Сегодня не тот день, чтобы надевать узкое платье и нейлоновые чулки со швом, вызывать такси и ехать в «АльТеррасу». Заказывать там кофе, миндальную меренгу и сухой херес. Потом идти в туалетную комнату, чтобы намазать запястья и мочки ушей соком вагины, и весь вечер забавляться реакцией мужчин на мои феромоны, сиренами поющие прямо с кожи. Невидимые, они действуют призывно. Но это зову не я. Это стихия зовет стихию, а я лишь маклер, и в этом моя свобода и моя потеха. Я отклоню каждого, чтобы никому не было обидно.

 

Сегодня другой день – я пойду к магазину возле метро, и буду просить денег на хлеб. У меня есть дешевый плащ из секонд-хэнда, старые туфли с ржавыми пряжками, парик с полуседыми прядками, очки с толстыми линзами. Есть грим и накладные желтоватые ногти старухи. Синие в катышках митенки на руки, чтобы скрыть мягкую кожу.

 

Мне нравится быть старше – нет, это не про наряд старухи, что я сейчас прилаживаю к себе. Мне нравится становиться с каждым днем старше себя самой. И смотреть во вчера, снисходительно усмехаясь той себе.

Я не как люди - умею себя развлечь без боли.

Дождь за окном – мой дождь, солнце в воде – моё золото.

 

Сегодня я особенно не люблю хороших – горделиво любящих все доброе, светлое, за-ду-шев-но-е. Пойду добывать себе объект нелюбви. Главное, не начать думать - ужасно трудно что-то делать, если думать об этом.

Делать – это что-то совершать собой, что-то образовывать, изменять – нет, думать об этом нельзя, иначе я залезу в кровать, укроюсь и буду долго лежать, лежать, и знать, что шевелиться – непосильно, всякое физическое усилие – отвратительно, что лучше всего на свете - покой.

Если начну думать о том, как привожу в движение мышцы, и как ношу в себе скелет и кровь, то впаду в кататонию, а кто не впадет.

 

Так я приговариваю, пока вплетаю в прядку парика линялую узкую тряпочку - простодушное украшение слабоумной – посмотрим, кто поймается.

Ну вот, всё. Пора.

 

«Новый Завет» - синенький томик размером с колоду карт – лежит на полочке зеркала. Прежде чем переступить порог, я, как обычно, открываю наугад и читаю.

 

«Сеющий в плоть от плоти пожнет тление , а сеющий в Дух от Духа пожнет Жизнь вечную».

 

О, я очень, очень по-человечески знаю это тление: оно горячо ощущается, когда тщишься объяснить что-то тому, кто не хочет понимать, а хочет совсем другого. Ты думаешь: "а я сейчас скажу вот так, и он поймет, что я прав!». Внутри тебя все время тлеют горящие угли правоты. И ты не даешь им угаснуть. Тебе все время плохо от их тления, но загасить их немыслимо – ведь ты прав. О, эта несокрушимая правота плоти – лучший морок, чтобы не помнить: рождаются, чтобы правильно умереть, расшифровав в себе древние коды. Меня бы высмеяли за это толкование слова «тление», я знаю. Но какое мне дело.

 

Бреду к метро, не забывая шаркать правой туфлей, и думаю о тех, кто числит себя хорошими. Как трудно было бы объяснить кому-то, за что я не люблю «хороших» . Они ведь на стороне добра. И так показательно и яро ненавидят плохое, и несправедливое, недостойное. Защищают эти…как их… ценности, вот. И так ревностно относятся к своей хорошести, и так нервно вербуют в свои ряды, словно все время боятся, что просчитались, выбрав эту сторону. Их много. И я их не люблю. Они слишком похожи на настоящих.

 

Те, кто на самом деле хорошие – те другие. Глубоко-глубоко внутри – другие. На поверхности в них намешано всякого - "...истинно говорю вам, что мытари и блудницы вперед вас идут в Царство Божие".

Дорогой Бог, какое счастье, что ты имеешь дело только с сутью.

А я. А я имею дело с собой. Тайный покупатель. Такая роль.

 

У магазина прислоняюсь к водосточной трубе – она чище стены. Прикалываю на лацкан плаща листок с буквами «НА ХЛЕБ». Руки нарочно убираю за спину, подбородок упираю в грудь, смотрю на туфли.

Готово. Я – ловушка, но я же и шанс. Кому как.

 

Обувь такая разная у всех.

Межсезонье – снуют и босоножки, и кроссовки, и сапоги, и ботинки. Вот старые светлые мокасины замедляются и поворачивают носы к моим туфлям. Мои пряжки с патиной ржавчины охотничьи настораживаются.

 

Остановился и читает меня, с листка, ну-ну. А я почитаю тебя.

 

Вот самое болючее в тебе - это считывается сразу: ты сидишь псом на цепи, лязгаешь зубами «ну дайте же мне ее забыть, я жить хочу!» и тут же, «нет, дайте мне ее любить», но вся твоя любовь – это вонзиться клыками в мягкое, и другой любви не знаешь, ты зверь и зверь нечистый. Потому она и оставила тебя тебе - та женщина. Ты - не настоящий.

Полагать себя кем-то, и быть им - разные вещи, но ты не хочешь этого знать.

 

А что там с душой? Ага, ясно, душу ты не продал, но это потому что не сообразил вовремя, да и слова отказа звучали красивее.

А потом уже никто не предлагал много, а ты всякий раз бежал вдогонку и выкрикивал «я не продаюсь», и гордился бедностью, как честностью.

 

Сейчас в кармане у тебя только мелочь на сигареты, через миг ты протянешь ее мне, потому что больше чем курить ты хочешь другого: у тебя потребность в патетическом – лютая. Это твой демон, он тобой рулит.

 

Ты уже видишь, как отдашь мне свои двадцать три рубля, и пойдешь домой весь в драматическом мареве: «вот такой я - отдал последнее, тому, кому еще хуже чем мне». И дома расскажешь жене, что отдал все деньги женщине, просившей на хлеб – «На хлеб, понимаешь? Я не мог не отдать всё, что у меня было, хоть и до получки еще неделя, но мы ведь протянем, милая, правда, ведь главное, что мы есть друг у друга». И будешь смотреть на жену глазами хорошо вошедшего в роль героя, и упиваться мгновением так, что ее тоже втянет в эту воронку, и она будет польщена доверием, возвышена сопричастностью к тебе – такому хорошему, такому доброму. Тебе нужна ее податливость к чувствительному, потому что ты давно уже не пользуешь жену как мужчина женщину, и ваша единственная близость совершается в формате вот такой вот слезливой жалостивой антрепризы, которые ты горазд ставить вновь и вновь, а жена отлично подходит, чтобы искренне подыгрывать тебе. Это ничего, многие браки держатся еще худшим.

 

Я читаю тебя легко, это мой дар.

 

Вижу, ты готов меня использовать на топливо своей страсти к патетике, бедолага, ну что ж. Я - муляж нищенки, ты – муляж добродетеля. Всё сходится.

Протягиваю правую руку ладонью вверх. Давай свои двадцать три рубля.

 

Он высыпает мелочь – среди монет белеют две таблетки жвачки. Как освежающе.

 

Поднимаю голову и смотрю в лицо – о, да в глазах прямо слёзы сострадания ко мне, какая прелестная быстрота.

 

Жизнь милосердна, и порой даёт шанс поступить в соответствии с тем собой, за кого ты себя принимаешь.

 

Вот сейчас как раз такой случай. Ничего что ценность поступка нулевая. Ценность любой патетики такова. Всё сходится.

 

Я протягиваю левую руку - ладонью вниз – и жду реакции.

 

- Что, сестра? – говорит он, и голос полон надрывного участия, - ты скажи, я помогу.

 

Он поможет, как мило.

Жаль, я тебе не помогу. Но попытаться можно.

 

Я молчу, но он и сам уже делает всё, что мне нужно: берет меня под локоть и уводит от магазина. Я бормочу свои формулы, подбираю рифмы к его тайным сквернам - попытаться можно, отчего ж не попытаться.

"...трости надломленной не переломит, и льна курящегося не угасит".

 

Он ведет меня, и весь вибрирует самоумилением и ожесточенным геройством против несправедливого мироустройства, где старушкам не хватает на хлеб, а он всегда в бою против всех, и конечно погибнет, но по-другому не может – свет гаснет – занавес – зрители плачут.

 

Подходим к моей двери. У меня искусно состаренная дверь, и можно еще немного подурачить мою добычу, но я уже снимаю с рук митенки, стаскиваю парик, и мотаю головой, чтобы расшевелить волосы.

 

- Что происходит? – он, похоже, оскорблен - еще бы, он не выносит две вещи: оставаться в дураках, и числиться виноватым.

 

- Это не розыгрыш, - говорю строго, - ты мне помог, теперь я тебе помогу.

 

И завожу настороженного гостя в квартиру.

 

- И что всё это значит?

 

Не отвечаю, иду в ванную и снимаю салфетками грим. Потом в гардеробную. Переодеваюсь. Возвращаюсь.

 

- Я могу исполнять желания.

 

Он молчит, мой гость, мой трофей.

 

- Разумеется, это был слоган, а теперь к делу. Подумай и скажи мне, чего ты хочешь больше всего на свете, и я устрою так, чтобы это сбылось – если увижу, что ты действительно хочешь именно этого. Ты меня понял?

И да, времени подумать у тебя немного – пока я сварю кофе. Потом ты выпьешь его, думая о своем желании. Я посмотрю на дно чашки и …

 

- Я не верю, - говорит он, всё еще злясь на меня.

 

- Да ну какая разница, - смеюсь я.

 

Я тебе тоже не верю, дружок - я тебя вижу.

 

Варю кофе, бормоча под нос формулу: «кто имеет - тому дано будет, а кто не имеет - у того отнимется и то, что он думает что имеет»

 

Пусть с этой чашкой кофе у него отнимется мнимое – если только он сумеет разжать руки, и рискнет остаться ни с чем, и заглянуть в мое зеркало. Тогда он не безнадежен.

 

Ставлю перед гостем чашку и закрываю глаза.

 

Вижу его мысли, он пишет их красивыми буквами по размытому пергаменту, где когда-то были записаны священные коды – он не хочет расшифровывать стертые шифры, он всю свою жизнь пишет и пишет поверх, как сейчас.

 

«Пусть у нее всё будет хорошо», - выводит старательно, и умиляется себе, что не помнит зла, и не хочет ничего для себя, лишь бы у л ю б и м о й всё было хорошо.

Я вижу как альтруистическая патетика вспенивает его мысли, он весь словно наполняется горячим воздухом, и готов воспарить. Он даже успевает пожалеть тех, кому недоступно это его нынешнее высокое ощущение.

 

Под этой пеной – вязкий настой его настоящих желаний. Он хочет много денег, много уважения и эту женщину. А потом и других.

Но он не умеет жить с деньгами и уважением, и опасается, что у него не получится. И потому ненавидит богатых, и думает о себе, что бессребреник.

А та женщина ему нужна, чтобы ее сломать. И потом оплакать себя, погубившего свою великую любовь. Сказать ему это?

 

Открываю глаза. Гость выжидающе смотрит.

 

- Ты знаешь о культе карго? – говорю.

 

- Кого?

 

- «Карго» – так читается английское слово, означающее «груз». Культ карго - это религия, зародилась на островах Меланезии, населенных первобытными племенами, когда туда прилетели первые самолеты, и привезли грузы. Представь, западные промышленные товары, совершенно диковинные для жителей острова. Бедные туземцы – им было не одолеть умом такую огромную разницу цивилизаций, и они решили, что все эти прекрасные вещи послали им с неба духи предков. Но грузы перехватили белые люди. И надо что-то с этим делать.

И вот, чтобы привлечь «небесных птиц», несущих cargo, туземцы наделали самолетов из дерева и соломы. И стали поклоняться им. И делать на мягкой земле взлетные полосы – по подобию настоящих. Чтобы предки увидели их веру и пыл, и снова послали им самолеты. Им, а не белым людям.

 

- Зачем вы мне это рассказываете? Что за игру вы ведете?

 

Он не улавливает аналогии, огосподи. Неужели нужно объяснять что всякий, желающий карго, а не своего развития, подобен этим туземцам. Что этот культ повсеместен, только виды его более замаскированы. Что ритуальные приношения и поклонения ничего не сулят, кроме самоудовлетворения.

 

Огосподи, ну ведь ясно же было с самого начала, что с ним не стоило даже пытаться.

 

- Ну хорошо, - вздыхаю я, - ты загадал, чтобы у нее – у твоей любимой, бросившей тебя – всё было хорошо, верно?

 

Он сжимает зубы и смотрит зло.

 

- На самом деле, ты хочешь того же, что и туземцы, исповедующие культ карго – обладать, пользоваться. Ты не хочешь осознать разницу между собой и этой женщиной, ту самую разницу, из-за которой она тебя оставила. Потому что эта разница – вызов тебе. Огромный. И тебе нечем на него ответить. Поэтому ты делаешь вид, что любовь - это дар свыше. И поклоняешься - как те туземцы - своей собственной вере, надеясь, что это вернет тебе желаемое.

 

- Почему я должен слушать эту хрень, - бормочет он, вставая.

 

- У ее нынешнего любовника такая же гиперчувствительная спина, как у тебя, - говорю я и закрываю глаза, - иди, дверь не заперта.

 

Конечно, он никуда не уходит, опускается на стул.

 

- Что мне делать? - спрашивает хрипло, - скажи, я всё сделаю, всё. Как мне ее вернуть, как?

 

- Ты не сможешь.

 

- Ну тогда сделай ты, ты ведь кто? Ты ведьма?

 

Я смеюсь.

 

- Ты задаешь неправильные вопросы. И загадываешь неправильные желания. На самом деле, всё, что ты хочешь, ты умеешь добывать сам, и легко. Из воздуха. А хочешь ты только одного: снова и снова отыгрывать сценарий драмы, где ты - главная жертва. Отыгрывать, и потом с грустной иронией смотреть на более удачливых зрителей, показательно прощая им благополучие. Не забывая коситься на Всевышнего: видит ли, не усовестится ли. Другие сценарии тебе не интересны.Ты хочешь прожить вечным туземцем, верящим в явление халявных благ, кем-то у тебя перехваченных. Ты хочешь остаться вечным мальчиком, потому что тебе страшно быть взрослым. Теперь ступай.

 

Он уходит, нервно бормоча «какого вообще хера»

 

Я смотрю ему вслед и думаю, что, все «хорошие» тем и плохи, что верят в благо как туземцы в карго, ничего не желая знать о количестве и качестве усилий и размышлений, заполняющих пропасть между ... вряд ли они вообще эту пропасть ощущают.

 

А я, кажется, не особо умный миссионер-тестер – хорошо вижу материал, но все равно на что-то надеюсь.

 

Возможно, это сократит срок моей службы.

Хорошо бы.