– Доброе утро. Для выбора сохраненной программы тренировки назовите ваше имя.

– Привет, бездушное животное. Я – Лиз… когда ты уже запомнишь?

– Извините, пользователь "бездушное животное" не зарегистрирован.

Я отключила "животному" возможность говорить и настроила режим беговой дорожки вручную. С нее начинается мой каждый рабочий день. К семи утра спортзал на тридцатом этаже нашего офиса в сердце финансового квартала Нью-Йорка заполняется стуком подошв и тренажеров. Здесь истязают себя физическими нагрузками люди, которые знают наверняка, откуда берется кризис. Обрюзгшие среди них не в моде. В бизнесе больших денег, кроме прочего, не помешают дорогие костюмы, отлично сидящие на подтянутом теле, ухоженные волосы и белозубая улыбка.

По официальной версии “для всех”, я посещаю спортзал ежедневно потому, что там мне в голову приходят нестандартные идеи и решения. На самом деле, я боюсь, что муж скоро начнет заглядываться на молодых, ведь это я старею, а он “становится более зрелым”, вот отчаянно и воюю за то, чтобы оставаться в весе 50 кг. Но об этом мотиве я не говорю даже подругам. Незачем миру знать, что в голове у уверенной в себе женщины-директора есть место подобным тревогам. Я профессионально определяю, что и кому стоит или не стоит сообщать. Мне платят за то, что я помогаю руководящим сотрудникам компании спланировать, какой информацией и в каком виде делиться с подчиненными. За пять лет в этой сфере я научилась выставлять в нужном свете все что угодно. Умею скрыть реальную картину вещей даже от себя самой. Например, я не признаюсь в том, что ежедневный утренний спортзал – это еще и попытка снять накопившееся раздражение от работы, коллег, жизни, чтобы легче было прикинуться, что “все хорошо” и идти выполнять свои обязанности – выставлять вещи в "правильном" свете. То есть, лгать.

Нет, конечно, я не признаюсь себе и в том, что моя работа – объяснять управленцам, как обманывать так, чтобы это приносило пользу бизнесу. "Коммуницировать с умом" я это называю. Но именно слово "ложь" я использовала сегодня во сне, где описывала бабушке суть своей роли в компании. Этот сон шокировал меня. И не только потому, что мне никогда раньше не снились беседы с близкими.

В студенчестве, каждый раз, когда я находила очередную работу с неполным рабочим днем и рассказывала бабуле, чем теперь буду заниматься, она внимательно слушала до конца, а потом ласковым голосом произносила: "Милая, я не разбираюсь в современных технологиях… объясни мне, пожалуйста, еще раз, какую пользу твое дело приносит людям?". Бабушка, сорок один год проработавшая хирургом в военном госпитале, без труда могла бы ответить на этот вопрос, а на меня он всякий раз обрушивался ледяным дождем, отправлявшим учиться лучше, стремиться выше и не задирать нос. Всю свою жизнь я старалась доказать, что чего-то стою, но, по иронии судьбы, когда бабушка в сегодняшнем сне снова спросила о том, какой людям прок от моей работы, ответом было следующее: "Я не приношу никакой пользы. Я слежу за тем, чтобы ложь высокопоставленных людей компании была непротиворечивой и приносила им уважение и признание подчиненных".

 

"Бабуля, прости", крутилось теперь у меня в голове. Она не знала меня такой. Она знала не Лиз, а Лизу. Пухленькую смешливую девчонку из Волгограда, которая утром сладко спит до без-десяти-первый-урок, не помышляя ни о каких пробежках. Которая может мечтать целый день, спрятавшись за романом Вальтера Скотта. Теперь я – худая и сухая женщина, живущая в Нью-Йорке, к обложечной красоте которой не придраться и взгляд которой не поймать, ибо смотрит она сквозь людей.

Сегодня ночью, “поговорив” с бабушкой, я очнулась в лихорадке. Больше не смогла уснуть, бродила по дому, потом решила идти в спортзал, не дожидаясь семи утра. По официальной версии, я надеялась успеть добегаться до какого-нибудь инфаркта перед тем, как надо будет вновь приступить к работе. На сегодня было назначено ежегодное собрание всех сотрудников, где мне предстояло десять минут "коммуницировать с умом", обращаясь к восьми тысячам человек. В реальности же, я пришла в зал до рассвета просто потому, что не знала, что еще делать; надеялась, сон улетучится, и за полтора часа я придумаю, как построить речь на собрании так, чтобы нигде не слукавить, но и не сказать ничего такого, за что меня уволят. Должен же быть какой-то выход. Они всего-то попросили поделиться историей успеха (в тридцать два года быть директором и иметь людей в подчинении считается у нас достижением). Наверное, можно было бы обойтись безо лжи, если бы от меня не хотели услышать вполне определенные вещи…например, что в нашей компании успеха может добиться каждый, независимо от пола, расы и национальности; возможности для развития огромны, а должность директора приносит счастье и удовлетворение.

К чести фирмы, раса и пол, действительно, влияния на продвижение по службе не оказывают. А вот амбиции, если точнее, тщеславие, – еще как. Мы нанимаем самых честолюбивых молодых людей, которых только можем найти, и…сталкиваем их лбами. Они так неистово жаждут повышения и признания, что готовы вкалывать день и ночь, чтобы доказать всем, что лучше остальных. Именно этого мы от них и ждем. Нечестность в том, что в конце года мы повысим не всех, кто выполнял свои задачи на высшем уровне и в срок, а только четыре процента лучших. Как правило, это те, кто перевыполнял работу чуть не вдвое. Еще процентов двадцать людей, сделавших в полтора раза больше, чем от них ожидалось, останутся без повышения. При этом платили мы всем сто процентов зарплаты, а не сто пятьдесят или двести. На уровне компании мы делаем вид, что не замечаем, как люди работают до одиннадцати вечера и на выходных. Бесплатно. Мы пользуемся их амбициозностью и получаем отличные результаты. Как, собственно, десятки наших соседей по Fortune 500, работающих со своим персоналом по той же самой схеме. На их фоне мы еще одни из лучших – и няню оплатим в первый месяц после досрочного выхода из декрета, и бесплатным ужином накормим, если остались в офисе после семи вечера, и много еще других приятных мелочей предоставим.

Конечно, я не понимала механики функционирования корпоративной Америки, когда пришла в компанию. Мне тогда было 23, я только что закончила магистратуру престижной английской экономической школы, стипендию на обучение в которой выиграла как лучший студент из Восточной Европы. Я была еще романтичной и мечтательной, но уже очень амбициозной. Стабильно попадала в четыре процента “самых вкалывающих” и к тридцати уже была директором. Сейчас мне 32, моя команда растет и бьет рекорды результативности. Что означает, что я научилась сталкивать подчиненных лбами, то есть, “мотивировать”. И сегодня мне нужно представить со сцены вот эту самую "историю успеха", но только в правильном свете.

Как я зашла так далеко? Как я могла позволить, чтобы от жизнерадостной девочки из Волгограда у меня остались только цвет глаз и форма носа? Когда я успела стать той, кто толкает людей забыть свое настоящее предназначение в погоне за повышением, кто залезает к ним в души через червоточины, прогрызаемые тщеславием?

 

Я стала нервно щелкать кнопками беговой дорожки – 8 миль в час, 8.7, 9.1… надеялась, что сердце выпрыгнет через горло, и уже никто не попросит произносить проклятую речь. Но горечь, злость на саму себя будто бы придавали скорости моим ногам. Прямо как у той бывшей баскетболистки, которая перед матчем всегда ссорилась с мужем, чтобы разозлиться и выйти на паркет в состоянии фурии, бегать быстрее и кидать выше. Не помню, когда последний раз я ссорилась с мужем. У меня счастливый брак? Вряд ли это можно так назвать. Хотя, соседи, наверное, скажут о нас: "они – идеальная пара". Но мы – два человека, живущие под одной крышей, занимающиеся каждый своими делами. Никогда не кричим друг на друга, поэтому у соседей и нет повода заподозрить хоть какие-то трения между нами. Официальная причина отсутствия ссор – то, что мы взрослые цивилизованные люди, а не деревенщина какая-то. Реальная причина, в которой, как ни странно, я отдаю себе отчет – это то, что у нас почти не осталось эмоций друг к другу.

Так было не всегда. Я не понимаю, когда именно все переменилось; знаю, что восемь лет назад, когда мы поженились, мы очень сильно любили друг друга. Но я оказалась неготова к браку. К такому браку, которого хотел Ник: послушная мужу жена, красивая и сексуальная, при этом еще отличная домработница и воспитательница. "До свадьбы ты казался прогрессивным и незашоренным человеком, откуда в твоей голове весь этот домострой?!" – возмущалась я. Он пожимал плечами и отвечал, что в семье его родителей мама заботилась о детях и хозяйстве. "Ну что-ж, придется привыкнуть, что в нашей семье по-другому," - думала я, но вслух этого не говорила.

С детства я считала, что образ жизни домохозяйки для меня недопустим. Перед глазами были бабушка – крупный специалист, мама – начальник, да что там – любая женщина в перестроечной России, казалось, могла коня на скаку остановить и перевернуть. В моей голове закрепилось, что провести годы с кастрюлями и пеленками означает признать свою неспособность состояться как личность и профессионал. Каждая мысль об этом мотивировала пойти выучить что-нибудь посложнее, чем я надеялась обеспечить себе независимое ни от кого будущее, свободное от домашнего хозяйства.

Я не была против идеи детей как таковой, но только с условием, что мне будет помогать няня с первого дня, и что месяца через три, максимум 6, я вернусь на работу и продолжу ловить на себе завистливые взгляды ожидающих повышения. Но муж считает выход из декрета раньше, чем через 5 лет после родов, преступлением против ребенка. Домостроевец. Что, если бы мужчину заперли с пеленками и подгузниками на 5 лет? Уверена, Ник бы никогда добровольно не обменял интересные знакомства, собственное развитие и, конечно, увеличение оборотов его бизнеса на оттирание фломастера со стен и написание труда на тему "100 способов успокоить маленького монстра".

Как вы догадались, детей у нас нет. В России замучили бы вопросами. Люблю Нью-Йорк за то, что тут сильнее удивятся, если в 32 у тебя есть ребенок, чем если в 32 его нет. Да, у Америки таки есть преимущества. Но в последний год я иногда стала замирать, видя малышей на улице или в парке . Каждый раз, ощутив это, я тщательно отгоняю мысли о ребенке, уговаривая себя, что Ник не сумеет по достоинству оценить моей жертвы обращения в домохозяйку, потому что в его домостроевском мозгу не спать полтора года, каждую ночь убаюкивая маленькую пожарную сирену – это сама собой разумеющаяся обязанность любой мамы. Он-то будет надевать перед сном звуконепроницаемые наушники и сладко засыпать под любимую музыку. Помогать? Нет, я не верю, что человек, считающий составление тарелок в посудомойку недостойным себя занятием, станет вставать ночью, чтобы смыть какашки с маленькой розовой попки. Ник – успешный бизнесмен с четкой картиной мира, согласно которой заниматься домом и детьми должна жена.

Почему он не разводится со мной, несмотря на то, что я не вписываюсь в его представление о семье? Быть может, это вопрос времени. Только в России от женщины могут ожидать, чтобы она была и красивой, и ухоженной, и интересной, и успешной в бизнесе, и при этом отлично готовила и испытывала удовольствие, оттирая жир со сковородок и лепя кукол из папье-маше. В Нью-Йорке сложно найти такую. Это – официальная версия, которую я себе придумала. Но какова реальность, в которой в которой я не решаюсь себе признаться..? Неужели Никита все еще любит меня, точнее, Лизу во мне?

Я почувствовала себя ошпаренной, осознав, что вот уже несколько лет, как я полностью отдала себя работе, мысленно похоронив наш брак, тогда как в сердце мужа, возможно, по-прежнему жива любовь. Я пошатнулась на дорожке от внезапного головокружения, на ощупь остановила тренажер и перегнулась через поручень, опустив голову и упершись руками в холодную стеклянную стену передо мной. Зрение помутнело, но рассудок словно стал проясняться. Говорят, человек мыслит со скоростью 600 слов в минуту. В тот момент я была рекордсменом, превышающим норму раза в три. Я смотрела вниз на двоящийся Манхэттен, пока в моей голове происходил незнакомый потрясающий процесс. Мне казалось, будто сотни валявшихся там и здесь томиков с эмоциями, мыслями и впечатлениями тридцати двух лет вдруг взмыли в воздух, закружились в вихре и встали в ровные, стройные ряды.

Через минуту или две головокружение прошло так же неожиданно, как наступило. Я выпрямилась и стремглав кинулась вон из спортзала. Ясно, как день, я теперь понимала, что никакую речь сегодня произносить не стану. Что ни дня больше не проведу в ушате этого офиса. Что мне нужно срочно, прямо сейчас, бежать к Никите, человеку, которого я любила и люблю самой лучшей любовью, на которую способна, и просить у него прощения за все эти годы. За то, что малодушно завидовала его карьере и ревновала к ней. За то, что молча критиковала вместо того, чтобы дарить любовь. И еще за многое другое мне нужно было скорей просить прощения, пока еще не было поздно. Пока был шанс спасти так долго спавшее чувство. Пока возрастная гордыня еще не задушила во мне способность научиться быть женой и мамой. Я вдруг четко поняла, что еще могу научиться дарить тепло себе и другим. Равно как и понимала, что Никите перемена во мне может быть уже не нужна. Но она нужна мне, чтобы я, наконец, начала жить в соответствии с показаниями внутреннего компаса, а не с ожиданиями других людей.

Пролет за пролетом я сбегала с тридцатого этажа по пожарной лестнице – мне не хотелось встретиться с (бывшими) коллегами, да и не могла я прерывать свой бег ожиданием лифта теперь, когда точно знала, куда и зачем бегу. В стеклянных дверях главного входа я все-таки столкнулась с исполнительным директором компании. "Что ж, так даже лучше," - мелькнуло в голове. "Лиз, ты в порядке?". Румяная от бега, мокрая, без укладки и макияжа, в кроссовках вместо дизайнерских туфлей, я еще никогда в своей жизни не представала перед Деррилом в бОльшем порядке, чем сейчас. Я вручила ему пропуск и, прежде чем он успел задать следующий вопрос, окатила новостью: "Я увольняюсь. Спасибо тебе за все, меня многому здесь научили. Прости за внезапность, но мне нельзя оставаться ни минуты дольше по личным причинам. Не переживай, я не перехожу к конкурентам," – улыбнулась я. "На следующей неделе пришлю адвоката, чтобы уладить вопросы с закрытием моего контракта."

Я распахнула двери на улицу и полной грудью вдохнула холодное утро. Много лет воздух в этом городе я называла самым загазованным в мире, но теперь он казался мне так же свеж, как тот, что повисает над набережной Волги в утро первого мороза. Он казался...радостным! Я бежала домой по запруженным улицам, меж сотен других бегущих, и знала, что сегодня среди них нет ни одного счастливей меня.