«Птичий рынок, он и лает и поет.

Птичий рынок покупает, продает.

Попугаи, черепахи, пуделя.

Птичий рынок - разлюбезная земля».

М. Танич

 

Лютая московская зима 1951 года, хрустящие сугробы до подоконников, вьюга подвывает в печной трубе. Стрелки часов-ходиков склоняются к двенадцати часам ночи. В двухкомнатной хатёнке тесно. На одной кровати спят, разместившись «валетом», мои сестры Белла и Галя, переростки войны. На продавленной довоенной кушетке похрапывает брат Миша, а около натопленной печки на видавшей виды детской кровати – сестричка Катя. Я, самый младший, температурю на раскладушке-самоделке. Мне холодно. В это время со скрипом и клубом холодного воздуха открывается дверь: с работы возвращаются наши родители. Вместе с ними в комнату проникает здоровенный кот.

 

Никогда ранее я не видел этого зверя. Наверное, заблудился в сугробах, замёрз, - вот и рискнул напроситься на ночлег. А чужой котяра трётся о мамины ноги: вымаливает поздний ужин. Я засыпаю, чувствуя на лбу заботливую мамину руку. Засыпаю с надеждой, что не званный гость заберётся ко мне под одеяло. А утром меня будят лучи зимнего солнца. Родители и старшие сёстры ушли на работу. Катя досыпает последний сон. Догорающая печка дышит теплом. Миша кочергой разрушает в ней последние головешки. Им с Катей в школу идти во вторую смену. А у меня опять ангина.

Напротив настежь открытой печной заслонки дремлет приблудный кот, растянувшись во весь свой богатырский рост. Но вот он решительно направляется к выходу, вежливо произносит «мяу-мяу!». Затем опрометью вылетает в приоткрытую щель дверного проёма. . . и поминай, как звали.

 

Наверное, есть всё-таки у человека карма. В детстве, сколько себя помню, я возился со всяким зверьём. Через руки начинающего натуралиста прошли кошки и дворняги, голуби и белые мыши. Впрочем, Миша с Катей тоже не чурались домашней живности. Но рыдать над судьбой выброшенного на холод котёнка, часами наблюдать таинство семейной жизни голубей мог только я. Отец обидно называл меня «кошачьим папой». Он считал мою тягу к животным бесперспективной и вредной: «От кошек и собак – глисты и микробы! Добровольно заводить мышей в доме может только сумасшедший! Что? Белые мыши? А какая разница?» При слове «голубятник» отец менялся в лице: «Голуби – это матерщина, хулиганство и бандитизм! Голуби – это рваные одежда и обувь, дыры в крыше! Это Птичий рынок! Не смей туда ездить!»

 

И правда, кто только не заводил голубей на нашей улице. На соседских крышах сидели стаи Ржевских турманов, Мраморных чеграшей, Московских чаечек. Других пород я просто не упомню. Разные породы практически не смешивались между собой. Голубятники так тренировали своих любимцев, что те садились на хозяйские плечи. Но вот высоко над крышами пролетает чужой голубь. Птица целеустремлённо летит куда-то по прямой, в только ей известном направлении.

 

Души мальчишек закипают в азарте: «Он будет моим! Только моим!» Под многоголосый разбойничий свист стаи срываются с крыш, поднимаются выше, выше… И вот уже чужак примкнул к одной из них. Так хорошо не спеша кружить среди своих… передохнуть в их компании… попить воды… полако… деревянный «грохот» накрывает чужака с неотвратимостью гильотины. В ближайшее воскресенье счастливый птицелов повезёт пленника на Птичий рынок, что на улице Конной. Вместе с чужаком парень увезёт на продажу птиц, подвергшихся выбраковке: не научившихся отличить свою крышу от соседних, не соответствующих по расцветке его стае, и т.д. Это был настоящий бизнес. Птицы некоторых пород стоили до тысячи рублей. Их старались переманить от соседа и вернуть ему за «выкуп». Бывали и случаи воровства.

 

Беспородные голуби стоили копейки. И у меня на чердаке жила пара «галок», чёрных как смоль. Они тоже садились ко мне на руки и охотно пили слюну у меня изо рта. Мы это называли «поцелуем». Я со своей парой не надеялся поймать «чужого». Свою долю азарта я получал иным путём. Время от времени я сажал «галок» за пазуху и ехал на Птичий рынок. Над рынком и его окрестностями летали неисчислимые стаи голубей: вырвавшихся из садков, отбившихся от своих, и просто дикарей. Вот там я и выбрасывал моих друзей. Вернутся домой или нет?

 

Потом я долго скитался по рядам певчих птиц, кроликов, породистых щенков и котят. А уж ряд аквариумных рыб тянул к себе неудержимо. С какой завистью смотрел я на гурами, хемихромисов, продававшихся по не доступным для меня ценам! Страстное желание иметь комнатный аквариум умирало, не успев родиться. Вода, пронизанная солнечными лучами, чистая, как слеза. Таинственные заросли валиснерии и вездесущей элодеи. Праздничная расцветка рыбок… пусть это будут дешёвые меченосцы и гуппи… Вот это красота! Таблицу цен на сами аквариумы я знал наизусть. Вот этот, который вмещает ведро воды продают за тридцать рублей.

 

Пошлявшись по птичьему рынку, в грустном настроении возвращался я домой… Мои «галки» уже сидели на крыше, раскрыв клювы от жажды! Они вернулись! Они ждут меня, своего друга! Но однажды мои друзья остались на Птичьем рынке. Прошёл день, второй… Мои переживания вылились в пять дней прогула школьных занятий. «Галки» прилетели домой аж на шестой день. Но было уже поздно: родители получили от завуча школы записку-укоризну. Вот тогда меня и отлучили от Птичьего рынка.

 

Случалось, что в хорошем настроении отец мечтал о будущем молодой поросли семьи Рубинштейн:

«Белла…она удачно выйдет замуж за хорошего человека. Галя выучится на врача…В доме должен быть врач. Миша…»

«А я? Я кем буду?» - влезаю я в его мечты.

« А ты у нас – здехляк! Тебе нужно работать в аптеке, поближе к лекарствам! Ты будешь провизором! А если не удастся выучиться на аптекаря, - будешь продавать газированную воду. Эта работа не трудная!»

 

Мне было двенадцать лет. Я не знал кто такой «провизор», не хотел торчать в аптеке, и уж точно не рвался торговать газированной водой. Звали к себе капитан Немо, гарпунёр Нед Ленд и боцман Пенкрофф.

Просить отца купить стеклянную детскую утеху было бесполезно. Последнюю ангину я приобрёл, провалявшись много часов на льду затона Москва-реки: голыми руками вылавливал из проруби малявок, ошалевших от зимней гипоксии. А всё потому, что очередной ночной гость опрокинул мою двухлитровую банку. И сожрал пятарых гуппи. Больше у меня не было.

 

Я не был избалованным ребёнком. Мне не нужно было объяснять, что в многодетной семье нет лишних денег. Заработки у родителей были смехотворные. Прокормить бы, одеть да обуть ораву юных и сопливых. Обновы в нашей семье были большой редкостью. Предметы одежды и обуви переходили от старших к младшим. Но в том году, в ожидании бурной многоводной весны мне купили сапожки из кожимита. И ничего страшного в том, что они одевались всего на один тонкий носок. Я был счастлив. Я примерял их по три раза на дню. Ходил в сапожках по хате. Старшие ничего не имели против: пусть разносит до весны.

 

Единственным источником моего дохода были «рублики», выдаваемые изредка летом на мороженное, а зимой – на что-нибудь вкусное в школьном буфете. К моменту описываемых событий, стоически ограничив себя в расходах, я накопил-таки целых двадцать семь рублей. В эти морозные дни и была задумана моя авантюра.

Наступило очередное воскресенье. На термометре за окном минус 28. Наши престарелые родители и сегодня на работе: торгуют пивом и газированной водой при городских банях. Старшим сёстрам и брату – не до меня. Свобода! Я сую в карман свои стратегические накопления. Напяливаю трижды залатанное зимнее пальто, доставшееся от Миши. Далее – шапка, варежки и … кожимитовые сапожки. Почему не валенки? – я не могу объяснить и сегодня.

 

Километр застывшей грязи от нашего дома до трамвайной остановки я пробежал быстро. А вот и трамвай. До улицы Конной всего-то чуть больше получаса езды. В перемёрзшем вагоне ноги заледенели уже через десять минут. На конечной остановке я вышел из трамвая, уже не чувствуя пальцев. Но, не возвращаться же? На Птичьем рынке очень мало народа: холод собачий! Аквариумисты с живым товаром прячутся по павильонам. Стоят там вплотную друг к другу, переминаясь на заледеневших ногах. Вода в аквариумах исходит паром.

 

Рядом с павильонами всего один мужик торгует единственным пустым аквариумом: «моим», десятилитровым!

«Дядя! За сколько продадите этот аквариум?»

«Тридцатник, сынок! Сам клеил, не сомневайся!»

«А у меня только двадцать семь…»

«Иди, иди, шкет, Бог подаст! Ишь ты, за двадцать семь!... Да ты посуди сам, выпить для сугреву требуется или нет? А поллитра стоит двадцать один рубль и двадцать копеек! Ну и закусь какой купить, сырок там плавленый!»

 

Я отхожу, убитый беспощадной логикой аквариумного монополиста. Подожду немного. Может быть ещё кто-нибудь придёт с аквариумами. Дрожа от стужи, захожу в павильон, прогуливаюсь, пытаюсь смотреть на прекрасных рыб. Да где там, обе ноги уже как два протеза. Хотя, я смутно представляю, как чувствует себя человек на протезах. Нужно двигаться. Выхожу из павильона, прохожу мимо дядьки:

«Ну, ещё не передумал, Дядя?»

 

Нет, дядя не передумал, хоть и притопывает от холода, и хлопает себя по плечам. Вот ведь как получается: мы с этим алкашом чужие друг другу; я с ужасом думаю о своих ногах, он – с вожделением о бутылке водки. А связывает нас аквариум. Философствуя так, я ещё с полчаса кружу по рынку промеж полупустых прилавков. И краем глаза слежу за моим мучителем: не ушёл ли? Он сдаётся первым:

«Эй ты, юный придурок! Давай свои двадцать семь!»

 

Как добирался домой, мне и вспомнить страшновато: в трамвае было не тесно, ног у меня, как бы, не было, пальцы рук уже не сгибались. Увесистый аквариум уютно примостился на «чужих» ладонях. Но я дошёл! А дома – сестричка Галя, заядлая туристка, девушка самостоятельная и авторитетная. И вообще, - пример для подражания.

«Галя! Я приобрёл аквариум! Но, кажется, потерял ноги! Только ты папе не говори, ладно?!»

 

Сестра молча раздела бедолагу, усадила перед горящей печкой, принесла из сеней таз холодной воды со льдом и ведро снега. Я с надеждой следил, как Галя снегом растирает мои побелевшие конечности. А потом погружает их в ледяную воду. Вот только холода я не почувствовал.

«Ну, братик, - с бесенятами в глазах говорит сестра, - Я сделала всё, что могла! Теперь будем ждать! Если почувствуешь боль в пальцах ног, - считай тебе повезло! А если нет… А пока выпей тёплого молока с хлебом и маслом!»

 

Съел я бутерброд, выпил молоко, поболтал ноги в тазу со снегом. Никакой боли я не чувствую. Наверное, и вправду отморозил ступни… Как Алексей Мересьев. Ну да… Мересьев, – он герой. А мне достанется от отца… Ну не болят мои пальцы! Зато глаза … это слёзы! Только не плакать! Скрипя зубами, вытер я сухим полотенцем свои безнадёжные ноги. Сунул их в рваные отцовские «шубенки». Снова сел к печке и открыл любимую книгу «Жизнь моря». Помнится, я восхищался рекордсменом скорости рыбой-меч, когда первый укол боли в пальцах ног свалил меня со стула. Вот тогда я и дал волю слезам. Счастливым!

 

Израиль, 2015