

таких специалистов еще поискать, – и зал будет моим. Эти культурно-

образовательные госучреждения вечно нуждаются, так пообещаю ремонт

зала сделать, технику купить какую – в общем, старика выжить труда не

составит. И можно будет создавать собственный клуб.

 

Одержимый грандиозными планами, я помчался по нужному адресу.

Вот и Дворец. Сначала посмотреть бы, что там за зал такой. Сказали, на

третьем этаже. Я торопливо перепрыгивал через две ступеньки, как вдруг

ноги стали ватными, а по спине прокатилась волна, похожая на

неожиданный ливень в ясный день.

Сверху на лестницу вылетали и замирали, мягко касаясь моего слуха,

знакомые с детства слова. Но дело даже не в словах. Я продолжал

подниматься очень медленно, изумленный, завороженный голосом:

- Квик, квик, слоу, квик, квик, слоу…

С жадностью я вбирал в себя узнаваемые сердцем оттенки этого голоса.

Каждое следующее слово все дальше уносило меня в другую реальность,

словно спрашивая:

- Помнишь?

Из самой глубины сознания тихо-тихо и виновато откликалось:

- Всё, всё только благодаря ему...

А из приоткрытых дверей продолжало звучать сладкими конфетами-

звуками мое далекое детство:

- Слоу, слоу, квик, квик, слоу…

 

Я осторожно заглянул в зал. Среди пар, прилежно выполняющих что-то на

паркете, стоял мой первый учитель танцев, дядя Гриша – высокий, немного

ссутулившийся, совершенно седой. Так вот где он пропадал все это время.

 

***

Нам, пятилетним новобранцам, было сложно выговаривать «Григорий

Борисович», и он сказал: «Зовите меня дядя Гриша». Так мы по привычке

продолжали называть его даже и тогда, когда стали подростками.

 

Мы обожали нашего тренера. Под его взглядом, необыкновенно

проницательным и по-отечески строгим, мы благоговели. Я был счастлив,

если дядя Гриша останавливал этот взгляд на мне и что-нибудь говорил,

например:

- Егор, подъем на носок активнее!

И я весь подбирался, вытягивался на носке так высоко, насколько мог

терпеть боль.

Дядя Гриша был уже немолод, но танцевал сложные композиции с такой

легкостью, что я трепетал от восторга и мечтал, что когда-нибудь тоже

этому научусь.

 

Квик, слоу... Сейчас кажется забавным: я выполнял эти команды, не

задумываясь над их смыслом. Но дети не ищут в звуках смысл, они просто

верят звукам, как верил им я, потому что верил дяде Грише. Эти слова

всегда жили в нашем зале, без них не мог существовать танец:

- Слоу, квик, квик, слоу…

 

Я был способным и старательным, поэтому дядя Гриша уделял мне много

внимания. Вот только ритм квикстэпа я долго не мог освоить. Мое тело

неслось под задорную песенку, опережая всех, а я не понимал, почему

некоторые шаги нужно делать медленно, если музыка такая быстрая. И

однажды дядя Гриша вырвал откуда-то листок, сказав:

- Записывай, дома отработаешь!

И я, высунув язык, выводил под его диктовку злосчастный ритм: слоу,

слоу, квик, квик, слоу… Конечно, я записывал все русскими буквами. Да я

тогда и не подозревал, что это английские слова, как и много других слов,

которыми разговаривал с нами дядя Гриша. В бальных танцах вся

терминология английская, но маленьким танцорам это безразлично, они

просто верят звукам, которые живут в танцзале.

 

Дома бабушка, наткнувшись на мою бумажку, рассмеялась:

- Что за абракадабра? Егорка, твое?

Я подбежал и выхватил драгоценную запись:

- Отдай! Это мой квикстеп!

Закрывшись в комнате, я бубнил «квик, квик, слоу…», скользя тапочками

по ворсу разноцветного ковра, который был у меня старательно

распределен: от коричневой до зеленой полосы два «слоу», сдерживая

движение, потом от зеленой до синей – два «квик», быстро. Самым трудным

для меня было после быстрых шагов перейти на «слоу».

 

Позже, занимаясь у разных учителей – русских, английских, итальянских,

немецких, литовских – я слышал эти слова тысячи раз. Но никогда не

забывал, как они звучали в начале моей жизни, на занятиях дяди Гриши.

 

***

В судействе конкурсов так случается – своих протаскивают повыше.

Иногда тех, за кого заплачено. Не представляю, как дядя Гриша с его

неизлечимой честностью, патологической интеллигентностью и

хроническим благородством руководил национальной федерацией

танцевального спорта целых пять лет. Помню только, как однажды на

чемпионате он отказался мне помочь. Нужно было совсем чуть-чуть

повлиять на решение судей, чтобы мы с Катей стали чемпионами страны.

Мы уверенно прошли в финал, но там две-три сильные пары запросто

могли набрать больше очков. Мой отец воодушевился близостью победы и

готов был на все, чтобы отсечь другие варианты. Он увел куда-то дядю

Гришу, а когда они вернулись к нам, дядя Гриша подчеркнуто выпрямился,

взглянул в упор на меня, на Катю, на наших родителей, окруживших его в

ожидании. Тот взгляд я помнил еще долго. Мы услышали:

- Если хотите победить, выходите и танцуйте, как победители. В

нечестной победе не вижу смысла.

Повернулся и пошел прочь.

 

Вот так просто повернулся и пошел. А я тогда разозлился. Разве он не

хотел, чтобы мы победили? Ведь наша юниорская пара была его гордостью!

И вообще, мое адское усердие в зале не могло оставаться без

вознаграждения, я непременно хотел поскорей собрать все возможные

бонусы. Что ему, трудно было договориться с судьями? Как будто другие

этого не делают!

 

Мы стали вторыми. В раздевалке Катя аккуратно развесила сверкающее

гранями множества камней платье и щебетала с подружками, словно

ничего не произошло, стирая с лица слой конкурсной раскраски. А я

швырнул фрак, сшитый за бешеные деньги в Вильнюсе специально к этому

турниру, и долго сидел, уставившись в одну точку. Мысленно перебирая

всё, что было сделано на паркете в финале, я не находил других причин

поражения, как только бездействие дяди Гриши. Я упивался обидой,

смаковал ее, перекатывал с боку на бок, словно мерзкую неваляшку, снова

и снова зловеще встающую передо мной во весь рост.

 

Так пришло время выбирать: то ли танцевать на конкурсах, ни на что не

рассчитывая, кроме собственных усилий, то ли... Конечно, я выбрал второе.

Дядя Гриша постарался не показать, что подавлен, а только пожал

плечами:

- Это твой выбор.

 

И я ушел туда, где тренер азартно и не слишком честно занимался

продвижением своих пар на местных и международных танцплощадках.

Заодно я бросил Катю, с которой протанцевал больше семи лет. Бросил

потому, что она отказалась уходить от дяди Гриши, и еще потому, что ее

родители все равно не могли больше оплачивать бесконечные поездки,

костюмы, семинары и индивидуальные занятия у дорогих мастеров.

Бальные танцы – это такой спорт, который рано или поздно становится

жестоким для тех, у кого мало денег.

 

А дядя Гриша вскоре ушел с поста руководителя федерации. Потом еще

недолгое время появлялся в судействе, приводил на конкурсы свои пары. Но

затем совсем пропал из виду.

 

***

Медленно-медленно, перебирая воспоминания, я спустился вниз и

вышел на улицу. Что я скажу теперь дяде Грише? Все запуталось... Черт

возьми, мне очень нужен этот зал. А дядя Гриша так постарел, что за

морщинами уже и лица не узнать... Да что он там такого важного делает-то?

Развлекает каких-то хоббиков…

Хоббиками презрительно называют тех, кто не участвует в рейтинговых

соревнованиях, а занимается просто для удовольствия или для здоровья,

иногда соревнуясь по хобби-классу. Им даже разрешено выступать без

полагающихся для конкурса костюмов – в общем, все несерьезно и

неспортивно. А у меня впереди такие тренерские перспективы и заработки.

 

Я побродил по ближайшему парку, попинал опавшие листья, побросал

камешки в неработающий фонтан и вернулся во Дворец. Пошел к

директору, сказал, что хочу работать руководителем танцевальной студии,

что сделаю в зале ремонт за свои средства. Объяснил, что время пенсионера

ушло, он обучает по устаревшим методикам, у него нет достойных

учеников. А я буду воспитывать здесь победителей, создам залу имя.

Все время, пока я говорил, у меня перед глазами стоял дядя Гриша.

Подтянутый, сдержанный. Я мучительно ощущал на себе его строгий взгляд

– тот самый, запомнившийся на чемпионате. Наверное, поэтому я говорил

так быстро и путался в словах.

 

Директор же слушал с интересом. Оказалось, он и сам давно подумывал

избавиться от старика. Пользы от того мало: ученики только по квитанциям

занятия оплачивают, спонсоров среди них не найти; даже на плановые

концерты их не выставишь – костюмов нормальных нет.

 

И мы договорились, что с октября в этом зале буду работать я.

 

***

Первое время в зал заглядывали прежние занимающиеся и растерянно

спрашивали:

- А Григорий Борисович где? У нас занятие будет?

Я всем отвечал, что он тут больше не работает.

И вот теперь неожиданно пришла Катя. Я сжался, как пойманный за

шкодой котенок, но и обрадовался возможности поговорить.

 

Катя задумчиво прошлась по паркету, потом сосредоточенно, неспешно

подняла руки в невидимую поддержку, грациозно подняла и повернула

подбородок влево, слегка откинула плечи назад и осторожно, словно в

последний раз наслаждаясь каждым сантиметром знакомого пола,

заскользила в медленном вальсе. А я забрался на подоконник, наблюдая за

ней. Кстати, а ведь я даже не знаю, был ли у нее партнер все это время.

 

Завершив круг, Катя подошла, уселась рядом и выдохнула еле слышно:

- Как ты мог?

- Да что такого? Мне зал нужен, а дяде Грише какая разница – чуть

раньше уйти, чуть позже… сколько ему осталось-то…

- Ты сволочь, Егор…

 

…Я хотел бы рассказать Кате том, как жил все это время. Как стремглав

несся туда, где ярче блестело, не разбирая дороги.

Я хотел бы спросить у нее о чем-нибудь и услышать что-нибудь в ответ.

Что-то, чего я сам не знаю. Например, стоило ли так сломя голову мчаться к

успехам, легко бросая тех, кто отдавал мне часть своей души? Я не знаю. А

так ли уж нужно было на пути к фанфарам плевать на несложные

человеческие правила – например, честность? Я не знаю. Если бы не мой

тренер с его связями – смог бы я стать призером стольких международных

конкурсов? Не знаю! В конце концов, так ли мне необходимо было поскорей

занять в этом зале место дяди Гриши? Не знаю... Не знаю?

В какой-то безумной гонке, среди всей этой красоты, сверкающей

камнями Сваровски на умопомрачительных костюмах, среди зажигательных

ритмов и кубков, взмывающих над пьедесталом, я совсем не заметил, как

смел на своем пути человека. Сначала безоглядно переступил через него, а

потом запросто раздавил. Словно бежал, не смотря себе под ноги. Слишком

быстро бежал, забывая хотя бы иногда замедлять шаг.

 

Я больше не чувствую себя победителем. Так может, фанфары, медали и

высокие звания – не единственно возможное вознаграждение за усердный

труд, и есть что-то еще? Что же?

А главное, чего я не знаю – как мне жить с тем, что я наделал.

Все это я хотел бы сказать Кате. Но она ушла.

 

***

…Я начинаю привыкать к роли тренера. Вот малыш в первом ряду высунул

язык и пытается повторить за мной. У него не выходит: путает «быстро» и

«медленно», ноги не слушаются, опережая ритм. Но, кажется, он

способный, толк из него будет. И я терпеливо повторяю:

- Слоу, слоу, квик, квик, слоу, слоу…

Слова обжигают меня, словно я их украл. Но дети верят моим словам. И я

продолжаю:

- Квик, квик, слоу…