Надвинулся, навис как грозовая туча одиннадцатый час вечера. Летом – еще не поздно погулять, зимой – выбрать книжку, а мокрой осенью можно только напиться чаю с вареньем и уйти нащупывать в темном уголке постель. На кухню пожаловал папаня и, присев перед печкой на стульчик, зашуршал папиросной картонкой. Я не выгнала его на улицу – ноябрьский ветер пронзит ревматизмом быстрее февральского. От папиных дешевых папиросок поднимается такой дымина, что мне непонятно, как такие ко рту не боязно подносить.

– Дай попробую, – опустилась я рядом на корточки. Обычно я не курю – деньги тратить жалко.

– Дуреха ты. Испортишь только.

Я глотнула пару раз наждачного дыма и прижала чебончик к чугунной дверце.

– Тише, говорю, дави, я докурю потом.

Я знаю, что папаня, как представитель своего поколения, добрую вещь не даст загубить. Проношенные валенки на подшивку. В пятьдесят пятом он отправился в районное педучилище в цельнокроеных брюках без гульфика, в резиновых ботах. Через год франтил в расклешенном пальто и кепке блином.

Через двадцать лет напоследок появилась я, еще через двадцать я приехала к нему в гости и сегодня выманила туфли. Не потому, что муж не способен купить, а потому, что хочу, чтобы выбрал подарок папа. Мы взяли почти самые простые, но папаня безмерно гордится мною. Первые женские туфли он купил моей маме, он сразу приметил ее на танцах.

– У мамы твоей были самые изящные ножки на курсе. Вокруг увивались толпы ухажеров, – но каким-то образом мой мелкотравчатый папаня смог их оттеснить.

В этих туфлях мама отшагала ползимы, – жили через дом от работы – пока, катаясь на ледяной горке, не отбила каблук. Глядя на нее прочие модницы тоже шныряли в капроновых чулках и туфлях сквозь сугробы. А папаня уже откладывал средства на чернобурку к маминому пальто.

Считается, характер у него суховатый и замкнутый, и только я с детства приспособилась беседовать с ним, потому, как могу по сто раз спросить одно и тоже. Эрудиция его зашкаливала за все границы, отведенные не только сельскому учителю, но и многим доцентам. Я тоже листала все подряд учебники и книги, «Юный натуралист», «Пионерскую правду», «Вокруг света», «Роман-газету». Если мне моментально требовалось уточнить разницу между пиргеометром и пиргелиометром, я приставала к нему, чем бы он ни занимался. А он с трудом включается в реальность. Выслушает и молчит, словно не понял.

– Говори, чем? – спрашиваю я.

– Я вспоминаю, – отвечает он.

Привык к доскональным сведениям, но их так сложно озвучить! Я выжидаю, когда он дочитает «Советскую Россию». Я тоже любила ее просмотреть, особенно третью полосу.

– Отвечай, чем? – напоминаю я.

– Тебе рано в таком разбираться.

– Ты давай рассказывай, если не понятно, уточню!

– Отвяжись, банный лист, мне удастся сегодня посидеть спокойно?! – папа, возмущенный, хватается вновь за газету. Я хватаюсь с другой стороны, топоча ногами:

– Чем? Чем?

Выругавшись, он поясняет деревянным голосом про интенсивность излучения, надеясь, что липучая доченька отстанет. Домашняя учеба дала мне заметный довесок к основной, придала интенсивный вкус знаниям. Сейчас мы общаемся практически молча – через те книги, которые читаем, через короткие прогулки до пруда.

Сожалею, что в пылу приборки избавилась от его желтого портфеля с парторговскими документами «секретно». Классика бумажной волокиты в трех экземплярах под копирку – для партбюро, профкома и «в район». Печатные «постановления об усилении», «рекомендации по пропаганде», столбики восклицательных знаков вместо таблиц. Один за другим следуют секретные отчеты о процентной готовности к работе клуба, кочегарки и свинокомплекса. А что изменилось? Сейчас гарантируют улучшить блеск волос в процентах. Идеологическое мифотворчество сменилось коммерческим. Вообще, мы быстро избавились от «старья». Как можно заменить монумент, посвященный расстрелянным комсомольцам, на часовню в память о погибших белогвардейцах? Неужели одно истребление людей более праведно, чем другое?

Папа по прежнему верит в надежность выборов, строго посещает в оередной раз и обычно голосует за основного кандидата. Он верно ставит на победителя, но ничего не выигрывает.

– Папа, но тебя этот хряк из партии выпер.

– Поделом выпер. Я пришел на отчетное выпивши, – явился навеселе тридцать первого декабря на отчетно-выборное партсобрание.

– А он целый колхоз прихватил.

– Выкупил земельные паи.

– По дешевке и под угрозой увольнения.

– Почесать тебя, Никифор? – спросил папа подошедшего кота.

Кот брякнулся на спину и растопырил лапы. Папа пошкрябал ему брюхо, кошак заурчал как холодильник.

Меня тоже едва не вычистили из пионеров, поскольку бесчестила пионерское звание – в апреле рассказывала, как красить пасхальные яйца в разные цвета (вся деревня красила, и в революцию, и в войну), а в мае отказалась целовать знамя на демонстрации, поскольку им вытирали пыль в вестибюле.

Всей душой торжествовала я только в День победы. Только обидно было, что некоторые ученики приходили на митинг с дедушкой или бабушкой, – все мои, ушедшие на фронт, погибли, или не дожили до того, чтобы рассказывать мне, как сражались. Еще я обычно недоумевала, почему отдельно «отоваривают» ветеранов. Им полагалась гречка, сгущенка и остальной дефицит. Хотелось получить баночку и уваривать час до густо-коричневой кондиции. Иногда я варила тянучки из сливок и сахара, разливая их на смазанное маслом блюдце.

– Папаня, ты помнишь победу?

– Победу не помню, помню, что после победы жить собирались хорошо. Я себе представлял это так – как только немцы сдадутся, в магазин привезут муку и сахар. Радость от победы незаметно прошла, а в магазине ничего не появилось.

– Но люди обратно возвращались.

– Вернулся отец, принес буханку хлеба. Мать опять рожать начала, и все почти выжили.

– Тебе страшно было? Голодали?

– Совсем-то уж не голодали, трава всегда росла в деревне. Летом, а зимой некогда, в школу ходили за пять километров.

Сложно представить, чему люди радовались в то время. Разруха, голод, страх перед властью. Но мне нравятся старые фотографии – на них лица всегда кажутся возвышенней и мудрее. И мне вечно перед ними чуточку стыдно, будто я обманула их ожидания, не доросла. Невозможно представить, что я уже старше мамы, той мамы, которая с двумя детьми снимала закуток за шторкой и периодически упрашивала мужа сварганить хоть какую-то дверь в их пристанище.

– Ну что ты, белочка, мы почти не шумим нисколько, да и Климовна глуховата.

Отсутствие двери папаня считал залогом их скорого выезда из поселка, в котором они три года по распределению отрабатывали учительский диплом. Тем более, папе крупно повезло – его приняли на шахту в ночную смену, удавалось подкопить деньжат. Что делал мелкокалиберный, тонкошеий, как муравей, папаня в угольной шахте, я не знаю. Сельская выносливость распространяется, помимо основной работы, на дрова, огород, сенокос, скотину, рыбалку.

– Папа, а как вы свадьбу отмечали? Что пили?

– Какую свадьбу? Нашу что ли? На многих свадьбах мы пили, а как отмечали свою, я не помню.

Попили, как водится, овсяную бражку, густую, как кисель, поели пышные наливные шаньги. Свекровка тюкнула молодуху ковшиком по лбу, дабы не повадно было впредь мирской рожей их кержацкую утварь поганить. Меня крестить не успели, и я теперь маюсь – в храме во имя святителя Стефана Пермского батюшка велел «походить, присмотреться», случайных прохожих там не крестят, я тогда упустила возможность, а теперь ищу по месту жительства. Генетически отвергаю коммерческую структуру РПЦ, облобызавшейся с властью. Ни иудейская, ни мусульманская конфессии не преследовались так долго и жестоко, как истинная старообрядческая вера.

После школьной смены, после угольной – наступала смена филологии и научного коммунизма (родители учились в институте заочно) и после – смена свободного чтения. Мама читала XIX век, папа – XX, мама доставала книги, папа – газеты. Маму нервировала «партия наш рулевой», но она могла приводить только сослагательные доказательства, папины же убеждения были вездесущей реальностью. Про себя я твердо решила «держаться критериев гуманизма» и игнорировать комсомол, но так, чтобы это не имело организационных последствий. Главным оправданием уклонистки должно было выступить недостижение нормативов физкультуры. Остальные метали мячик на двадцать пять метров, а я на пять. И с трудом замечала близорукими глазками, куда он залетел.

Сдались кому-то мои нормативы в 90-е годы! Даже если бы я бешено рвалась, уже бы не попала в комсомол. Мы никогда с отцом не обсуждаем, что «творится в Москве», как растут цены и почему все это происходит помимо наших желаний. В домашнем тепле от всякой неразберихи укрыться можно.

– Ищи, малышок, заначку!

Я лезу по шкафчикам за припрятанным к моему приезду кулечком со сладким. Конфеты делятся на две части: одна к чаю сейчас, другая в дорожку.

– Папа, ты почему редко пишешь?

– Новостей меньше, чем у вас бывает.

– И не приезжаешь, сколько звали!

– Соберусь вот.

– Отдохнешь.

– Наотдыхаюсь, успею. Спать собирайся. Я звук уберу, – папа убавит звук и будет мерцать экран, пытаясь прокричать нам о чем-то совершенно неважном.

Дикторы приобретут глупо-неубедительный вид, взрывы вспыхнут, как безумные звезды, и если мы не забудем отключить телевизор, он останется до утра бесполезным бликующим ящиком. В нашем доме нет больше газетных кип по углам. Даже если я привожу кучу прессы, она остается полупрочитанной. У папиной кровати на тумбочке, которую сделали раньше, чем меня, лежат потрепанные мамины книжки. Мне хотелось бы самой сейчас почитать под настольной лампой, но она одна, и я уступаю ночное чтение папе, ему трудно заснуть.

– Вставай, Никишка! – папа заботливо подпихивает вздремнувшего кота. – Вставай, пора по местам.