- Васи-илий! - властный голос, не признающий ответов типа «Ну, что еще?», перекрыл обычный гомон деревенского утра. Притихли копошащиеся в соседнем дворе куры. Петух, собравшийся было оповестить ближайших коллег о своем добром здравии, поперхнулся на втором «Ку-ка-…». Перестал брехать бездомный пес на улице. Кошка, лениво наблюдавшая за курами, сиганула со столба по другую сторону забора.

- Васька!!! – в голосе появились нотки зарождающегося гнева. – Куда опять запропастился, изверг царя небесного.

Затем раздраженное ворчание послышалось во дворе.

- Ну, так и есть. Опять с тетрадкой в сарае спрятался и рассказики карябает, Шукшин доморощенный! А картошку кто копать будет, писатель хренов? У соседей давно уж в погреб ссыпана, а у нас нетронутая стоит! Марш в огород, я там лопату с ведром приготовила!

Висящая на одном шарнире дверь с опаской приоткрылась, затем распахнулась, и из сарая пулей вылетел мужичонка неопределенных лет, лысоватый, небритый, в надетой на застиранную майку фуфайке, в старом спортивном трико и галошах на босу ногу. Обогнув на приличном расстоянии стоящую на пути владелицу властного голоса – дородную женщину в старом цветастом халате, беглец проскочил в огородную калитку и ухватился за черенок лопаты. Следом за ним к пожухлой ботве прошествовала дама, еще не остывшая от праведного, по ее мнению, гнева. Внешний вид ее свидетельствовал о тяготах последних лет, которые свели на нет былую красу: опали некогда румяные щечки, вытянулись в нитку губы, мешки проступили под глазами. Лишь горделивая осанка да надменный взгляд, словно скопированные с картины Крамского «Неизвестная», остались от той, что когда-то сводила с ума деревенских парней.

Отобрала у мужа лопату:

- Картошку выбирай, лысый черт! Да тщательнее, тщательнее, как говорит твой собрат по перу Жванецкий! - И устав уж, наверное, властвовать, продолжила назидательно - Ты, Вася, мелкой-то картошечкой не пренебрегай. Я ее Кузьмовне снесу для борова. А она зимой нам сальца шматок поднесет. Эх, Вася, а ведь совсем недавно и у нас все было как у людей: и коровка с теленочком, и порося, и курочки. А я-то, Вась, помнишь, на праздник революции седьмого ноября каждый год новые кофточку или юбку одевала. И ты со мной рядом, Вася, такой важный, представительный в выходном костюме с новым галстуком… В президиумах сидел, потому как знатный механизатор. Счастье-то было какое, Вас-ся…

Всплакнув и промокнув слезы отворотом халата, продолжила голосом профессиональной плакальщицы:

- И что ж ты наделал-то, голова твоя пуста-я. Иль, сама я виновата? На кой черт сунулась тогда к председателю и филологов этих на постой взяла. На лишню копеечку позарилась. А они башку тебе задурили, про перестройку с ее перспективами наговорили. Ой, Ва-аська, дурак ты, дурак! Вот для таких как ты гласность-то и объявили. Ты ж совсем умом рехнулся, про жизнь деревенскую перестроечную постояльцам сказывать начал. Ну, пропечатали филологи брехню твою в газете, гонорар в семь рублей прислали. О, богатства-то! А ты с ума окончательно свихнулся. Книжки писать начал. Про все забыл, хозяйство забросил. Огород не копаный травой затянуло, скотинка не обихоженная пропала. А ты пишешь и пишешь. Другие, вон, добро колхозно по дворам растащили, а ты свое по ветру пустил. Дома каменны строят, а у нас пол в бане прогнил. А как раньше-то все завидовали новой баньке. Печка по белому: протопил, попарился, подкинул еще чуток и парься дальше. И предбанник теплый. А как мы-то с тобой, Вась, попаримся, чайку попьем, побалуемся в теплом предбанничке, и опять в парилку. Ой, Васька, каким ты охальником-то в баньке… А, Вась, помнишь? Да-а, я уж и забыла, когда ты мне спинку-то тер последний раз. Давно уж двуручной мочалкой сама себе задницу шоркаю…

Тут плаксивая мечтательность в голосе пропала, и продолжила дама строго и резко, словно, капусту на засолку шинковать взялась.

- Нет, Васька, ничего ты не помнишь. Ты и сейчас-то меня не слушашь. Все о музах своих думашь. Те, простихосподи городские, про которых бабы сказывают, деньги у мужиков вываживают. А эти-то, музы твои, душу из тебя вынули. Живешь, словно тряпица застиранная на ветру мотаешься без цели-выгоды. А кому нужен мужик к хозяйству не расположенный?

- Душа при мне, - воспользовавшись паузой, подал голос Вася. – Телу, конечно, тепла и сытости хочется. А душе, Галя, светлая мечта нужна, не выгода ежесиюшная, а цель светлая. Иначе она - камень холодный, как у нашего нового председателя. Хозяйство у него справное, а глаза не радостью светятся, а алчностью горят. Без цель-мечты человек, что тварь земная неразумная - жрущая и плодящаяся. А человек должен не только за завтрашний день гоношиться, днем сегодняшним живя, а о будущем мыслить, как это будущее сделать лучше. Я, Галь, про жизнь деревенскую пишу, в современных судьбоносных условиях проходящую. Цель себе задал о проблемах нашего времени рассказать, указать за нами идущим, где грабли лежат, чтоб на них не наступали. Ну, Галь, про грабли-то я так, образно выражаясь. Мечтаю, чтобы прочитав книжки, и мои конечно тоже, люди мудрее стали бы, прозорливее. Чтобы наука, наш опыт изучив, семимильными шагами вперед продвигалась, а будущее поколение, наши ошибки не повторяя, прямой дорогой к счастью шло. Вот какая должна быть главная цель у писателя и счастье его настоящее.

- Мечтой живешь? За будущее переживашь? А, я вот посмотрю вечером: мечтать ты будешь, глядя в потолок или жрать запросишь. А на ужин тебе – вот эта картошечка всухую. Маслица, извини, купить не на что! Васька-а, иль ты не понимашь, что дурют тебя. «Книжки мои почитав…». Да если и пропечатают их, так не с твоим именем. Тебе про авторско право сказывали? А ты, в деревне сидя, как узнашь, что твоим авторством пренебрегли? А узнашь, куда правду искать пойдешь? Фантазии твои в столицах, наверно, под другим именем печатают, тышши гребут, а тебе дипломы да грамотки шлют. Бумажки, конечно, красивые и с печатями. Но, не деньги же! Тамарка-продавщица на них товару не выдаст! Шолохов, вон, за свои книжки целую станицу отстроил, а у тебя рубахи теплой на зиму нету. На печи зиму хошь пересидеть, бумагу царапая? А дров ты на зиму заготовил!? Не дам баню на дрова пилить, изверг! Итак, все хозяйство, паразит, извел, – вновь сорвалась на визг супруга. – Пегаса что ли, урода двукрылого, в телегу запряжешь, чтоб валежника навозить?

- Ты, Галь, коняшку крылатую не тронь, – унося в сарай последнее ведро картошки, буркнул писатель.

 

Вечереет. Петухи откукарекали закатную зорьку. Коровы в хлевах укладываются на свежую солому. Собаки перелаиваются, голоса к ночи проверяя.

Распаренная, разомлевшая лежит Галя на топчане в теплом предбаннике. Слушает, как Василий за толстой банной дверью охает и ухает, себя веничком охаживая. Ждет. Выйдет Вася - к ней приляжет. Любит Васька баньку жаркую, духовитую. И это дело в баньке любит. Воспоминания, банным духом разбуженные, в голову поплыли. О годах прошедших, о жизни прежней. О сегодняшней безысходной думать не хочется.

«Всяко было. Есть, что вспомнить. Бойка росла, от парней отбоя не было. Да, радости-то? Вечером нацедят тайком из отцовской фляги браги стакан, выпьют и лезут с дурными глазами, стараясь ухватиться за какие ни попадя девичьи упругости. Стыд один, и ничего больше. А Вася не такой. Как присядут, бывало, на скамеечке, так он о книжках прочитанных рассказывает. Да так живо, ладно. Заслушашься: и всплакнешь, и посмеешься. Хорошо! Так и заговорил парень сердце девичье. Много из рассказов его узнала, да не раз в жизни вспомнила. У самой к книжкам интерес появился. А Вася хоть ни ростом, ни лицом не вышел, а всюду первым норовил стать. И в работе не нахрапом брал – за ум ценили, за сноровку. В передовиках числился, всегда на виду был. В сельхозтехникуме заочно выучился - на должность определили, жалование хороше дали. А с таким-то, что ж ... Свадьбу сыграли, дом поставили, хозяйством обзавелись. Хорошо зажили. Всяко, конечно, было. Бабы на обеспеченного мужика глазом косили, да плечиками поигрывали. А и Васька - не промах. Вот и жили как все: даст мужу подзатыльника, чтоб не больно-то с чужой бабой усердствовал, да селянку-паскуду за волосья в проулке оттаскат. Не со зла, конечно, для порядка больше: чтоб знала кошка, чье мясо распробовала и иллюзий излишних на будущее не строила... И снова всё баско да лодом. Хорошо жили, счастливо».

Ухмыльнулась в полумрак: «А, и она утехи молодости на потом не откладывала. Полно познала и счастье женское и разочарование. На курсах в райцентре да семинарах областных брала свое, природой положенное. За грех, наверное, Господь и подослал ей филологов этих. Фольклористы хреновы. Ой, сама беду в дом привела-а. А ведь, цель наперед была. Васька хоть и прост, да не пьющий, сметливый. Понадеялась, в общении поймут ученые люди Васькину своеобразность, в город его возьмут, как самородка, писательством одаренного. Все писатели в городах больших живут. А она-то как же, тоже при ём…

Да не сложилось… Простота Васькина в перестройку не вписалась. Не по заслугам стали чтить, а по востребованности. А кому простодыра нужен? Сама-то терпит пока, да долго ли… А хозяйство надо восстанавливать… Самой браться, Васька не помощник. Может, прибрал бы уж Господь? Грех желать такого? Так все с грехом живут. На курсах познакомилась с одним из соседнего района. Основательный мужчина. С делегациями по обмену опытом наезжали когда, опять встречались. Продавай все, говорит, приезжай. А Ваську-то, опять же, куда!?»

Прислушалась: «Что-то затих Васятка. Предбанник хоть и теплый, а одной нагишом зябко. Да, что ж ты, злыдень, затаился-то?».

Поднялась. Рванула тугую банную дверь… Лежит Вася на полке, глаза – в потолок и губами что-то шепчет. Никак, сюжет очередной складывает, персонажей по местам расставляет. Видать, не все еще колхозное добро растащили, осталось на один рассказик, где главный герой - передовой механизатор опять односельчан правильности жизни учить будет.

Вспомнилась слышанная где-то фраза: «Писатель - не преступление, но жизнь с ним – наказание». Вскипело в голове: «Хозяйство по миру пустил! Сам не сусам, а других учить?». Топорик, что лучину щепать, в углу прислоненный на глаза попался: «Достоевский, твою!».

…Опомнилась, однако: «Топор – в колодец, а Ваську куда?». Перекрестилась: «Да минует меня участь леди этой, лесковской Макбет». В печку заглянула – огонечки желтые и голубоватые над угольями играют. Задвинула заслонку, дверцу печную приоткрытой оставила. Лежит Вася, шепчет что-то в потолок, то хмурясь, то улыбаясь. Вышла тихонько, дверь плотно притворив. Скамейкой подперла и перекрестила.

- Прости, Васенька. Твоя цель в том, чтоб наука наша семимильными… поколение будущее прямой дорогой… А счастья-то сейчас хочется. Может, вдовье-то оно лучше нынешнего случится. Чтоб хозяйство опять как у всех и в доме чтоб не хуже. Разные у нас цели, Васенька. Твои небесные, мои земные... А Бог простит.