Что хочет автор. Литературные конкурсы

Нескончаемый человеческий транспортер нес себя по парку,(туда и обратно поровну), по идеально ухоженной - между акациями и розами - дороге. Транспортер гудел, сопел, шуршал, вдыхал, охал, но никогда не ломался, у него не было простоев, выходных, он затихал только на ночь. Собирался транспортер из отдельных элементов - человеческих тел (ноги, руки, туловища, головы), которые строго, по заведенному однажды расписанию приходили в движение. Нещадно палящее солнце, проливной дождь, ветер, снег меняли только внешний облик механизма, - он укрывался, утеплялся, защищался, но святая-святых, ритм его оставался неизменным. Он докатывался до источника, до краев наполнял минеральной водой баклажки с носиками, и откатывался назад, заполняя свои тысячи пищеводов холодной, горячей, теплой водой с катионами и анионами доброй трети менделеевой таблицы - прозрачной кровью индустрии здоровья.

ЖЕЛЕЗНОВОДСК...

Голубев находился здесь уже целую неделю. Несколько успокоился. Первые - колготные дни: устройство, анализы, привыкание к режиму, усвоение неписаных законов остались позади, и вот теперь, он с утра сам себя пытался убедить в этом, наступил настоящий отдых. В глубине орешника он облюбовал себе лавочку, где с книгой проводил свободное время.

"Я от-ды-ха-ю, - твердил про себя Голубев.- Я отдыхаю!"

- Дуборово... Дуборово...

Что-то знакомое и теплое коснулось его лица. Он оторвался от книги. "Неужели земляки?" На соседней скамейке сидели двое. Он и она. Голубев успел систематизировать эти больные (или, как здесь принято было их называть, - отдыхающие) парочки. Одиночество в санатории не приветствовалось, и свидетельствовало о какой-то - вне пищевого тракта - неполноценности. Играющий не по правилам обрекался либо на процедурное самоистязание, либо на философское переосмысливание понятия "вещь в себе" - другого было не дано.

Пылающая зелень, пестрота одежды, ниспадающие с плеч ее волосы и руки, его напряженная шея и локти, прижатые к бокам, невольно наталкивали на мысль, что он, Голубев, является свидетелем противоестественного природе брачного танца между дятлом и бабочкой: он хочет ее съесть, она хочет быть съеденной. Но вначале танец, в котором у каждого свое соло, призванное - себя же - успокоить, усыпить, оправдать...

Он, конечно же, специалист по космической медицине, доктор наук. В свое время женился по ошибке, потому что все время с пробирками, света белого не видя, и вот теперь, по велению каких-то высших сил, он здесь, увидел ее, и понял, что до этого не жил, а существовал, но теперь - то все должно пойти по-другому. Квартиру в центре Москвы он готов оставить и свить новое гнездо, и что все остальное- дело техники и зависит только от нее.

Она. Рано полюбила и вышла замуж. Муж - ответственный работник, а это значит бесконечные командировки, совещания, попойки... Уже много лет между ними никакого взаимопонимания, супружеские связи носят условный характер. В результате печень, она первый раз в жизни одна, и здесь, и если бы не эта встреча, уже уехала бы домой, так как ей здесь не нравится...

Голубев мог бы еще воспроизвести ряд невольно подслушанных версий, где рядовой снабженец под щедрым кавказским солнцем вырастал до заместителя министра, а младший научный сотрудник говорил о том, какие шалости допускал Сергей Палыч Королев в его присутствии, и только бедные женщины однообразно несли свой тяжкий крест как результат случайного, параноического стечения обстоятельств.

Рассуждая таким образом, Голубев вторым, выработанным за последнее время, чувством, поймал себя на мысли, что снова с желчью судит о простых - человеческих - слабостях. "Злость - плохой советчик!" - говорил он себе, но была и обида - шершавая, заскорузлая, царапающая старую, едва зарубцевавшуюся рану. Она - внезапно - обнаруживала себя резким движением, ледяным взглядом, криком, а то и непечатным, сквозь зубы, словом. Ударит гулким колоколом в висок и еще долго бродит по всему телу, ища выхода, и не объяснить же каждому, что плохо, плохо ему, очень плохо Голубеву...

Шум на соседней лавочке снова привлек его внимание. Партнер преобразился. Захлебываясь собственным смехом, встал со скамейки, нагнулся, скомбинировал из десяти толстых, сосисочных пальцев, на голове рога, угрожающе зарычал. "Вот тебе и дятел! Скорее, все-таки, носорог!" - только успел отметить про себя Голубев, как вдруг железный обруч опоясал живот, поясницу, выдавливая в горло жгучий комок. Пронизывающая боль скомкала его, углом втиснула между сиденьем и спинкой.

Голубев узнал эти пальцы! Они держали его в страхе уже в течение года, превращая в мучительное истязание отход ко сну, изматывая нервы, постепенно приучая к мысли о какой-то черной безысходности.

Стоило ему закрыть глаза, как он попадал в ослепительно сверкающее пространство. Маленькая, черная точка в центре разрасталась до огромных размеров, превращаясь в жгучее, черное солнце, из которого начинали проявляться десять красных, сосисочных пальцев. Они обхватывали его тело и медленно сжимались. Голубев вытекал из ладоней, раздувался, кричал от страшной боли, слышал свой крик, задыхался, не находя сил для освобождения. И, всегда вдруг, его посещала одна и та же мысль: "Надо перекреститься, надо! Но как?.. Справа налево или слева направо? Быстрее! Быстрее!.." И он успевал! Все сразу куда-то пропадало. Голубев просыпался на полу, мокрым, обессиленным, под аккомпанемент надтреснутого голоса жены: "Невозможно жить в этом сумасшедшем доме, лечиться надо!.." А силы возвращались медленно. И стоило ли им вообще возвращаться?..

- Молодой человек! Молодой человек! Вам плохо? Вызвать врача?

- Не... Не надо... Это так! Сейчас пройдет...

Голубев выпрямился, открыл глаза.

Глаза. В них участие, сострадание. Дрожащие веки. Нос горбинкой. Упрямый рот. Юная стрижка редких, седых волос. Большие, костистые руки. Морщины мелкие, но на лбу три глубоких валуна. Движения резкие и быстрые.

Голубев не до конца понимал происходящего с ним. Соседняя скамейка опустела, но объявилась странная молодая старушка, во многом противоречащая своему возрасту.

- Меня зовут Маргарита Ивановна, но упаси Вас Бог называть меня Марго. У меня могут быть причуды. Ну, я вижу, Вам совсем хорошо!.. Так как же вас, сударь, величать?

- Александр! Александр, позвольте мне задать indelicat, бестактный вопрос?

- Вы говорите по-немецки? Sprechen Sie Deutsch?

- Лишь только потому, что Вы- по-французски.

- Александр! Я же предупредила о своих причудах. Однако же, какой вы колючий.

- Ну и какой у мадам ко мне вопрос?

- ... Признаюсь, я за вами слежу уже несколько дней, для этого меня есть свои причины, не забывайте о причудах, и всегда вижу в руках эту книгу, которую вы почему-то никогда не открываете. Мне очень дорога Марина! И вот молодой человек ее не читает. Интересно, почему она всегда при вас?

- Во-первых, Маргарита Ивановна, приношу извинения за свою колючесть, думал, что бестактный вопрос будет касаться моих болячек с рекомендациями пить натощак отвар шиповника. Во-вторых, все стихи в этой книге я знаю наизусть, книгу же ношу... это трудно объяснить. Я их хочу не только чувствовать, но и осязать, ощущать, я их хочу вбирать всеми доступными средствами. Здесь ни одной строчки, паузы просто так. И боль! Какая боль...

Старушка рванулась к Голубеву, дрожащими руками схватила его руку, крепко сжала.

- Александр! Боль! Именно боль! И он всегда так говорил: "Боль Цветаевой - святая боль!"

Энергичная еще мгновение назад, она вдруг ослабела, опала, словно надувной шар, из которого вышел воздух, бесстрастно обнажив бесчисленными деталями прожитые годы. Но руку его не выпускала.

"Древняя старушка",- отметил про себя Голубев, и нарочито бодро и в то же время, пытаясь определить серьезность создавшегося положения, произнес:

- Ну вот! Теперь, кажется, моя очередь бежать за врачом!

- Нет, Александр. Я так долго ждала. Столько лет, уже не надеялась, и вдруг здесь, в Железноводске, я все объясню, вы должны понять... Это очень длинная история, нет, не история, это длинная жизнь. Я все, все хочу знать о вас. Вы - это он, почти пятьдесят лет назад... Я знаю, что вам немногим больше тридцати, ему тоже было немногим больше, когда мы расстались. Мы прожили вместе каких-то восемнадцать лет!

- Это был ваш муж?

- Да! Это был мой муж!..

Старушка затихла, пристально глядя на Голубева, она как бы впитывала его. Он же испытывал неловкость, - все его слова были бы не к месту, - за помощью он обратился к часам.

- Однако, пора на ужин, режим в нашем деле - наипервейшая обязанность, - сказал и почувствовал, что показная игривость была излишней. - Я вас провожу. Вам в какой санаторий?

- Не беспокойтесь, Александр, идите, я хочу побыть одна... и умоляю, мне необходимо увидеться с вами, если можно, завтра.

- Конечно, Маргарита Ивановна. Где мне вас найти?

- Я сама найду, здесь, на этой скамейке, как сегодня.

- До свидания...

- До завтра, Александр...

Голубев шел по аллее, ощущая спиной взгляд этой необыкновенной женщины. Боль в животе отпускала медленно, но он впервые за долгое время не концентрировал на ней своего внимания. Странное чувство зарождалось в его сердце; он обернулся, помахал рукой, и в ответ увидел радостный всплеск обеих рук.

В столовой, как обычно перед закрытием, гулко и лениво прогуливалось эхо. На молчаливый вопрос официантки. Голубев неопределенно пожал плечами. Белокурая "Жизи" - так прозвал он ее за рельефные формы, строила глазки, многообещающе улыбалась. После равнодушного стакана кефира он направился к выходу, но "Жизи" спровоцировала "случайное" столкновение в дверях. Голубев принес извинения, пропустил ее вперед и замедлил шаг таким образом, чтобы незамеченным свернуть в сторону. Но она разгадала его маневр, развернулась, и откровенно ждала его приближения. Он видел ее плохо скрытое смущение, понимал всю неловкость создавшегося положения. Конечно, нужно было бы остановиться, пошутить, или что-нибудь еще придумать, но только помочь ей и себе в том, чтобы избежать тех мимолетных, но крайне неприятных воспоминаний, которые по истечении подчас достаточного времени заставляют вдруг споткнуться на ровном месте. Но... он опустил голову и прошел мимо, - сегодня он был переполнен впечатлениями от встречи с Маргаритой Ивановной.

"Она все хочет знать обо мне. Видимо, для того, чтобы сравнить с мужем. Интересно, ведь это где-то начало двадцатого века, или даже конец девятнадцатого. - Усмехнулся. - А может быть, он - это я, а я -это он? Писал же Блок: " Умрешь - начнешь опять сначала, и повториться все, как встарь..."

Голубев не помнил, когда в последний раз мог рассчитывать на искренний интерес к своей судьбе. Речь, конечно, шла не об абсолютном его понимании, нет, - ему просто хотелось быть внимательно выслушанным, потому что так часто приходилось принимать решения, идущие вразрез с личными убеждениями. Сознание того, что круговерть вокруг него не являлась результатом объективно сложившихся обстоятельств или случайного их стечения, а была результатом принятого кем-то некомпетентного решения или, что еще хуже, корыстного интереса, его опустошало.

"Ма-ма! Ма-ма! Как тебя не хватает! Как она умела слушать! Многого не понимала, но сердцем чувствовала верно. - Когда становилось невмоготу, он шел к ней, размягчался, оттаивал... - Но теперь ее нет. Нет гавани, в которую можно войти после шторма, поправить борта, надстройки, привести в порядок двигатель, и снова выйти в море... Если нет гавани, значит, нет семьи! Есть жена, а вот семьи, - такой, как он ее понимал, - нет. И трудно сейчас разобраться, кто виноват в этом. Была любимая работа, должность, и была семья. Не стало любимой работы, должности, огляделся вокруг. Один!"

"Ты сам во всем виноват! - этот монолог жены Голубев записал под корку навечно. - Ты как маленький ребенок, разыгрываешь из себя Павку Корчагина. Времена другие, проснись! Посмотри, на кого похож... Я больше не хочу выслушивать твои бредни... Больше, чем на макароны, не заработал... Ничего не хочу слышать о твоем отце, яблоко от яблони..."

В последнее время Голубев часто пытался ответить на вопрос: "Когда все началось?"

А началось это задолго до его падения. Письма, бесконечные разговоры по телефону, неоправданная раздражительность, истерики, даже встречи с незнакомыми мужчинами, после которых путаные объяснения об их необходимости. Но в то время это казалось мелочью. Казалось, главным было дело...

Вот так размышляя, незаметно для себя, Голубев добрел до своего корпуса.

Дежурный администратор, подавая ключи, сообщила, что в его номере будет жить еще один товарищ.

- Как же так? Мне ведь обещали, что я буду жить один.

- Не знаю. Номер двухместный, все вопросы к лечащему врачу.

Врача на месте не оказалось.

"Вот и отдохнул, - подумал Голубев, - ну что ж, до первой ночи".

Постучали...

В дверях стоял товарищ с огромным кожаным чемоданом, с раздутой - от множества свертков - авоськой, в тупоносых ботинках, какого-то странного, фиолетового цвета, в неправильно повязанном галстуке. Взгляд, пробежавшись по его огромной фигуре, снова возвращался к обуви. Секрет заключался в том, что она, по природе своей коричневая, была начищена черным гуталином. Его серый, в крупную клетку, пиджак лениво пережевывал коричневые, с манжетами, брюки, те же, в свою очередь, заглатывали красные носки. Широченные карманы пиджака таили в себе нагроможденные друг на друга "горные вершины".

Тело этого парня было сколочено крупно, весомо, и надежно, за исключением аккуратно уложенной - феном и лаком - прически. Впрочем, карие глаза с мудрой лукавинкой как бы примиряли между собой все видимые несоответствия и противоречия.

Вместе с вошедшим в номер ворвался густой туман приличных духов.

- Здрасьте!..

Голубев поднялся с кровати, протянул руку.

- Александр Анатольевич!

- Василий Курузин! - он до боли сжал его пальцы, подытожил.- Можно безо всяких натюрмортов. Васька!.. - Дохнул дрожжами прямо в лицо. - Давно?.. Откуда?..

- Сегодня неделя, а приехал из Подмосковья, есть такой городок Дуборово.

- А я сибиряк, коренной, город Светлый! Слыхал?

- Слыхал. Шахтер, значит?

- У нас все шахтеры, не считая общепита.

Василий, продолжая светский разговор, устраивался основательно, по-хозяйски.

- Телевизор работает? Хорошо! Телефон! Тоже лишним не будет. Душ, туалет, два зеркала, 220 вольт, радио, графинчик, еще пару стаканчиков попросим... Ну, в общем, жить можно!

- Василий! - Голубев осторожно подбирал слова.- Вас, наверное, не предупредили, я... очень беспокойно сплю, и...

- Храпишь, как ТУ-154А! Говорили. Я на работе в перерыв под голову отбойный молоток ложу. Так что не беспокойся и безо всяких натюрмортов. Давай-ка лучше перекусим за встречу.

Василий распотрошил авоську; на столе появились пирожки, беляши, жареная курица, клубника и главный запретный плод - бутылка "Русской". Дошла очередь и до карманов - из них стали появляться коробочки с французскими духами.

- Зачем их столько?

- Спрашиваешь... Бери, сколько надо. Это я здесь, покуда стригся, выторговал у парикмахерши, так сказать, из личных запасов. Думаю, пригодятся...

- Послушай! - Голубев указал подбородком на стол. - Здесь это преследуется по закону.

- Ничего, немножко можно. Кстати, у тебя что?

Голубев ответил уклончиво:

- Да так, всего понемногу.

- А у меня комедия вышла. Начальник все, поднажмите ребята, да поднажмите. Я ему возьми и скажи в сердцах, что у меня от него изжога, так он на торжественном собрании припомнил и предложил премировать меня, как победителя, путевкой в санаторий от изжоги. Я было не хотел, но мужики такую жизнь расписали, вот и духи присоветовали... Так значит, не будешь, ну... дай Бог, не последнюю!

Показалось странным, что Курузин, в одиночестве и с завидным аппетитом уничтожил все, что находилось на столе, нетронутыми остались только духи и клубника.

- Духи пополам! Клубника твоя! И никаких натюрмортов!

- Мне не нужны духи...

- С твоей, Саня, физиономией, - он критически осмотрел Голубева, - можно обойтись и без духов. А у нас там на семерых одна, и хошь - не хошь, уважать придется... Сегодня внизу танцы, пойдем?

- Нет. Сегодня не пойду, что-то не хочется.

- Ну, у меня и сосед! Хотя ты прав, никаких натюрмортов! В Занзибаре тепло и сыро, там много, много крокодилов, а мне нужен желтый, желтый попугай...

Последние строчки Курузин пропел уже в дверях. Широченные карманы его пиджака были снова загружены угловатыми предметами.

Маргарита Ивановна осталась одна.

"Мишель всегда оборачивался и махал рукой, так было и при последнем расставании. Боже! У них даже походка одинаковая! - и вдруг ее сердце учащенно забилось.- Невероятно! – но, дойдя до поворота, Александр обернулся и помахал рукой. Ей хотелось догнать его, обнять, как она это делала раньше, но сил не хватило даже для того, чтобы подняться со скамейки. - Нет, это не случайное совпадение, это само провидение! - Она долго, очень долго, ждала этой встречи, признаться, отчаялась, и готовилась встретить мужа уже там. И боялась. - Ведь он ушел туда молодым, вдруг не узнает! Так долго жить, стареть, и встретить здесь... Жди меня, и я вернусь, только очень жди... Такое можно пережить только на Родине, и только в России! Пусть его зовут Саша, но это Мишель! - Таким она его помнила всю жизнь, за исключением глаз. Они (о, как не хотелось признаваться в этом) были чужими. - Но ведь и времени прошло столько... Тот, прямой, открытый, жесткий взгляд сильного человека и эти, усталые, не по возрасту, глаза, усеянные морщинами, кои присущи либо артисту, либо современному руководителю".

Нахлынувшие воспоминания унесли Маргариту Ивановну далеко-далеко назад, в уютное теплое детство.

Открывается дверь.

- Спишь? - в дверях папа.

- Сплю и не хочу, чтоб ты уходил.

Отец подходил, усаживался на краешек кровати, долго молчал, поднимал с пола книгу, упавшую из ее сонных рук, гладил пальцы.

- Не жди, сегодня приду поздно.

Но однажды.

- Мария! Сегодня к нам придет юноша из Франции!

- Нет. Он русский. То есть у него родители были русскими, а родился и живет во Франции.

- Почему родители были?

- Мать он, как и ты, не помнит, а отец погиб месяц назад во время взрыва на заводе, где он работал. Да ты его, наверное, помнишь, он в позапрошлом году гостил у нас на Рождество.

- А! Помню! Друг твоего детства! Который обещал прилететь на дирижабле?

- Да. Так вот его сын остался один, и некоторое время поживет у нас. Думаю, что ты учтешь все, что я тебе сказал, и будешь вести себя подобающим образом.

И уже в тот же день, вечером, Мария услышала:

- Мишель! Папа называл меня Мишей.

- Ты очень хорошо говоришь по-русски. Можно, я тоже буду называть тебя Мишей?

- Конечно, я очень буду рад!

Мишель жил наверху. Ему была отведена маленькая, уютная комнатка, в которую вход был запрещен всем, кроме гувернантки, приехавшей с ним из Франции, и прошло немало времени, прежде чем Марии было разрешено бывать там.

Мария быстро привыкла к нему и, к радости отца, вскоре Мишель стал полноправным членом их семьи. Он хорошо знал немецкий язык, и Мария решила также его изучить, тем более, что гувернантка Мишеля была немкой. С тех пор молодежь говорила только на немецком, чем ставила подчас в смешное положение отца, владевшего французским.

Шел 1915 год. В воздухе пахло грозой. Отец, юрист по образованию, имел адвокатскую контору, - его имя, связанное в свое время с наиболее нашумевшими процессами, все больше отходил от дел. Его обвиняли в трусости, в предательстве; широкий круг людей, посещающих их до того, значительно сузился.

- Да, может быть, я чего-то не понимаю, но есть его Величество закон, и творить беззаконие, никому не позволено! - горячился отец. - И государь должен об этом позаботиться! Ну а если он этого не может, тогда к дьяволу такого государя!

Мишель был спокоен. Русский, горячий патриот Франции, глубоко переживающий за судьбу родины, мечтающий о восстановлении справедливости в Европе, раз и навсегда избравший дорогу, увлекал твердостью и определенностью своей позиции:

- Россия должна и будет республиканской! Никаких царей, дум и прочей нечисти. Республика! Парламент! Президент! Но все это несбыточные мечты до тех пор, пока в Европе существует Германия, она должна быть разбита раз и навсегда. Все силы сегодня должны быть брошены на создание двух мощных армий - Франции и России. Необходимы сильный подводный флот, артиллерия, и аэропланы, которые в самое ближайшее время будут определять обстановку на фронтах. Нужно меньше говорить, а больше действовать!

Мишель продолжал начатое отцом дело, - созданию быстроходных аэропланов были посвящены лучшие его годы. По рекомендации генерала Гиршауэра, он, по возвращении во Францию, работал под руководством конструктора аэропланов Жака Бреге.

Шли долгие месяцы. И вдруг, из самого Поднебесья, на нее опустилось счастье. Огромное счастье! В письме из Франции светились только две строчки: "Мария! Считаю себя Вашим мужем. Ждите обязательно. Миша. Август 1916г."

Мария была ровесницей века, ее муж был старше нее на пять лет...

Яркий сноп света ударил в лицо, на какое-то время ослепил, возвращая Маргариту Ивановну в Железноводск. Парк расцветился веселыми огоньками. Мягко звучала музыка, шуршали фонтаны, слышался смех, громкий разговор. Ей не хотелось уходить, но ее, наверное, ждали, и она заспешила в санаторий. Навстречу бросилась Людмила.

- Ну, наконец - то! Обошла все наши местечки, а вас нет, хотела уже объявить тревогу...

- Людочка, такой чудесный вечер, а вы дома сидите. Где ваш кавалер?

- Маргарита Ивановна! Мой лучший кавалер - вы! И не спорьте, пожалуйста.

- А как же Григорий?

- Это глупый человек, вообще я не хочу о нем даже слышать, так ему и сказала... Письмо из дома получила, муж очень скучает, у сына миллион неразрешимых проблем. Мне даже стыдно стало из-за этого дурацкого Григория.

Маргарите Ивановне нравилось наблюдать, как Люда тонко, кокетливо освобождалась от назойливых поклонников, не лишая их все же надежды на танец в парке, но на которые она так ни разу и не сходила. Но затем изменила тактику, и верный телохранитель Григорий - громадный и сильный, оградил ее от назойливых представителей сильного пола.

Люда тоже была без ума от соседки. Она выкладывала ей все свои тревоги и радости семейной жизни, женские секреты, и всегда встречала непоказную заинтересованность и понимание. Ей было удивительно легко с ней, и только одно обижало Люду: отсутствие ответной открытости,- но сердцем чувствовала, что рядом с ней находится женщина с непростой судьбой.

- Люда. Я сегодня встретила, даже не знаю, как сказать, кого... Я встретила мужа, только совсем молодого. Я его потеряла очень давно. И, вдруг, в парке, молодой человек, очень похожий, нет, похожий - совсем не то слово. Ему было бы сейчас 88 лет, а Александру только за тридцать.

- Невероятно! - Люда подошла к креслу, присела на краешек, участливо обняла Маргариту Ивановну за плечи. - Расскажите мне о вас, о муже, у вас есть дети?

- Нет, детей у меня нет... Извините, Людочка, но мне хочется побыть одной...

- Да, да! Конечно! Я как раз собиралась сходить в кино, вот и билеты купила заранее... - Люда как-то заметалась по комнате, наконец, схватив куртку и сумочку, выскочила из номера.

Вернулась она поздно. Осторожно, не включая света, разделась и улеглась в постель.

Маргарита Ивановна притворилась спящей, хотя знала, что до утра не сомкнет глаз, - ей предстояла встреча с любимым человеком...

Голубев проснулся рано, - рассвет только-только набирал силу.

Василий спал поверх одеяла, в рубашке, брюках, носках,- галстук и пиджак валялись на полу. Он чмокал губами, издавал звуки закипевшего на плите чайника. Проснулся уже после возвращения Голубева с обязательной утренней пробежки.

- Саня! Как жизнь?! - он вяло перебирался в кресло.

- А как насчет зарядки?

- Положительно. Сто шестьдесят тонн в смену на брата, а то и больше, а если для рекорда, то можно и двести...

Голубев, растираясь полотенцем, выглянул из душа.

- Очень беспокоил ночью?

- Ну, мы же договорились, без натюрмортов. Эх, не было тебя вчера. Такая мамзель! Ты, говорит, Вася, дороже всех сокровищ на свете. Не женщина, а чуда морская! Как ее там? Ну, эта, вот... Русалка! Танцует!.. Как прильнет, аж по телу мурашки. Зверь-баба!

- Духи отдал?

- А как же, сразу все, чтоб без натюрмортов. Слушай, мы сегодня в Пятигорск на скачки, поедешь с нами?

- Нет, я сегодня не могу.

- Опять не могу! Я так понимаю, сами с усами.

- Ну, мы же договорились, без натюрмортов.

- Правильно! Молодец! Значит, усекаешь, что к чему! - Курузин направился к туалету. - В Занзибаре тепло и сыро, и много, много крокодилов, а мне нужен желтый, желтый попугай.

Голубев спустился вниз. В вестибюле кто-то тронул его за плечо.

- Слушай, кацо! Из какого номэра?

- Васылый там, или нэт?

- Нэ карашо! Долго, ошен долго!

На улице, у самого подъезда, стояла "Волга". Голубев невольно всмотрелся в салон, и тотчас же пожалел об этом. В нем, отвернувшись, сидела та самая девушка из столовой. "Все нормально! - успокаивал себя Голубев.- Она уже не "Жизи", она русалка! И никаких угрызений совести. У каждого свои проблемы. Сво-и про-бле-мы..."

Успевшая окончательно проснуться улица бурлила говорливыми ручейками, стекающими в один поток. Громкими голосами, шарканьем ног, звоном посуды она пыталась разбудить и сонные горы, укрытые рваными кусками утреннего тумана.

Энергичное - кавказское - солнце обещало день ясный и душный.

Голубев постепенно включался в привычный ритм курортного города, но вчерашние встречи обострили его душевное состояние, обострили память.

Сколько раз его воображение рисовало картины мести этому человеку. В них, он самыми немыслимыми средствами, причинял ему адскую боль, но ее было всегда мало, а хотелось сделать громадной, чтобы на грани сумасшествия.

Тогда, на бюро, прогремел гром среди ясного неба.

- За финансовые нарушения исключить из членов КПСС!

- Как исключить?! Товарищи, вы чего-то не поняли! Я ничего не хотел нарушать! Мы же первые в Союзе, экономический эффект только по России двадцать пять миллионов рублей! Я сейчас все объясню!..

- Какие будут предложения?

Другие предложения не поступили.

Голубев не помнил, как попал в больницу с язвой желудка, но помнил эти красные, сосисочные пальцы, и еще... ноздри. Он ворвался в кабинет Молодцова в больничной одежде.

- Произошла ошибка! Я сейчас все объясню!..

Молодцов, не вынимая большого пальца из ноздри, спокойно вышел из кабинета...

Странно, но Голубев, несмотря на вновь нахлынувшие воспоминания, не чувствовал предательских синдромов, не испытывал страха перед грозящей болью, - он с нетерпением ожидал встречи с необыкновенной старушкой.

День тянулся дольше обычного, и так само - собой получилось, что он явился на встречу на час раньше условленного времени, и нисколько не удивился, увидев Маргариту Ивановну уже на месте. Она была в светло-коричневом платье с белым воротничком и белыми манжетами, в коричневых, на невысоком каблуке, туфлях, рядом с ней лежал белый зонтик. Голубев тоже предпочитал такое сочетание цветов.

- Здравствуйте, Маргарита Ивановна! Вы сегодня прекрасно выглядите! - он протянул ей букетик красных роз.

- Ой!.. Мои любимые! - она как-то по-особому, торжественно, приняла букетик, поднесла к глазам, и сквозь них, глядя на Голубева, с едва уловимым, чисто женским озорством, продолжила. - Здравствуйте, Александр! А как вы себя чувствуете?..

Голубев растерялся. Конечно же, он не в первый раз в своей жизни дарил цветы, и к каждому подобающему случаю находил слова,- и от чистого сердца, и дежурные фразы,- но сегодня... сегодня для него все было впервые. Помимо его воли распрямились плечи, втянулся живот, демократичные, на все случаи жизни, джинсы, стали казаться тесными и неуместными, и никогда не существовавшая верхняя пуговица на батнике - почему-то - назойливо твердила о своем отсутствии.

- Вы сегодня тоже выглядите эдаким гусаром!

Голубев с трудом нащупывал под собою почву.

- Да-да! Конечно! То есть... ну какой из меня гусар? Просто инженер я...

- Вы сегодня без книги? Прочтите что-нибудь.

Поддержанный ее улыбкой, он тихо начал:

- Тебе, имеющему быть рожденным, столетие спустя как отдышу... - но затем, почувствовав себя свободно, читал уже так, как это делал наедине с собою.

- Хорошо! Очень хорошо! А почему именно это стихотворение?

- Не знаю. Мне не просто хочется читать ее, мне хочется говорить с нею, делиться самым сокровенным. Более психологического поэта я не встречал.

- Просто она очень русская! Знаете, Александр, Мишель был знаком с ней. Встречался несколько раз. Он любил ее, ее поэзию, я втайне одно время ревновала к ней.

- И вы с ней тоже встречались?

- Нет, к сожалению, нет!

Они задумались. Вероятно, каждый думал о своем, а может быть, наоборот, их объединяла любовь к поэту, мысли одного были мыслями другого? Какими разными они были и по возрасту, и по пройденному пути, но чужими они уже не будут никогда, и Голубев, сделав это для себя признание, почувствовал себя спокойно и уверенно.

- Вчера, Маргарита Ивановна, вон на той скамейке сидел один товарищ, земляк, Молодцов его фамилия, горкомовский начальник. Перед вами же Голубев, Александр Анатолич, инженер, сорок пятого года рождения, беспартийный... Год назад - директор завода низкотемпературных модулей, сейчас - мастер автомастерских. Год назад был членом партии. Весьма вероятно, что в скором времени в анкете буду отмечать - холост.

- Вы хотите оставить семью?

- Нет, не хочу, но все может быть...

- Поэтому и было вам вчера плохо? - Маргарита Ивановна взяла его за руку, заглянула в глаза.- Расскажите мне о себе, пожалуйста...

Голубев не выдержал, опустил глаза, и вдруг ясно увидел себя в детстве, в поезде. За окном кружилась бесконечная степь. Разъезд, полустанок, и снова степь. Казахстан!

В Казахстан переехали по требованию отца.

Капитан Голубев, уже однажды контуженный и перерезанный автоматной очередью, в одном из боев спиной почувствовал дуло автомата. Фашист находился в нескольких метрах, и казалось, что это конец, но был фронтовой друг - казах Облыспаев, который внезапно вырос между ними.

После долгих блужданий по госпиталям Облыспаев возвратился на родину, где и встретились друзья уже после окончания войны.

Решение отца было твердым.

Мать не одобряла этого решения, но длинные фронтовые дороги, которые они прошли втроем и которые снова свели их вместе, были святы и для нее.

Первое, что поражало воображение,- это горизонты, на все четыре стороны. Запах полыни, пение жаворонка, ковыль, превращающий степь в белое море, воздух прозрачный и чистый, неожиданно рисующий фантастические замки, до которых не дойти, не доехать, очаровательные солдатики-суслики, стоящие навытяжку вдоль дороги и приветствующие должным образом проезжающих. Солнце, высокое и круглое. И тюльпаны весной! Море тюльпанов...

Была и невыносимая жара, и выгоревшая колючая степь, и соленая вода, не утоляющая жажду, и саманные домики с глиняным полом. Хруст песка на зубах, бесконечный ветер, делающий загар грубо коричневым. Сорокоградусные морозы, снежные заносы, леденящий душу вой волков сразу за дверью.

И натуральное хозяйство - другого не было.

И люди разные: казахи, русские, украинцы, немцы, татары, чеченцы, узбеки. Разные, но настоящие - другие в столь суровых условиях надолго не задерживались.

Лучше всех зарезать скотину в поселке мог только Зоммерфельд, обучить игре на любом музыкальном инструменте - Браун, приготовить самый лучший бешбармак - Рымбаев. Неукоснительно соблюдался неписаный кодекс чести - лежащего не бьют! Тимур и его команда - не понарошку - пример для подражания. На праздничную демонстрацию - самое лучшее, самое новое, и обязательно всей семьей.

Умер Облыспаев, тяжело заболел отец неизвестной лихорадкой. Ослабленное бесчисленными ранениями здоровье требовало смены климата.

На новом, а по сути старом, месте дела складывались неважно. Отец на работе был избит. В его обязанности входило переписывание контейнеров, приходящих по железной дороге, и вот однажды, ночью, он застал напарника за грабежом. Драка. Но самым страшным казалось последующее разворачивание событий. Оказалось, что отец в нетрезвом состоянии оскорблял напарника при исполнении служебных обязанностей, и вскрытие контейнера - плод пьяного его воображения и что, учитывая только фронтовые заслуги, отцу был объявлен выговор. Снова обострение болезни, и месяцы, проведенные в больнице.

- Папа, может быть, мы что-то делаем не так? Это не Казахстан, здесь другой устав, а мы в чужой монастырь со своим?..

- Другой устав? А по какому уставу Облыспаев мои пули проглотил? А ведь у него пятеро детей. Ты что мне предлагаешь? Жиреть за его счет?

- Но ведь ты свое тоже отдал!

- Запомни! Навсегда запомни! Я ничего не отдавал! Я честно делал то, что мне было поручено. Виню себя только за то, что так и не получил образования, все некогда, а надо было, кровь из носа - надо было. Мне уж немного осталось, поздно менять уставы... Я не знаю, какой устав будет у тебя, но хочу, требую одного, что бы ни делал - делай честно!

- Что, всю жизнь без ошибок?

- Сознательная ошибка - это трусость...

Вскоре его не стало.

Как говорила мама: "Отец умел только воевать, и таким, как на фронте, нигде и никогда больше не был. Его сделала война, он ее пережил, а перестроиться так и не смог". Незадолго до смерти он подозвал Александра к постели.

- Принеси китель с наградами... Возьми... Они твои!

"Александр Невский"! Орден "Красного Знамени"! Два ордена "Красной звезды"!

И много медалей, последняя - "За взятие Берлина".

- Вот так с отцовским уставом и живу, - глаза Голубева предательски блестели, - только веселого мало.

Долго молчали.

- Александр, уже поздно, проводите меня.

Они шли по парку, под руку. Подошли к высокой чугунной ограде.

- Вот и мой санаторий.

- Однако, Маргарита Ивановна, вы есть знатная особа? -

Голубев подобострастно склонил голову.

- Нет, но вы попали в точку. Эта путевка есть благодарность одной могущественной дамы за перевод статей с немецкого языка. Маргарита Ивановна зонтиком указала на окно. - Это мои номера!

- Там кто-то есть.

- Наверно, Людмила, ждет и волнуется. Мы с ней так дружно живем, а вчера я ее из-за вас обидела. Ей так хотелось узнать о наших - с вами - детях... - Она засмеялась и направилась к двери. Обернулась, помахала рукой. - До завтра, на том же месте, в тот же час.

- До завтра!

На ужине русалки не было. "Значит, Василия тоже нет!" - отметил про себя Голубев и... ошибся. Курузин находился в номере, на кровати. Перелистывал "Крокодила".

- Ну как, что-нибудь выиграл? - спросил Голубев.

- Сегодня скачек не было, ездили в Кисловодск. Побывали во всех замках любви, свежего воздуха, побывали на рынке. Еще где-то были... Посидели в ресторане...

- Сегодня опять на танцы?

- Нет, отдохнуть надо. Слушай, что же ты молчал, оказывается, знаком с этой женщиной?

- С русалкой? Не знаком.

- А она говорила, что ты приударял за ней. Скажи откровенно, у вас что-нибудь было?

- Если откровенно, то не было.

Курузин как-то недоверчиво вздохнул, и тот сжалился.

- Ну. Я подморгнул ей несколько раз, но у меня ничего не вышло.

Этот ответ устроил Василия, и он поудобнее устроился на кровати.

Голубев включил свет.

Его взгляд упал на руки Курузина: крупные, грубо рубленные, с желтыми обломанными ногтями. Сине - черная пыль навечно поселилась под ними, под кожей. Многослойные, шершавые мозоли горной грядой отсекали от ладони короткие, вороненые пальцы. "У шахтера есть своя правда! Впервые вырвался на курорт, сорит деньгами, пытается догнать упущенное. И у Маргариты Ивановны есть! А у меня? У меня..." Собственные душевные переливы вдруг показались Голубеву мелкими и суетными. Его мысли плавились и растекались, пока последняя нить еще одного прожитого дня не исчезла за тем горизонтом, который находится всегда сзади. Он спал.

Еще в вестибюле Маргарита Ивановна столкнулась с Людой. Та была очень взволнована.

- Это кто с вами сейчас был?

- Опять ты за старое... Это и есть молодой человек, о котором я вчера говорила.

- Это Сашка Голубев! - Людмила дрожала, говорила заикаясь. - Яй-я с-с ним училась! Это он! Кто б-бы мог подумать?!

- Да, действительно, это Александр. Но, дорогая, почему ты так разволновалась?.. Ах, да! Учились вместе.

Маргарита Ивановна расстроилась. Она чувствовала, что в ее личную жизнь может вмешаться третий. "Не успела обрести, как приходится делиться своим самым сокровенным. Это только мое и должно касаться только меня, причем здесь Люда? - так думала Маргарита Ивановна, вдруг обретая неожиданную мысль. - Я уже ревную? Боже, я снова ревную..."

Люда - уже в номере - села за стол, отвернулась к окну. Маргарита Ивановна пыталась бороться с нахлынувшими на нее чувствами.

- Ну не сердитесь. Не надо. Я виновата, и сегодня, и вчера. Я старая женщина, меня можно понять и простить.

- Я не сержусь, Маргарита Ивановна, но кто бы мог подумать, Сашка Голубев! - Люда подсела к ней на кровать, обняла и разрыдалась.- Я его любила! Я его и сейчас люблю! Но вы не волнуйтесь, он - то меня не любит! А как бы все могло быть! У нас все девчонки его любили...

- Люда, мы уже сегодня никуда не пойдем, давайте укладываться, и вы мне все подробненько расскажите. Согласны?

Две русские женщины, разница в возрасте которых составляла пол - столетия, любили одного человека, и это не казалось им странным - они делились высоким чувством, тем настоящим, которое неподвластно ни годам, ни бурям, и которое может сохраниться до конца жизни.

- Впервые я его увидела на лекции, в перерыве. Он подошел к доске и внес в написанное какие-то поправки. Вернувшийся преподаватель нашел исправления своевременными и попросил автора встать. Сашка не встал. На семинарских занятиях мы с ним оказались за одним столом. Вот так и познакомились. Учился он неплохо, а соображал еще лучше, к нему всегда шли за помощью. Были у нас в группе два моряка, сейчас большие начальники, а если бы не Саша, вряд ли бы институт закончили. И когда он только успевал. Отца у него не было, жил один, с матерью.

- Люда, вы учились в московском вузе?

- Да. В химическом институте. Однажды произошел интересный случай, после которого авторитет Сашки стал непререкаемым. Проходила экономическая олимпиада среди вузов Москвы, в которой от нашего института выступал он. Среди победителей наш институт назван не был, и я видела, как лицо Сашки стало серым, и мы собрались уже уходить, как вдруг слово взял профессор университета. Я помню слово в слово. "Голубев, подойдите ко мне!" Он пожал Сашке руку. "За свежий взгляд и оригинальные мысли - мой личный приз. Моя книга. Захотите посвятить себя экономике, милости прошу ко мне". Надо было его тогда видеть. Не знаю, может быть, именно тогда я и полюбила его. Ему трудно было. Занимался научными исследованиями в лаборатории, работал студентом - дворником, ночным комендантом. Занимался спортом. А я злилась. Все в театр, в кино, в кафе, а ему все некогда, и тогда я сделала глупость, предложила ему свою стипендию. Растерялась и сказала, что буду перечислять его маме. После этого он перестал бывать у нас дома. А я втайне надеялась на замужество. Какая же была дура! Знала, что гордый, но ведь хотела как лучше... И вдруг как гром среди ясного неба,- Сашка женится, и это уже перед самым распределением. Я не знаю, что тогда со мной было, я его поймала и стала требовать, чтобы он женился на мне. Говорила, что у меня отец ракетчик, лауреат Государственной премии, что у нас будет интересная работа, квартира, где он пожелает, кандидатская или даже докторская диссертация, и если он не изменит своего решения, то пусть будет проклят. Он не изменил своего решения... На его свадьбу я заявилась без приглашения, пыталась испортить праздник, мне и сейчас стыдно вспоминать, но я сердцем чувствовала, что он делает ошибку, но ничего изменить не могла.

- Люда, ты говоришь об ошибке, но почему он сам не чувствовал? Он ее очень любил?

- Этой свадьбе предшествовала целая история... У нее не шел какой-то там проект, до экзаменов оставалось совсем немного времени, и вот ее папа, через знакомых, обратился к Саше, за определенную плату.

- Она тоже была студентка?

- Да, но училась в Плехановском. А Саша, таким образом, тогда тоже подрабатывал. Так они и познакомились. Потом начали встречаться. Ее папа, директор гастронома, был против этих встреч, она же без ума, закатывала ему истерики. Тогда этот самый папаша идет на крайний шаг, встречает Сашину маму и сообщает ей, что ее нищий сын недостоин его дочери. Та со слезами умоляет прекратить эти встречи и что он не по себе рубит сук. Доченька что-то глотает и попадает в больницу, ее врачи с трудом спасают. И тогда Саша, его ведь знать надо, решает на ней жениться. Когда папаша находился в отпуске, они расписались.

- Люда, ты так плохо об этом говоришь, но может, это было все не так? Такие поступки без любви не совершаются...

- Может быть! Но я бы не сказала, что сейчас он очень счастлив! Ровно через месяц я вышла замуж за папиного коллегу, сейчас он уже доктор наук...

- Ну, а что дальше с Александром было?

- На кафедре не остался - семью надо кормить. Взял свободный диплом и уехал к себе в Дуборово. Потом на работе у него было какое-то ЧП, его исключили из партии, я просила мужа помочь ему, но как оказалось, было уже поздно.

- Что-то там с финансами. Подделка документов, что ли. Ну, в общем, докатился...

- Как это, докатился? Люда, ты соображаешь, что говоришь? - Маргарита Ивановна вскочила с кровати, включила свет. - Ты только что говорила, что любишь его до сих пор! Почему не поехала к нему, когда узнала? Ты допускаешь, что он мог украсть? Ты это допускаешь?..

- Я еще в институте его предупреждала! Предупреждала? Предупреждала! А он что? Он наплевал! - Люда не говорила, она кричала, она уткнулась в подушку и кричала. И Маргарита Ивановна поняла, что это настоящая боль, не сиюминутная, а боль старой раны, кровоточащей, и никогда не заживающей.

Она легла рядом, обняла Люду за голову, уткнулась в плечо и тоже заплакала.

Две женщины, две любящих женщины, с разницей в возрасте в целое полстолетие!

Июнь 1941 года. Война для Марии Аристарховны Арбениной началась значительно раньше - летом 1936 года.

Париж, вокзал, ее отъезд на родину, в Россию, - наконец-то это стало возможным. Позади споры, дискуссии, упреки, мучительное ожидание разрешения на въезд.

Но Мишель остается. Он остается верен своему долгу. Через неделю три друга летчика переправляются в Испанию. Осуждающий Брест-Литовский договор, оттаявший в 1935 году после заключения франко-советского договора о взаимопомощи, Мишель постоянно твердил: "Только Франция в союзе с Россией способна стереть Германию с лица земли, нужно спешить, нужно нанести удар первыми, иначе будет поздно!"

"Как он был прав. Франция оккупирована, и теперь вся надежда на Россию. С тех пор ни единой весточки. Где он? В Испании? Во Франции? А может быть, встретится здесь, дома? А вдруг, его нет в живых? Нет! Нет! Он обязательно борется, он должен быть жив! Россия в опасности!"

Она с ней в эту минуту. Она искупит вину перед ней за ошибки, за непонимание, за предательство. Она благодарит судьбу за то, что успела вернуться, и теперь туда, где горько, больно, трудно - туда, где нужен каждый: на фронт! Горечь прожитых лет - в сторону, можно родиться заново и быть как все: гордой и независимой. На фронт, только на фронт!

Лучшее платье, еще из Парижа (как давно оно не одевалось), берегла для встречи с Мишелем, паспорт - и на улицу, по набережной, лучше пешком, так быстрее - в военкомат.

Она знает неплохо немецкий, - это сейчас может пригодиться,- можно сестрой милосердия, еще в гимназические годы прослушала курсы, или поваром, - последние годы не прошли даром. Еще поворот налево, и вот, кажется, она на месте. "К кому же обратиться?"

- Скажите, где здесь записывают на фронт? - она потянула за рукав военного, стоявшего к ней спиной и объяснявшего что-то пареньку с красной повязкой на руке. Тот отдернул руку, не поворачиваясь, бросил:

- Второй этаж, комната 21, скоро подойду...

Мария стала подниматься по ступенькам, дошла до площадки, посмотрела вниз, и... узнала офицера, ей отвечавшего. Тогда он был в штатском.

Она, с вокзала, сразу, на прием, к нему. Долго, еще во Франции, готовилась к этой встрече, миллионы раз мысленно проигрывала ее детали. Она очень хотела все объяснить, но он был непроницаем.

- Здравствуйте, проходите, садитесь. Пожалуйста, документы,- молча пролистал бумаги. - Вот чистый лист. Пишите. Я вернусь минут через сорок.

- А, что нужно писать?

- Все! Только, разумеется, факты, и, по возможности, точные даты, и вот вопросы, на которые необходимо ответить в обязательном порядке.

Он пришел ровно через сорок минут. Взял листы, внимательно прочел. А Мария все пыталась улучить момент, чтобы объяснить то, что не уложилось в сухие анкетные строчки. Но все ее попытки пресекались характерным движением руки.

- Я все понимаю. Пока этого достаточно. Поживите на Стальной, дом 6, квартира 6, там есть свободная комната. И еще, распишитесь вот здесь. Вы предупреждены о невыезде.

- Да, да! Конечно! Только вот последнее, о чем я хотела попросить. - И сразу, чтобы успеть выложить самое сокровенное. - Нельзя ли поселиться в родном доме? Нет! Мне весь не нужен, хотя бы комнату?..

- Я все сказал. До свидания!

- До свидания...

Она не рассчитывала на более теплый прием, но ей так хотелось поделиться пережитым. Она вернулась потому, что не может жить без России, без Родины, и она готова нести свой крест до тех пор, пока не станет снова своей - русской...

И вдруг - холодная, стальная, пронизывающая насквозь мысль: "Меня не пустят на фронт! Как я сразу об этом не подумала! Дочь царского чиновника, сбежавшая после революции, жена французского офицера и непонятно почему вернувшаяся назад! Эмигрантское отребье! А может быть, даже шпионка? Что делать? Что делать?.."

Она чувствовала, как холодный пот катится по спине, дрожат руки. "Как не хочется жить! Сколько можно страдать, довольно... А Мишель? Может быть, он где-то рядом? Надо взять себя в руки..." Мария поднялась наверх, завернула за угол, встала таким образом, что оказалось спиной к проходу, по которому должен был пройти офицер.

По тяжелым шагам и хлопнувшей двери поняла, что он прошел, и заревела открыто, по - бабьи, не стесняясь окружающих. Ее никто не утешал - к женским слезам начали привыкать.

Уже дома она сидела за столом, обхватив голову руками, раскачивалась на стуле и стонала: "Мамочка, что же это такое? За что, Господи, такое наказание? Ой, мамочки! Ой, мамочки..."

В дверь постучали. После паузы - громче, еще громче. Не получив ответа, дверь приоткрылась.

- Маша! Можно войти? - еще настойчивее. - Маша! Вы разрешите мне войти?

Мария встрепенулась, подняла голову.

- Кто здесь? Включите свет! - зажмурилась от света.- Ой! Анатолий Павлович! Это Вы? - она подошла к нему, уткнулась лицом в плечо. - Анатолий Павлович! Что делать?! Что делать?..

- Ну что вы, Маша? Успокойтесь, пожалуйста. Что, собственно, произошло?

- Ничего не произошло! Я просто не хочу жить! У меня нет возможности жить!..

- Ну что вы, Маша? Разве можно так говорить. Объясните, пожалуйста...

Он взял ее под руку, усадил на стул, сам сел напротив.

Анатолий Павлович - сосед, одинокий старик 72 лет, когда-то прекрасно владевший скрипкой, в свое время покорявший сердце ценителей музыки, человек мягкий и отзывчивый, сразу расположил к себе Марию. То, что она устояла перед суровыми жизненными ветрами, уготовленными самой судьбой, было и его заслугой. Истерзанная, ожесточенная за день, она спешила домой, готовила ужин, забиралась с ногами в кресло, и слушала бесконечные рассказы Анатолия Павловича о прожитой жизни. А когда он брал в руки скрипку, ей становилось тепло и уютно, словно в отцовском доме. Она засыпала, и была счастлива с Мишелем, до самого утра...

Они привыкли друг к другу и, несмотря на косые взгляды и перешептывание других обитателей квартиры, чувствовали себя маленькой семьей, - у них были общими и тревоги, и заботы, и маленькие радости.

- Меня не берут на фронт! Понимаете? Не берут!

- Подождите, Маша. Вы подали заявление, и вам отказали?

- Ничего я не подавала! Я в военкомате поняла, что меня на фронт не пустят и даже изолируют...

- Понимаю, понимаю, но изолировать... это уж слишком. И потом, почему именно на фронт? Можно и здесь послужить!

- Где послужить? В столовке! Это в моем - то положении, еще и в тылу отсидеться! - Мария перешла на крик, голос ее срывался.

В стену постучали.

- Прекратите кричать, ребенок спит!

- Маша, тише, пожалуйста, соседи беспокоятся...

- Со-се-ди беспокоятся! - вдруг прошипела Мария. Сжав пальцы в кулаки, она сделал два пружинистых шага в сторону кухонного шкафа, резким движение выдернула на себя ящик, ухватилась за нож.

- Сейчас успокою! Сразу за пять лет успокою!

- Маша! Что вы делаете?! - Анатолий Петрович бросился наперерез, закрыл собой дверь. - Маша, вы не в своем уме! Пожалейте старика!

Мария сделала шаг вперед, качнулась, выронила нож и стала медленно опускаться на пол. Он успел подхватить ее под руки, уложил на диван, подоспевшие соседи предложили вызвать неотложку.

- Подождите... Прошу всех выйти! Быстрее, быстрее, пожалуйста!- он расстегнул Марии ворот, приложил ко лбу руку, осторожно укрыл одеялом.- Не надо неотложку. Лучше чайку с малиновым вареньем. - Сбегал на кухню, вернулся, захлопотал у стола. - Сейчас все будет хорошо. Вы сможете держать стакан? - Мария протянула руку.- Скажу по правде, напугали вы старика, уж как напугали. Но ничего, теперь все позади... Ну, вот и щечки порозовели, совсем хорошо! - Анатолий Павлович еще долго суетился вокруг Марии, пока не убедился в том, что опасаться больше нечего. Он вдруг заторопился куда-то по личному делу. Вернулся поздно, когда уже все в квартире спали.

На утренний стук Мария Аристарховна откликнулась сразу же:

- Входите, Анатолий Павлович! Я видела вчера ваши слезы. Спасибо вам.

- Ну что вы, не обращайте внимания, это чисто старческое, но... в общем - то одевайтесь, мы уходим, я уже при параде.

- Уходим? Куда?

- Не спрашивайте. Доверьтесь мне, пожалуйста...

Долго шли молча. Наконец колоколом отзвучала металлическая лестница, звякнула цепочка. Навстречу вышел мужчина средних лет, в халате.

- Ну, братцы, совсем ранехонько... Могли бы, - он задержал взгляд на Марии Аристарховне, в то же время, шутя, обращаясь к Анатолию Павловичу, - даму выспать как следует.

- Тут такое дело, что не до сна.

- Ну, рассказывайте, - слова были уже обращены к Марии, - все рассказывайте, утаивать в данном случае ничего не стоит, пустяшных дел в наше время не бывает.

- Машенька! - вступил в разговор Анатолий Павлович. - Василий Афанасьевич - старинный мой друг, хирург, сейчас человек военный, вы все, все расскажите ему. Посоветуемся и решим, как быть?

Мария опустошенным взглядом обвела комнату, сняла платок, уложила его на колени и, разглаживая несуществующие складки, начала рассказ. Собственно говоря, это был не рассказ, а жизнь, которую она как бы проживала заново. Было видно, как взгляд хозяина квартиры с каждым ее словом теплел, и чувствовалось, что он не просто слушает, а сопереживает, сердцем ощущая чужую боль, и она - впервые за долгие годы - открыла свою душу настежь, не опасаясь быть беззащитной.

После долгой, очень долгой паузы, она ощутила бескрайнее счастье.

- Мария Аристарховна! Завтра, утром, в 6.00, отправляемся с вокзала. Будем формировать санитарный поезд. При себе иметь необходимое, не опаздывать.

Домой летели на крыльях. Анатолий Павлович еле поспевал за Марией.

- Вот видите, Маша! Надо верить, есть еще в России... - и вдруг резко, словно столкнувшись с невидимым препятствием, остановился. - Маша, это война, вас могут убить! А я, старый дурак, скачу на одной ножке от радости.

- Ну и пусть убьют, вы мне на могилу будете приносить цветы,- она кокетливо заглянула ему в глаза. - Ведь будете, правда?

- Какие глупости говорите... И я опять один!

Ужинали по-царски - с вином. Анатолий Павлович с особенным воодушевлением дал свой последний скрипичный концерт - для Марии Аристарховны Арбениной.

Теплушка. Для Марии Аристарховны это не просто вагончик - это теплый дом, чистый, уютный и доброжелательный. Ох, как не просто было этого добиться за те несколько дней, которые были отпущены для того, чтобы состав - из таких вот вагончиков - можно было назвать санитарным поездом. Мыть, шить, грузить, красить, и валиться с ног от усталости в свой уголок, и рядом чувствовать такую же, как и она, только бойкую и сноровистую - Маргариту Ивановну, или попросту Марго.

- Устала? - спрашивает Мария.

- Не то слово! Завтра последний денек, загружаемся и ту-ту!

- Чего уж хорошего, не по грибы, а на фронт. Ты, я погляжу, интересная какая-то, и от работы не бежишь и рот до ушей, не на войну собралась, а так на завалинке рассветы встречать.

- Марго! А ты угадала, действительно, хочу рассветы встречать.

- Вот завтра и встретишь, наломаемся! Ну ладно, спи.

- Спокойной ночи.

Из темноты снова.

- Маш! Спишь?

- И мне не спится. Маш, расскажи о себе, а? Как там все сложится...

- Еще успею.

- А у меня дочка в Ленинграде.

- Ты из Ленинграда?

- Я - нет. Муж у меня был ленинградский, вот и отправила дочку к его матери на лето, как чувствовала, а то как теперь? Любит ее. И она как за каменной стеной.

- Нет мужа. В расцвете лет от воспаления легких. А я сама одинокая, не успела замуж выйти, как овдовела, во как бывает...

За стеной раздался шум, возня.

- Марго! Открывай! Хватит спать, войну проспишь! Принимайте!

- Что такое?

- Потом разберешься, выходите на построение.

- Товарищи, через час отправляемся с военным эшелоном в действующую армию!

И сразу движение, крики, слезы, - среди них только две одиноких женщины. Марго плачет.

- Маша, Машенька!

- Анатолий Павлович! Как же вы сюда добрались?

- Василий Афанасьевич постарался. Ну, ты хороша, уже забыла старика.

- Ну что вы, я вас никогда не забуду. - Мария обняла его и поцеловала в щеку, она была влажной. - Ну, совсем плакса.

- Маша, я чувствую, что мы больше не увидимся. Обязательно пишите, и еще вот, - он протянул сверток, - соседи прислали, просили, чтоб зла не помнила.

- Я буду писать, Анатолий Павлович. Если какая-то весточка от Мишеля - я должна знать.

- Непременно, Машенька, непременно!..

Колеса мерно отстукивали: "На фронт! На фронт!" На вопрос Марго, кто ее провожал на перроне, ответила коротко:

Какое еще испытание готовила ей судьба?

Конечно же, борьбу, в которой она готова отдать себя всю, без остатка. У нее перед всеми, кто ехал в поезде: перед командирами, солдатами, перед Марго - было преимущество - в сущности, она одержала личную победу, доставшуюся ей дорогой ценой - она имела право защищать Родину, и она достойно постарается воспользоваться этим правом. Наконец-то судьба предоставила ей возможность начать все сначала - ибо перед войной все равны.

Из глубокого раздумья Марию вывели посыпавшиеся вещи с полок - от резкого торможения. Вагон дернулся несколько раз и успокоился.

- Маша! Сиди на месте, я сейчас. - Марго выпрыгнула из вагона и побежала в конец состава, туда же бежали и из других вагонов.

Из леса - через поле - со всех концов, к поезду стекалась масса людей. Пешие, конные, на подводах, в одиночку и группами.

Высыпавшие из вагонов солдаты шеренгой выстроились вдоль состава. Послышались команды:

- К вагонам никого не подпускать! Грузить только раненых!

Появилась Марго с винтовкой в руках.

- Нам выдали, стрелять умеешь?

- Ничего, научимся... Нам брать только тяжелых. Загружаемся и назад.

- Что случилось?

- Немцы! Со всех сторон! Сюда, только на носилках! - Марго высунулась из вагона, пыталась перекричать наседающих.- Принимаем только тяжелых!

Мария и Марго принимали носилки, осторожно перекладывали раненых на полки, по двое. Вагон наполнился криками, стонами, руганью, запахами пота и крови.

- Мальчики, потерпите чуток! В тесноте, да не в обиде! Приедем домой - и всех приведем в порядок. Ну, родной мой, что же теперь делать! Будет вода, сейчас вот только загрузимся - и будет вода.

- Кто здесь Марго?! - в двери просунулось молоденькое лицо лейтенанта. - Примите майора!.. Головой отвечаете, нужно срочно оказать помощь! Василий, будешь при нем, пока не сдашь в госпиталь, про папку не забудь, головой отвечаешь, об исполнении доложишь! При встрече. Ну, в общем, надеюсь на тебя...

В вагон поднялся рослый пожилой солдат, молча, пристроил у изголовья майора автомат, вещмешок, принялся помогать женщинам принимать носилки.

- Все! К нам больше некуда! Проходите к соседним вагонам! Помогите прикрыть дверь! - обратилась Марго к солдату и, спрыгнув, вновь побежала в конец состава.

- Шустрая бабенка! - обратился солдат к Марии.

- Да, легко с ней. Скажите, пожалуйста, что произошло с майором?

- Что произошло? Война, вот что произошло. А мужик - то видный. Мы его должны доставить в целости и сохранности, да разве уследишь, одно слово - война.

- А немцы далеко отсюда? Что-то никаких выстрелов не слышно.

- Еще услышишь. А немцы - то вокруг, мы вот крутили - крутили, покудова сюда не попали. Даст Бог, выберемся...

Мария выглянула в дверь. Молоденький лейтенант строил солдат в колонну. Левая рука подвязана бинтом, в правой пистолет.

- Битюгов! Бери двенадцать человек на охрану поезда, остальные остаются со мной. И без моей команды - ни шагу в сторону! Все слышали?!

Прибежала Марго.

- Сейчас отправляемся. Выйдем из зоны боевых действий, развернем полевой госпиталь. А пока нужно осмотреть раненых. Начнем с драгоценного майора...

В центре вагона стоял стол, накрытый белой простыней, рядом на скамейке - хирургические инструменты, бинты, йод.

Марго внимательно осмотрела майора.

- Здесь только самому Василию Афанасьевичу справиться под силу! Маша, обработай рану,- жгут, бинты - и до остановки. Нужна операция.

Все время молчавший майор вдруг спросил.

- Нога - то как, останется? Мне никак нельзя без ноги!

- У Василия Афанасьевича все останется, майор. - Отозвалась Марго.

Майор улыбнулся посиневшими губами.

- Сестрица, я спрашиваю о своей ноге.

- Батюшки, он еще шутит! - она склонилась над его лицом. - Свидетели есть, о твоей ноге и говорю!

Поезд тронулся. Работали втроем, не сговариваясь, поделили обязанности, командовала Марго. Незаметно летело время. Первой отвлеклась Мария.

- Поезд стоит!

- Ну, вот и приехали, - сказал солдат, - недалече укатили - то.

Открыли дверь. Поле, лес. Будто - бы и не отъезжали совсем. Только тихо, и... ни единой души вокруг.

Вдоль состава бежал Василий Афанасьевич, стучал в двери вагонов.

- Выгружаться товарищи! Выгружаться! Приехали!

- Как приехали! Куда приехали?

- Марго! Вам помогут, операционная будет вон там, в лесу. - Он показал рукой. - Всех туда и побыстрее!

- Что случилось?

- Дорога взорвана, дальше пути нет, будем оперировать, и ждать помощи.

- Откуда ждать - то ее!

- Хватит болтать, выгружаться, и в лес!

Носилки. Носилки. Носилки. Бегом. Жарко. Отдышаться бы.

- Быстрее, быстрее!..

Снова носилки.

Марго возводила палатку.

- Маша! Инструменты давай! Пора начинать. Боюсь я за майора!..

- Битюгов! Круговую оборону вокруг госпиталя! Давай командуй сам, я в операционную! - кричит Василий Афанасьевич. И сам уже в белом халате, моет руки.

Стонет майор, Мария готовит к операции другого.

- Какие танки? Битюгов!

- За нами вслед, по железной дороге!

Василий Афанасьевич тяжело опустился на скамейку.

- Что в этих случаях нужно делать, Битюгов?

- Драпать, что ж еще?

- А как же они? - он беспомощно разводит руками.

- То-то и оно! - Битюгов ожесточенно трет лицо. - Слушай мою команду: у кого нет оружия - по два раненых на носилки - и дальше в лес. Остальные ко мне!

Марго подбежала к Марии.

- Маш, где наша винтовка?

Мария побледнела.

- Она там, в вагоне!

- Эх, ты!.. - и длинное мужское ругательство, справедливое.

- Я сейчас! Я быстро! - Мария сорвала с себя куртку, бросилась к поезду.

"Только бы успеть, только успеть!"

Сердце бешено колотилось. Она споткнулась, угодила в канаву и одновременно услышала, как впереди заухали взрывы. Подняла голову - состава, к которому она спешила, практически уже не было, - три устоявших на колесах вагончика были объяты пламенем.

"Не успела! Надо скорее к Марго! - и только тут обратила внимание на два танка, обходящих ее справа. Они ломились к тому месту на опушке, откуда она только что выскочила. Мария закрыла глаза и уткнулась лицом в землю. - Как они там? Марго! А я снова в стороне. Мне надо туда!"

Она вскочила, рванулась к танкам, упала, снова вскочила и, встреченная упругим ударом в плечо, опрокинулась на спину.

Очнулась. Открыла глаза, нескончаемым потоком хлестал дождь. Приподнялась на локтях. Кружилась голова, тошнило, нестерпимо болело плечо. Мария ощупала его, пошевелила рукой. С трудом поднялась на ноги, напрягла зрение, осмотрелась. Ни танков, ни людей вокруг, только черные остовы вагонов. Собрав последние силы, Мария направилась к опушке. От нее, дальше, вглубь, был продолжен коридор из подмятого гусеницами кустарника, поваленных деревьев, которые огрызались внезапными языками пламени от наседающего дождя. Белое месиво из пара и дыма не позволяло сразу определить всю трагедию случившегося. Мария вплотную подошла к двум расположенным воронкам и с ужасом узнала место, где была расположена операционная.

- Марго! Марго! Марго! - шептала она.

В ответ только треск горящего дерева и шипение испаряющейся воды. Мария опустилась на колени, ощупывая все, что попадалось под руки. "Может быть, они успели уйти и сейчас в безопасном месте? - ей так хотелось сомневаться в увиденном. - Надо искать здесь, рядом, может быть, живы? Бывают же совсем невероятные случаи..."

Дождь прекратился, ветер, изменив направление, загонял облако в глубь леса, и Мария увидела то, к чему готовилась, но во что не хотела верить: растерзанные - человеческие - тела, перемешанные с землей, окровавленные куски гимнастерок, бинтов, солдатских сапог. Ощутила отвратительный запах жареного мяса.

Ее вырвало. Ее выворачивало наизнанку. Она была опустошена, но предательский комок снова и снова подкатывал к горлу. Мария обессилела.

- Это конец! - шептала она. - Да, это конец! Все очень просто! Конец! Дальше - ничего... Ад или рай - все равно, только уйти из этого мира. Хватит борьбы! Из 41 года прожитой жизни только 17 человеческих... А Мишель? Мишель поймет и простит!

Мария поднялась. "Последний долг - схоронить погибших! Я исполню его..."

Она укладывала неподвижные тела на плащ-палатку, подтаскивала их к воронке и осторожно, словно боясь неосторожным движением причинить боль, укладывала на дно. Работала молча и ожесточенно. Обошла весь лагерь. "Кажется, все, но где же Марго?" Еще раз обошла госпиталь, заглянув в каждую ложбинку, под каждый кустик. Марго не было.

И вдруг вспомнила: Битюгов приказывал безоружным с ранеными уходить в глубь леса. "Конечно же, они пошли в чащу". Мария пошла в предполагаемом направлении.

Бинты, оружие, два неподвижных солдатских тела. Дальше бегом. Вот она! Марго! "Марго!" И чуть слышно:

- Прости, Марго! Подожди немножко, я скоро к тебе! Только доделаю до конца...

Неподалеку, вцепившись руками в плащ-палатку, на спине неподвижно лежал пожилой солдат, до конца выполняющий приказ молодого лейтенанта. И вдруг - стон!

- Кто здесь?! - Мария бросилась к свертку, лежащему на палатке, развернула. - Майор! Родненький! Живой! Совсем промок, я сейчас...

Она осторожно раздела его. Одежду повесила сушить над горячими углями. Осмотрела повязки, но под руками не оказалось ни медикаментов, ни клочка чистой ткани.

Майор бредил.

"Скорее к своим! Но куда, где сейчас могут быть свои? К железной дороге? Нельзя. Там немцы.! - Прислушалась - ни одного выстрела вокруг. - Нужно идти в лес, так будет лучше", - решила она.

Последней, в воронку, Мария укладывала Марго. Раздела, холодное тело обернула чистой палаткой.

- Прощай, Марго. Я ухожу. Я должна помочь майору. Буду жива - найду твою дочку, если нет - найду тебя. Прощай!..

Из дощечек разбитого ящика на холмике выложила крест. Поклонилась.

В папку, которую Мария нашла на груди пожилого солдата, вложила документы Марго, сунула ее под гимнастерку майору. С помощью палатки и веревки соорудила что-то наподобие мягких салазок, уложила на них майора и перекинула веревку через плечо.

Стемнело, и снова наступил рассвет.

А она шла, или пыталась идти, отрешенная от всего мира, с одной, застрявшей в голове, мыслью: "Вперед, только не останавливаться! - При подъемах садилась, упиралась ногами в землю, подтягивала за веревку палатку, поднималась, и... все повторялось снова. - Что с майором? Стонет? Стонет! Вперед, только не останавливаться!"

Откуда-то сбоку проявилось из тумана лицо молодого лейтенанта. Она узнала его... И снова туман... И странные слова:

- Я к Марго. Как она?

- Спит бедняга! Потеря крови, перелом, ожоги, места живого нет. Мы на нее одну чуть ли не ведро йода истратили, только что-то температура не спадает.

- Да... Если бы видели, какую мы встретили. Мои ребята просто остолбенели. Раздвигаются кусты - и перед нами что-то лохматое, изодранное в клочья, глаза вытаращенные, шепчет и дергает веревку. На нас - никакого внимания, словно леший или оборотень какой. Кинулись, а она майора тащит. Только тогда и узнал ее. И документы сохранила! Молодец!

Мария открыла глаза. Разговаривали врач и тот, молодой, лейтенант, приказавший сохранить майора. Лейтенант подошел поближе, наклонился.

- Вот яблоки свежие, - помолчав, добавил, - как самочувствие?

Она хотела ответить, но губы не слушались. Лейтенант понял и заторопился.

- Не надо говорить, Марго. Все очень хорошо. Майор жив, уже сделали операцию, скоро увезут в Москву. Хорошо, что вы сохранили документы. Мы вас нашли, когда выходили из окружения. Врач говорит, что все нормально. По возможности буду навещать. Ну, до свидания!

Он махнул рукой и скрылся за занавеской.

В назначенное время Голубев появился снова с букетиком красных роз.

- Александр! Вы хотите разорить себя? - Маргарита Ивановна смущенно улыбалась. - Не скрою. Приятно! Но они здесь такие дорогие...

- Никак не могу отказать себе в этом удовольствии, тем более, что я их покупаю на деньги, сэкономленные на фруктах. Сосед потчует каждый день.

- И я тоже не могу отказаться от удовольствия, и даже от двух: первое, - иду в театр, второе, - с вами, - она протянула Голубеву два билета. - "Мастер и Маргарита" Булгакова. И нам уже пора идти.

Голубев любил этот роман, и был откровенно раздражен тем, что происходило на сцене. Украдкой поглядывал на Маргариту Ивановну. Она сидела на краешке стула, в напряженной позе, сложив руки на коленях, - по ее щекам катились слезы.

При выходе из театра Голубев взял ее под руку.

- Маргарита Ивановна, Вас так взволновал спектакль? Я видел слезы.

- Да-да! Простите меня за них. Я с ними прожила снова кусочек свой жизни. Это были для меня самые трудные годы, если бы вы знали, чего это мне стоило, - она взяла его под другую руку.- Вы, Александр, совсем не умеете ухаживать за женщинами. Пойдемте домой, я так ослабла.

- Маргарита Ивановна, - он бережно прижал ее руку. - Что это были за годы?

- Разве можно об этом рассказать? - она задумалась, и после долгого молчания, продолжила. - Это был тридцать шестой год. Я вернулась из Франции. Скромная квадратная комната в коммунальной квартире. Во всю стену окно, полностью закрытое снаружи тополиной зеленью так, что дневной свет пробивается не далее подоконника. Толстая муха лениво описывает круги, с каким-то необыкновенным ревом. Воздух густой и вязкий, я кожей лица ощущаю его прикосновение...

Она сидела в двух шагах от двери на своем чемодане, подперев голову руками, отмечая, с какой ненавистью смотрели на нее соседи. Особенно старался инвалид без ноги, с таким жгучим амбрэ, от которого кружилась голова.

Она только сейчас - всем своим существом - поняла, на что решилась, какие испытания еще могли выпасть на ее долю?

Первая надежда поселиться в родном доме не оправдалась - этим она лишилась того маленького фундамента, с которого хотела начать новую жизнь, и все же, утром, вместе с первыми солнечными лучами, оказалась на ней - на родной улице. Та совсем не изменилась, вернее, Мария Аристарховна не хотела замечать в ней чужого и незнакомого, а отыскивала родимые пятнышки, - находила и чувствовала мелкий озноб от прикосновения к своему сердцу. Ох, как долго она мечтала о сегодняшнем дне! А вот и серый камень - голыш - великан, заставивший улицу отказаться от безукоризненной прямизны. Мария Аристарховна прислонилась к нему коленями и поцеловала. Камень был холодный и по - утреннему скользкий. А она его помнила разогретым солнечными лучами, щедро отдающим накопленное за день тепло, свидетелем ее первого в жизни поцелуя.

Она подошла к дому. Замедлила шаг, остановилась. Отметила, что дом совсем не изменился,- даже крылечко,- такое же резное и голубое, только рядом, вместо огромных розовых кустов, торчали кустики акации. Окна зашторены. Внутри тишина. "Кто-то сейчас спит в моей комнате, а, может даже, на моей кровати..."

Мария Аристарховна мысленно вошла в дом, обошла столовую, комнату Мишеля, кабинет отца, заглянула в свои потаенные уголки и снова проследовала тем же путем, боясь приоткрыть дверь в собственную комнату. Казалось, если она это сделает, то произойдет что-то невероятное, и она оттягивала этот момент.

Хлопнула входная дверь. Она очнулась - и сосредоточила внимание на крыльце. Тучный мужчина в белом костюме, с черным портфелем в руках, равнодушно скользнул взглядом в ее сторону, спустился по ступенькам к подъезжающему автомобилю.

Постепенно улица начала оживать, чаще застучали двери, ставни, появились первые пешеходы. Из-за спины Марии Аристарховны вынырнул дворник в длинном кожаном фартуке. Руки в карманах, под мышками метла, лихо сбитая на ухо кепка, в зубах папироса.

- Гражданка! Вы зачем стоите? - он манерно перехватил метлу, щелкнул каблуками кирзовых сапог. Глаза острые, колючие.

- Нет. Нет! Я просто шла мимо. Скажите, пожалуйста, чей это дом?

Он улыбнулся.

- Мой! С пятнадцатого по двадцать пятый номер - все дома мои. А я как погляжу, - барышня из бывших? - после паузы продолжил: - До революции он принадлежал - весь - царскому чиновнику, а теперь Вуколову с семьей, директору машиностроительного завода. Сейчас его дочка выскочит, как всегда опаздывает, - подошел поближе, прищурился:- Да я зря рассказываю... Вы - Мария Арбенина?!

Она вздрогнула.

- Ну чего, испугались? Я не ошибся, правда?

- Да... Это правда. Простите меня, пожалуйста, но я вас что-то не признаю.

- Где уж вам меня признать. Вы таких, как мы, за щифоньеры принимали. - Так и сказал: "щифоньеры", с особенным ударением на "щи".

Она почувствовала какую-то душевную неуютность. Искорка надежды на встречу с близким, или хотя бы заинтересованным человеком, уступила место неприязни и даже страху. Где она могла его видеть? Дома? На улице? В гимназии? Нет. Скорее, где-нибудь на приеме, куда отец, несмотря на ее сопротивление, любил прихватывать единственную дочь.

- Я имел честь работать в конторе вашего папеньки, куда вы частенько имели правило заглядывать.

И только тут Мария Аристарховна ясно представила этого человека, вечно корпевшего над бумагами и подобострастно вскакивавшего при ее появлении. И этот колючий взгляд!..

- Если не ошибаюсь, вы тогда с французиком укатили. А теперь значит навестить или как?

- Мы с мужем уехали во Францию, и вот теперь вернулись домой.

Она отвечала скованно, пытаясь найти повод для прекращения неприятной беседы.

- Понимаю... Домой, значит. А домик - то занят. И вряд ли его товарищ Вуколов освобождать будет!

Мария Аристарховна пыталась остановить его вопросом:

- Скажите, а в соседних домах тоже все жильцы новые?

- Всех ветром разнесло, куда кого, кого во Францию, а кого, хе-хе, еще дальше. Ныне вот...

Она откровенно заторопилась.

- Спасибо, спасибо! Я спешу. Как-нибудь в следующий раз...

- Конечно, заходите, милости прошу. Я ведь свидетелем был, как ваш папенька того! - и он характерным движением обозначил веревку вокруг горла.

- Спасибо! Спасибо... - она рванулась вперед, боясь оглянуться, перебежала на другую сторону улицы. Ей почему-то казалось, что он непременно бежит за ней и хохочет, хохочет в спину. Она закрыла уши руками.

Внезапно перед ней возникла ажурная чугунная ограда.

Нет, не случайно ноги сами принесли ее сюда. Там, во Франции, в мечтах, возникала, прежде всего, она, в ослепительно белом покрывале, с пятью золочеными куполами, подчеркнутыми небесной голубизной. Она слышала переливы колокольного звона, видела бесконечную цепочку людей, чувствовала проникающий - в сокровенные тайны души - запах ладана. Мелькающие в полумраке тени от множества свечей раздваивались на судей и ответчиков - в воздухе звучала правда и только правда.

"А где же березы? Почему их нет?"

Очнулась. "Их и не было никогда". Так ей грезилось из далекой чужбины. Ворота закрыты. Мимо спешили равнодушные лица.

Мария Аристарховна влилась в общий поток, понесший ее в центр города, к магазинам.

Видел бы ее Мишель. В дамской сумочке нож, вилка, ложка. В руках скамейка, чайник. Она представила себя на картине, и тут же придумала название: "начало".

Дверь открыл сосед - инвалид. Пьяный, пропустил ее вперед, сплюнул в угол, зло выругался. Она поспешно прошла в свою комнату, сделала несколько шагов и... остановилась в оцепенении.

Посреди комнаты валялся ее чемодан, разбухший от небрежно уложенного содержимого. Тревожная догадка перехватила дыхание. Она опустилась на колени, открыла чемодан, перебрала вещи. Так и есть. Костюма не было. Подарок Мишеля перед самым отъездом, коричневый шерстяной костюм - вещь роскошная, особенно в теперешнем ее положении, отсутствовал. "Конечно, это дело рук инвалида, но что делать? Вызвать полицию? То есть милицию. И - что - дальше? Надо поговорить с ним, может быть, поймет?"

Она вышла на кухню. Инвалид сидел на лавке, уложив голову на скрещенные на столе руки. Изо рта непрерывной нитью стекала слюна. Временами он вздрагивал и хрипел.

Мария Аристарховна коснулась его плеча.

- Извините! Скажите, пожалуйста...

Инвалид оторвал голову от стола.

- Чо надо? Гово-лю. А-а!?

- У меня сегодня пропал коричневый костюм...

- Ничего не знаю, я клепко спал!

Она пыталась как можно почтительнее возразить ему.

- Но кроме вас здесь никого нет.

- Что?! Я уклал кос-тюм!? - он вскочил и, не успев подхватить костыль, рухнул на пол. - Конт-ла! Ты еще глозить, мне... участнику. Г-гл-глажданской!

Мария Аристарховна подошла к нему, попыталась поднять.

- Уйди, сволочь белая! Я! Уклал костюм!? - и вдруг, сошел на шепот. - А если и да? Так это эксплоплиация налодного добла. Поняла! Скотина белая!

Инвалид, прокричав еще что-то невнятное, растянулся на полу в хриплом, пьяном сне.

Мария Аристарховна стояла посреди кухни - горькая и опустошенная. Ее руки безвольными плетями свисали вниз. Она плакала.

Хлопнула входная дверь. Через некоторое время на пороге появился длинный, худой старик в пальто и шляпе.

- Вы и есть наша новая соседка? - он протянул руку. - Анатолий Павлович!

Мария Аристарховна не ответила ему, не поднимая головы, прошла в свою комнату.

Поздно вечером старик без стука вошел в комнату, держа в руках скрипку. Молодцевато прошелся по комнате, поклонился и, как когда-то, в концерте, но несколько переиначив, объявил:

- Чайковский! Первый концерт для скрипки без оркестра!

И зазвучала музыка. И какая музыка!

Когда он опустил смычок, испытующе посмотрел на нее.

- Ну и как, сударыня?

- Боже! Что может музыка. Снова жить хочется... Но, это Паганини.

- Правильно! - он протянул руку.

Она бережно взяла ее в свои руки, крепко сжала, долго не выпускала.

- Мария Аристарховна... или просто Маша.

Летело время, деньги, и личные вещи таяли, а работы все не находилось. Расчет на знание иностранных языков не оправдался. Бесконечные хождения по различным учреждениям и редакциям вконец вымотали Марию Аристарховну.

Стало ясно, что рассчитывать и на должность обыкновенного секретаря тоже не приходилось. Она очень долго простояла перед дверью с объявлением: "Ресторану требуются рабочие на кухню", прежде чем решительно ее толкнула и вошла.

Разговор оказался неожиданно коротким. Директор слушал рассеянно, не задавал вопросов, сбивчивый ее рассказ комментировал коротко:

- Понимаю. Понимаю...

Когда она закончила, сказал:

- Главное - правильно реагировать на требование, или, если вам будет так угодно, просьбы руководства. В данном случае, мои. И тогда все будет как надо. Завтра с утра и начнете. Оформитесь по ходу дела.

Она медленно шла домой. Уже спокойно пыталась оценить состоявшийся разговор. Постоянно опущенные глаза директора, и только единожды мимолетный, темный, глубокий, жадный его взгляд настораживал. Но выбора у нее не было, на дальнейшие же поиски не хватало сил.

На следующее утро ей вначале указали на огромную гору грязной посуды, затем выяснилось, что вдобавок ко всему заболел истопник и что надо сделать все побыстрее.

Ей казалось, что она растворилась в пространстве и во времени. Лица людей, дрова, уголь, вода, посуда - все перемешалось и превратилось в один стремительный, цветной круг, который вращался все быстрее и быстрее...

Наконец первый рабочий день Марии Аристарховны закончился. Она тяжело опустилась на стул, осмотрела руки. Красные от холодной воды и черные от угля со множеством мелких ссадин и заноз, они казались безжизненными и чужими. Она подошла к зеркалу и отшатнулась. "Хорошо, что не видит Мишель!"

- Мария! Тебя к директору!

- Ну как дела, Мария Аристарховна, освоились?

- Как видите, - она развела руки в сторону.

- Через пару деньков придумаем что-нибудь полегче и поинтереснее. А пока возьмите вот это. - Он указал на сверток, лежащий на столе.

- Мясо. Обыкновенное мясо.

- Спасибо, - она покраснела. - Но у меня нет денег.

- Возьмите. Вы это заработали сегодня без денег. У нас так принято. У вас завтра выходной, есть что-нибудь надо.

- Как выходной? - она испытала внезапную радость. Она забыла, что работать должна через день. Она успеет отдохнуть и привести себя в порядок.

Усталая возвращалась домой, перебирая в памяти мелочи прожитого дня. Это был ее первый рабочий день. Первый в ее жизни, по-настоящему! рабочий день. Неожиданно для себя громко произнесла:

- И все же, Мишель, права оказалась я!

Смущенно оглянулась, но улица была пуста.

Директор сдержал свое слово. Через несколько дней основной обязанностью Марии Аристарховны стало обслуживание кабинета для особо важных гостей. Он и сам обедал в этом кабинете. Она быстро освоилась, и гости открыто выражали ей свою признательность. Использование же в работе французского и немецкого языков приводило директора в горделивый восторг. В то же время она чувствовала отчужденность со стороны остального персонала ресторана, который по - своему реагировал на эту метаморфозу. Подсовывалась битая посуда, нагревались на огне ручки кастрюль, обувь и карманы набивались салатами, лихо закрученные и туго переплетенные с ее прошлым сплетни тягуче висели в воздухе. Мария Аристарховна терпела. Однажды, убирая со стола посуду, она вдруг почувствовала на своей груди руки. Кто-то сзади крепко прижимал ее к себе. Это был директор.

- Ну что ты, Машенька? Я от чистого сердца!

С трудом справляясь с охватившим ее волнением, она говорила быстро, чтобы он не успел ее прервать:

- Этого никогда не будет! У меня есть, муж, которого я люблю! Я вам очень благодарна за то, что вы для меня сделали. Все, что угодно, но только не это. Я умоляю Вас. Я просто не переживу...

- Тихо, тихо. Я ведь еще ничего не сделал. Просто хотел сказать, чтобы вы, после работы сразу, зашли ко мне.

Перед уходом домой она долго стояла перед кабинетом директора, не решаясь войти, наконец, постучала.

- Входите, Машенька, входите. Садитесь. - Он указал на кресло. - Сам сел напротив. - Давайте поговорим в серьезной обстановке. Только не перебивайте, выслушайте до конца, а потом уж будете принимать решение. Самое главное. Вы сказали, что у вас есть муж. Но давайте посмотрим правде в глаза. Его нет. Был. А теперь нет. Даже если представить, что он жив и не погиб в Испании, и то ваша встреча маловероятна. Он никогда не сможет приехать в Советский Союз, а вы - выехать во Францию. Да и вам этого не надо. Вы расстались потому, и не надо на это закрывать глаза, что у вас не сложилась семейная жизнь... Видимо, он вас все-таки не любил, или в свое время разлюбил. У французов это вообще все проще. И теперь вы придумали романтическую историю о невозможности жить без родины. Поверили в нее и разыгрываете роль Иисуса Христа, или кого-то еще... Полноте, сударыня, опуститесь-ка лучше на землю. Если же говорить обо мне, то я вас полюбил. Даже во сне. Не надо думать, что предлагаю быть любовницей, но хочу видеть вас своей женой.- Он встал, закурил папиросу, прохаживаясь, продолжил.- Скажете, что у меня есть жена и дети? Да, есть, так сказать, условно, мы уже давно не любим друг друга. Разорвать отношения пока не можем, обстоятельства выше нас. А вам предлагаю быть мне настоящей женой, но только официально не оформленной, и даже готов отдавать вам большую часть своей зарплаты. Учитывая ваше прошлое, думается, что мое предложение вполне резонно. Вы понимаете, о чем я говорю?..

Мария Аристарховна слушала, опустив голову, и думала, а вернее, пыталась найти ответ на вопрос: "Существует ли граница, ниже которой никакой человек уже опуститься не может". И приходила к выводу, что нет такой границы.

Он подошел к ней, нагнулся и заглянул в глаза.

- Нет! Это уж слишком! - невидимая пружина бросила ее вперед, и она с силой, на которую только была способна, ударила его ладонью по щеке.

Он отпрянул. На его лице появилась кровь.

Она ожесточенно хватала то, что попадалось под руку, швыряла их в то, что было так ненавистно.

На шум в дверях появились те, кто еще не успел уйти домой. Мария Аристарховна вышла из кабинета.

- Контра! Иммигрантское отребье! Товарищи! Подпишите акт о хищении мяса, вот, вот ее сумка! Я ее задержал, а она - драться. В милицию!..

А ей уже было все равно. Дома на вопрос Анатолия Павловича:

- Что случилось?

Ответила коротко:

- Избила директора!

- Как избила?..

- Просто избила! И все тут. Теперь жду милицию, - и перед самым его носом закрыла дверь.

Утром настойчивость Анатолия Павловича взяла верх, и она рассказала ему о случившемся.

- Ну, Маша! С вами не соскучишься! А с другой стороны, вы не могли поступить иначе. Только не надо отчаиваться, это не последний подлец на вашем пути.

Он ушел. Вернулся только к вечеру.

- Маша, все в порядке. За битую посуду придется выплатить и на этом инцидент будет исчерпан.

Голубев слушал ее внимательно, и когда она, почему-то, переходила на шепот, затаивал дыхание, боясь пропустить хотя бы слово. Он понимал ее всем сердцем, ему были по - настоящему близки все переливы ее души - они чувствовали до боли одинаково. Фантастика, но он пережил почти то же, о чем она ему сейчас рассказывала.

- Маргарита Ивановна! Поверите мне? У меня в жизни была такая церковь и такая же драка, во всяком случае, мотивы абсолютно одинаковы.

И теперь он уже рассказывал ей об отрезке своего жизненного пути.

- У меня тоже был такой директор. Начальник главка с соответствующей фамилией Выгодин. Затащил он меня как-то на рыбалку и, конечно же, не просто так. Просил меня написать кандидатскую диссертацию, я отказался. Возвращались в соответствующем настроении. А тут дождь, гроза, света белого не видно. Застряли. Колупались, колупались, пока он не нашел подходящей железки. Вылезли из канавы, и я вдруг увидел, что это не простая железка, а крест. Проржавевший, склепанный из уголков, почти полностью растерявший гнутый из проволоки орнамент. На одном гвозде болтается металлическая пластинка, на которой ничего не возможно было разобрать. И я тогда первым ударил его, но главное не в этом, а в том, что, когда он уехал, дождь сразу прекратился, и я увидел в голубом небе ослепительный золотой крест. Казалось, что он сам висит в воздухе, движется на тебя и под его лучами ярко горит вся округа. И на душе стало так светло и торжественно!.. Совсем рядом находилась часовня. Старенькая, полуразрушенная, а местами даже фрески сохранились. И решил я, что дрался справедливо...

- Да! Да! Да! Александр, - она обняла его, прижала к груди.

- Наша встреча здесь не случайна. Я так долго ждала ее. И вот, наконец... само провидение. Я должна была вас встретить.

Долго шли молча. Наконец, Голубев решился задать долго мучивший его вопрос

- Маргарита Ивановна. Вы несколько раз в рассказе назвали имя Мария, Маша...

- Это мое имя. Это мое первое, данное мне отцом, имя - Мария Аристарховна Арбенина. Об этом я вам расскажу после. Уже поздно, и я так устала...

Они подошли к санаторию. Одетый в последний крик моды, Молодцов что-то громко, рассчитывая, конечно же, на широкую аудиторию окружающих, рассказывал своей бабочке. Та висела у него на руке и заливисто хохотала. Голубеву он показался мелким и не заслуживающим внимания.

Пожелав Маргарите Ивановне спокойной ночи, он отправился к себе.

Курузин встретил его с улыбкой до ушей.

- Видел тебя на спектакле с мадам. Рядом сидели, а ты не заметил. Ну как, понравился? И мне понравился! Еще как! Артисты московские, сразу чувствуется - класс. А как он всех подкузьмил?

- Кто? Кого подкузьмил?

- Черт!.. Дьявол!

- Булгаков это. Не мешало бы прочесть. - Нельзя сказать, что его фраза прозвучала чересчур резко, тем более, что Голубев и не помышлял наносить обиду этому, в общем-то, неплохому, парню, но было уже поздно. Курузин побагровел, отвернулся к окну.

"Как же я неуклюж", - подумал про себя Голубев, но успокаивать его, или приносить извинения, сейчас, после пережитого вместе с Маргаритой Ивановной, не стал.

- Скажи, Сань, - Курузин не оборачивался. - Ты кем работаешь?

"Что это? Выяснение отношений? Только сейчас этого не хватало. Может уйти? Еще больше обидишь. Да и идти - то некуда. Надо потерпеть, все равно ему скоро уходить", - и с неохотой ответил:

- Автомехаником.

- Что-то ты не очень похож на автомеханика. Руки - то, небось, в собственном гараже оцарапал?

Голубев молчал.

- Ну ладно, автомеханик ты! Приходишь домой и что делаешь после напряженного, трудового дня? Молчишь? А я тебе скажу, что ты делаешь. Ты ножки к потолку, глаза в телевизор, а жена тебе кофе в постель! А я! Вылезу на белый свет, подсчитаю вагончики с угольком, приду в общежитие и чайной ложкой никак в стакан не попаду, трясет после молоточка - то. И нету, понимаешь ли ты, человечка, чтоб этот молоточек - то заменить на корабль подземного царства, и я в нем в белой рубахе! Зато поговорить мы мастера! Да! У меня уголь за спиной! А у тебя что?

И Голубев заговорил. Не хотел, но уж больно задел его Курузин. За живое задел.

- Первое. Нет у меня кофе в постель. Второе. Не по адресу твое выступление. Да, липовый я автомеханик. Но и я что-то уже сделал. Крупная воздушная станция в Калинине, и все, до последнего винтика в ней,- моей разработки. Причем, заметь, в свободное от основной работы время, за грошовую плату. Проект реконструкции цеха, экономический эффект почти в 400 тысяч рублей, опять же никто не заставлял. А сколько так, впустую! Полеты в Чирчик на собственные денежки, с изобретением в 800 тысяч экономического эффекта, почти что твой корабль подземного царства. Похоронили. До сих пор без надобности в гараже валяется. А скороморозильный аппарат?! До сих пор капиталистам золотом платим. А!.. Да зачем я тебе все это говорю?! - все это выпалил Голубев одним духом, и затем уже совсем тихо, скорее для себя, чем для Курузина закончил.- Есть и у меня уголь за спиной... Есть!

- Ну вот, Сань, теперь ты на человека похож, - Курузин подошел к нему, положил руку на плечо. - И ты прав, Булгакова тоже знать надо. Давай договор. Я беру обязательство читать книги. Со следующей осени в техникум пойду, а ты смастеришь корабль для подземного царства. А? Я его в момент освою. И чтоб безо всяких нартюрмортов, - он уходил.- В Занзибаре тепло и сыро, и много, много крокодилов, а мне нужен желтый, желтый попугай!..

Голубев долго не мог уснуть. "Мария Аристарховна Арбенина, и одновременно Маргарита Ивановна? Странная женщина. Сколько же на ее долю выпало?.. И видимо, красивая была, только сегодня в театре рассмотрел ее как следует".

Воскресенье! Еженедельный праздник. Это не просто день недели, когда не надо идти на работу. А Воскресение! И слово-то звучит как-то особенно мягко, лирично и торжественно. Лица спокойные и улыбающиеся, встречи желанные. Из окон летит музыка, молодая и сильная. Есть дом! Значит, есть крепкие корни, а за кроной дело не станет, или, как говорят в народе: "Были бы кости, а мясо..."

На курорте воскресенье тоже особенное. Концентрированная лень уступает место праздничному настроению. Серые, обстрелянные жизнью лица отдыхающих все больше разбавляются лицами молодых, крепких, задорных. Царствующие в течение недели гопаки и падеграсы перекрываются грохотом рок-музыки. Мудрость и мускулы, слитые воедино, вызывают чувство гармонии и вечности жизни.

И все-таки Голубеву, привыкнувшему к постоянной нехватке времени, бешеному ритму, требующему сохранения физической и психической формы, и просто к грохоту металла на заводе, было жаль местную молодежь. По этому поводу здесь в ходу был такой анекдот. Учащегося местной школы спросили: "Кем ты хочешь стать, когда закончишь школу?" Он ответил: "Отдыхающим!" А Голубеву хотелось работать, да так, чтобы уйти с головой, не замечать ни дня, ни ночи. Были знания, опыт. А рядом делали его работу плохо, некомпетентно, подчас неграмотно. Он, видя это, разрывался на части. Хотелось бежать куда-нибудь "наверх" и кричать: "Ну, дайте же мне эту работу. Я ее сделаю в тысячу раз лучше! Мне ничего не надо, я могу без зарплаты! Только дайте мне ее!" Но на том "верху", куда ему удавалось прорваться, его не слышали...

В голубом костюме - под цвет глаз, в белоснежной сорочке, при галстуке, в начищенных до блеска туфлях, он подошел к санаторию Маргариты Ивановны. У ограды встал так, чтобы из окна можно было его увидеть.

Ждать пришлось недолго. Она вышла в новом, коричневом с белым воротничком, платье, с белым зонтиком в руках.

- Признаться, я успела соскучиться, - она, что-то внимательно отыскивала в его лице. - Очень вам благодарна, Александр. В воскресение обязательно надо пораньше, и именно так, как вы сегодня одеты. Торжественно! - и захватив инициативу в свои руки, продолжила: - Предлагаю следующую программу. Утренняя прогулка в горы. Затем ресторан. По окончании - сюрприз. - После паузы. - Ну как?

- Принимается. Ресторан. Значит с вином?

- Конечно! И обязательно с танцами!

Она взяла его под руку, раскрыла зонтик. Голубев с готовностью ухватился за него, но она мягко отстранила его руку.

- Александр! Вы совсем не умеете ухаживать за женщинами...

Шли молча. Наконец Маргарита Ивановна остановилась, повернулась к нему лицом.

- Вы, конечно, ждете объяснения по поводу Машеньки? - И, не дожидаясь ответа, продолжила: - Я вам сейчас, Александр, открою свою тайну, о которой никто не знает. Теперь нас будет двое. У меня два имени, или даже три. Мария Аристарховна Арбенина. Маргарита Ивановна Соколова, и третье, здесь уже нет никакой тайны, Маргарита Ивановна Коваленко, по фамилии моего лучшего друга, в кругу которого меня считали его женой, хотя это было и не так.

Она рассказывала медленно, часто делая длинные паузы, потом спохватившись, будто ее могли недослушать, говорила быстрее, пока хватало дыхания. Задохнувшись, останавливалась, и долго молчала, не сводя глаз с лица Голубева и как бы вопрошая, все ли он понимает? И, видимо, находила то, что хотела увидеть, и продолжала свой рассказ.

Она тогда долго болела. Сказалось, ко всему прочему, и воспаление легких.

Встала на ноги героиней, спасшей жизнь очень важному майору Коваленко. Тогда еще героев было мало, поэтому ее первое боевое крещение обрастало все новыми, чуть ли не легендарными, подробностями. Говорили даже о награде.

Отступали... Медицинского персонала не хватало. Поэтому, как только появились силы сразу, включилась в работу. Под чужим, благодаря ошибке молодого лейтенанта, именем - Соколовой Маргариты Ивановны.

Марго! Марго! Марго! Ото всюду Марго! Вначале ей хотелось признаться, но как-то все не было подходящего случая. А если честно? То просто боялась. Не за жизнь, конечно, боялась снова остаться в стороне. Друзья, доверие, и главное - была так необходима. Лишить себя этого она не могла. Война затягивалась, и она не была уверена, в том, что доживет до победы, но делала все, что было в ее силах, и даже больше. Слыла отчаянной сестричкой, лезла в самое пекло, хотела погибнуть, но что бы с честью... Но судьба распорядилась по-другому.

Началось наступление - самое счастливое время в ее жизни. Странно, конечно, вокруг столько горя, а она - о счастье! Лейтенант Соколова! Сначала ей поручались простенькие операции, затем - посложнее, и вскоре начальник госпиталя, полковник - хирург, с уважением обратился к ней: "Коллега Марго!"

Было нестерпимо жарко. Голубеву хотелось снять пиджак, но он не решался, боясь прервать Маргариту Ивановну. Наконец она сама предложила ему это сделать.

- Александр. Мы сейчас немного отдохнем - и в обратный путь, как бы нам не опоздать в ресторан.

- В этот ресторан не опоздаем. Там всегда есть свободные места, да и времени еще мало.

- Да вы никак успеваете рестораны посещать?

- Сосед информирует.

- Не забывайте про сюрприз, поэтому нам опаздывать никак нельзя!

Она устроилась поудобнее на скамейке.

- А однажды, я сама чуть себе не навредила... Привезли раненого немца с приказом сделать все, чтобы остался живым. Полковник посетовал на то, что на старости лет приходиться фашистов оперировать, но делать нечего - приказ есть приказ. Мне оперировать не доверили. Операция хоть и не сложная, а руку пришлось ампутировать. Вхожу в палату, где лежат прооперированные, и вижу. Немец уже пришел в себя, обнаружил, что нет руки, и ругает полковника на чем свет стоит. Тот по-немецки ничего не понимает, пытается его успокоить: "Потерпите немного, сейчас пройдет. Потерпите, пожалуйста". Немец не унимается. А у меня такая злость. Вышла я, взяла пистолет, вернулась, приставила ко лбу фашиста и выстрелила. Вы не представляете, Александр, что тут началось. Меня нашли в лесу. Полковник ругался - отдать под суд... Не отдал. Представили, что фашист не перенес операции. После этого случая авторитет мой так возрос, что некоторые даже побаиваться стали. А с полковником мы почти до конца войны вместе были.

- Маргарита Ивановна. А вы сильный человек.

- Это я сейчас такая старенькая, а тогда... - она встала, развела руки, мечтательно закрыла глаза. - Тогда в меня еще можно было влюбиться. Пойдемте назад, я так боюсь опоздать.

Спускаться было легче, Голубев, почувствовав, что Маргарита Ивановна оживилась, спросил:

- Майор Коваленко и друг Коваленко - одно и то же лицо?

- Да. Мы стояли тогда в Чехословакии. За несколько месяцев до окончания войны. Меня вызвали к начальнику госпиталя, представили капитану. Присмотрелась. Лейтенант, вынесший меня с майором из окружения. Я, говорит, за Вами по приказу полковника Коваленко приехал. Сначала отпуск оформим, а там видно будет. Войне скоро конец! Ну, в общем, собирайтесь. Куда? - спрашиваю ехать. Отвечает - в Казань. Не знаю, как я согласилась, но согласилась. Взяла адрес, сказала, что приеду, а сама первым делом - в Ленинград. Каких смогла Соколовых обошла. Получалось, что мать мужа Марго с внучкой погибли во время блокады. Потом, уже после войны, снова пыталась найти дочь Марго, и снова неудача, а мысль, что вдруг жива она, до сих пор не дает мне покоя. Тогда же узнала о смерти Анатолия Павловича. Приехала в Казань. Нашла бывшего майора, и уже бывшего полковника. Вхожу. Посреди комнаты стоит инвалидная коляска, в ней солидный мужчина, весь седой. Это и был Николай Николаевич Коваленко. Главный конструктор, который занимался разработкой новой военной техники. При испытаниях он попал в окружение, был ранен. Так наши пути и пересеклись. Перенес множество операций, в результате - одна нога ампутирована, другая парализована. Один-одинешенек! Семья погибла в Ленинграде. Обрадовался. Тогда он уже начал писать свою первую книгу. Говорил, что хочет написать и обо мне. Все спрашивал. Я ему рассказала о раненом фашисте, которого пристрелила сразу после операции. Он выслушал, внимательно посмотрел на меня и сказал, как сейчас помню: "Вот вы какая? - Что? - говорю. - Такая не нравится, о такой писать не будете? - Молчит и только смотрит так, что внутри все переворачивается. А меня уже не остановить. - А что вы скажете, если я все расскажу!?" И рассказала. Всю ночь рассказывала...

Коваленко смотрел на эту невысокую красивую женщину в военной гимнастерке, в сапогах. И пытался представить барышню с крутой косой, в пушистой одежде, с зонтиком, шляпкой, удаляющейся по тенистой аллее летнего сада, и неожиданно повернувшейся к нему с очаровательной улыбкой на лице. И не мог. Две глубоких мужских вертикальных черты у переносицы и взгляд - напряженный, с металлическим холодком внутри, возвращали его к действительности. Сколько же нужно человеческого тепла, думал он, чтобы растопить эту заледеневшую душу?

- Теперь мне понятно, - обратился он к Марго, - почему вы так поступили с фашистом?

- А для вас этой войны мало? Нужны еще доказательства? - Марго нервно заерзала на стуле.

- Этой войной все сыты по горло. И я тоже...

- Простите! - она прервала его. - Я не хотела обидеть.

Коваленко продолжал.

- Для меня важен не только фронт, а и то, как вы об этом говорили. Я понял, что это была не просто вспышка гнева, а боль, затаенная, глубокая, выстраданная, периодически прорывающаяся наружу. И еще, - он подъехал к ней поближе, положил руки на плечи, - Марго! О вас напишут. Обязательно напишут! О вас. О таких, как вы! - помолчал. Опустил глаза. - Только не сегодня. Еще не пришло время. Но я уверен, обязательно напишут! А ошибки?.. Они есть у каждого. К настоящей вере путь через страдание, и значит, - через ошибки. Не бывает, Марго, сытой веры, сытой бывает философия. Вера! Это боль! Болит, - значит веришь! Вот и сегодня вы натолкнули меня на неожиданную мысль. Видимо, война не только калечила, - он выразительно развел руками, - но и лечила... И, как бывший главный конструктор, говорю, - и учила!

- Вот так я и осталась в Казани. Вначале работала медсестрой в больнице, а когда здоровье Николая Николаевича ухудшилось, уже не отходила он него. Помогала в работе как могла. Это был очень умный и очень сильный человек. Многое поняла рядом с ним. Работала с литературой, переводила, печатала, ездила в командировки. Он называл меня секретарь-хозяйкой. Долго пытались найти следы Мишеля, но напрасно...В 1960 году Николая Николаевича не стало... Я обязательно подарю вам, Александр, его книгу.

Вошли в ресторан. Голубев увидел, что ошибался: мест свободных не было.

- Не повезло!..

Неожиданно к Маргарите Ивановне подбежал молоденький официант.

- Здравствуйте, здравствуйте! Все готово! Прошу Вас!..

Он почтительно подвел их к сервированному столику с тремя креслами.

Через весь зал, торжественно, привлекая к себе всеобщее внимание, шел колоритный, пожилой грузин, с огромным букетом красных роз в вытянутых руках.

- Дорогая Маргарита! Весь этот зал! Все народы юга нашей необъятной родины дарят вам эти красивые цветы!

Он взмахнул рукой, оркестр ударил в литавры, раздались аплодисменты.

- Каро! - она смущенно улыбалась. - Мы ведь о музыке и народах нашей родины не договаривались.

Он наклонился к уху Голубева, но сказал громко, чтобы она тоже слышала:

- Не понимает, что сейчас никак нельзя без инициативы...

Выпрямился, двумя руками посылая всему залу воздушные поцелуи, под аплодисменты скрылся за дверью.

- Это и есть ваш сюрприз? - Голубев чувствовал неловкость.

- Одна треть сюрприза, а вот и вторая треть! - Она глазами указала на дверь.

К столику, вальсируя, пробиралась высокая, стройная женщина. Белокурые волосы крупными волнами набегали на ее голые плечи. Полупрозрачное голубое платье облачком трепетало вокруг ее стана, узкая полоска ткани обегала шею, на которой гордо держалась красивая головка, с яркими губами, и большими глазами.

Голубев узнал ее.

Это была Люда. "Просто обалдеть можно!" - подумал он и поднялся навстречу.

- Людка! Ты!?

- Я! - она протянула ему руку.

Он как-то неестественно, суетливо стал усаживать ее в кресло.

- Кто бы мог подумать? Спустя столько лет встретиться здесь, в Железноводске! Меня, ладно, жизнь потрепала, но ты...

- Будет время, и я расскажу тебе, Саша, кто меня потрепал. Тебя предупредили, что и я буду?

- Нет, Людочка, - в разговор вмешалась Маргарита Ивановна. - Это была вторая часть моего сюрприза... Александр, теперь основная, третья! - она, с каким-то особенным интересом, взглянула ему в глаза. - Ну, начинайте же ухаживать за женщинами!

Голубев открыл бутылки, женщинам налил "Шампанского", себе рюмку водки.

- Извините, я кроме водки ничего не пью.

- И правильно делаете! - поддержала его Маргарита Ивановна. - Мне тоже водки!

- Тогда и мне за компанию, я как все! - Люда отодвинула бокал на край стола.

- Первый тост и, попрошу, единственный, скажу я! - Маргарита Ивановна подняла рюмку. - Мне сегодня исполнилось восемьдесят три года!.. Маргарите Ивановне уже давно восемьдесят пять лет. А мне сегодня исполнилось только восемьдесят три года!

Люда, не понимая, перебила:

- Почему восемьдесят три? Вам дашь не более пятидесяти! Уверяю вас!

Голубев жестом остановил ее.

Маргарита Ивановна продолжила:

- Нелегкими были эти годы, но жалею только об одном, что не было рядом Мишеля. Поэтому сегодня, в свой день рождения, поднимаю рюмку за него! И за встречу с вами, Александр! - она маленькими глотками выпила всю рюмку, дрожащей рукой вытерла слезы.- Мишель, так же, как вы, Александр, одним залпом. Водку, говорил он, нужно пить только по-русски!

Зазвучал вальс. Перед Маргаритой Ивановной появился лысоватый, поджарый старичок, в черном костюме, застегнутом на все пуговицы. Такой аккуратненький и блестящий,- голова наклонена чуть влево и вперед, правая рука согнута в локте.

- Позвольте Вас ангажировать на танец, мадам?

Маргарита Ивановна кокетливо тряхнула головой, взяла его под руку, и они вышли в центр зала.

Какой это был танец! Строгие, законченные, профессиональные движения партнера и мягкие, запаздывающие по инерции, движения партнерши, придающие танцу особенную пластичность. И лица! Романтические, полностью растворенные в музыке. Голубев отметил, и был благодарен музыкантам за тот такт, с которым они поддерживали танцующих, тонко поймав настроение Маргариты Ивановны.

Под аплодисменты партнер галантно усадил ее за стол. Она, улыбаясь, оправдывалась:

- Надо же, какой незапланированный сюрприз! Вот, Александр, как нужно ухаживать за женщинами...

Но он ее уже не слышал. Краешком глаза он успел заметить, и теперь открыто наблюдал, как между столиками, покачиваясь, вытирая рот салфеткой, пробирался Молодцов.

Было ясно, что он шел к ним, но зачем? Голубев пытался предугадать ход событий. "Узнал земляка и решил объясниться? Глупость! Как такое могло прийти в голову? - И вдруг, мысль, как только сразу не догадался? - Он идет к Люде. Все очень просто, упустить такой лакомый кусочек Молодцов не может!"

Тяжело дыша, с открытым ртом, он подошел к ней, швырнув под ноги салфетку. Двумя руками уперся в край стола, плечом в сторону оттесняя Голубева. Наклонился, заглядывая в лицо к Люде.

Маргарита Ивановна, оценив обстановку, положила свою руку на руку Голубева, призывая его таким образом к терпению.

Обстановку разрядила Люда.

- Вы, вероятно, хотите пригласить меня на танец?

- Да! Я о-о-очень хочу! - Молодцов поспешил за ней.

Люда, двигаясь в такт музыке, всем видом старалась показать, что не испытывает никакого удовольствия от кавалера, и мучительно ждет окончания музыки. Молодцов же, жадно перехватив руками ее талию, приклеился губами к уху. И все же она улыбалась. "Женщина всегда остается женщиной, - думал Голубев,- даже в такой ситуации дежурные комплименты дают свои ростки". Тем временем музыка закончилась, и Люда быстро возвратилась на место, оставив Молодцова, одного, в центре. Может быть, этот прием с кем-то и был бы успешным, но не с Молодцовым. Вытаращив глаза, он снова приближался к столику. Обстановка накалялась. Зрители ожидали событий, они жаждали зрелищ...

Маргарита Ивановна не отпускала руку Голубева.

- Александр, мы сейчас уйдем, только без глупостей. Я его тоже узнала. Понимаю ваши чувства. Но не сегодня и не таким образом...

Молодцов снова занял исходную позицию, пытаясь рукой обнять Люду за шею.

- Паслушай, дарагой! - сзади Молодцова вырос громадный кавказец. Положив на плечи два мускулистых рычага, развернул его к себе лицом. С характерным грузинским акцентом продолжил. - Ты патэрял это, - он глазами показал на брошенную салфетку. - Падними, я тэбя очэн прашу!

Молодцов, медленно, сверху донизу, осмотрел неожиданного оппонента и, понимая, что в данный момент сила против него, неожиданно ловким движением носка ботинка отправил салфетку дальше под стол.

- Бы-ла! И нету! Все? - он пытался освободиться от рук кавказца, но тот не сдавался.

- Да-ра-гой! Пайдом пакурим!

- Я не курю...

- Ты нэ куришь? Тогда пайдом дышать адным воздухом.- Он перехватил Молодцова за руку и - под одобрительные выкрики - за столами потащил его к выходу.

В другом конце зала раздался истеричный женский крик, заставивший всех обратить на себя внимание.

- Не троньте его! Вы не имеете права! Он лицо неприкосновенное!

Последняя ее фраза вызвала в зале всеобщий хохот. Голубев узнал ее. Это была та самая "бабочка". Роняя стулья и не переставая кричать, она бросилась вслед за ними...

Первой - неловкое молчание прервала Люда.

- Хам, какой. А руки потные, так противно!

- То-то ты балдела! - Голубев смотрел на нее в упор. - Еще немного, и растаяла бы.

- Как не растаять. Вы знаете, что он мне предлагал? Во-первых, руку и сердце, во-вторых, после того, как я отклонила первое, предложил денег, когда я и на это не согласилась, предложил все, что захочу. Когда я спросила его, уж не золотая ли он рыбка, он сказал, что поважнее, что он член правительства.

Голубева откровенно бесила ее самодовольная болтовня и, стараясь уколоть ее как можно больнее, бросил.

- Как была кукла, так и осталась!

От неожиданности Люда выронила бокал, поперхнулась.

- Как кукла? - отдышалась.- Сашка! Ты соображаешь, что ты говоришь? - Замолчала. На ее глазах появились слезы.

Молчавшая до сих пор Маргарита Ивановна заторопилась.

- Нам пора. Уже поздно...

Недалеко от ресторана, посреди цветочной клумбы, на спине, подмяв под себя руки, лежал Молодцов. Вымазанное черноземом, его лицо производило странные, булькающие звуки. Вокруг него на коленях ползала "бабочка", плаксиво причитала. "Здорово он его отделал!" - подумал Голубев и посмотрел на Маргариту Ивановну. Та спокойно и невозмутимо держала под руку Люду, которая в ужасе закрывала лицо ладонями. Странно, но у Голубева не было, ни чувства радости, ни - объяснимого в данном случае - злорадства. Была досада, что так закончился праздник дорогого ему человека - Маргариты Ивановны.

Начинало темнеть. Сначала тусклые, слегка обозначенные слабым светом, фонари притягивали взгляд своей таинственностью и ожиданием чуда. Каким оно будет? Хотелось подойти к ним, окружить ладонями, и собственным теплом помочь разгореться им, пусть не в очень яркий и сильный огонь, но только в неповторимый, и чтобы только в твой. И рядом кто-то своим прикосновением давал бы жизнь другому огню, и так повсюду. Сколько огней - столько людей, и все разные!

Фонари разгорались. И вот уже мощный, желтый цвет залил деревья, дорожки, скамейки, лица, спрессовал их воедино, образуя в тяжелом месиве коридор, наполненный приглушенными голосами.

Голубев обнял женщин за плечи. Почувствовал упругие мышцы Люды и податливое, до кости, тело Маргариты Ивановны. "Когда-то и оно было таким же здоровым и сильным". И ему вдруг нестерпимо захотелось перенестись в те далекие годы, быть рядом с ней, оградить ее от всех невзгод, и быть по-настоящему счастливым.

Маргарита Ивановна прервала его размышления вопросом:

- Александр, вы хотите спросить меня, зачем я уехала во Францию?

Голубев с момента их первого знакомства не переставал удивляться проницательности этой женщины, и сейчас она так верно уловила его настроение.

- Маргарита Ивановна, - он медленно подбирал слова, понимая, что касается самой болевой точки ее души. - Вы истинный патриот нашей родины... - и, почувствовав казенную выспренность своих слов, замолчал.

- Вы не мучайтесь, - она освободилась от руки Люды, повернула к нему лицо. - Вы хотите спросить, почему я предала родину в трудную для нее минуту? - И жестом, остановив возражения Голубева, жестко продолжила: - Мне не раз приходилось отвечать на этот вопрос, так что не бойтесь меня обидеть. Тем более, что он именно так и должен звучать. - Она осмотрелась по сторонам. - Давайте где-нибудь присядем, только не при этом освещении.

Они спустились по лестнице вниз и устроились на скамейке, чуть освещенной витриной стоящего неподалеку киоска. Маргарита Ивановна откинулась на спинку, прикрыла глаза, и, потирая лоб ладонью, пыталась справиться со своим дыханием. Голубев знал, что это признак охватившего ее волнения и также знал, что все его слова - в этот момент - были бы излишними. Люда, полагаясь на Голубева, тоже молчала.

- Война! Все для России. Нет более святого дела, только на фронт, и только с победой. Через непонимание родителей, не закончив гимназии, вольнонаемными, низшим чином - ну и пусть, зато глаза любимых восторженные и воспламеняющие. Белый билет? Не беда! Под чужим именем и только на фронт. Прощальный вечер. Мальчики любимые, ждем героев с победой... Первые лазареты. Стремительный слух. Он ранен? Выздоравливает! И скоро снова на фронт! Гурьбой к нему. Герой! Возмужавший, говорит мало, и как бы с неохотой. Тысячи вопросов! Военная форма, в которой он был там, кружит голову (свист пуль, грохот орудий, на ней та еще окопная пыль!) И танцы только с ним. И завистливые вздохи, - как ей повезло!.. - она замолчала, но тут же - движением руки - остановила попытку Голубева, что-то прокомментировать.- Наконец-то! Стремительно катится вал, обрастая новыми подробностями, сметая на своем пути раздражение, горечь поражения, предательство... Теперь все! Все будет по - другому! Царя больше нет! Николай-11 с братом Михаилом отказались от престола! Ура! Есть правительство! И снова ожили голоса в столовой, в кабинете отца. Многочисленные гости, дым столбом, и споры до восхода солнца. Германия будет разбита, и Россия, сбросившая с себя оковы царизма, с новой силой засияет на мировом небосклоне... Но события развивались не так, как нам казалось в ту пору. Единого, сильного правительства, опиравшегося на конституционные законы, о которых так мечтал отец, не было. Союзы, комитеты, партии, программы, лозунги запутали все и вся. Отец снова бросился в крайность. России не нужны социал-демократы, или там социал-революционеры. Она не может быть без царя. Нужен царь! Но не слабоумный Николай-11, а сильный, объединяющий всех воедино, и чтобы каленым мечом навести законность и порядок. Только так можно спасти тонущую Россию. Первые встречи с утра начинались с сообщения о тех, кто накануне выехал за границу. Становилось страшно... В довершение ко всему, как гром среди ясного неба, - договор о мире с Германией. Сейчас это трудно объяснить, но тогда мы его восприняли как предательство - и какое... Половина России, по упорно ходившим слухам, включая Москву, должна была отойти к Германии. А я ждала Мишеля, уверена была, что он точно знает, как быть дальше? И он приехал. Неожиданно! Большой, сильный, уверенный в себе. Вечером скромное венчание, а утром отъезд во Францию. Вспоминаю папу... Долго ждали, наконец, он вышел на крыльцо. Высокий, худой, белый как лунь. В тройке, с тростью. Попрощался с Мишелем, поцеловал меня в лоб, прижался головой к плечу, заплакал. Маргарита Ивановна положила ладонь на плечо. - До сих пор ощущаю его слезы... И помню слова. Может быть, ты, Мария, и права, что сейчас уезжаешь, но помни, родина твоя здесь, и наследники мои, тоже должны быть здесь... Он сам не хотел никуда уезжать, и был против моего отъезда. А я любила Мишеля, и надеялась, что расставание наше ненадолго, не могла предположить тогда, что расставались навсегда... Ну, вот уже стихами заговорила, - она грустно улыбнулась, посмотрела сначала на Люду, потом задержала взгляд на Голубеве. - Если говорить откровенно, молодые люди, то до конца происшедшее с Россией я поняла только во время Великой Отечественной войны. Сколько лет и событий для этого понадобилось прожить. А тогда... не каждый понимал происходящего. Не говоря уже о таких барышнях, как я...

- Я полностью согласен с Вами, Маргарита Ивановна. - Голубев лукаво подмигнул ей. - Вот Люда ничего не понимает, но живет - не тужит! - и продолжил серьезно:- Только здесь нет предательства. По определению моего отца, ошибка бывает предательской, если она совершена осознанно!

Люда по-детски надула губы.

- Почему я ничего не понимаю? Я все поняла. Только вот, кто такая была Мария?

Голубев и Маргарита Ивановна дружно рассмеялись. Рассмеялась и Люда и, чтобы скрыть неловкое положение, в которое невольно попала, с жаром спросила:

- Маргарита Ивановна! А как там дальше было? Во Франции? Вы, наверное, жили в Париже?

- Да, Люда. Мы жили с Мишелем в пригороде Парижа.

- Па-риж! - Люда мечтательно закатила глаза.

Маргарита Ивановна продолжила.

- Для меня Париж, Франция - были заключены в Мишеле. Утром на рынок, приготовлю обед, и в окно - жду его.

Люда не унималась.

- Но в свободное время, наверное, Лувр, Версаль, Эйфелева башня?

- И Монтеспан, и Монте-Роза, и Средиземное море, и Италия, и Англия, но не было России, и она, как-то совсем глухо, прошептала в себя, - не было детей...

Люда виновато замолчала.

Голубев поднялся первым.

- Уже поздно, пора по домам.

- Вы правы, Александр, пора домой.

Он проводил женщин до санатория, попрощался, и отправился к себе.

Голубев открыл дверь в номер. В слабо освещенной комнате - за счет уличных фонарей - через окно - увидел Курузина. Голова укрыта одеялом, ноги наружу. Решил не беспокоить, не включая света, стал укладываться спать.

- Можешь включить свет, я не сплю, - Курузин сбросил с себя одеяло, приподнялся на подушке. - Включай, включай, светик... не стыдись. - И, видимо, довольный удачным сочетанием слов, протянул.- Ах! Какие мы нецелованные! Ах!.. А мы вас давно ждем! Нам интересно...

Голубев включил свет, остановился посреди комнаты, улыбнулся.

- А ты опять следил?

- Следил, не следил... На этом пятачке хошь - не хошь следить будешь. Видел в ресторане, как ты одну за другой за воротничок опрокидывал, - он характерным движением провел ладонью по шее,- а здесь лекции про запретный плод читаешь.. Нехорошо!

Голубев сел на кровать у его ног.

- Понимаешь, Василий, здесь надо было. - Прокряхтел в тон Курузину. - Хошь - не хошь, надо было!..

- И драку учинять надо было?

- А ты и это видел?

- Как не видеть? - Курузин улегся поудобнее. - Рядом сидели. Тебе, конечно, в такой момент не до нас было, - он зевнул, мечтательно покачал головой.- А она хороша! Просто секс-бомба!

- Это ты о Люде?

- Конечно же, не о той старушке, с которой ты как курица с яйцом носишься! Теперь я понимаю, что она у тебя вроде наживки. Ну и хитер ты, Саня...

- Опять начинаешь? - Голубев встал, всем своим видом показывая, что разговор окончен.

- Ну чего ты, чего ты? - заторопился Курузин. - Я же пошутил... Видел, как грузин этого типа отделывал...

Последние слова заинтересовали Голубева. Ему было стыдно, прежде всего, перед собой, и все же, делая вид, что сосредоточенно разбирает постель, он бросил:

Василий опустил ноги на пол, энергично жестикулируя руками между столом и креслом, пустился в обстоятельный рассказ:

- Ну, когда завязалась вся эта свара, я пошел за ними. Думал, выпил мужик, понравилась бабенка, решил уделить внимание. И я, не будь со мной моей, не удержался бы... Короче, решил помочь, если что... Вышел. Туда, сюда - нету. Вокруг обежал - нет! Потом слышу, эта дама его причитает. Я - на крик и вижу такую картину. Стоит этот грузин и еще с ним трое, взяли его в кружок. Ну, думаю, сейчас начнется! Снял я пиджачок, аккуратненько так уложил на травку, рукава закатываю у рубахи, чтоб удобней было, как в молодости. И моя ... молодец! Сняла туфли, в руках держит наизготовку, а каблуки острые, таким голову в момент прошибешь. А грузин ему говорит, - Курузин коверкал слова, пытаясь сработать под акцент, - ты оскорбил тэкую женщину и не захотел прасит у нее прощения. Тогда будэшь просить его здэсь. И как гаркнет: "На колени!" У меня аж мурашки по телу. Двое против четырех молотобойцев - негусто. Мою-то не в счет, женщина, все-таки. Ну, думаю, была - не была... И тут! Глазам своим не поверил! Опускается тот на колени, лижет грузину ноги... Рыдает! И бормочет, значит, прощения просит! - Курузин брезгливо дернулся всем телом. - Меня аж тошнить стало. Гляжу, и грузины отвернулись. И дама в сторону смотрит. А моя сразу спину показала. Поверишь, Сань, такое со мной стало! Сам хотел подойти к нему и душу отвести как следует. Грузин, тот сначала растерялся, уже уходить стал, потом как развернется и одиннадцатиметровым прямо в торец! Тот аж подпрыгнул!

- Хватит, Василий, дальше я уже сам видел. - Перед глазами Голубева вновь выплыло вымазанное черноземом лицо Молодцова. - Довольно!.. - Он ощутил во рту предательскую слюну, предвещавшую ему состояние, которого так боялся. Но прошедший день не оставил ему сил для борьбы со сном, и Голубев сдался.

Открыл глаза. Напротив уже одетым сидел Курузин. В упор рассматривал Голубева.

- Проснулся? Наконец-то! Уже не знал, что и делать с тобой...

- Я предупреждал тебя. - Голубев огляделся. Скрученные одним винтом простыни, подушки, матрац лежали на полу.- Страшно было?

- Как в шахте, завал... Всю ночь гадал - вызывать врача или не вызывать. Думаю - вызовешь, а тебя - на рапопорт, сам говорил - сухой закон здесь.

- Правильно сделал. Только не надо было терпеть, разбудил бы...

- Пробовал. Ты меня так лягнул! И зубами скрежещешь. Решил, что спящий ты безопасней. - Курузин шутил, давая понять, что за прошедшую ночь он был без претензий. - С каждым бывает.

- Спасибо тебе, Василий. Не жди меня. Я никуда не пойду. У меня сегодня разгрузочный день.

В дверь постучали. Курузин вышел, вернулся сияющим.

- Одевайся! К тебе... сюрприз!

Голубев вскочил с постели. Привычные движения давались с трудом. К слабости добавилось чувство тревоги. "Что-нибудь с Маргаритой Ивановной? Не дай Бог! В ее годы такие нагрузки, как вчера, даром не проходят".

В дверях появилась взволнованная Люда.

- Саша быстрее! Мы можем опоздать!

У Голубева подкосились ноги, придерживаясь за край стола, так и не успев вставить руку в рукав, он медленно опускался в кресло.

- Что с ней!? Что! - почувствовал, как перехватило дыхание.

- Она уезжает, через полчаса автобус!..

- Уезжает? - слова Люды постепенно доходили до сознания Голубева, приготовившегося к самому худшему. - Просто уезжает?.. Ду-ра! Она просто уезжает!

- Ты не прав, Саша, она не дура, а просто очень старая бабушка.

Голубев почувствовал прилив крови к лицу.

- Просто уезжает! Дура не она, Люда, а ты... - он не обращал внимания на ее - выразительную на лице - реакцию. - Через полчаса уезжает! Почему не предупредила меня вчера?

Люда фыркнула с обидой в голосе:

- Я сама только утром узнала. Проснулась, а она уже чемодан собирает. На три дня раньше срока. Мы договаривались вместе уезжать, а она уже и билет сменила.

Голубев окончательно пришел в себя. Быстро оделся и, прыгая через несколько ступенек сразу, выбежал на улицу. Люда догнала его у санатория.

- Какой ты, Голубев все-таки хам!

- Послушай, Люда! Вот она уедет, и мы разберемся, кто есть кто, у нас с тобой будет достаточно времени. А пока, прошу тебя, не надо сцен! - говорил зло и нетерпеливо.

Маргарита Ивановна встретила их бледная, но улыбающаяся. Подошла близко к Голубеву, внимательно всмотрелась в лицо.

- Вам, Александр совсем пить нельзя?

- Только в исключительных случаях... Дело не во мне. Как Ваше здоровье?

- Я ни разу в жизни ничем серьезным не болела. Должна же быть судьба хоть в чем-то благосклонной.

- Маргарита Ивановна! - он не выдержал ее взгляда, опустил глаза. - Что-то не похоже на вас - жаловаться на судьбу.

- А я не жалуюсь! Я уезжаю... И прошу вас, - она сделала несколько шагов от Голубева так, чтобы можно было видеть Люду, - никаких объяснений по этому поводу. И нам уже пора...

В автобусе было пыльно и душно, поэтому ехали молча, Маргарита Ивановна держала ладонь Голубева в своих руках. Приехали за несколько минут до отхода поезда. Оставив женщин на перроне, Голубев поднялся в вагон. Увидел на столе проводницы три алые розы.

- Девушка! Мне очень нужны эти цветы! - он протянул деньги и, не дождавшись ответа, увлек ее в купе. - Надо сейчас заправить постель и положить на нее цветы. И еще.- Он выудил из кармана все деньги. - Это за особенное внимание до конца поездки. Я могу надеяться?..

- За ту, бабульку? - она посмотрела в окно и, получив утвердительный ответ, показала два ряда ослепительных зубов. - Гарантирую отличное обслуживание!

Голубев вернулся на перрон. Маргарита Ивановна стояла одна. Люда предусмотрительно отошла к киоску, делала какие-то покупки.

- Александр! А вы Дон Жуан! Не успели войти в вагон, и уже секреты с молоденькими девушками. Не боитесь, что Люда выцарапает глазки?

- Ну, при чем тут Люда? - он покраснел. - Просто вместе учились...

- Она Вас любит, и по-настоящему. Я как женщина чувствую, что в вашей семье не все в порядке, да и вы сами об этом говорили, а на нее положиться можно.

- Маргарита Ивановна! - он засмущался. - Да она замужем, за гением, у нее ребенок!..

Она прервала его.

- Ну, признайтесь же, что все ваши колкости - от обиды, причем не на нее, а на себя, за давние ошибки. Ну, признавайтесь же, признайтесь...- Голубев молчал.- Александр! Я тоже ревную к ней, но вам еще так долго жить... - Она подошла к нему, прижалась всем телом.- Саша! Я люблю тебя! Са-ша! Я не хочу от тебя уезжать! Я тебя ждала 47 лет!.. Я не имею права на тебя! Но я уверена, что Мишель - это ты. Он тогда погиб в Испании, чтобы снова встретить меня молодым... Саша! Мишель!

Она плакала. Слезки накапливались в уголках глаз, шариками скатывались вниз, исчезали в бесчисленных морщинках, не проронив на землю ни одной мудрой капельки.

Голубев смотрел на это лицо, впитывал его... И внезапно для самого себя зашептал тихо, потом громче, потом еще громче:

- Я тоже люблю тебя, Маша! Люблю тебя! Люблю...

Она вдруг отстранилась. Ладонью закрыла ему рот.

- Саша, милый! Адрес! У меня нет твоего адреса!

Он в растерянности развел руками.

- Где? Чем написать?

Кто-то подал ему ручку и листок бумаги. Он быстро написал, отдал ей... И только сейчас, Голубев, словно проснувшись, увидел вокруг столько - наблюдающих за ними - людей. Люда ревела белугой. Подбежала проводница.

- Ну что же вы! Поезд тронулся!

Голубев подхватил Маргариту Ивановну на руки, подбежал к вагону. В его в ушах стоял стон. Чьи-то руки подхватили ее...

- Саша! Сашенька...

Не доезжая одну остановку до Железноводска, Люда прервала молчание.

- Давай выйдем. Пройдемся. Поговорим...

Голубев не возражал. Он вышел первым, подал ей руку. Она легко спрыгнула на землю. Автобус уже скрылся из виду, а она все держала и держала его руку, затем прижалась к ладони губами.

- Саша. У тебя рука мозолистая, рабочая...

- Ничего удивительного, руки обыкновенного автомеханика. - Голубев другой рукой провел по нежной щеке. - Чувствуешь?

- Чувствую. У мужчин должны быть руки такими. Расскажи, как ты все эти годы?

Она почувствовала, как дрогнули его пальцы, застыли в напряжении. Ей показалось, что она слышит движение крови в его жилах, словно гул электрических проводов в ветреную погоду. Она замерла в ожидании голубевского резкого и колючего. А он проговорил неожиданно мягко.

- Ну что, испугалась? - улыбнулся, положил руку на плечо.- Пошли. А то совсем растаешь...

Она с благодарностью прильнула к нему.

- Оказывается, ты можешь просто, по-человечески... Скажи, Выгодин мог тебе помочь выкарабкаться из той истории?

Голубев горько усмехнулся.

- Он мне и помог влипнуть в эту историю. Внедряли пенополиуретан. Все было готово. Даже статья в журнал. Не было только одного компонента. К сожалению, в то время он шел по импорту. У нас его не было, а у одного товарища был. Вот я и заплатил его жене незаконно зарплату за два месяца. Выгодин каким-то образом прознал и направил материал в ОБХСС. Пока там разбирались, он и в горком партии, как я уже потом узнал, представил плохую характеристику... А тот товарищ, с которым ты вчера танцевала так мило, не стал вникать в суть дела. В результате... автомеханик овощной базы. Капуста. Морковка. Свекла... и так далее.

- Послушай ,Саша! - глаза Люды блестели. - Я думаю, все можно поправить!

- Каким образом? Хочешь переспать с танцором?

Она перебила его.

- Можно подключить мужа. Выгодин сейчас целиком зависит от него! Да все можно сделать!

- Ты не дослушала. Незадолго до этого я Выгодину набил физиономию. И это не главное. Войти готов! Пролезать? Не буду!..

- Эх, Сашка, Сашка! Весь ты в этом! - Люда обняла его, прижала голову в своей груди, зарылась лицом в его волосы, до головокружения ощутила знакомый запах.

- Пусть простит меня Маргарита Ивановна, но я тоже люблю тебя, Сашка! Но такого, каков ты есть...

Ну, вот и настала его очередь, Голубева, отъезжать домой. Рядом за рулем уже знакомый грузин, сзади Курузин со своей русалкой. Там же курузинские авоськи с бесчисленными свертками, чего только нет в них, слабо позвякивают на поворотах бутылки. За окнами - степь и зной. Сзади - круто заваренная пыль. До аэропорта еще минут двадцать пять, столько же уже проехали, а Курузин не унимался. "Динамо, США, Черное море, женьшень... - Затем настойчивое - Люда, Люда..." Голубев сосредоточил внимание: "Люда? Ах, да... Люда!" Курузин держал речь, русалка, откинувшись на спинку, слушала и улыбалась.

- Ты Саня, все-таки не прав. Такая женщина, можно сказать, в ногах валялась, а ты даже не проводил... За такую любовь нужно не только провожать!

- Потому и не проводил, что люблю ее, - увидел в зеркало изумленное лицо Курузина. - Да, да! Вася. Именно люблю, и давно, со студенческих лет...

- Ты слышишь? - Василий толкнул русалку в плечо. - Не провожал потому, что любит с детских лет! Во как, у интеллигентов, не то, что у на с тобой!

Мимо любви женщина пройти просто так не может, и русалка оживилась.

- А почему вы на ней не женились? Наверное, потому она мстила? конечно мстила, что вы псих?

- Потому, что, - Голубеву захотелось поделиться не с ней, но с Курузиным - потому, что ... Вась посмотри на свои руки! Повнимательней посмотри!

Курузин послушно положил руки на спинку сидения и - тут же, смущаясь, угловатыми движениями спрятал их под колени.

- Грязные..., но попробуй отмой!

- Не грязные Вася, а трудовые. И не героические, а будничные! - Голубев распалялся. - Вот ездишь ты по Кавказу на такси. Соришь деньгами направо и налево, при желании и осудить тебя можно... А за этим, ежедневно, я повторяю, ежедневно, шахта и молоток, шахта и молоток! Вон у тебя жратвы сколько, а ты голодный! Потому что родился голодным! И дело не в руках, или в голове. Дело в ежедневно... Ежедневно! На - гора! На - гора! Не так, что бы раз рванул и на всю жизнь, а каждый день рвать. И я с отцом, по степям голодным, голодным! А она? Умная, красивая! Но сы-та-я! Понимаешь ты! Сы-та-я! Потому, что родилась сытой!.. Да, любит! Да, верит! Готова жертвовать, готова ждать, но обязательно рекордов, обязательно побед. А их год, два, десять лет - нет! Тогда что?..

Голубев выдохнулся. Напряженно ждал ответа. Прав он или не прав? А если нет? И все его падения есть результат однажды принятого - неправильного - решения. Могло ли быть все по-другому? Красивая жена, положение, обеспеченность?... Или все же он прав? Что скажет Курузин?

Молчал Курузин, молчала русалка.

Неожиданно заговорил водитель. Невозмутимо посматривая на дорогу, ни разу не взглянув в сторону Голубева, мерно чеканил слова:

- Если честно, то вы не правы... Нужно ответить на вопрос, любишь или не любишь? Если любишь, то надо любить! А победа для женщины - это тайна. А сын - разве не победа?..

Последние слова он произнес светло и торжественно, впервые улыбнувшись за время пути.

Как все просто и мудро. Теперь слова Голубева воспринимались им самим как искусственные и неискренние. Почему же так? Казалось, что говорил откровенно, а в результате - пустота. Неужели самообман? Нет! Скорее сказал не так, как хотел, поэтому не поняли...

Аэропорт. На посошок, - по настоянию Курузина, последние рукопожатия.

- Сань! А ты мужик ничего. Заблудился только. Надо бы проще... Приезжай к нам, в Светлое. Мы с Леной будем тебе рады. Адреса не даю, Курузина все знают.

"Не "Жизи", а Лена. У них все серьезно..."

Двери открыла жена. Не ответив на приветствие, прошла мимо него на лестничную площадку, закрыла за собой дверь. Голубев обошел комнаты. Отдельная кровать, отдельными стопками его одежда, посуда, и даже свободная полка в холодильнике. Ну что ж, его это тоже устраивало.

Один за другим однообразно тянулись серые дни, как длинные ночи поздней осени. Были: будильник, два яйца, кирзовые сапоги, спецовка, карбюраторы, пьяные автослесари, книги... - но не было главного. С трепетом открывал Голубев почтовый ящик, и всякий раз испытывал разочарование. "Не дай Бог, что-нибудь случилось..." Волнение его усиливалось с каждым днем.

Наконец-то! Почти через год - конверт из Казани. Округлым - детским - почерком его адрес, фамилия, и в самом низу - Салехова Лена. С тяжелым предчувствием он положил конверт перед собой, долго вглядывался в него, - боялся вскрыть.

С замиранием сердца развернул маленький листочек, сложенный вдвое.

"Уважаемый Голубев А.А. По поручению Маргариты Ивановны Соколовой пишу вам через год после ее смерти, второго сентября 1983 года. Она похоронена в деревне Перечистовка Слободского района Тамбовской области. У меня для вас хранится ее дипломат. Я должна отдать его вам только в руки.

2.09. 1984 г. Салехова Лена. Р.S. При себе иметь паспорт.

Казань. Дверь открыла миловидная женщина с длинными вишневыми ногтями.

- Вам кого? - грудным голосом спросила она.

- Мне нужна Салехова Лена.

- Она еще в школе. А вы ее тренер? Она так много говорила о вас хорошего! Проходите, проходите...

Голубев, не возражая, прошел в комнату, расположился в предложенном кресле. Вытащил из нагрудного кармана паспорт, протянул хозяйке.

Она почему-то покраснела.

- Ну что вы, я и так вам верю...

- Ну, все же посмотрите, хотя бы прописку.

- Дуборово, Московской области?..

Голубев понял, что у дочери от матери были секреты. Дело начинало принимать серьезный оборот.

- Извините, как вас зовут?

- Алла Леонидовна Салехова...

Голубев протянул ей конверт.

- Алла Леонидовна, прочтите пожалуйста.

Она прочла письмо, снова заглянула в паспорт.

- Что за шутки? Могли бы сразу объяснить! - от первых сладких нот в ее голосе не осталось и следа. - Я давно говорила, что эта дружба нездоровая. Что может быть общего между юной девушкой и старухой, которой за восемьдесят? Под видом иностранного языка по магазинам бегать! Школу забросила...

Голубев спросил наугад и попал в точку:

- Она вам делала переводы с немецкого?

- Ну и что же! Я ей такую путевку в санаторий устроила. Между прочим, на свои деньги!..

Ситуацию разрядило очаровательное юное создание, с крылатыми руками и ртом до ушей. Она была полной противоположностью своей матери; Маргарита Ивановна не могла ошибиться в выборе друга.

- Вы, Голубев А.А. - она подлетела к нему. - Я вас сразу узнала!

- Да. Вот документ, - он протянул паспорт.

- Не надо, мама наверняка его проверила. Она у нас лучше ЧК. Проходите в мою комнату.

Двери заперла на ключ. Встала на стул, из - под книг с антресолей вытащила коричневый "дипломат".

- Уж чего-чего, а прятать я умею. Кстати, - она указала на "дипломат", - мой подарок ко дню рождения. Ничего не хотела принимать, а его взяла. И вот еще письмо. Теперь все?..

Голубев внимательно осмотрел письмо.

- Лена, рука ваша?

- Да! Писала под диктовку...

- А, что-нибудь устно?... Хотя бы как все было. Она, наверное, болела?

- Не надо меня ни о чем спрашивать, я все делаю так, как она просила. И письмо, и "дипломат" откроете, когда останетесь наедине...

- Да, да! - Голубев виновато улыбался. - А посмотреть, где она жила, можно?

- Вот там! - Лена указала рукой на дом, который заглядывал в ее окно.- Полгода назад новые жильцы произвели ремонт, а планировка такая же, как у нас.

- Может быть, вы меня все-таки проводите?

Под суровым взглядом матери они вышли из квартиры.

- Она не любила Маргариту Ивановну? - Голубев старался говорить как можно мягче.

- Ну что вы, разве можно ее не любить. Просто очень сильно меня к ней ревнует, даже сейчас...

Они поднялись по лестнице, которую ежедневно преодолевала Маргарита Ивановна; Голубев нажал на кнопку звонка. Двери не открыли.

- Лена, а как вы с ней подружились?

- Родители хотели сделать из меня вундеркинда. В школе английский, у Маргариты Ивановны французский.

- Ну и как? Получалось?

- С французским лучше...

У подъезда попрощались. Договорились завтра еще раз встретиться.

Голубев быстрым шагом добрался до гостиницы, поднялся в номер, закрыл дверь на ключ, не раздеваясь, бросил себя в кресло. Вскрыл конверт...

"Милый Саша! Я говорю сейчас с тобой оттуда, из Тамбовской губернии. Вижу твои глаза, слышу свое дыхание, если и ты присмотришься в ту сторону, то увидишь меня. Ну как видишь? Если нет, поставь напротив себя кресло и представь, что я сижу в нем. - Голубев пересел на кровать, кресло установил напротив. Без усилий представил Маргариту Ивановну, так как он это делал всегда. Сидящий в ресторане в Железноводске, держащей его руку. Ощутил ее тепло. - Тебя, конечно, интересует, почему я навсегда решила остановиться под Тамбовом? В этих местах родилась и умерла моя мама, о которой я знала только по рассказам отца, может быть, еще встречу ее здесь. Прости за высокие слова, здесь та самая Россия, которой так долго у меня не было, и в сердце которой обрела покой. Выбрала место сама, сразу после Железноводска. Друзья Коваленко исполнили мою последнюю просьбу. Когда приедешь, все увидишь сам. Открой портфель, видишь фотографию? Мишель и я в Париже в 1936 году, незадолго до расставания. Обрати внимание, как вы похожи, как две капли воды. Под ней, в большом синем пакете переписка, дневники, документы. Коваленко требовал сохранить их и передать в надежные руки, говорил, что они еще скажут свое слово. Как знать, может быть, он был прав? Он всегда был прав. Теперь они твои. Далее под газетой деньги. Сбережения мои и Коваленко. Прошу тебя, не надо лишних слов по поводу денег, ты волен распоряжаться ими по своему усмотрению. Открой верхний кармашек. Возьми крестик. Видишь? Он очарователен! Он мне особенно дорог. Был одет на меня руками мамы. Я хочу, чтобы он был на груди твоей настоящей жены. Хорошо, если это будет Люда, или другая женщина, но только достойная тебя, Саша. Я знаю, у тебя сейчас большие неприятности, но главное - не отчаивайся. Терпение, и терпение. Коваленко как-то сказал мне, что на таких, как я, Россия держится, а я говорю тебе. России нужны сегодня такие, как ты. Время все поставит на свои места! Время и люди. А они всегда были, есть и будут. Я очень благодарна за дружбу Салеховой Леночке. Не забывай о ней. Саша, придет время, я тебя обязательно встречу там... Но пусть эта встреча не состоится как можно дольше. А пока до встречи в Перечистовке. Прощай. Мария.