12 апреля 1973 г. Солянка. Что-то я вернулся из Красноярска с каким-то тихим похороным колокольным звоном в душе. И дело даже не в том, что схлопотал «трояк» - с той кашей, что осталась в голове от этой философии, другого и не следовало ожидать. Надежда на всесильность своего «наскокового» диалектического мышления, позволяющего выкарабкиваться из самых трудных положений, не оправдалась - философскую кашу в голове победила конкретность вопросов. Дело скорей всего в том, что сказала Наталия Гильдибрандт:

- Вы решили показать, что, дескать, и мы, деревенские, кое-что можем у себя в Солянке. Да не тут-то было, городские вас притормозили и поставили на место.

Действительно, готовились мы мало, на консультации не ездили. В результате трое из наших институтских вообще отказались отвечать, а остальным троим досталось по трояку. Вот такой вот кандидатский минимум. Корябнула даже не суть Наташкиной фразы, а другое, внешнее - в который раз я остро почувствовал всю отсталость, замкнутость и узость нашего бытия, весь «идиотизм деревенской жизни». Это и в том, что в Красноярске приятная сухость асфальта, и в неустанном нытье и придавленности моих солянских спутниц, и в Наташкином гимне, хоть и фильтрованном, городскому образу жизни, и в потоках незнакомых лиц, визге тормозов и автобусной давке, и в болотной солянской грязи, когда теряешь сапоги, переходя дорогу, и в «опустившейся» благодаря моим стараниям (или не стараниям) голодной квартире… А Добрецов, оказывается, пропихнул - таки свои «Рекомендации…» по прогнозированию U. tritici, от которых я не оставил камня на камне; не обошлось тут, знамо дело, и без наших начальников - был в редакции, там живо интересовались пятнами на солнце.

- … Слушай, Тихомиров! да с тебя нужно портрет писать и показывать всем нам в пример. Только кому нужен такой портрет?! - воскликнула Натали, когда узнала, что в Воронеже я не согласился на очную аспирантуру.

И когда мы сидели друг напротив друга в креслах и, покуривая, жевали, как обычно, нашу деревенско - городскую тему, мне до головокружения захотелось вырваться в город, неважно куда и как, но вырваться… и захотелось этого не от её сентенций, а просто:

- Мне один день здесь, в Красноярске, больше дал в эмоциональном плане, чем дают месяц - два жизни в Солянке.

- Что ты тут нашёл?! - белобрысое миловидное лицо немки - врачихи аж перекосилось. - Обыкновенная жизнь, каждый день одно и то же. Вот Москва - это здорово! не в пример нашей провинции. Ждёшь - не дождёшься отпуска, чтобы вырваться туда.

- Тебе этого не понять, Натали. Сегодня ты встречаешь сотни незнакомых людей, завтра других, послезавтра третьих… Ты не представляешь, каково видеть одни и те же лица сегодня, завтра, через месяц, каково жевать одни и те же «темы» с одним, другим и с десятым, какие порой «проблемы» терзают душу. Ну например, где достать селёдку под нашу водку. Чтобы здесь и сейчас.

- Конечно, я этого и вообразить не могу. Только дело, может быть, и не в однообразии. Ты вот любишь театр и не можешь без него, а я два года не была там и ничего - жива! И ещё столько же не пойду и не почувствую, что что-то теряю.

- Театр здесь ни при чём. Однообразие и пристрастия тоже. Просто я, видимо, переоценил свои силы. Думал, что ещё долго буду молодым, ан нет, оказывается, что постарел раньше, чем хотелось бы.

- Подумаешь, старик! Я вон и то считаю себя молодой…

- Да я не в том смысле. Просто духовно…

- Так и я духовно.

- Да ты послушай - ведь на эту жизнь я пошёл сознательно, без всяких там розовых очков. Я знал, что будет трудно, нудно и так далее. Но мне казалось, что хватит сил всё это перемолоть, перебороть. Подвижничество - понимаешь? - вот флаг моей юности, студенчества. «Куй железо, пока горячо» - говорил я себе и ковал, всем назло и на удивление ковал. Да вот видно закалку стало терять моё железо - устал я. Устал от грязи, от холодной постели и голодного прилавка. Устал от того нищенского, за немногим исключением, научного уровня, какой является у нас нормой в институте и свято оберегается. Устал думать и жить запросами и заботами Солянки. Мне тесно там.

- Тебе надо жениться, жить семьёй.

- Сам знаю, что надо. На ком только?! С деревенскими мне скучно. Нет, понимаешь ли, того духовного резонанса, когда мысли, интересы и стремления движутся, хотя бы приблизительно, по одной синусоиде. А одной постелью сыт не будешь.

- А ты выбирай с вузовским образованием.

- Разве дело в образовании?

- И я так думаю. Не в образовании, конечно. Всё дело в развитости человека. Ну а как с городскими, с которыми у тебя «общая синусоида»?

- А тут вообще тёмный лес. Хожу вот сейчас в «женихах», а сам до чёртиков боюсь загубить ей жизнь в нашей грязи. Кстати, её московскую жизнь!..

Вчера залюбовался в очередной раз на здание крайкома партии. Впечатляющее здание, глыба!.. Где-то там, в этих мощных красивых зданиях партийных и советских, за этими колоннами и окнами, в тех недоступных кабинетах сидят они, небожители. Которые мягко спят, сладко едят и решают все наши вопросы, а том числе и наши проблемы одним мановением своего мизинца. Но вся беда в том, что надо быть вхожим в те кабинеты. И при этом иметь мужество ставить перед этими небожителями наши острые вопросы. А то и проблемы. А так, эти «вхожие», решают, наверное, свои личные мелкие вопросики, вроде нового служебного автомобиля или чего-то другого подобного. Ну а нам, массе серой, в те кабинеты не попасть. Тем более не партийной, не остепенённой… И перегорают наши «давайте сделаем так…» всуе, на кухнях и в застольях. Не рождая ничего полезного, не изменяя дурацкую ситуацию, до которой домудрился Хрущ…

Что у человека в голове, то у него и в делах. А что мы можем сделать, кроме своих сортов?.. И что в тех головах, которые за этими окнами?.. «Вот в чём вопрос» … Вообще-то я не противник этих «кабинетов», нет. Благодаря им, наверное, и дымят фабрики и заводы, убирают урожай колхозы и совхозы, летают в космос наши космонавты, стоят на страже нашего мирного труда наши воины. А вот когда у них, у тех голов дойдут руки до нашего НИИ солянского… Вот в чём вопрос! Тем более, что последние годы первый секретарь в крае наш, норильчанин, Долгих Владимир Иванович. А может у него, промышленника северного, сердце не болит за сельское хозяйство?..

А Красноярск красивый город, весь каменный, основательный, мощный. И на холмах этот левый берег. А Енисей широк и могуч тут, и мост через него впечатляет своей мощью. По Енисею этому я не единожды ходил от Дудинки до Атаманово и обратно. Туда, где пионерлагеря южные от комбината были. Там, помню, приручили мы маленького медвежонка одинокого, принесённого охотником из тайги и подаренного нам. На цепи он у нас сидел и подрос за лето. И вот сидим мы в столовке, обедаем. И тут забегает кто-то из наших и кричит, что Мишка наш сорвался с цепи. Мы выбегаем из столовки, и наперерез ему. А он уже на меня летит… Успел только цапнуть за расставленную в сторону руку и умчался куда - то туда, к Енисею. Говорили, там и бросился кубарем в реку. А что дальше с ним было, никто не видел. Видать, кто-то его мясом сырым накормил сдуру, доброжелатель… А у меня ещё несколько лет оставался на левой руке след от тех мишкиных зубов, зарубка лагеря «Таёжный».

Там же, в лагере, страсть как любил в лапту играть. И однажды досталось мне той лаптой да прямо по зубам - брык! И я уже чувствую, как меня за ноги, за руки тащат ребятишки наши, лаптёжники, в медсанчасть. Тоже шрам над верхней губой долго оставался. И в лагере меня не оставляли в покое с аккордеоном этим чёртовым. И Мишка наш любил мою музыку: станет на задние лапы и крутится под общий смех. Там, на Енисее первый раз увидел утопленника, как его, привязанного за руку к борту тащил катерок по воде - такое неприятное зрелище… Всё думалось, как же так, может, хороший был человек, а его так вот доставляют до места назначения… Даже сказал что-то в этом духе о ценности жизни человеческой окружавшим меня ребятам. И все согласились со мной… В общем, Енисей от Дудинки до Красноярска я знаю хорошо. И люблю эту реку. Не то, что европейские ручейки, по недоразумению обзываемые реками. И Дудинка мне нравится с её огромными циклопическими кранами портовыми. И широченным, не видать того берега, Енисеем… Здесь продолжалась Голгофа моих родителей…

Вот, всю жизнь мечтал жить у реки или у большого озера. Нет, даже у реки. Чтобы окна выходили прямо на реку ту близкую. И смотреть на её бесконечное течение прямо из окна. Чтоб та речка была с водоворотами. С вечерними всплесками рыб. С кругами на воде от их гуляний. С туманами – растуманами по утрянке. Чтоб выйти на зорьке к берегу. Скурить сигаретку, глядючи на живое течение её. И, вернувшись, опять уснуть с тихим этим бегом воды бесконечным перед глазами… Так и помереть не жаль… Чтобы солнце наше, это божество удивительное, таинственное и величавое, вставало и садилось в эти бегущие и бегущие куда-то воды… И с утра озаряло их и небо над собой серебром своим. А вечером тонуло в своём золоте, оставляя его нам на облаках тех высоких…

А правый берег красноярский весь равнинный и промышленный. Как и в Воронеже. Только там весь левый берег такой, где шинницы наши произрастали. Потому что там река бежит на юг. А здесь на север. Как-то Алыкель не принимал, что зимой бывает чаще, чем наоборот. И нас посадили у самого берега Ледовитого океана, в Тикси, кажется. Вот где кадры, дух захватывает от этого диктата Природы!.. А мы всё суетимся, всё в «покорители» её себя пристраиваем… А тут разок дыхнёт Океан, разозлившись на испорченную его экологию. То есть свинское к нему отношение. И где мы все будем?!..

Что-то я засиделся, «заночевался». Самое моё счастливое и любимое время - ночь. Что - то нет во мне задиристости после Красноярска, как будто отбили всё внутри. Перечитывал письма ейные, записи. Уж и не знаю, как я войду в это ателье на Кутузовском, напротив кафе «Хрустальное», где она проходит сейчас дипломную практику? Да и надо ли туда идти? Если не придусь ко двору, то поеду на пару деньков к Танюшке в Воронеж, а к понедельнику буду в Ленинграде.

«Мы сейчас опять вместе. Ведь это говорит о чём-нибудь? Возвращаются только к самому дорогому. Значит, нам необходимо быть вместе…» - вот пример типичного метафизического мышления. Пора, уже два ночи. Что-то я разболелся.

14 апреля. Наши чемпионы! И явно переиграли чехов в обоих кругах! Вот так! знай наших!

15 апреля. Я не могу овладеть материалом - наворочено много, а в голове ничего определённого о целях и способах. Полнейший туман, каша. Приехала Жукова. Уехала Галка Воробьёва, жила тут у своих, пряталась. День прошёл - и ладно…

16 апреля. Такое затишье - как перед большим счастьем, или большим несчастьем…

17 апреля (уже). Видимо, это будет или начало конца, или начало начала: если Кривченко В. И. в Питере не согласится на мою тему - наследование устойчивости, - то дальнейший наш альянс не имеет смысла, т.к. его методом я более - менее овладел. Осталась лишь генетика гриба, в чём он, увы, не дока. Это Левитин там, в ВИЗРе, вроде шурупит в этом деле. Продолжать же в дальнейшем эту чисто фитопатологическую работу по иммунологической оценке коллекций зерновых культур не имеет смысла для меня. (Хотя имеет смысл забросить все свои селекционно - генетические стремления и делать кандидатскую под эгидой Владимира Ивановича). Надо переходить на линии и отрабатывать 100 % заражение стандартов восприимчивости. Если же он не согласится шефствовать в этом деле, то и не знаю, к кому и податься со своей головнёй. Омск плох тем, что у Широкова Анатолия Ивановича нечему научиться - мы с моей лаборанткой Зиной здорово обскакали его лабораторию, даже в методике лабораторного анализа Кривченко. Что делать? -

1). Показать в полном объёме всё, что мы сделали за год;

2). Заинтересовать гибридизацией, в том числе фитотроном и иностранными работами по генетике устойчивости пшеницы к пыльной головне;

3). Пока всё, что сделано - оценка коллекций и селекционного материала, гибриды, лабораторный анализ, банк спор гриба, определение рас, - носит предварительный характер по многим причинам.

Интересно, на что он пойдёт? Мне больше всего хочется, чтобы он был шефом в моём деле, но боюсь, что он весьма далёк от всего этого. ???!! А что знает Широков, я знаю лучше. Спать!