Ю.ГЕЛЬМАН

 

ФОТО ГЕРОЯ

 

В конце августа Фимка поехал на фронт. Главный редактор наконец-то согласился отправить его на передовую.

 

– Аппарат береги, черт близорукий! – наставлял он Фимку. – Разобьешь – убью!

 

– Да не беспокойтесь вы так, Павел Егорыч, – отвечал Фимка. – "Лейка" для меня дороже собственной жизни. Я что, не понимаю, по-вашему?

 

Только что разгромом южной группировки немцев завершилась Ясско-Кишиневская операция. Советские войска освободили Молдавию и выдвинулись к границе Румынии. Ожесточенно сопротивляясь, германская армия отступала.

 

По заданию главного редактора фронтовой газеты "Советский воин" Фимка, а правильнее сказать, ефрейтор Ефим Глузман был направлен в передовую часть. Там он собирался сделать несколько снимков отличившихся в боях солдат и офицеров.

 

У Фимки был сколиоз и зрение минус четыре. Звание "ефрейтор", присвоенное военному фотографу, было, по большому счету, формальностью. Но Фимка гордился этим званием. Ему было двадцать пять лет. В армии он не служил по состоянию здоровья. Однако свое фото в новенькой солдатской форме с одной полоской на погонах все же послал маме в эвакуацию, в Чкалов – пусть порадуется, пусть Соньке покажет…

 

…Было около семи вечера. Августовское солнце, как желток "глазуньи", подрагивая, катилось к закату. Или это полуторку так подбрасывало на кочках и выбоинах, что и солнце, и бронзово-серые перистые облака, процарапавшие небо, и густой темный лесок, сбегавший к дороге со склона – все это скакало вверх-вниз перед Фимкиными глазами. А он, обеими руками вцепившись в борт грузовика, вовсю вертел своей курчавой головой на тонкой шее, схватывая налету детали мелькавшего пейзажа. И такой энтузиазм переполнял его в эти минуты, что если бы и захотел Фимка описать свои ощущения словами – не хватило бы ему этих самых слов.

 

Рядом с ним на мешках с новым обмундированием лежал и устало смотрел в небо старшина Пархоменко. Фимка познакомился с ним в штабе механизированного корпуса, где майор Холодков ломал голову над тем, куда бы отправить этого смешного и неуклюжего фотокора. Послать к чертям собачьим – нельзя, все-таки по заданию газеты приехал. А тут как раз Пархоменко подвернулся.

 

– Вот, товарищ ефрейтор, – сухо сказал майор Холодков, – в самый раз на передовую попадете. Старшина лучшей роты вас туда и доставит.

 

– А что там? – наивно спросил Фимка. – Мне бы героя какого-нибудь, который особо отличился…

 

– А там все герои! – заявил майор. – И все особо отличились. Правда, старшина?

 

– Так точно, – лениво ответил Пархоменко, покручивая усы толстыми пальцами.

 

– Вот и отлично! – облегченно сказал майор. – Доставишь корреспондента в целости и сохранности. Лично отвечаешь! Пусть там на свою статью материал соберет. А завтра…завтра привезешь его обратно, ну, и, конечно, сам знаешь чего еще…

 

– Сделаем, товарищ майор, – ухмыльнулся старшина, – если останется…

 

– Что значит "если"? Пошути мне еще! Если…

 

Пархоменко не ответил, а только тронул Фимку за руку, жестом показывая на дверь.

 

– Я не корреспондент, – поправил Фимка майора Холодкова, – я фотограф. Я только подписи к фотографиям сочиняю, а статьи другие пишут.

 

– А по мне вы все, тыловики, равны – как бы ни назывались. Сочинители! Наскоками на передовую попадаете, когда все стихнет, а потом строчите там всякую чепуху. А ты поползай с нами на брюхе, когда немец минами все поле засыпАет или танками утюжит. Вот тогда я посмотрю, много ли ты наснимаешь да напишешь…

 

Фимку возмутили слова майора, но старшина потянул его за рукав, понимая, что нельзя доводить ситуацию до конфликта.

 

– У него жена…с редактором каким-то… – тихо сказал Пархоменко уже на улице. – Понимаешь?

 

Фимка кивнул.

 

– Да и контуженый он…

 

Фимка кивнул еще раз.

 

Потом, уже в кузове полуторки, Фимка сказал, будто размышляя вслух:

 

– Всякое бывает, наверное. – А потом добавил после паузы: – Товарищ старшина, а что это майор просил завтра привезти?

 

– Ты только в газете своей не пиши об этом, – встрепенулся старшина. - Куда я тебя везу, это батальон майора Говорухина. Мы вчера в Дубоссарах винзавод у немцев отбили. Ну, и с погребами, соответственно…

 

– Вот оно что! – воскликнул Фимка. – Молдавское вино – это, действительно, хорошая вещь! Только кто ж его делал во время войны? А если это еще старые запасы, то как оно до сих пор сохранилось, а?

 

– А видать, его там столько было, что немцы все выжрать не смогли, – ответил Пархоменко. – Это наши смогут! А немчура – слабаки.

 

Они ехали по узкой грунтовой дороге, прорезавшей когда-то довольно густой, а теперь высеченный войной лесок. Справа и слева сквозь поредевший частокол сосен виднелись почерневшие от взрывов поля. Пахло гарью. Совсем недавно здесь шли ожесточенные бои. Еще три дня назад по этой местности пролегала линия немецкой обороны. Теперь она была отброшена на десяток километров западнее. Тут и там стальными монументами возвышались искореженные орудия и обгоревшие, потерявшие грозный вид – и от того жалкие – танки.

 

Фимка смотрел по сторонам и радовался. Он понимал, что уж если отогнали фашистов почти к самой границе, стало быть, скоро войне конец. Еще чуть-чуть, еще одно маленькое усилие – и враг будет разбит. А это значит, что наступит мир на земле, что сотни тысяч людей вернутся к привычному труду – направленному на созидание, а не на разрушение. И он, Фимка Глузман, сможет восстановиться в университете на свой родной исторический факультет. Сменит солдатскую военкоровскую гимнастерку на светлую рубашку в полосочку, а галифе – на гражданские брюки синего цвета. И еще – сделает, наконец, предложение Соньке…

 

Полуторка не спеша, в раскачку, двигалась вперед. Мотор взвизгивал на ямах и затихал на кочках, Фимку подбрасывало со скамейки и притягивало к ней снова. И он улыбался. Поправлял сползающие с носа очки – и улыбался.

 

– Что это? – вдруг спросил он у старшины, вглядываясь в помертвевшее поле.

 

Пархоменко приподнялся на локте и выглянул через борт грузовика.

 

– Похоронщики, – ответил он, – кто же еще.

 

Фимка хотел что-то спросить, уточнить для себя – но промолчал. Он просто смотрел на людей, которые копошились в эти минуты совсем неподалеку. Там, в полусотне метров от дороги, стояла телега, запряженная исхудавшей пегой лошаденкой, и люди в солдатской форме укладывали на эту телегу убитых.

 

– Вчера здесь жарко было! – добавил старшина. – Отбивались немцы, ох как не хотели уходить! Но мы им дали просраться! Видишь, сколько техники побили?

 

– Вижу, – ответил Фимка. – А теперь…

 

– Теперь похоронная команда собирает наших. Немцев, видать, с утра пустили…

 

– На поле?

 

– А куда же? Они своих подобрали, а мы – своих. Так положено. По законам войны для этого объявляется перемирие. Не знал, что ли?

 

– Знал… – тихо сказал Фимка. – Только никогда не видел своими глазами.

 

– Вот и смотри теперь, – махнул рукой старшина. – Кого целого подберут, а кого и по частям… руки там, ноги… Свезут к братской, потом за следующими поедут. И так пока всех в поле не соберут. Сколько этих могил позади! Не счесть… Так-то… Я от самой Волги иду, так что навидался…

 

Он снова прилег на мешки, искоса поглядывая на фотокора. А Фимка, как завороженный, продолжал смотреть на непростую работу похоронной команды. Неторопливую, по всему видно, ставшую привычной для этих людей – и от того еще больше угнетавшую постороннего наблюдателя. Фимка чувствовал, как горький комок то ли сочувствия, то ли ужаса поднимается из глубин его организма, подкатывается к самому горлу и душит, душит…

 

"Как страшно, – думал он в эти минуты, – как страшно сознавать, что эти люди, эти погибшие солдаты, уже никогда не узнают, чем закончилась война. И действительно, сколько их – этих могил – разбросано по всей стране. Не пересчитать. И немецких тоже… Во время наступления всегда погибает больше тех, кто идет в атаку. Значит, здесь больше наших погибло, где-то в другом месте немцев. А в целом, наверное, получается равновесие…"

 

***

 

В комнате еще было светло. Заходящее солнце било косыми лучами в единственное уцелевшее окно. За столом, накрытым серой льняной скатертью, сидели три офицера. Когда Фимка вошел, старший из них по званию – майор – как раз произносил тост.

 

– Ну, ребята, – сказал он вполголоса и без особого пафоса, сжимая правой рукой стакан с вином, – я вам так скажу: слава богу, что мы остались живы. Всякие там лозунги и красивые слова говорить не хочу, это для партсобраний больше подходит. А вот то, что вы по-прежнему со мной – за это и стОит выпить. Ура!

 

– Ура! – повторили вслед за ним капитан и старший лейтенант.

 

Не обращая внимания на вошедшего, офицеры опустошили стаканы и дружно поставили их на стол. Этих нескольких мгновений хватило для того, чтобы фотографический взгляд Фимки отметил раннюю седину в высокой шевелюре майора, смуглость кожи старшего лейтенанта и глубоко посаженные, острые глаза капитана.

 

Офицеры пощипали кое-какой закуски со стола, и лишь после этого капитан повернулся лицом к двери.

 

– Кто такой? Почему без доклада? – спросил он нарочито строгим голосом, в котором угадывалось, впрочем, безразличие.

 

– Военный корреспондент ефрейтор Глузман, – представился Фимка, правой рукой отдавая честь, а левой неуклюже одергивая гимнастерку. – Прибыл по заданию редакции газеты "Советский воин".

 

– А-а, вот оно что! – сказал капитан. – Тогда проходи, гостем будешь.

 

Голос его смягчился, но глаза пристально сверлили фигуру вошедшего. Было капитану на вид лет тридцать, не больше.

 

Фимка приблизился к столу, на котором стояли несколько бутылок вина и лежали на тарелках овечья брынза, хлеб, десяток помидоров, длинные перья зеленого лука и нарезанное ломтями сало.

 

– Присаживайся, корреспондент, – глуховатым голосом пригласил майор. – Ключик, налей гостю.

 

Черноволосый старший лейтенант со смуглым лицом и голубыми глазами, молодой и по виду расторопный, плеснул в свой стакан вина, придвинул к Фимке, который все еще стоял возле стола.

 

– Ну? – Майор вопросительно посмотрел на гостя. – Скажешь что-нибудь для знакомства?

 

Фимка засуетился, снял с плеча и начал развязывать свой вещмешок. Быстро у него не получалось, и от этого он нервничал.

 

– У меня тут… – приговаривал он. – У меня тут домашние пирожки с капустой. В дорогу дали… Шура Федосеева, корректор наша, дала… Вот.

 

С этими словами он вынул, наконец, из вещмешка сверток и положил его на стол.

 

– Шура Федосеева – это хорошо! – сказал капитан. – А пирожки – это еще лучше! Три года о домашней пище мечтаю!

 

Он развернул несколько слоев газеты, обнажая с десяток румяных и ароматных пирожков.

 

– Годится!

 

– Угощайтесь, пожалуйста, – сказал Фимка, скромно присаживаясь на свободный стул.

 

– И ты не стесняйся, – ответил капитан. – Придвигайся ближе. Видишь, сколько нам добра местные жители нанесли. А кое-что мы и сами взяли…

 

– И это был для нас большой сюрприз! – улыбнулся майор.

 

Улыбнулся и Фимка.

 

– Я знаю, – сказал он. – Меня сюда старшина Пархоменко привез, и он рассказал, что здесь винзавод есть.

 

– И какой! – воскликнул капитан. – Да мы на его территории и находимся. Вот, гляди, пробуем продукцию завода, и нарадоваться не можем! Правильно я говорю, Анатольич?

 

Майор кивнул, потом жестом показал старшему лейтенанту, чтобы тот наливал еще. Старший лейтенант, в свою очередь, указал гостю на перекошенный буфет в углу комнаты, в котором стояла всякая посуда. Фимка понял, что нужно взять еще один стакан, и через полминуты уже все четверо продолжили застолье.

 

– Тут, видно, немецкий штаб был, – сказал майор. – Или офицерское общежитие, что ли. Обустроились они неплохо: посуда, спальни, даже бильярд есть. Потом тебе покажем.

 

– Выходит, немцы из этих самых стаканов пили? – с дрожью в голосе спросил Фимка.

 

– Ну и что? – усмехнулся капитан. – Где теперь они, и где мы!

 

– Как-то неловко… – промямлил Фимка.

 

– Брось! Ничего в этом такого нет. – Майор переглянулся с офицерами – Ну, теперь говори, – повторил он свое предложение.

 

– Я, собственно… – замялся Фимка. – Я не знаю, как к вам обращаться…

 

– А, это поправимо, – ответил капитан. Он обвел взглядом своих боевых товарищей. – Ты, корреспондент, сидишь за одним столом с майором Говорухиным, командиром геройского батальона, орденоносцем! Это – Леха Ключик, командир взвода, тоже орденоносец и мой лучший друг. А я – капитан Силантьев.

 

– Вот за вас, товарищи офицеры, за ваши ратные подвиги я и предлагаю выпить, – сказал Фимка, скромно опуская глаза.

 

– Молодец! Красиво сказал! – Капитан похлопал его по плечу. – Сразу видно, что образованный человек!

 

– И за солдат вашего батальона, – добавил Фимка.

 

– Не-е! Так дело не пойдет! – вдруг воспротивился молчавший до сих пор старший лейтенант. – За солдат – отдельный тост! Что мы всех в одну кучу мешать будем!

 

– Верно, – сказал майор, – за солдат следующий тост будет.

 

– Ладно, поехали, – сказал капитан Силантьев и залпом осушил свой стакан.

 

– Поехали! – повторил вслед за ним старший лейтенант и тоже выпил.

 

Фимка поднес к губам граненый стакан с терпко пахнущим вином и, слегка наклонив его, отпил пару глотков. Потом поставил на стол и взял кусочек нарезанной пластинками брынзы.

 

– Э, так дело не пойдет! – Силантьев строго посмотрел на гостя. – Сам предложил выпить за нас, и не выпил. Это как?

 

– Я не очень пьющий, – робко сказал Фимка, и густо покраснел.

 

– Ерунда! Кто из нас тут пьющий? Мы, дорогой наш корреспондент, советские офицеры, и мы полным ходом гоним эту фашистскую сволочь с нашей земли. И выпить за это – святая обязанность каждого, кто уважает нас и советскую армию в нашем лице!

 

– Давай-давай! – поддержал товарища старший лейтенант Ключик. – До дна.

 

Фимка выпил – задержал дыхание и выпил. Вино было сладким и тягучим. Уже через полминуты оно разнесло тепло по всему его телу.

 

– Ну, а что там слышно? – спросил Говорухин после того, как все немного поели. – Я имею в виду: в тылу.

 

– Говорят, что очень вовремя началась операция "Оверлорд", – ответил Фимка.

 

– Это что за хрень такая? – спросил Ключик.

 

– Ну, второй фронт, другими словами. Сейчас там как раз американцы и англичане немцев теснят очень сильно, – пояснил Фимка. – Вы разве не слышали последние сводки Совинформбюро?

 

– Теснят, говоришь? – переспросил капитан Силантьев, снова обводя взглядом своих боевых товарищей. – А где эти суки заморские были полгода назад, в марте, когда мы севернее Ясс неделю вели непрерывные бои? Сколько тогда людей полегло! Где они были, я тебя спрашиваю?

 

Теперь он в упор смотрел на Фимку, будто это военный корреспондент был виноват в том, что так долго не вступали в войну союзники.

 

– Я не знаю, – тихо ответил Фимка. – Это политика, там свои законы…

 

– Какие на хрен законы! – внезапно вспылил Силантьев. – Идет война, можно сказать, всего мира против фашистской нечисти! Так почему только Советский Союз должен нести на своих плечах всю ответственность? Почему только наши солдаты и офицеры гибнут на поле боя? Это что, только нам надо? Скажи, военкор. Это такая политика?

 

– Я не знаю, что вам ответить, товарищ капитан, – робко сказал Фимка. – У меня нет ни образования, ни опыта, чтобы анализировать подобные вещи.

 

– Коля, что ты прицепился к человеку! – голос майора Говорухина был глух и спокоен. – Давай еще по одной.

 

– Как скажешь, командир, – ответил Силантьев и подмигнул Ключику.

 

Старший лейтенант принялся разливать вино в стаканы.

 

– А вообще… – вдруг сказал Фимка, будто озвучивая свои мысли, – если позволите, товарищ капитан, я много думал о войне. Сейчас о ней просто невозможно не думать. В свое время я читал философов, историков, хотел понять, как возникают войны? По каким законам развиваются и протекают? И где проходит грань, после которой уже бывает невозможно остановиться?

 

– Грань проходит там, где цинизм и вероломство одних превышают терпение и доверие других, – тихо сказал майор Говорухин. Наступила пауза. Комбат долго смотрел в окно, на бронзовый закат. Потом он поднял свой стакан и залпом выпил вино. И продолжил, не закусывая: – Я тоже читал когда-то философов… По сути, что такое война – в ней тесное соитие логики и абсурдности, которые являются двумя противоположностями, но и двумя неизменными составляющими одного целого. И в этом весь непостижимый ужас. Есть логика сражений – это выверенное построение войск, точный расчет маневра и сила, помноженная на стойкость и, я бы сказал, запредельный азарт людей. И тут же – нелепость уничтожения человека человеком, этих же самых людей, противоречащая божественным началам, вложенным в мыслящее существо. Как же сочетаются два этих полюса, две противоположности, как уживаются и сосуществуют так долго? Этого я до сих пор понять не смог…

 

– Командир, я тебя уважаю! – сказал капитан Силантьев. – А, Леха? Бравый у нас командир?

 

– Что надо! – ответил Ключик.

 

– А ты, еврейтор, что скажешь? – Силантьев повернулся к Фимке. Его колючие глаза теперь смотрели мимо военкора. – Только откровенно, тут все свои.

 

– Мне нечего сказать кроме того, что я согласен с товарищем майором, – ответил Фимка, краснея. Он почувствовал, что опьянел, и теперь боялся, как бы не ляпнуть чего лишнего в присутствии незнакомых людей. И даже обидное обращение капитана не задело его так, как задело бы раньше – до войны. – А вообще, я целиком и полностью доверяю Верховному Главнокомандующему нашей армии. Товарищ Сталин – великий полководец! И мы обязательно выиграем войну!

 

– Тс-с! – вдруг, приложив палец к губам, прошипел капитан Силантьев. – Трубка… Какой он, к черту, полководец! Что бы он делал без Жукова, без Рокоссовского или Конева? Это не он, а они и мы с ними вместе выиграем войну! Понял?

 

– Понял, – подтвердил Фимка, часто моргая.

 

– То-то же, – успокоился капитан, внезапно добрея лицом. – Ты не дрейфь, тут стукачей нет. Все свои – до самого нутра. Мы же вместе столько километров…

 

– Я понимаю, – сказал Фимка. И вдруг встрепенулся: – А хотите, я вам пару анекдотов расскажу?

 

– Свежих? – спросил Ключик.

 

– Наверное, – ответил Фимка. – Я вообще-то не очень большой любитель, но вот недавно услышал…

 

– Валяй! – Майор Говорухин расстегнул ворот гимнастерки, расслабил портупею.

 

– Ну, так вот, – начал Фимка, – сначала, так сказать, литературный. Пушкин на приеме у Сталина. – На что жалуетесь, товарищ Пушкин? – Жить негде, товарищ Сталин… Сталин снимает телефонную трубку: – Моссовет! Бобровникова мне! Товарищ Бобровников? Тут у меня сидит товарищ Пушкин, чтоб завтра была у него самая лучшая квартира! Что еще у вас, товарищ Пушкин? – Не печатают меня, товарищ Сталин... Снова Сталин снимает трубку: – Союз писателей! Фадеева мне! Товарищ Фадеев! Тут у меня сидит товарищ Пушкин, чтоб завтра напечатали его самым большим тиражом! Пушкин благодарит и уходит. Сталин снова снимает трубку: – Товарищ Дантес? Товарищ Пушкин уже вышел!..

 

– Сильно! – одним словом прокомментировал услышанное капитан Силантьев.

 

– И жизненно, – добавил Говорухин.

 

– А вот еще один, – сказал Фимка воодушевленно, хотя офицеры даже не собирались смеяться. – Стоит мужчина и читает газету. Еле слышно говорит: "Да, доведет нас черт усатый до ручки!" Его забирают тут же, привозят на Лубянку. "Так, кто доведет нас до ручки?" – "Гитлер, конечно!" – "А, ну, тогда идите". – "А вы кого имели в виду?" – спрашивает он от двери и убегает.

 

Наступила пауза. Офицеры переглянулись.

 

– А знаешь, ефрейтор, на войне – проще, – тихо сказал майор Говорухин. – Понятнее здесь. Иногда думаешь: как возвращаться?..

 

– Я…понимаю… – согласился Фимка.

 

– Ни хера ты не понимаешь! – Капитан Силантьев положил тяжелую руку на плечо гостю.

 

Фимка поежился от этого прикосновения.

 

– Да ладно, фотограф, забудь. За анекдоты спасибо. Все. Завтра снимешь нас, да? Тут где-нибудь, чтоб красиво…

 

– Обязательно.

 

– Молодец, еврейтор! Ты действительно не обижайся, мы тут нервные все. Война…

 

Фимка посмотрел на него доверчиво, и слабая улыбка тронула его лицо. Он чувствовал в словах этих людей, этих воинов-победителей некую вседозволенность, порой обидную, но простительную лишь за то, что они, эти люди, ежедневно рискуя собой, играя в догонялки со смертью, могут себе позволить насмешливый тон в адрес тыловиков.

 

– Коля, тебе хватит, пожалуй, – сказал Говорухин.

 

– Да ну, Анатольич, что значит "хватит"? Такого вина я сто лет не пил. А может, не ровен час, подстрелят меня. Вот я и хочу, чтобы потом, на том свете, не обидно было…

 

– Брось, что раскудахтался! – Майор Говорухин ударил ладонью по столу. – Мы с тобой и вот, с Лехой, еще в Берлине пить будем! И обязательно покрепче что-нибудь – за победу!

 

– Точно, командир, – подтвердил Ключик. – А ты, Коль, и вправду, не болтай о смерти. Она баба чуткая, слух у ней хороший…

 

– Плевать! – сказал капитан.

 

– Лешка прав, – вставил Говорухин. – Давай о чем другом поболтаем. Например, что ты после войны делать будешь.

 

– Я-то? – переспросил Силантьев.

 

– Ты-то.

 

– Ну, не решил еще. Служить, наверное, останусь, – задумался капитан. – Может, до генерала дослужу… Хотя… кому после войны военные нужны будут?..

 

– А я в институт пойду, – сказал Ключик. – В сельскохозяйственный, у нас в Краснодаре. Хочу, чтобы по всей стране пшеница росла по пояс!

 

– Это хорошо, – согласился Говорухин. – Это нужно. Наголодались люди на многие годы вперед.

 

– А еще, – мечтательно произнес Ключик, – танцевать выучусь, и потом в нашем клубе приглашу на вальс Нинку Широкову…

 

– А это кто, Леха? – спросил капитан. ¬– Невеста твоя, что ли? Ты никогда не рассказывал.

 

– Нет, Коль, она просто…самая красивая девушка в Краснодаре…

 

– Тогда понятно.

 

– А ты, военкор? – спросил Майор Говорухин. – Тоже ведь мечтаешь.

 

– Конечно, а как же без этого. И я в университет вернуться хочу, – ответил Фимка. – Я на историческом в Харькове учился. А там жизнь покажет… А вы сами, товарищ майор?

 

– Я… – задумался Говорухин. – Знаете, ребята, как только война закончится, подам рапорт и выйду в отставку, наверное. Надоела мне эта форма, эта служба. Честное слово, надоела. Детей буду растить, воспитывать. У меня ведь один сынишка уже есть, и еще с женой сделаем. Пацанов сделаем. Баб-то много осталось, а мужиков за три года побили сколько…

 

– А где ваша семья? – спросил Фимка.

 

– Они в Казахстане сейчас, потом назад в Тулу должны вернуться. Уже скоро, наверное. Война – она, проклятая, всех по свету разбросала…

 

– Война – это боль, – вдруг сказал Фимка. – Боль потерь, боль разлук, боль физическая и духовная…

 

– Наверное, ты прав, – согласился майор. – Только я считаю, что война – это еще и работа, тяжелая, нервная, изнурительная. И наградой тому, кто выполнит эту работу лучше, – есть жизнь.

 

– Не, ребята, – вставил капитан Силантьев, – война – это как русская рулетка: сегодня барабан в револьвере повернулся так, а завтра – иначе…

 

– Ты опять? – Говорухин строго посмотрел на товарища. – Ключик, ему больше не наливай.

 

– Все, командир, молчу! – сказал капитан. – Уговорил!

 

Он взял со стола помидор, поднес ко рту и укусил его так, что брызги томата полетели во все стороны, задевая сидящих рядом. Старший лейтенант Ключик прыснул от смеха, Фимка тоже не смог сдержаться. Только майор Говорухин остался серьезен. Взглянув на него, Фимке показалось, что он задержался в недавних воспоминаниях о своей семье.

 

– Давно так не смеялся! Уморил! – сказал Ключик через несколько секунд. И добавил философски: – На войне, как ни странно, мало смешного…

 

– Мало? – переспросил Говорухин. Его лицо изменилось, будто майор из грустных воспоминаний вернулся в эту случайную комнату полуразрушенного дома, приютившую офицеров после тяжелого боя. – А вот я вам сейчас расскажу…

 

– Ну-ка, давай! – встрепенулся капитан Силантьев. – Тоже анекдот, наверное?

 

– Нет, похлеще, – ответил Говорухин. – Это было еще в сорок втором, под Сталинградом. Командовал я взводом. Не стану говорить, какая обстановка тогда была, да и не важно это теперь. Дело в другом. Как-то в декабре, ночью, сидели мы в блиндаже – несколько таких же лейтенантов, как я, взводные, политруки, и командир роты с нами. Над картой сидели, что-то разбирали, как обычно. На дворе минус пятнадцать, ветер воет, поземка метет, а у нас довольно тепло: буржуйку натопили. Вдруг часовой у входа докладывает, что один из бойцов роты к нам просится. Ну, впустили. Входит закутанный до самых бровей – не разобрать, кто. Командир говорит: кто такой, что надо? Тот молчит, только глаза сверкают. Ну, подошли к нему, тулуп расстегнули, ушанку развязали. Гляжу, а это мой боец – Бахтиёр Рузметов из Ташкента или Намангана, точно не помню. Тогда я сам к нему – что тебе надо, спрашиваю. А он по-русски еле-еле говорил, такое впечатление, что всю жизнь где-то в горном кишлаке просидел и грамоте не учился вовсе. Стоит, чернющими глазами вращает, что-то под нос себе бормочет. Ты что хотел? – спрашиваю. А все ждут, смотрят на нас. И тут этот красавец достает из внутреннего кармана гимнастерки листок какой-то и мне сует. Беру я у него бумагу, подхожу к столу, где светлее – там керосинка стояла. Разворачиваю листок… и что я вижу: сверху немецкий орел со свастикой в когтях, как на гербовой бумаге, а ниже текст какой-то…

 

Говорухин замолчал. То ли намеренно выдерживая паузу, то ли передумал рассказывать вовсе.

 

– Ну, не томи, Анатольич! – взмолился капитан Силантьев. Потом повернулся к старшему лейтенанту и добавил: – Налей-ка командиру, видать, в горле у него пересохло.

 

Ключик быстро исполнил просьбу капитана и пододвинул стакан ближе к майору. Тот взял стакан, заглянул в него и продолжил свой рассказ.

 

– А там крупными печатными буквами написано: "Иван, забирай этого обратно! Нах.. нам такой язык, пришли другого!"

 

После этих слов майор Говорухин залпом выпил свое вино и со стуком поставил стакан на стол. Наступила пауза.

 

И вдруг Силантьев с Ключиком, переглянувшись, одновременно захохотали так, что чуть не попадали со стульев.

 

– Выходит… – еле выдавливая из себя слова, сквозь смех комментировал капитан, – немцы его, как языка, взяли? А тот ни слова по-русски… Они его допра… а он… И послали обратно с запиской!

 

– Точно! – ответил майор Говорухин.

 

– Ну, насмешил, так насмешил! – не унимался Силантьев.

 

– А как же его взяли? – спросил Ключик. – Выяснили потом?

 

– Как взяли… Как и наши немцев берут: поссать он отошел, вот и все.

 

–Да, история… – вздохнул Силантьев. Потом спросил, поворачиваясь к Фимке: – А ты что скажешь, военкор? Тут целый рассказ можно написать.

 

– Это, конечно, смешно, товарищи офицеры, – смущенно ответил Фимка, – только я на минуточку представил себе состояние этого Рузметова…

 

– Да обосрался он, наверное, вот и все состояние! – заявил Ключик. – Так, командир?

 

– Погиб он через день, – тихо ответил майор Говорухин.

 

– Да, от судьбы не уйдешь… – вздохнул капитан Силантьев.

 

Он поднялся, расправил плечи, прошелся по комнате. Потом посмотрел на наручные часы.

 

– А что, командир, – спросил, выглядывая в окно, – продолжим или как? Только девять вечера.

 

– Может, хватит на сегодня? – Майор повернулся к Ключику. – Отдохнуть надо.

 

– Точно, успеем еще, – согласился командир взвода. – Я Пархоменке скажу, чтобы как можно больше с собой взял. Не сегодня-завтра дальше двинемся, как же без горючего…

 

– Тогда по последней, и все, – предложил Силантьев.

 

Он подошел к столу, сам налил в стаканы каждому, поднял свой.

 

– Давайте за победу! – сказал, обводя всех горящим взглядом. – За жизнь, которая после победы настанет! За то, чтобы больше никогда… не подняла головы эта фашистская гадина!

 

Все встали и взяли свои стаканы. Чокнулись над столом – громко, резко, чуть ли не разбивая стекло и расплескивая вино.

 

***

 

Старшина Пархоменко разбудил офицеров около шести. Ласковое солнце уже охотно карабкалось по небу, щедро золотя верхушки уцелевших деревьев.

 

– Как спалось, ефрейтор? – дружелюбно спросил капитан Силантьев.

 

– Как-то не очень, – смутился Фимка.

 

– А что так?

 

– Да звуков посторонних много, наверное.

 

– Это с непривычки. Через месяц-другой все спят без задних ног, – улыбнулся капитан. – Кроме караула, конечно.

 

– Я понимаю, – согласился Фимка.

 

Они умывались во дворе полуразрушенного одноэтажного дома, бывшего когда-то то ли отделом кадров, то ли корпусом администрации при винзаводе. Еще три дня назад тут, видимо, находился один из командных пунктов немцев. Отступившие под натиском наших войск, немцы в спешке бросили какие-то сейфы, пишущую машинку, разный канцелярский хлам.

 

Фимка лил из погнутого, наполовину сплющенного ведра капитану на шею и плечи, а тот, отфыркиваясь и крякая, растирался холодной колодезной водой.

 

– Ах, хорошо! – сказал он, выпрямляясь. – Давай теперь я тебе.

 

– Нет, не нужно, – отказался Фимка. – Я такой холодной воды с детства боюсь.

 

– Закаляйся, ефрейтор, – смеялся капитан. – В жизни пригодится.

 

– Потом, после войны, – сказал Фимка.

 

Силантьев вытерся полотенцем, приготовленным для офицеров старшиной, надел гимнастерку, портупею, расправил все складки на одежде.

 

– Ну, я готов!

 

– Я тоже, – ответил Фимка. – Сейчас "Лейку" принесу и выставлю.

 

– А я Ключика позову.

 

Они разошлись и встретились снова уже через минуту. Старший лейтенант Ключик наскоро умылся, потом оделся молча и сосредоточенно.

 

– Что-то не так, Леха? – спросил Силантьев. – После вчерашнего?

 

– Нет, просто настроение что-то не очень, – ответил Ключик.

 

– Сейчас поправим! – воскликнул капитан. – Эй, Пархоменко, тащи нам для поправки!

 

Опытный старшина быстро сообразил, что от него требуется, и вскоре вынес из дома бутылку вина и два стакана.

 

– Без тостов, – сказал капитан, глядя на друга. – Поехали.

 

Они дружно выпили, вернули стаканы старшине.

 

– Будешь? – спросил Силантьев у Фимки, расставлявшего треногу для фотоаппарата.

 

– Нет, что вы, товарищ капитан! Фотография требует точного глаза и внимания.

 

– Как знаешь. Давай тогда по-быстрому. Командуй, где нам стать.

 

Фимка огляделся.

 

– А вот здесь, возле арки, – сказал он. – Хотите, я вас вдвоем сделаю, хотите – по одному.

 

– Сначала так, потом так, – ответил капитан.

 

…Мина упала аккурат между Фимкой и Лехой Ключиком. Сначала в воздухе послышался приближающийся шелест, потом нарастающий свист, леденящий душу. Все произошло так неожиданно и стремительно, что люди даже не успели отбежать в сторону и залечь, накрывая головы руками.

 

Когда капитан Силантьев пришел в себя, вокруг было тихо. Он поднял голову, отряхнулся, встал на колени, потом в полный рост. В нескольких шагах от него зияла воронка. Она дымилась черным, развороченным конусом.

 

Рядом с воронкой навзничь лежал старший лейтенант Ключик. Его голубые глаза были открыты и смотрели в небо. Из плеча, из того места, где должна была быть правая рука, – пульсируя, хлестала кровь.

 

– Леха! Б-дь, как же так! Доктора! – стал кричать капитан. – Эй, где все? Доктора сюда!

 

На взрыв и на крики выбежали люди – солдаты, старшина, майор Говорухин. Раненого оттащили за дом, в укрытие. За ним тянулся мокрый след.

 

Капитан схватил у кого-то из бойцов автомат и, бешено вращая глазами и матерясь, выпустил весь диск вдоль улицы, по которой накануне отходили немецкие части.

 

– Откуда стреляли?! – Майор Говорухин подбежал к Силантьеву. – Как это произошло?

 

– Суки! Сволочи! – кричал капитан. – Надо было еще вчера прочесать весь район. Кто-то же остался, а! Кто-то же засел там! А мы бухать кинулись…

 

– Да, от немцев я такого не ожидал, – угрюмо произнес командир батальона.

 

Он отдал приказ, и уже через минуту взвод автоматчиков бросился искать тех, кто своим роковым выстрелом нанес смертельную рану этому прекрасному августовскому утру.

 

– А где фотограф? – спросил майор Говорухин. – Коля, он же с вами был…

 

– Хрен его знает, – отмахнулся Силантьев. – Там где-то…

 

Они стояли возле тяжелораненого Ключика, которому уже делали перевязку. Старший лейтенант пришел в себя и теперь тихо стонал, еще не до конца понимая, что с ним произошло. Его смуглое лицо стало белым, известковым.

 

– Жить будет, – сказал военврач, вставая с колен. – Правда, много крови потерял. Но это ничего. Сейчас в госпиталь свезем, а там залатают по первому разряду.

 

– Держись, Леха! – произнес Силантьев, сжимая рукой левую ладонь друга. – Держись! Мы довоюем за тебя!

 

– Так все-таки где этот ефрейтор из газеты? – повторил майор Говорухин.

 

Вдвоем с капитаном они вернулись на место взрыва. В нескольких шагах от воронки лежало тело Фимки, рядом валялась нетронутая осколками "Лейка", поодаль – голова убитого ефрейтора.

 

– Бедняга! – сказал майор. – Хороший парень был…

 

– Что?! – Капитан Силантьев в бешенстве подошел к голове фотографа. Без очков лицо Фимки казалось совсем детским. – Это из-за тебя, сука, мой друг теперь инвалидом будет! Из-за тебя!..

 

И он с силой пнул сапогом прямо в висок, так что голова Фимки скатилась в дымящуюся воронку.

 

– Зря вы так, товарищ капитан, – тихо сказал подошедший старшина Пархоменко. – Фотограф не виноват. У него ведь тоже где-то мать есть, и она тоже не дождется его, как и мать старшего лейтенанта. Во всем виновата война…

 

– Ты что несешь, Пархоменко! – воскликнул Силантьев. – Лехе только руку оторвало, его в госпиталь сейчас повезут.

 

– Он умер только что, товарищ капитан. Я пришел вам сказать…

 

Силантьев посмотрел на старшину, потом на командира. Предательская влага выступила на глазах у обоих.

 

***

 

Над разрушенным городком поднималось теплое августовское солнце. Высоко в небе, ясном и чистом, совсем не ко времени заливисто пел чудом уцелевший жаворонок. До конца войны оставалось двести пятьдесят пять дней…

 

Николаев 2011г.