Старого Наполеона вынесли на руках и оставили на скамеечке возле дома. Он смотрел на закат и медленно покрывался печалью. «Я так одинок», - думал он, - « Никто меня не понимает. Сохну тут от тоски. Как увидят меня сейчас, как налетят отовсюду, так ведь и заклюют вовсе. Эх, жизнь! Говорили, что любят меня, уважают! А на самом деле что? Так и норовят съесть живьём! Нет! Не вернусь домой! Лучше здесь в одиночестве исчахну! Бедненький я, бедненький!»

Так думал Наполеон, пока к нему не подкрались. А тут ещё, как назло, у него от горя-печали бдительность притупилась, потопталась она, потерянная, и ушла. К тем, кто её способен оценить по достоинству! Она бы так и сказала Наполеону, если бы он хоть какое-то внимание ей уделил.

В общем, ушла бдительность, а подкравшиеся – тут же выскочили из засады и почти вежливо говорят ему:

- Руки вверх!

- Какие руки, ребята? У меня и ног-то нет!

- Как нет? Ты кто?

- Я? Наполеон.

- Бутерброд, что ли?

- Нет, пирожное.

- А-а-а! Вот оно что! Ну, мы тебя съедим.

- Не ешьте меня. Я старый.

- Так что ж ты тут тогда сидишь? Людей травить собрался? Как не стыдно. Постеснялся бы в таком-то возрасте!

- Мне грустно. Я печалью покрылся, разве не видите?

- Ого! И правда. Пойдём-ка мы лучше отсюда…

И тут они, действительно, ушли. Но если не везёт, то уж не везёт по-крупному. Только собрался старый Наполеон сохнуть, как на него начали падать крупные неприятности. А кому приятно, когда дождик капает? Совсем у Наполеона нервы сдали! Мякнуть начал и смываться. Сначала были крупные отдельные капли, а потом: как хлынуло, как понесло!... Нет, не как из-под крана, а скорее, как из брандспойта.

Через несколько минут всё кончилось: и ливень, и Наполеон. И никто его не съел. И скамейка чистая. И тоска куда-то растворилась. Плывут ночные облачка по небу. Свежо. Хорошо.