Дед раньше любил ледоход. Вот так же, как в тот роковой день, греясь на солнышке, подозвал внука, усадил рядом:

- В воде мощь, сила и песнь, - любуясь полноводием, как бы самому себе докладывал он, теребя мои кудри…

 

Странно, он проделывал это каждую весну. И всякий раз, с той же суровой интонацией, задумчивым взглядом, со щекочущим шибуршанием моего вихрастого затылка. Именно в ту пору ежегодно навещал деда. Быть может, оттого, что это был единственный раз в году, потому дед Иван позволял себе таким образом своеобразно приласкать внука…А я , даже став взрослым, по обыкновению, сидя на завалинке, рядом с дедом, замирал в ожидании Чуда. Для деда, вероятно, им было Начало, когда посеревший, набухший лед на глазах раскалывался с треском, дребезжанием, искрился фейерверком…

Зрелище, конечно, не ординарное, а в солнечный день и вовсе фантастическое: чего стоил только фонтан из вздымающегося бисера льда в радужном сиянии! Их бывало бесчисленное множество на верстовом пространстве полноводной реки…

 

Обычно, дождавшись Чуда, дед привставал с завалинка, прикладывал указательный палец к рельефным отточенным природой выпуклым губам: широченной ладонью закрывался тогда его массивный подбородок с глубокой вмятиной посередине. Седые усы подергивались слегка, а серые открытые глаза, окаймленные сеlдыми ресницами, в момент мутнели, наполняясь бирюзой. Когда вечерело, река, освобождаясь ото льда, начинала оседать, серебристые пороши в промаргивании, будто растворители, в то же мгновение восстанавливали врожденный серый цвет. Хотя, я заметил у младенцев, впоследствии карих, черноглазых, зеленоглазых впервые дни появления на свет один и тот же цвет глаз – насыщенный синевой. Именно такими бывали глаза у моего деда в момент ледохода на Безымянке…

 

Удивительно, хотя все поговаривали о нашем сходстве, я никогда не испытывал желанного потрясения от ледохода. Наверное, потому, что в характере моем заложено нелепое качество: все, что происходит на глазах, в сей миг, тут же становится для меня обыденным, а знаменательным – то, что остается за кадром, в невиданной дали. Быть может, потому легко и просто так быстро подружился с Тобой, мой друг?! Ты для меня Чудо из Чудес! Ведь Ты за тысячи верст от меня, и мне никогда уже не суждено встретиться с Тобой. Никогда. Почему? Не все сразу. Дай маленько отдышаться от воспоминаний. Они нахлынули теперь грядой, сдавили горло спазмами: не вздохнуть, не выдохнуть… Неужто и впрямь – это конец?! Господи, как неожиданно и просто!

 

Стоило вспомнить о Нем, тут же хлынули слезы. Вместе с проглоченным комком они-то и помогли вздохнуть кислород. Благодаря им, вновь, смогу возвратиться за тысячи верст от Парижа, в родную Еримеевку, где мы с дедом Иваном в тот роковой день так и не дождались ледохода… Поздним вечером вошли в избу, поужинали, чем Бог послал, и что Егорий напихал в чемодан из адовских запасов, в виде гостинцев.

 

-Бабой не обзавелся? – прожевывая со смаком кусок лососины, поинтересовался дед.

- В каком смысле? – признаться, с опаской уточнил.

- В твоем, - коротко отчеканил дед.

- На свадьбу пригласил бы родного деда.

- Не фиглярствую.

- Серьезно, дед.

Он встал, помолился, вышел из-за стола, молча разобрал до сих пор аккуратно прибранную мою с алюминиевыми пампушками на спинках, поржавевшую кровать, так и оставшуюся на прежнем месте, поодаль переднего угла с иконостасом, заглянул в чулан, поправил свои полати, молча уселся на табурет.

- Егорий, ты не подумай, - наконец молвил он, - я не против баб… смолоду бывало и сам горячился… и отец, Царствие ему Небесное, в осьмнадцать годков мамку покойную, земля пусть мученице прахом будет, тоже молодухой сграбастал… не против я… не думай…

Даже при тусклом свете керосиновой лампы обнаружил тогда, как дед залился краской… и надолго умолк… Не клеился разговор. Больно щепетилен был дед Иван в вопросах деликатных. Хотя и не терзал мою душу расспросами, я чувствовал, что дед о многом догадывается. Оттого-то муторно, паскудно стало на душе, мерзко за артистические деяния за кулисами в обыденной действительности. Наломал дров, выкрутиться не в силах. Правда, по моему тогдашнему плану, намеревался помаленьку уже в городе ввести деда в курс безболезненно…

 

Дед молчал, разглядывая меня. Керосиновая лампа коптила. За окном выл ветер, поблескивала луна, мерцали звезды. Два мужика – стар и млад, молча вглядывались друг в друга.

- Пойду, на двор схожу, дед.

- Сходи, проветрись, я погожу… Не задерживайся, ночь ноне особая, много чего надо сообчить… много… чего…

 

Выходя из избы, уже было хотел возвратиться, признаться, покаяться перед дедом во всех грехах, и дело с концом… Но тут, как назло вновь перед глазами всплыл образ Ады, начисто затмив благие намерения. Гадина! Она умела владеть собой, филигранно играла на моих струнах, умела разжалобить. Истерики – и те с расчетом закатывала. Перед самым отъездом, напрочь, осатанев, учинила настоящий фарс…

 

Тихоо-мирно вышли на улицу с репетиции всей актерской братией, собрались на дорожку отобедать в привокзальном ресторанчике. Селеверстова мне пышек напекла. И вдруг Ада Аристарховна вырывается из толпы, в роскошном белом китайском макинтоше застревает около лужи, поворачивается к нам, изображая вселенские страдания, смешивая истерический смех с надрывными придыханиями, вопит:

- Селеверстова! По вашей милости я ухожу! – и, не долго размышляя, валится в грязную лужу, изображая беспамятство.

Толпа в недоумении. Кто-то сообразил вызвать «неотложку». Остальные разводили руками в молчании, неловко пожимали плечами, лупили глаза в пристрастном старании казаться жалостливыми. Зареванная Селеверстова моментально скрылась с глаз долой. Прикатила «скорая», погрузили Аду на носилки, завезли в горбольницу. В палате до того бесчувственная Ада, оставшись со мной наедине, вдруг, как ошпаренная кипятком, вскакивает, разражается хохотом:

- Что с тобой?! - В искренним испуге справляюсь.

-Ты говорил, я бездарна, говорил?!

- Не помню.

- У меня память отличная: Селеверстова по-твоему эмоциональна, а я сплошное рацио… Надеюсь, теперь-то дошло до тебя? Давление от одного рацио не понижается!

- Ада, ты исчадие!

- Не отдам! Ни за какие пышечки, бублики – никому не отдам… Синиглазик! Жорж Санд – ждет!

Черт подери, раздеваться надо! Не дала опомниться взбалмошная артистка – в момент собственноручно распаковала жертвенника. Нет, в том была какая-то прелесть! И она, как ни странно, в тот момент оказалась не надоедливой, какой казалось в то же утро, напротив, голос из мерзкого, хрипловатого, превратился в заразительный, мелодичный: « Я люблю… Мой Демон! Мой Гений! Мой Искуситель… Еще и еще раз Гений!»

 

Часто ли мужчинам доводится слушать о себе столь похвальные воззвания?! Хо-хо!

 

« Нет, она забавна и много сделала для меня, - думал я тогда: - но тянет меня к Селиверстовой…» Люся держалась стойко. Боялась потерять любимую работу. Если б я предложил ей тогда уехать в другой театр?! Кажется, мы уже созрели в ту пору на отчаянный шаг…

 

- Но эти мысли посетили меня уже в поезде. Именно в тот момент, когда Лизка прицепилась репейником в тамбуре. Право слово, везло мне на броских очаровательных особ. Бывшая фабричная девчонка, в тот момент –модель, поистине оказалась всеядной. В свои восемнадцать с хвостиком она откалывала в купе несусветные фортеля, которые утонченной Аде во сне не снились. Главное, как выяснилось в перерывах, весь смак и смысл она поняла не сразу, а начала лет с тринадцати увлекаться с одноклассниками…

- Соплюки, вшивыми пичужками только нервы щекотали. Другое дело Анатоль… - видимо, возбуждая во мне ревность, а может, таким образом мстя за неприветливое начало в тамбуре, игриво стрекотала Элизабет Тейлор по имени Лизка, в неге возлежа голяком на нижней полке…

 

Откровенно признаться, разговоры на эти темы никогда мною не приветствовались даже среди сверстников. Считая интимные отношения таинством двоих, всегда старался пресечь разнузданных хвастунов, смакующих в компаниях юнцов скабрезные подробности подвигов. Пожалуй, впервые за свой, как я думал, немалый сексуальный опыт, поддержал фривольную беседу. Скорее всего, оттого, что начала его премиленькая партнерша, из уст которой сальности выплескивались, словно брызги шампанского из взболтанной бутылки шутника-затейника, поставившего себе целью на веселом пикнике поразить компанию во чтобы то ни стало, любыми способами. Элизабет Тейлор по имени Лизка была явно, как говорится, в ударе. Меня, сознаюсь, тогда забавлял тот факт.

 

Что ни говори, в глубине каждого из нас сидит жучок, который жужжит на одной ноте одну и ту же мелодию, настойчиво пробуравливая сознание, исподволь обволакивает кажущиеся нам доселе глобальными вопросы бытия. В итоге, замыкая их в круг, пленит назойливым дребезжанием, которое в один миг при случае ударяет колоколом. Заразительный, сладостный, всесильный – он пламенем взрывается в сердце. А в нем, в этом пламени, желанном, жизнеутверждающем, и есть, по всей вероятности, смысл истинного нашего предназначения.

 

Но, как бы там ни было, после значительной паузы в купе, я спросил у Элизабет Тейлор по имени Лизка:

- Анатоль – это кто?

- Матушкин пожарник.

- Пожарник?!

- Ой, со смеху подохну, держите меня за ляжки! Пожарник – это значит бабий егерь!!! Чего глаза вытаращил, как на похоронах Иосифа Джугашвили? Матерков стесняис-си?..

 

Признаться «матерки» после встречи с одноруким военным без погон, зарубцевавшись определенно на сердце, нет-нет, но уже тогда давали о себе знать коликами, отдающимися в лопатке. Отношение, мой друг, у меня к ним однозначное – не переваримое, но без них в дальнейшем не обойтись, потому как в них, как в зеркале , отражается истинная жизнь того периода без прикрас. Но тебя, мой друг, убеждать не надо, мы с тобой начали понимать друг друга с полуслова, надеюсь. Но, на всякий случай, постараюсь находить более пристойные синонимы, не режущие изысканный слух, но и не разрушающие цветистость речи героев. Где уже совсем невыносимо (для меня естественно), оставляя смысл, буду, - что в принципе и делал ранее, - проставлять точки. Однако, вернемся в купе, к нашей Элизабет Тейлор по имени Лизка, которая по-прежнему возлежала в неге на нижней полке и, выпуская дымовые колечки из соблазнительного рта, откровенничала, как любят говорить у нас в Еремеевке, «почем зря»:

 

- Спать с бабой, значит, мастак, а матерков стесняис-си?.. Много девок перепортил?..

- Не считал…

- Терпеть не выношу занудных: дрожат за…, как за хрустальную вазу, а ради чего? Я спрашиваю: ради какого …?! Ради вшивого?.. Допустим, заберет ее, нетронутую, пьянчужка… Толк какой?.. Нет, я спрашиваю: какой толк от козявки?.. Как следует, он не в силах, ручаюсь. Всю оставшуюся жизнь, как те мои первооткрыватели из класса, будет на поверхности нервы щекотать… Наделает ей кучу детей,она облепится никчемным потомством, и так для форсу придурятся примется, мол, племя младое для будущего выращиваем. Кому нужно кастрированное племя, хоть оно и младое?... Нет, я спрашиваю: тебе баба без сисек нужна? Нужна, тебя спрашиваю, - бесполая? Нужна тебе свечка тленная?.. Молчишь? Знак согласия означает. Потому что в корень зрю: ты сопьешься с ней… почему мужики в большинстве самогонку глушат? Не в курсе? Я отвечу: потому, либо баба бесчувственная корова, либо у самого фигулька… И не надо мне мозги компостировать, мол, с тоски зеленой упиваются, от жизни никудышной… Хреновина с морковиной вся эта болтовня. Прекрышка! Никудышный мужик, что ни говори, чувствует свою слабинку, потому и обжирается самогонкой, страстишки свои петушиные сдуру заливает… Чего опять вылупился, как на похоронах Иосифа?

- Хорошо, говоришь… только постарайся все же без картинок…

- Глянь на него – евнух, а буравит, как осел, своим пудовым, до кишок продирает, окаянный! Хочешь знать, в картинках весь смак! Иначе жизнь наша не только бесполой, но и нудятиной оказалась бы. Картинки – какое-никакое, все же украшение ее. Без них ни шагу. И войну, если хочешь знать, за счет картинок этих самых выиграли. Думаешь, правда, из-за Иосифа и его генералов? Ерунда. Я вращаюсь в обществах, наслушалась сполна и по горло. Ниши мужики на фронтах, если хочешь знать правду истинную, с матюгами и в атаки бросались, с ними побеждали, и умирали, и воскресали, и калеками возвратились. И опять вход пошли картинки. Чего еще-то у русского мужика за всю его жизнь срамную было – одни картинки. Ими он богат. Гордится ими. И жизнь, двумя картинками обозначает: либо хреновая, либо – на ять! А радость у настоящего русского мужика одна – хорошая бабень и сердце ее огненное…

- Ты философ.

- Хорошая баба в промежутках обязана уметь на мужика воздействовать, а то, что это за любовь без разговоров промежуточных – эта случка собачья… И то – они от наслаждений воем воют. А кошаки, слыхал, как орут – в точности человеческими воплями. Особенно, когда кот дельный. Я тебе по вою определю – довольная кошачка пионером или души хозяев раздирает нытьем под окнами. У меня слух на эти дела острый. Анатоль признавал его абсолютным.

- Рад за тебя.

- Ты не радуйся, ревнивец. Может, я специально возбудить ревность в тебе желаю. Полюбуйся, какая я бабенка сдобренная, все при мне: и сиськи в меру упитанные, и талия тростинкой, и попка дынькой сочной выпирает. Посмотри повнимательней, какая заманчивая и вкусная! И тело у меня чисто мрамор белесое… Потому я никогда не загораю – нежность сберегаю… в этот раз для тебя сберегла.

- Молодцом.

- Ты не цокай, я не кобылица. Я от тебя до Еремеевки мокрого места не оставлю – измочалю до одури, век меня помнить будешь… и я – так ты меня достал!

- Угу.

- Ты не гукай, я люблю, когда мне после… ну, да, забылась, ты же артист, матерков не выносишь… ну, хрен с тобой.

- Всегда цветет в нашем огороде.

- Ой, не могу! Со смеху подохну, держите меня за ляжки… Ты такой веселый! Знаешь, а я чувствительная до ужаса! Когда на сцене тебя засекла, костюмчик у тебя там срамной, обтягивал аппетитно места обольстительные… Меня уж трудно удивить, и то в краску вогнал –маковкой залилась от желаний… А Жоржетка… ой, не могу, со смеху подохну, держите меня за ляжки… ну, эта моя подружка бывшая, мордоворотка, которая со свиным рылом все же мечтает в артистки воткнуться… так она, конфеткой, леденцом театральным подавилась, он у не от смущений в горле застрял… Оборжаться можно было, наблюдая за косорыловкой. Представляешь, как самурайка татарская, глаза сузила, они у нее в миг в угольки превратились, угри на роже побагровели, вздулись от истомы, лоб, как мартышка настоящая, наморщила, губы толстые развесила, расслюнявилась, и морг-морг рыжими ресницами, как припадочная: «Дай, - давится, - биноклю, я его вблизи увидать желаю!» Ой, умора! Дала. Грешным делом, подумала: нехай давится окончательно от твоего увесистого хозяйства… Ой, умора, держите меня за ляжки, а то скончаюсь раньше срока… Ты поосторожней, смотри, а то такие, как Жоржетка, сглазят в момент. У них, знаешь, какая зависть воспламеняется к таким мужикам? Не догадываешься почему? Близок локоток, да не укусить, понял? Даже и я тогда, знаешь, как завидовала этой вашей… забыла фамилию артистки…

- Селеверстовой?

- Ага. Джульеттки. Она смазливенькая, но для секса не годна… или ты другого мнения?

- Как тебе сказать…

- Ты с ней спал?

- Нет.

- Что опять шары вылупил, как боец Иванов из противотанкового полка во время боя?! Мужик должен настоящий станок за три версты сечь… Твоя Селеверстова за двадцать верст куклой самой настоящей усекается не вооруженным глазом, без биноклей…

- Значит, я не настоящий.

- Ох-ох – ловите блох! Какие мы неженки – в барском пансионе воспитанные… Хочешь, знать, лучшая модель в городе во всех отношениях, признаюсь – я. Думаешь, цену набиваю? Отнюдь. Пока живая и доступная, изучай.

 

И пошло-поехало. И так до самой Еримеевки. Слава Богу, успел впопыхах штаны натянуть, с подножек спрыгнул, а то бы от ее Крушинино верст пятнадцать пришлось бы ковылять по заливным лугам…

***

Разгулялся в ту ночь в Еримеевке ветер не на шутку. Гудел, посвистывал, видно, при лунном свете ржавую трубу в сарае обнаружил и наяривал, как настоящий страж, зайцев от разбухшей Безымянки отпугивал свистом. Мазай мой, наверное, на полати, но уж точно не спит, поджидает внука распутного… вот такие, мой друг, пошлости взбредали мне в голову в тот роковой миг в лунную звездную ночь весной пятьдесят третьего года прошлого столетия. Ты представить себе не можешь, что произошло потом, буквально через секунды. Это «что-то» и перевернуло всю мою дальнейшую жизнь. Не знаю, могло ли произойти подобное в Париже, но в Еримеевке, за тысячи верст от него, случилось. Как говорят у нас на Руси: «Земля разверзлась на глазах». Нет, то было не землетрясение. И началось все не на земле. В лунном звездном небе, над моей головой, раздался гром, сверкнула молния, огненный шар вонзился в разбухший лед, прямо за нашим палисадником, что сплетен был из ветвей лозы…

 

Безымянка неистово загудела и, как бывало ранее, один за другим на верстовом пространстве реки начали вспыхивать фонтаны из биссирного льда. Гул постепенно стал утихать, уступая место органным аккордам. Признаюсь откровенно, я не знаток классики, но, кажется, звучали прелюдии Баха. С первых величественных аккордов в радужном феерическом пространстве, где искрометные фонтаны из бисерного льда стали вздыматься до небес, из глубины реки, будто из оружейного снаряда , вынырнул тот же шар, но уже алмазный. Вбирая в себе краски радуги, которая теперь заискрилась на небосводе, вытеснив луну и звезды, алмазный шар завис над нашим палисадником. Высохшие, почерневшие от времени, пыли, дождей и снега сплетенные ветви вмиг засветились, излучая зеленоватый свет. Затем, оторвавшись от земли, перевернулись в воздушном пространстве, окропленным фейерверком из бисерного льда, и потянулись ввысь, образуя своеобразную тропу, соединившую Землю с Небом…

 

Он появился в радужном мерцании в Небесах и тихо стал спускаться по тропе к алмазному шару, который по мере Его приближения, словно бутон тюльпана, медленно раскрываясь, расцвел у меня на глазах. Мне страшно признаться, Ты не поверишь, но я обязан говорить правду, я поклялся Ему и с тех пор никогда не лгу, стараюсь не грешить. Так вот – Он был нагой. Он, как не покажется странным, был в моем обличии, но светящийся. Когда Он заговорил, от Него начали излучаться холодные алмазные искры, возгорающиеся оранжевым пламенем. Поначалу меня охватил страх. Но вдруг я обнаружил, что говорит Он моим голосом, моими интонациями. Обнаружил я и ту обаятельную улыбку, которую восхваляли в рецензиях критики. Потом Он предложил мне взобраться на излучающую зеленый свет, тропу, соединившую Землю с Небом.

- Сын мой, я хочу, что б ты был рядом со мной.

И Он протянул мне руку… Оказавшись напротив расцветшего тюльпана, где в центре возвышался Он, я проговорил:

- Отче, я робею.

- К тому побуждает святость, сын мой. Потому и избрал тебя.

- Я грешен… я каюсь…- тут я упал на колени…

 

А дальше?.. Дальше алмазные искры, перемежаясь с оранжевыми, обволокли меня мгновенно. Сладостная истома ручейками проурчала по всему моему телу. Неизведанная доселе ощущение свободного парения в пространстве и времени обвораживало таинством, о котором до того я мог лишь мечтать во снах. Он вошел в меня, растворившись во мне, оставив меня в центре алмазного тюльпана, который стал парить в радужном феерическом пространстве над Безымянкой.

 

Я летал над молочной рекой, которая неистово бурлила, озорно смеялась, игриво рассыпала серебристые льдины и в стремительном потоке уносила вдаль, вниз по течению. Надо мной проплывали воздушные замки с золочеными куполами и крестами, рядом пролетали улыбающиеся, похожие на ватных барашков, но с младенческими лицами Ангелы. И музыка, органная музыка Баха, его прелюдии…

Когда же алмазный тюльпан завис над саманной избой, вновь зискрилось небо, и разразился гром, а шаровая молния вдребезги разнесла наше жилище, сотворив из пылающего самана, дымчатый, поистине воздушный собор с пятью куполами…

 

И зазвонили колокола… В их чарующем перезвоне алмазный тюльпан спустился в бирюзовый алтарь. Сквозь распахнутые Врата я наблюдал действие. Обрядовое венчание. Венчался раб Божий Иван, мой дед, с рабой Божьей Марией, моей бабушкой, которую я никогда не видел, и был очень удивлен ее поразительным сходством с Люсей Селиверстовой. Молодой дед в батистовой косоворотке и бостоновом кофейного цвета костюме – истинно две капли воды Егорий. Именно тогда я воочию увидел, осознал наше сходство, и не только внешнее… Священник вознес над его головой золотой венец, и дед расплылся в улыбке… Боже! Это же я! А рядом со мной в подвенечном наряде Люся Селиверстова!

 

Тем временем в бирюзовом алтаре эхо отдалось: « Итак, кто из вас совершенен, так должен мыслить; если же вы о чем иначе мыслите, то и это Бог вам откроет».

В органные аккорды ворвался перезвон церковных колоколов, и вместе с ним священное эхо: «Брак у всех да будет честен и ложе непорочно; блудников же и прелюбодеев судит Бог… Если вы терпите наказание, то Бог поступает с вами, как с сыном. Ибо есть ли какой сын, которого бы не наказывал отец?»

И закончился обряд молитвою Божьей, которую, мой друг, ношу в своем сердце с младенческих лет: « Отче наш, сущий на небесах!»

 

***

Тлел в керосиновой закопченной лампе фитиль. Гудел ветер во тьме. Бушевала разродившаяся Безымянка. Я стоял на коленях в чулане, прижав к сердцу охладевшую ладонь деда Ивана…

Он лежал на полатях в белом полотняном одеянии, с застывшей улыбкой на устах. Настойчиво, упрямо теребя охладевшую руку, уткнувшись ему в грудь, я твердил:

- Прости, дед, прости!

Откуда-то сверху, с соломенной крыши вместе с гулом пронеслось: «Я сделал все, что мог для тебя!» - Это был его бархатный смеренный баритон.

Нет, на этот раз страх, как рукой, сняло. Одна настырная мысль затмила разом все и всея: лишь бы не умолкало! Лишь бы продолжалось! – охваченный бредовой идеей, ухватившись за нее, как утопающий за соломинку, начал орать, что есть мочи:

- Я не сказал главного, слышишь?!

- Тише, Егорий, тише.

- Я фигляр, дед!

- Чую.

- Я развратник, пошляк! Я забыл о Боге, о тебе! Я растоптал твои заветы, опустился на дно ада! Но я надеялся спастись под твоим кровом! Я уверен был, ты подскажешь, найдешь выход!

- Ты его обнаружил в Храме Божьем. То было Его Знамение.

- Что я должен сделать?!

- Остаться в Храме Господнем. Он и поутру предрекал в Знамении… Аминь.

Застывшая улыбка казалось сияет в умилении. Мне даже почудилось, что дед тогда подмигнул мне шутя, подбодрил внука, как это часто он делал в детстве, когда после проказ я впадал в уныние.

Я приложил ладонь к его лбу, опустил веки, и они застыли навсегда.

 

Так вот, мой друг, завершилась роковая мартовская ночь тысяча девятьсот пятьдесят третьего года. Надеюсь, теперь Тебе не надо объяснять, почему я обозначил ее «роковой».

 

С тех пор прошло более полувека. Четыре десятка лет я прослужил в Крушининском приходе – это пятнадцать верст от Еремеевки. Ты улыбаешься? Тебе смешно? Ах, Ты вспомнил про Элизабет Тейлор по имени Лизка – она, ведь, из наших краев, и дом ее бабки Аграфены когда-то стоял напротив церкви. Он и сейчас целехонек. Только живут в нем уже другие люди, никак не связанные родством с Лизкой. Их дети крестились, причащались, случалось и венчались…

 

Живем мы с матушкой в Еримеевке в доме деда Ивана. Правда, Люся Селеверстова – в миру она Семеновой стала, - когда народилась наша пятая – Мария, зная мое отношение к саманной избе, - предложила рядом выстроить кирпичный дом. Лет двадцать, как семья обитает в новом особняке. Но летом я люблю проводить время на полатях в саманной, особенно, когда читаю Библию. Дети разъехались по городам. Старший Иван за тысячи верст от нас. Совершенно верно, стажируется в Париже. Вот и подумал, обращусь-ка к Тебе по старой дружбе – мы ведь в самом деле подружились давным-давно. Ты уж там не особо Ивану потакай, парень-то он из Семеновской породы, горячий…

 

Кажется, Матушка на подходе… В секретах, сам понимаешь, строчу на полатях послание к Тебе. Свидеться, действительно, не удастся: тяжел стал на подъем, да и болячек старческих хоть отбавляй. Но вот и Матушка объявилась на пороге со своей любимицей лохматой дворнягой. Знаешь, она ее кличет Адой. Такие вот каверзы, друг мой, приключаются иногда за тысячи верст от Парижа.