Танино счастье

 

Антоновы

 

Таня теперь невеста. А невесте даже поглядеть легкомысленно на проходящих мимо соседских братьев-красавчиков Посвятенко запрещалось.

«Обещалась – держи слово!». Мама произносила это «обещалась» торжественно, словно в божьем храме.

«Мы с отцом обещались друг другу, и пять лет слово держали!» – говорила она. И всегда добавляла: «И десяти лет вместе не прожили!» Отца своего, Александра Васильевича, героя, полковника и многих орденов кавалера, Таня помнила смутно. Помнила высокий, поднимал ее в самое небо и подбрасывал, а она заливалась смехом и кричала «Ис-чо! Ис-чо!» Помнит Таня, как папины вещи привезли, и мама плакала, а ей, маленькой, дала папины часы с музыкой. И не могла тогда Таня понять, почему мама плачет, чем же ей музыка не понравилась.

Обещалась Таня сыну маминой подруги тети Оли Березиной. Андрей, сын ее, приехал на побывку показаться после окончания Академии. Был он в новом мундире с аксельбантами, в сапогах, блестевших так, что на потолке от них плясали солнечные зайчики. Таня с мамой пришли к тете Оле «на чай». Пока пили чай, Таня умудрилась дважды опрокинуть чашку, уронила на пол кусок пирога, а Андрей поперхнулся чаем, уронил ложку, а потом еще и стул опрокинул. Танины щеки цвели малиновым цветом, а Андрей, напротив, бледный был как тети Олина крахмальная скатерка.

После чая Таня играла гостям на рояле. Плохо в тот день играла: ноты путала, нога на педаль не попадала, руки дрожали. А все потому, что Андрей вызвался ей ноты переворачивать. Рядом сидел и ногою ее почти касался. И боялась Таня этого прикосновения и хотела, чтобы он случайно коснулся. Ах, как хотела! В середине второго этюда он на стуле заерзал, вроде как устраивался, и коленом своим Таниной коленки коснулся. Таня сбилась, закраснелась, смутилась. Гости все равно хлопали, просили еще играть. Потом и спеть просили. Таня раньше никогда не отказывалась. Мама ее на тети Олины чаи брала лет с двенадцати. И все три года она пела и играла запросто. А сегодня – никак. Андрей возьми да и скажи «А мы вдвоем споем!» Тут уж гости хлопать стали «Просим, просим!» - ну как откажешься.

«Калитку» знаете, Татьяна Александровна, - спросил Андрей, - романс мамин любимый?»

Таня и сейчас может закрыть глаза и перед ней откроется тети Олина большая гостиная с роялем. Она, пятнадцатилетняя, сидит у рояля и поет «кру-ужева на головку надень...», а Андрей наклонился над ней, будто слов не знает, и дыхание его, ее волос касается. И так сладко, что хочется прямо здесь на месте умереть!

Ах, Таня-Таня, какая же ты молоденькая, какая же ты еще счастливая! ...

Назавтра утром денщик Андрея, маленький чернявый татарин Рамиль, принес букет для Тани и письмо маме. Мама прочитала и велела Тане цветы в гостиную поставить и собираться в гимназию. А за завтраком все вздыхала и на Таню поглядывала. После уроков мама встретила ее у дверей гимназии, и спустились они к речке посидеть на скамейке над Бугом. И тепло было как летом, и так было хорошо на душе, так спокойно, что тот злосчастный вечер у тети Оли почти забылся. Так сидели они на скамейке в мае девятьсот тринадцатого года. Обе в белых шляпках. Таня в белом переднике – экзамены. Мама в белой блузке и светло серой юбке, в жакетке «в талию». Таня закрывает глаза и видит эту старую скамейку, слышит мамин голос.

«Таня, послушай, я тебе сейчас скажу очень серьезную вещь. Андрей Константинович Березин просит твоей руки!»

«Кто?» - вырвалось у Тани, но она уже поняла «кто» - Андрей Березин. Ох, опять щеки красным заполыхали!

«Я не отказала, жених он завидный, лучшего и желать грех, - продолжала мама, - но просила его познакомиться с тобой поближе. Ты его совсем не знаешь, он тебя три раза видел - и сразу свататься! Я понимаю, едет в гарнизон, ему нужна жена...»

«Мама, - не сказала, выдохнула, Таня, - он... я... Я согласна! Я с ним поеду, я ...»

«Танечка, образумься, детка, - вздохнула мама, - года твои не вышли венчаться. Познакомься с ним поближе, узнай его. Отец Андрея был нравный, Ольгу любил, а слова ласкового никогда не сказал. Андрей характером вроде в мать пошел...»

Долго сидели они тогда на скамейке. Таня помнит, будто вчера это было...

Андрей каждый день дожидался ее у гимназии, провожал домой, обедал у них. Таня играла, а Андрей стоял, облокотившись на крышку пианино. И дыхание его касалось волос, а глаза были близко-близко, и щеки танины опять пылали, и губы сухие она все время языком облизывала. Вечером провожала Таня его домой, потом он ее провожал.

Еще, Таня помнит, кататься ездили до самой березовой рощи. Рамиль стелил им одеяло, раскладывал кожаные подушки из коляски, а потом ходил по аллее в роще вместе с мамой и горничной Ниной. Аллея казалась такой длинной! В конце аллеи маму было совсем не видать, тогда Андрей целовал ей руки. А раз лег на одеяло и голову ей на колени положил. И губы его были совсем близко, чуть было не поцеловались тогда! Мама потом ругала ее, зачем позволила. Как давно это было!

В другой жизни, где Андрей, мама, тетя Оля все живые и счастливые...

Две недели эти пролетели как в тумане.

На вокзал провожать Андрея мама не поехала. В коляске сидела Таня с тетей Олей напротив Андрея. Рамилька, денщик, рядом с извозчиком пристроился. На вокзал приехали загодя. Рамиль вещи перенес, тете Оле место на скамейке нашел. А Таня с Андреем по перрону ходили. Он ее под руку поддерживал и тихонько пальцами гладил между перчаткой и рукавом блузки. И опять сердце Танино стучало. Андрей говорил что-то, рассказывал, спрашивал, а она отвечала невпопад. Потом и он замолчал, и ходили они взад- вперед тихонечко до самого звонка. Там на перроне Таня Андрею и обещала ждать. Через год и один месяц будет ей шестнадцать с половиной, и отец Алексий обещал обвенчать их. Андрей приедет в отпуск и увезет ее. Прощались они уже женихом и невестой. И колечко Андрей успел ей надеть, оно у него, оказывается, в кармане уже две недели лежало. И поцеловал он ее на прощание прямо в губы. И долго снилось Тане и тот единственный их поцелуй, и уходящий поезд, и Рамиль на подножке кричавший «Тань-аба-а!»

Год этот тянулся долго-долго.

Ждали Андрея десятого июля. И венчание было назначено на двадцать второе, и гостям приглашения разослали, и платье у Тани уже в гардеробе висело: белое шелковое, голубые цветы из газовой материи по всему подолу нашиты. И туфельки голубые, и белье настоящее французское, и платья все новые. Билеты в Варшаву куплены – в имении тетки Андрея под Варшавой проведут они две недели. А потом поедут в Петербург на новое место службы.

Таня считала дни: осталось меньше месяца, две недели, совсем немножко...

Двадцать восьмого июня был убит герцог Франц-Фердинанд. Двадцать девятого Андрей телеграфировал об отмене отпуска - он был срочно откомандирован в распоряжение генерала Орановского. Генерал запомнил его на экзамене в Академии и, став начальником штаба Северо-Западного Фронта, назначил Андрея одним из своих заместителей. Генерал сам написал Тане: «Простите нас, голубушка, Татьяна Александровна, что свадьбу пришлось отложить, но долг воинский, прежде всего. При первой возможности предоставлю Андрею Константиновичу отпуск, а сейчас, поверьте, никак невозможно».

Тридцатого июля Россия начала мобилизацию. Таня в эти дни жила от газеты до газеты. Из газет же узнала о поражении 2-й русской армии в Восточной Пруссии. А потом пришло письмо от генерала Орановского о гибели Андрея, и жизнь для Тани остановилась. Владимир Алоизиевич писал, что не знал он офицера «благороднее и чище помыслами, и более чем Андрей Константинович России преданного».

Тетя Оля с мамой плакали, а Таня уже и плакать не могла. Тенью немой стояла она в церкви, тенью сидела на сороковинах у тети Оли.

«Поплачь, Таня!» - уговаривали ее, но не плакалось.

Тетя Оля не надолго пережила Андрея и той же зимою угасла. Перед смертью просила она Таню выйти замуж и нарожать детей, а сына назвать в память Андрея. «Ты еще совсем девочка, Танечка, ты должна жить, счастливо жить...» - шептала она. Тетю Олю похоронили в конце февраля. И снова пустая жизнь от газеты к газете, от бессонной ночи к пустому дню. В город привозили раненых и мама, после долгих споров, отпустила Таню работать в офицерский госпиталь. Может быть, работа и спасла Таню от полного помешательства.

Пятого августа 1915 русские войска оставили Варшаву. Прочитав это, Таня, наконец, поняла, что жизнь их с Андреем кончена. Андрей убит, свадьбы не будет, и в Варшаву они уже не поедут. Осталась в госпитале на ночь, хлопотала до самого утра, как раз привезли большую партию раненых. Утром помогала обряжать умерших, присела на стул, да так и заснула в морге, привалившись головою к стене.

Так в работе еще год пролетел. Сам генерал Брусилов со своим штабом, побывав в госпитале, отметил сестру Антонову, руку поцеловал. Однажды встретил Таню на Соборной улице отец Алексий, спрашивал, что же в церкви ее не видать, а, узнав, что она в госпитале занята, хвалил, благословил на святой труд, обещал служек соборных по пятницам присылать в помощь.

«Не спрятаться тебе, Татьяна, от мирской жизни! – сказал тогда отец Алексий. – Жизнь сама тебя найдет, сколь от нее не хоронись!»

Многие пытались за Таней ухаживать, в гости напрашивались, букеты носили. Саша Посвятенко, сосед, просто проходу не давал! Но никто из них и сравниться не мог с покойным Андреем, которого Таня и разлюбить не могла, и понимала, что в этой жизни им не свидеться. Как-то убираясь в гардеробе, наткнулась Таня на свое свадебное платье, заботливо мамой старой простынею накрытом. Медленно разделась перед зеркалом и надела белое свадебное с голубыми цветами по подолу. Платье оказалось невозможно большим, с плеч падало. Таня оторвала с подола маленький голубой букетик и снова завернула платье в белую простынь. Букетик положила в шкатулку, где лежали Андреевы письма, его фотографические карточки и письма генерала Орановского.

И опять закружила Таню работа. В госпитале встретила она свой день рождения – на Татьянин день ей исполнилось целых девятнадцать лет. Радости особой не было – без Андрея ничего хорошего от жизни она не ждала. Сестры госпитальные муки купили, сиделка испекла пирог, а она, именинница, принесла наливки малиновой, еще довоенной – так в столовой и отметили.

Мама, бедная, ту весну 1917 не пережила, брюшным тифом где-то заразилась, почти месяц мучилась-горела и скончалась. Таня потому и не эвакуировалась с госпиталем, что маму не на кого было оставить. Перед смертью мама Таню благословила и велела уезжать к тетке в Ливадию. Родных более никого, а тетка, родная сестра отца, бездетная и богатая, Таня ей обузой не станет.

Маму отпели, похоронили. Цены на все были просто беспредельные. За похороны отдала Таня мамин жемчуг. Благо, отец Алексий помог, он у нее эти бусы взял, и сам за все расплатился. Уезжать в Крым Тане сразу отсоветовали: на железных дорогах творилось разбой и бесправие. В самом городе было страшно выйти на улицу – везде рыскали красные солдаты, грабили, раздевали, бесчестили и расстреливали. Вскоре и хоронить перестали по-людски, а отрывали на кладбище общие могилы и сваливали туда кучей всех умерших.

Таня снова пошла в госпиталь сестрой милосердия, только госпиталь был уже не офицерский, а для солдат и комиссаров. Но какая же разница, раненые и больные все равны, все люди. Жила она при госпитале, на улице старалась лишний раз не показываться. Город несколько раз переходил из рук в руки. Привозили в госпиталь молоденьких чубатых солдат гетмана, усатых казаков атамана Петлюры и исхудалых красных конников из отрядов Наумина и Горбовского. Доктор Райзенберг лечил всех без разбора, доктор Выгор и доктор Щербитский, оба тогда жили при госпитале, спали урывками, и несли свою службу безропотно. А раненых все везли. Госпитальные прачки стирали руки до крови, и конца кровавым бинтам не было видно. Госпиталь был настолько переполнен, что перестали принимать рожениц, а в родильном отделении открыли еще один тифозный барак. Страшное это время Таня помнит как в тумане – холод, голод, страх. Помнит она, как кормила рисовой кашей на воде молоденького солдатика с ампутированными руками, а он вдруг захрипел и помер. Таня заплакала и так, плача, ложку за ложкой съела его недоеденную порцию каши.

В ту холодную и голодную зиму девятнадцатого года попал к ним в госпиталь бывший Андреев денщик Рамиль. Таня сама выхаживала его, принесла для него из дому шелковое белье. Считалось, что вошь тифозная на шелковом белье не держится, а значит, тифом раненый не должен заразиться. Рамиль и вправду скоро пошел на поправку. Он подробно рассказал Тане про гибель Андрея, прибавив, что убитым его никто не видел, тела не нашли.

«На куски, видно, их благородие разорвало, - рассказывал Рамиль, - не нашли его. Поп служил на другой день по всем сразу, ну я и положил ихних благородиев шинель и фуражку на пустой гроб...»

Таня собрала Рамильке еды в дорогу – он уезжал к себе в городок Сарапул, проводила на вокзал.

«Тань-аба, - прощался Рамиль, кланяясь, - Тань-аба, ты как сестра мой. Если кто обижает, бросай все и езжай в Сарапул. У меня семья большая, мы защитим, замуж тебя выдадим...»

Таня перекрестила его на дорогу...

В 1919 стал их город столицей Подольской губернии, и переехала к ним новая губернская управа – губнарком (сразу и не выговоришь!). В один из редких приходов домой, застала Таня сломанные замки и, поселившегося в доме, одного из новых управителей в черной кожанке и галифе. Познакомились. Не бандит, разговором вполне учтивый. Он представился Гольданским, Давидом Иосифовичем, бывшим учителем, ныне комиссаром просвещения. Обещал он замок отремонтировать и за домом следить. Несколько раз потом Таня его видела в городе, и в госпиталь он как-то приходил.

 

Гольданские

 

Война на Подолье уже стала затухать, хотя то тут то там вспыхивали мятежи против красных, да и бандиты еще разбойничали. Но в госпитале число раненых сократилось, больных стало вдвое меньше. Опять стали принимать в родильное отделение, и Тане предложили идти на вновь открытые губернские курсы акушерок. От работы в госпитале ее освободили и, неожиданно, у нее появилось свободное время. Она стала жить дома, деля его с комиссаром Гольданским. Они почти не встречались, так как он допоздна работал и по утрам спал, а в выходные Таня старалась уйти на дежурство в госпиталь, благо, ей жалованье за эти дежурства платили дополнительно к стипендии.

Ничего, казалось, не предвещало несчастий, вернее, все несчастья уже случились, так что жила она без опасения, но и без надежды, конечно. Самые тяжелые годы войны и террора пережила она за госпитальными стенами. Даже когда в самом госпитале была стрельба, и солдаты гетмана убили доктора Райзенберга и снасильничали всех, кто укрыться не успел, даже монахинь, помогавших в уходе за тифозными больными, Б-г не оставил Таню, сохранил. Она спряталась в малой кладовой, где хранили большие бутыли с раствором сулемы и другие препараты. Просидела она тогда в кладовке весь день. Солдаты открывали дверь несколько раз, но ее, сжавшуюся в комочек на полу под полкой, никто не заметил.

Тем осенним утром пришла Таня домой после ночного дежурства. Роженица попалась тяжелая, промучилась два дня и все не могла разродиться. Доктор Щербитский решил делать кесарево сечение, а Таню просил следить за пульсом и дыханием. Они роженицу чуть не потеряли - у той началось кровотечение - провозились до рассвета, а потом на радостях доктор всем плеснул спирта. От спирта и бессонной ночи у Тани кружилась голова, и она не обратила внимания на голоса, доносившиеся из дома. Только войдя в комнату, поняла она, что в доме у нее «гуляют».

Горели две лампы, освещая столовую, где собралось, как потом оказалось, вся новая губернская управа – народные комиссары. Большой стол раздвинули, стулья принесли со всего дома, даже кресло из кабинета притащили. Бутылки пустые везде валялись, и на столе еще недопитый самогон остался. Наварили (надо же!) еды хорошей – стоял чугунок с мясом, картошка вареная, масло. Было их много, с ними несколько женщин – все пьяные.

Что праздновали тогда, Таня не помнит. Может годовщину октябрьского мятежа? Помнит Таня, как схватил ее один из комиссаров, страшный, зубы гнилые, грубый, и пахло от него кислым. Смеясь дурным смехом, бросил он на стол кусок мяса и жирными от мяса руками схватил Таню и насильно усадил к себе на колени. Стал тискать ее, присосался к шее. Таня закричала, забилась в его жирных руках, а он только смеялся и тянул вверх юбку, заголяя ноги. Таня извернулась и укусила его дурно пахнущие цепкие пальцы. «Ах ты, курва!» – взревел ей в самое ухо комиссар и ударил ее кулаком в лицо.

Очнулась Таня, когда уже совсем рассвело. Лежала она на маминой кровати одетая, только без пальто и ботинок. Голова болела страшно, правая половина лица пульсировала от боли. Поглядела в зеркало – под глазом наливался синяк. Машинально взяла со столика мраморный грибок (мама на этом грибке чулки штопала!) и приложила к лицу. Холодный мрамор притупил боль. Почему, подумала Таня, лежит она на маминой кровати – ведь в маминой спальне жил Гольданский... Тут Таня все и вспомнила – и пьянку, и того с жирными руками. Закричала она страшно, заметалась по комнате...

А в дверях Гольданский. Обхватил ее руками и на ухо шепчет: «Татьяна Александровна, успокойтесь, прошу, ничего не случилось, никакого насилия над вами не учинили!» И громко, чтобы в столовой слышали: «Товарищ Наумов приносит свои извинения, он не знал, что ты моя жена!» Тут в спальню сам Наумов сунулся: «Извиняй, товарищ Татьяна, я не знал. Дод, гад, контра, нам ни слова про тебя не сказал и на гулянку не позвал. Ты, Татьяна, как оправишься, - он кашлянул, - рука у меня, я знаю, тяжелая, - так вот, как оправишься, – на свадьбе вашей погуляем. У меня тоже невеста есть, поет как артистка. Я вас с Лидкой познакомлю, вместе петь будем!»

К полудню, слава Б-гу, разошлись они. Синяк еще больше стал, глаз закрылся совсем. Ночью у Тани температура поднялась, бредила она, горела вся. Наутро Гольданский из губкомиссариата позвонил в госпиталь, просил прислать врача. Три недели провалялась Таня в беспамятстве в горячем тифу. Гольданский нанял соседку за ней днем ухаживать. А ночью сам простыни ей менял, рубашки, компрессы на голову холодные клал. Таня не знает, померещилось ей это или нет, но как-то очнулась она ночью и увидала, как Гольданский молился, раскачиваясь и выговаривая вслух незнакомые слова, и метался тенью по стене его носатый профиль.

«Молодость, - говорил доктор Выгор, - только на нее вся надежда. Жить захочет – выживет!»

Выжила Таня. И как долго еще жила! И сколько еще пережила...

«Давид Иосифович, - сказала тогда Таня Гольданскому, - я всем Вам обязана и жизнью самой. Но плохая жена я Вам буду, и полюбить я Вас никогда не смогу. Зачем же жизнь Вам портить. И время неспокойное. Вы – красный комиссар, а мой отец, полковник Антонов - за царя и Отечество под Ляояном погибший. Не пара я Вам!»

Кивал головой Гольданский, соглашался, руки ей целовал. Обо всем, вроде, договорились. А ночью пришел комиссар к ней, упал на колени перед кроватью и молил: «Таня, Танечка, прими меня, я на все согласен, не люби, только не отталкивай! Танечка, я жить не могу без тебя, пожалей, погибну, руки на себя наложу, если откажешь!»

Куда было деваться? И с Гольданским страшно и без него от Наумова не спастись.

«Я буду Вам женой, Давид Иосифович, - сказала Таня. - Любить обещать не могу, но верной буду!»

Помнит Таня, как Гольданский ее на руках понес в мамину спальню, как руки целовал. А дальше забыла. Все годы их с Додом-Давидом забыла, и вспоминать не хочет. Умом понимает - упрекнуть его не за что. Человек он был добрый, благородный, заботливый. Любил ее, все на руках носил как маленькую, подарки приносил, цветы. На пьянки их, комиссарские, ее ходить не заставлял. Раз только еще и видела Таня их пьяное веселье, когда свадьбу праздновали. Наумов подарок Тане принес – платок пуховый оренбургский, а перед свадьбой целого кабанчика прислал к столу. А невеста его, Лида, и вправду бесподобно пела, заслушались все. До революции она в церковном хоре пела, так люди за сто верст приезжали послушать, как «сирота поет». И русские песни, и малороссийские, и романсы знала. Наумов ее в местный театр хотел определить «в артистки». Таня играла, а Лида с молоденьким вестовым Наумова стали петь «Калитку», а у Тани слезы текли, и не могла она им подпевать.

Прожили они с Гольданским почти десять лет. Таня очень хотела его полюбить. Она заботилась, следила, чтоб поел вовремя, чтоб высыпался, в близости ему не отказывала. Не в чем Гольданскому было жену упрекнуть, ну разве что... Разве что, что во сне иногда звала она какого-то Андрея...

А жизнь шла своим чередом.

В начале двадцать шестого года Таня забеременела и в положенный срок родила девочку. Гольданский радовался как ребенок! Тане, проснувшейся на следующее утро с набухшей грудью и, пытавшейся в первый раз кормить новорожденную, Гольданский, смущаясь, положил на одеяло подарок. Покормив и перепеленав ребенка, Таня, наконец, открыла коробочку. В ней оказались необыкновенной красоты серьги – золотая гирлянда из трех роз с капельками росы из малюсеньких бриллиантов. Гольданский потом рассказал ей, что его младший брат Исаак был ювелиром. Он и сделал эти сережки для своей невесты. Жениться тогда не успел – уехал, а невеста в тот же год умерла от испанки. А Исаак уехал учиться во Францию и там сгинул, ни слуху, ни духу. Серьги были красоты необыкновенной. Таня решила, что отдаст их дочке к свадьбе.

Назвали они дочку Аннушкой. Лида, жена Наумова, приезжала зимою погостить. Она уговорила отца Амвросия из единственной действующей церкви прийти к ним домой, и потихоньку окрестить малышку. Лида и стала крестной матерью маленькой Аннушке, Анне Давыдовне Гольданской.

Дождливым августом двадцать девятого года весь Подольский губкомиссариат отправили на хлебозаготовки. Вернулся Гольданский уже в конце октября, мрачный, простуженный. Рассказывал мало, только раз и обмолвился, что, мол, страшнее ничего не видал – народ голодает, целыми селами уходят нищенствовать, дети умирают от голодного тифа десятками. План по хлебозаготовкам так и не был выполнен. Рынок опустел, селяне перестали везти продукты в город. В магазинах заговорили о возврате снабжения по карточкам. Гольданский стал приносить хлеб, масло, крупу и другие продукты с работы. В начале весны продукты стали развозить по домам в губкомиссариатском авто. Молочница, баба Ганна, носившая молоко и творог нескольким семьям работников губкомиссариата, теперь имела специальный мандат. Частники один за другим закрывались. Некоторым чудом удавалось уехать по временному разрешению за границу.

Вспоминает Таня, что случилось это, когда года три Аннушке было, а может только два. Тем холодным апрельским днем Гольданский пришел домой рано, Таня помнит, что обед еще не был готов. Он ушел в кабинет, растопил там печку, и целый час разбирал и палил в печке какие-то бумаги. Обедали все вместе. Аннушка, только начинавшая говорить и повторявшая каждое слово, папу в тот день не веселила, наоборот, он все больше мрачнел, глядя на нее. Таня уложила малышку поспать и ушла на кухню гладить. Гольданский возился в кабинете, потом позвал: «Танечка, пойди сюда!» Он усадил ее на диване, а сам ходил вокруг, не решаясь начать разговор, и поняла Таня, что разговор будет необычный.

Гольданский говорил долго. Рассказывал о гибели своих родителей и сестер в августе девятнадцатого года, о брате, что уехал во Францию и без вести пропал. Говорил, что остался один, и что никого у него нет, кроме Тани и Аннушки. Потом вдруг заговорил о том, что Наумов снова приехал в город с инспекцией, и что все может случиться.

«В общем, Танечка, тебе надо уехать! – сказал он, наконец. – Поезжай, родная, к тетке в Крым, поживи пару месяцев. Авось, обойдется, тогда приедешь назад». Он помолчал. «Ну, а если не обойдется, то, может быть, вас с Аннушкой и не найдут. Мы скажем, что ты в Коломыю поехала к костоправу, мол, девочка ножку криво ставит».

«А когда нужно уезжать?» - спросила Таня.

«Лучше всего сегодня в ночь! – сказал Гольданский. – Заседание по результатам инспекции завтра в одиннадцать. Хорошо бы, чтоб вас с Аннушкой уже в городе не было».

Тут проснулась малышка, стала звать маму-Таню. Гольданский принес ее в кабинет и еще минут пять сидели они с Таней на диване и смотрели как Аннушка, путаясь в длинной ночной рубашке, танцует у печки и поет «Валеньки-валеньки, ох непоситы стаеньки».

«Лидкина любимая песня, - вспомнил Гольданский. – Каждый день по радио передают. Да, забыл тебе сказать, Лида ведь разошлась с Наумовым. Теперь в Москве живет, артистка, квартира у нее отдельная. В Центральном Доме Красной Армии поет. Наум говорит, что и в самом Кремле пела!»

«Ох, что это я сижу, - вдруг подумала Таня, - мне же вещи собирать!»

И полетели в большой чемодан вперемежку детские чулочки, платьица и полотенца, плюшевый мишка, белые носочки и панамка.

«Документы, Танечка, бумаги, не забудь, - напоминал Гольданский, - все драгоценности мамины с собой возьми. В чемодан не клади, на теле спрячь. Я тебе сейчас еще кое-что дам!» Он снял с полки «Записки институтки» Чарской. В книге были вырезаны страницы – тайник. Гольданский протянул Тане прямоугольный сверток размером со спичечный коробок.

«Танечка, продашь с умом – вам на всю жизнь хватит. Только серьги не продавай, сама носи!»

Вещей набралось два чемодана, да еще узел с постелью. Уже затягивая ремни, Гольданский вдруг вспомнил что-то, побежал в столовую, принес и бросил поверх вещей большой семейный альбом. А Таня вспомнила про отцовы ордена и, вынимая их из шкатулки, прихватила еще и голубой букетик со свадебного платья.

«Деньги! – совал ей в руки Гольданский. – Вот еще возьми. Постой, у меня еще в кабинете были!»

«Что ж ты все отдаешь! – удивилась Таня. – Месяц еще только начался, как же...»

Гольданский взял танину руку и, глядя ей в глаза, прижал к губам: «Не волнуйся, родная, на что мне деньги, я в столовой буду есть!» В глазах его стояли слезы.

«Давид, прекрати, - возмутилась Таня, - а то я никуда не поеду!»

Ехали на вокзал порознь. Таня с Аннушкой на извозчике, а Гольданский трамваем. Он взял им билеты до Одессы, забросил вещи на верхнюю полку, долго целовал Аннушку.

«Танечка, любовь моя, - сказал он на прощание, - единственная моя любовь, береги ребенка и сама берегись. Не вздумай слать писем. Зоя-секретарша потом тебе напишет до востребования, даст знать».

Добрались они к тетке в Ливадию на четвертые сутки, измучились, устали. Дорогой Таня все думала, что страшные годы войны, красного террора и бандитского разгула она пережила в родном городе, а вот в мирное время пришлось бежать, ни с кем не попрощавшись. Да полно, мирное ли это время? Не проходило и недели, чтобы кого-нибудь не забрали в ЧК.

 

Тетя, Ангелина Васильевна Качанова, им обрадовалась. После красного мятежа, перебралась она со своей старой горничной Аленой из дома в сторожку привратника, да там и осталась. Солдаты их не тронули, пожалели, что ли, двух старух. В сторожке было три комнаты, просторная кухня. Мебель принесли из дома слуги, устроили барыню, прежде чем разбежаться.

«Печки мне наладили, плиту на кухне, котел для горячей воды. Кучер наш, Афанасий, две кадушки для воды, прикатил. Дрова все перенесли тогда - две зимы топили» – рассказывала тетка.

«А обысков у нас было – не сосчитать! Как-то молодой такой комиссар мне орет «Мы вас всех расстреляем!», а Алена моя ему «Ты, что ли, расстреляешь? Да ты вона с расстебнутым гульфиком ходишь!» Я глянула – и вправду штаны на нем офицерские форменные, а не застегнуты – пуговиц нет, веревкой подвязаны. Смех меня разобрал. Я ему, этак, вежливо говорю: «Давайте, молодой человек, мы вам пуговицы пришьем, а то негоже представителю власти в таком виде ходить». Он, бесстыдник, в Аленкином капоте сидел, покуда мы ему штаны чинили. Вот после тех штанов и перестали у нас золото искать!»

Тетя еще восемь лет учила детей в маленькой школе, которую сама же и построила при поместье лет тридцать назад. В прошлом году стала Ангелина Васильевна слабеть, да и то, годы не малые – семьдесят исполнилось. Алена, горничная ее, еще и постарше ее была, но старуха крепкая, со всем хозяйством сама справлялась.

А в поместье недавно открыли детский санаторий.

Коробочку, что Гольданский на прощание дал, Таня развернула уже здесь у тетки. В спичечном коробке с усатым белокурым ярмарочным красавцем на этикетке, завернутые в обрывок бинта, лежали бриллианты: пять камней чистой воды и каждый раз в десять больше единственного камушка в мамином обручальном колечке.

«Откуда они у него? – думала Таня. – Родительское наследство, или от брата-ювелира осталось?»

Камни она спрятала надежно: надрезала немного пояс юбки, каждый камушек завязала в узелок и протянула узкую тряпицу по всему поясу, английской булавкой заколола - попробуй догадайся.

Вестей от Гольданского не было и, прождав два месяца, решилась Таня поехать в Ялту на почту. Неизвестность мучила ее, не давая спать по ночам. Она вздрагивала от каждого стука, старалась поменьше выходить из дому. В Ялте ее ждало письмо, но было оно не от Гольданского.

«Дорогая сестра, - писала Зоя, секретарь губкомнаркома, давняя, еще по гимназии подруга, - боюсь, что новости совсем плохие и папа твоей дочки не доживет до своего дня рождения».

У Тани задрожали руки, на сердце захолодело – позавчера Гольданскому должно было исполниться сорок лет.

«Наш приезжий друг, - продолжала Зоя, - тебя ищет. Он теперь у нас жених, и вздумалось ему, что ты поможешь исправить его холостое положение. Не найдя тебя дома, пришел он в ярость и, в гневе, все у вас разворотил, а кровать вашу шашкой рубил пока не устал. Здесь сейчас очень страшно. Друг наш вместе со своими сотрудниками творят произвол. Ямы роют большие, как в девятнадцатом году. Так что вряд ли мы с тобою скоро увидимся. Мне поручили разослать по всем губерниям извещения о вашем розыске. Если будут новости, то я извещу тетю. Жаль, что тебя к тому времени уже в Ялте не будет. Храни вас Б-г!»

Таня ехала домой в маленькой тележке, запряженной осликом, под тягучую песню старика-грека и думала. Думала, как же сохранить Аннушку, как спастись от вездесущего ЧК и страшного Наумова, как не подставить под удар старую тетку, приютившую ее безо всяких вопросов. Надо менять имя, уехать в незнакомый город, устраиваться на работу, жить дальше. Думала Таня, что теперь и Гольданский остался в прошлой жизни, и для нее и для маленькой Аннушки. Нет больше Гольданского, и даже похоронить его по-людски Тане не пришлось. Аннушка теперь сирота...

А ведь Наумов искать их будет! Значит, перво-наперво надо им новые документы добывать. Таня вспомнила, что тетя говорила, как ее сосед во время мятежа многим помог перебраться в Румынию.

«Нет, за границу я не уеду, - подумала она, - а вот документы...»

Дома Таня открылась тетке, сказав, что как только документы достанет, то сразу же уедет и пусть тетя, мол, не боится.

«Татьяна, стыдись, - сказала тетка, - я дочь генерала, вдова полковника, я свое уже отбоялась. Живи сколько угодно, хоть совсем оставайся. А имя, ты права, надо сменить!»

Ангелина Васильевна сама сходила к соседям просить старого Акопа помочь племяннице. Вечером следующего дня пришел к ним Никос, сын старика, договариваться.

Имен решили не менять.

«Каждая третья Татьяна либо Анна, - сказала тетка, - фамилию сменить достаточно, ну и отчество малышке надо новое, а то «Анна Давыдовна» уж очень в глаза бросается!»

«Напишите Анна Андреевна, - сказала Таня, - а фамилию, если можно, Березины. И дату рождения малышке на месяц вперед переделайте на всякий случай!» - попросила она.

Тетя ничего не сказала, только посмотрела на Таню внимательно и вздохнула. «Ты ведь Андрея своего уж почитай пятнадцать лет как потеряла? – спросила она потом. – Неужто до сих пор любишь?»

«Вся в мать свою, в Надежду покойную, – говорила Ангелина Васильевна. - К ней после смерти Саши полковник, граф Лидов, сватался, а она не пошла. Сашу забыть не смогла. Не дай Б-г тебе век одной вековать, ты ведь совсем молодая!»

За документы Таня предложила два камня из тех, что Гольданский ей на прощание дал. Мамины серьги и колечко отдавать было жалко – память. Никос, казалось, был очень доволен и предложил еще и Свидетельство об окончании Акушерских курсов на новое имя переписать, за отдельную плату, конечно. Таня уже хотела пойти в спальню за камнем, но тетка ее опередила.

«Нет у нас больше ничего кроме вот этого, - сказала она, показывая на свою жемчужную брошь.- Если хватит этого, то сделайте и Свидетельство».

Никос уверил, что хватит, и поспешно ушел в ночь, унося с собою бриллианты и танины надежды.

«Блаженная ты, Татьяна, - ругала ее после тетка, - такие бриллианты только в царской коллекции бывают! Ему никто еще столько не давал. Принесла бы еще один – мы бы до утра не дожили. Пусть думает, что у тебя всего два и было!»

Бумаги Никос принес через неделю.

«Они настоящие, - уверял он, - в губернской управе выписаны. Кушать все хотят, Татьяна Александровна, деньги все любят. А вот Свидетельство мне один умелец изготовил, оно не настоящее. Но, кто его будет проверять?»

«Если у вас есть еще какие камни или, скажем, кольца, - предложил он, - то я могу купить. Вам ведь деньги понадобятся, на новом месте устроиться – много денег надо. Куда ехать будете?»

«В Одессу! - не задумываясь, ответила тетка. - Там у меня кузина, танина двоюродная тетка, она им поможет!»

После ухода Никоса она сказала Тане: «Девочка моя, мне кажется, что ты все же возбудила нездоровый к себе интерес. Вам лучше уехать поскорее!»

Назавтра старая Алена договорилась с шофером санаторной машины. Машина шла порожняком за новой сменой детей. Шофер, довольный платой, пообещал посадить их с Аннушкой в поезд.

Тетя Ангелина Васильевна обняла их: «Девочки мои, увидимся ли еще? Прощайте, не поминайте лихом, буду за вас Б-га молить!»

Машина уже скрылась за поворотом, а две старухи все еще махали платками ей вслед, все крестили на дальнюю дорогу...

 

Березины

 

Ехали в Москву Татьяна Александровна Березина и ее маленькая дочь Анна Андреевна Березина, ехали в неизвестное и со страхом, обнявшись, смотрели они на глухую темноту за окном.

«Ку-ууу» гудел паровоз...

До Москвы добрались безо всяких происшествий. На извозчике доехали до бывших Номеров Проскурова (мама рассказывала, как они с папой там останавливались!), ныне гостиница Пролетарская. Устроились быстро. Таня в памяти держала, что «кушать все хотят, деньги все любят» и червонец швейцару в руку сунула. Тот сразу спросил, какую, мол, комнату ей надо, и через пять минут поднимались они с Аннушкой в маленький однокомнатный, зато с ванной, номер. Помылись, переоделись и вышли на улицу.

План у Тани был. И сама жизнь ее и Аннушки и их благополучие от этого плана зависели. Ну, а уж если не получится, то придется им ехать к Рамилю в Сарапул.

Аннушкина мать крестная, Лида, стала в Москве знаменитой певицей, песни ее каждый день по радио передавали. Таня хотела поискать ее в ЦДКА, попробовать погулять вокруг служебного входа, встретить Лиду вроде случайно – не так опасно. Если их в Москве ищут, то за Лидой могли следить. И в гостинице не хотелось Тане долго задерживаться.

Удача улыбнулась лишь на третий день. Таня в Аннушкой на руках – умаялась малышка, заснула – уже хотела уходить. Но тут к служебному входу ЦДКА подъехал открытый автомобиль и молодой подтянутый военный, выпрыгнув чуть ли не на ходу, галантно предложил Лиде руку.

«Заметила или нет?» - думала Таня, прохаживаясь взад- вперед перед дверью. Через пару минут военный вышел из подъезда, и машина уехала. Еще минут через пять седой швейцар позвал Таню: «Лидия Андреевна зовет к себе. Она девочку вашу прослушает!» И проводил Таню в гримерную прямо в Лидины объятья.

В эту ночь Таня, впервые со дня прощания с Гольданским, спала спокойно. А через две недели она уже устроилась на работу. Лида сама ее рекомендовала главному врачу.

Год пролетел незаметно.

Таня работала в родильном отделении тринадцатой больницы. Они с Аннушкой снимали комнату в большой квартире у вдовы профессора Вельдера. Лида подруга верная оказалась: и с работой помогла, и с жильем устроила. Люция Карловна, профессорская вдова, оставалась с малышкой, когда Таня ходила на работу в ночь. Аннушку она полюбила, хотя держалась с ней очень строго. Люция Карловна, Люця, как стала называть ее Аннушка, учила девочку немецкому языку и музыке, и радовалась ее успехам, как радовалась бы за собственную дочь. Она сама, боясь уплотнения, предложила Тане прописаться у нее постоянно. С помощью Лиды все прошло как по маслу, и стала Таня Березина москвичкой.

Она почти успокоилась, снова стала спать по ночам, перестала видеть Наумова в каждом проходящем военном. Жизнь их налаживалась. А вот счастье...

Аннушка подрастала и приставала с вопросами: «Где мой папа? А он кто? А где его похоронили?» Однажды Аннушка в Парке Культуры привязалась к молодому парню, сидевшему рядом с ними на скамейке у летней эстрады.

«А у тебя есть дети? – допытывалась девочка. – А жена? А хочешь моя мама тебе будет жена, а я – дочка?» Парень, смеясь, соглашался, и Таня еле увела разгулявшуюся Аннушку из парка.

В тот памятный вечер Таня решила сделать себе подарок – пойти на концерт в Дом Красной Армии. Лида прислала билеты для нее и Люции Карловны, а с Аннушкой попросили посидеть старушку соседку. Таня принарядилась – она так давно нигде не была. Платье надела голубое, из ее довоенного еще девичьего перешитое. Материал английский, что ему сделается, даже цвет не поблек. Люция Карловна нарядилась в бордовый костюм, навертела седые букли. Таня подумала-подумала и решила сменить свои скромные бирюзовые сережки на те, что подарил Гольданский.

«Татьяна Александровна, да Вы же красавица!» – восхищалась Люция Карловна.

Они сидели в шестом ряду в самом центре. Лида в тот вечер выступала в русском костюме: богатый, расшитый жемчугом кокошник, шитый золотыми цветами сарафан. А пела так, что дух захватывало! И русские народные песни, и каторжные, и песни красных конников. Хотелось слушать ее бесконечно! Таня глаз от сцены не отрывала, никого вокруг себя не видела. А на нее неотрывно смотрел военный из боковой ложи.

После концерта шли они с Люцией Карловной под руку медленно до трамвая, потом долго ехали домой в полупустом гремящем вагоне. И ни та, ни другая не заметили, что в том же трамвае ехал высокий, подтянутый, немолодой уже мужчина в военной форме, и Таню пристально рассматривал. У самого подъезда он их окликнул: «Прошу прощения, сударыни, не родственницы ли вы Антоновых? Вы так похожи на мою давнюю знакомую...»

Голос, ах этот голос! Таня узнала его и глаза зажмурила, не хотела она увидать, что это не тот, чей голос ей послышался.

«Нет, сударь мой, увы, - как сквозь сон доносилось до нее, - Антоновых мы не знаем. Не правда ли, Татьяна Александровна? – Это уже к ней Люция Карловна. – Таня, Танечка, что с Вами? Вы так побледнели!»

«Позвольте мне представиться, - шагнул к ним поближе мужчина, - Андрей Константинович...»

Дальше Таня не помнит. Знает только, что упала она на грязный тротуар прямо в лужу, и платье свое английского материала напрочь испортила, пришлось потом Аннушке перешить. Помнит, как лежала она с закрытыми глазами, боялась, что откроет и увидит, что не Андрей это, а какое-то наваждение, и слушала, как он разговаривал с Аннушкой.

«Нет, жены нет, дочки нет, сыночка нет...»

Кто-то подставил ей под нос нашатырного спирта. Пришлось глазами похлопать.

«Напугали Вы нас, Татьяна Александровна, - пеняла ей Люция Карловна, – как же можно так! Такой галантный мужчина, вежливо спрашивает, а Вы - прямо в лужу!»

«Я не испугалась, Люция Карловна, - тихо сказала Таня. – Это муж мой...»

Таня помнит, как в квартире стало тихо-тихо, а потом Люция Карловна сказала Аннушке по-немецки: «Пойдем, Аннет, мы сегодня ночуем у соседей, пойдем, моя девочка!» Еще пошуршали они минут пять и ушли.

Тогда только Таня глаза открыла. Постарел Андрей, виски седые, морщины на лбу, над левой бровью шрам белый в волосы уходит. А все-таки он, любимый.

В ту ночь они не спали ни минуты: любили друг друга, разговаривали, снова любили. Среди ночи пошли на кухню поесть, ели глядя друг другу в глаза, и не было в те минуты в Москве никого счастливее их.

Сидит Таня на скамеечке над морем, глаза закрыла и перед ней Андрей. Руки к ней протягивает, ласкает ее, Таня все помнить, как будто это было вчера. Помнит все слова, что он шептал ей, ласки его, как, устав от любви, лежала она у него на груди и слушала как бьется его сердце. И казалось ей тогда, что ее сердце бьется точно в такт: «та-та, та-та, та-та». В ту ночь поняла Таня, как может быть счастлива женщина, когда ее любит любимый.

Андрей, тяжело раненый, попал в плен в самом начале войны, в августе девятьсот четырнадцатого. После Брестского мира пытался пробраться на Украину к Тане, но был мобилизован красными, и как военспец прослужил два года в штабе, разрабатывая наступательные операции. Писал матери, но письма возвращались. Потом через свою варшавскую тетку узнал о том, что мать умерла еще в девятьсот пятнадцатом. Написал соседям, которые и сообщили ему, что Таня вышла замуж. Он и потерял всякую надежду когда-нибудь с ней увидеться.

Десять лет прожили они вместе. Помнит Таня каждый их день, все печали и радости, все книги вместе прочитанные. Помнит, как плакала она, когда случился у нее выкидыш. И как плакали они вместе с Андреем, когда родила она мертвого мальчика. Помнит Таня всех Андреевых сотрудников – он преподавал в Военной Академии. Помнит и своих врачей и акушерок. Собирались они вместе частенько у них дома – благо, квартира просторная Люции Карловны им осталась. Таня и Аннушка за Люцией Карловной ухаживали как за родной, когда умирала она от болезни почек. Отмучилась Люция Карловна и легла рядом с мужем, завещав свое имущество Аннушке.

Таня рассказала мужу о своей жизни все, умолчав только о бриллиантах Гольданского. Они решили Аннушке об отце ее ничего не говорить. Время неспокойное, а ребенок есть ребенок – сболтнет где не надо. Договорились с Андреем рассказать ей, когда она замуж будет выходить.

«Б-г мне внушил на Андрееву фамилию документы переделать! – часто думала Таня. – Сама бы я никогда не додумалась!»

В июле сорок первого года Андрей внес все их сбережения в Фонд Обороны. И колечки Танины сдал, и мамины драгоценности, что еще оставались. Только серьги, что Гольданский подарил, для Аннушки оставил. Откомандировали его в штаб Резервного фронта в сентябре сорок первого. Тане удалось убедить его попросить зампотылу Академии о месте для них с Аннушкой в вагоне. Хотела эвакуироваться – все безопаснее. А за день до отправления состава принесли повестку – ее мобилизовали и она оставалась в Москве.

И снова потянулись дни и ночи в госпитале, как тогда в гражданскую. Снова операции одна за другой, и стол мыли по десяти раз на дню. Хирурги засыпали, не сняв перчаток, а сестры укладывали их поспать здесь же в операционной на носилках, чтобы отдохнули, пока готовят следующего. Иногда отдохнуть удавалось полчаса, а когда и десять минут. После работы садились санитарки и сестры крутить бинты. Часто им помогала Аннушка, приводила с собой еще и подружек из школы. В конце сорок второго казарменное положение упростили, и Таня могла после смены уходить домой.

Андрей погиб в самом конце войны в Восточной Пруссии.

«Судьба мне здесь воевать, - писал он за неделю до гибели.- Узнаю эти места, вспоминаю покойного Владимира Алоизиевича Орановского. Помнишь его? Погиб он по глупой случайности в восемнадцатом году. А я теперь старше его. Виделся я с Лидой, она приезжала с концертами. Ты слышала, что она теперь генеральша? Поцелуй мою красавицу Аннушку. Скоро войне конец и мы опять будем все вместе. Целую тебя крепко, любимая. Твой Андрей»

Поверить в его смерть Таня не могла.

«Ведь так уже было, - настаивала она, - в ту войну известили, что он убит, а он оказался живой!»

«Может быть он в плену, - по секрету делилась она с Аннушкой, - или у партизан. А может быть его послали в Германию с секретной миссией, ты же знаешь, что он до двенадцати лет жил с родителями в Риге, ходил в немецкую гимназию. Немецкий для него родной».

Ах, Таня, на этот раз все оказалось правдой. Через месяц к ним зашел один из офицеров полка, привез вещи Андрея и подробно им с Аннушкой рассказал как найти могилу.

Гремели победные марши и не в радость они были Тане...

 

В пятидесятом году Аннушка заканчивала университет по специальности романо-германская филология. Немецким она владела свободно – Люция Карловна и Андрей постарались. Французскому ее обучала Таня, каждый второй день говорили они по-французски, как когда-то Таня с мамой. Училась Аннушка легко, переводчиком была очень талантливым. Она слыла в университете красавицей. Разрез глаз был у нее как у Гольданского, восточный, что при белой коже и больших голубых глазах придавало ее лицу особенную прелесть. Волосы она осветляла настоем ромашки. Они у нее вились от природы крупными завитками. «Красавица-девочка!» - гордилась ею Таня. После окончания курса, Аннушку оставили в Москве. Анкета подходящая: мать - медсестрой в госпитале всю войну проработала, отец – полковник, погиб в сорок пятом. Никто из семьи не сидел в лагерях, никто не остался в Германии – чистая анкета. Аннушку взяли переводчиком в Министерство Иностранных дел. Там она и встретила своего Антона, молодого красавца-летчика, перегонявшего самолеты в оккупированную зону Германии. Через год они поженились.

На свадьбу подарила Таня Аннушке сережки-розы, а вот рассказать дочке про родного отца не решилась. Время неспокойное, опять людей сажают ни за что, а Аннушка работает в таком министерстве.

«Столько лет Андрея отцом считала – пусть уж так и остается, - думала Таня. – Ну что с того, что узнает она про Гольданского? Она его не помнит, ее Андрей воспитал. Скажу как-нибудь потом».

Не ждала Таня никаких бед. Зять попался хороший: веселый парень, Аннушку любит, живут душа в душу. Скоро ребеночек у них будет. Таня мечтала о внучке, хотела снова погулять с коляской по парку, чтобы незнакомые люди восхищались младенчиком, как когда-то восхищались ее Аннушкой. Сшила для малыша нарядный конвертик, вязала шапочки, кофточки, строчила на старой, еще Люции Карловны швейной машинке, распашонки. Наконец, все сроки вышли, и отвезли поздно вечером они с Антоном будущую мамашу в родильный дом. Справилась Аннушка для первых родов очень быстро – на рассвете вышла к ним нянька с новостью: «Мальчик глазастый, здоровенький, девять фунтов!» Они с Антоном обнимались, и плакала Таня от счастья. Он побежал к друзьям праздновать, а Таня шла медленно по просыпающимся улицам, счастливая.

Ах, Таня, Таня, как много счастья тебе в жизни выпало!

Дома все готово: кроватка застлана, пеленки выглажены, подгузников целая стопка. В коридоре стоит новая коляска, синяя как небо – Антон достал. Он с товарищами вчера притащил еще один подарок – большой холодильник. «Больше никаких подарков, - шутил он, - деньги кончились, станок сломался!» Таня знала, что для Аннушки у него есть еще один подарок – золотые часы на браслетке, но виду не подала что знает. Пусть будет секрет. Аннушка потом ей сама расскажет, они рассмотрят, налюбуются. Хороший у нее муж, заботливый, радовалась она за дочку.

Таня работала, когда Антон забирал Аннушку с ребенком из больницы, подмениться не смогла. По дороге купила букет нарциссов, по лестнице бегом поднималась, задохнулась, и остановилась отдышаться. И тут услыхала она крики. Кричала Аннушка. Таня ушам своим не поверила, метнулась к двери, дрожащими руками вставила ключ, вбежала в коридор. Антон, весь красный от ярости, трусил Аннушку за плечи и орал: «Кто? Чей он? Пока не скажешь – не отпущу! Говори!» Таня схватила Антона за руку: «Прекрати! Сейчас же перестань вопить, у нее молоко пропадет! Что случилось?»

«Случилось! – Антон отпустил Аннушку и повалился на диван. - Случилось! Поглядите на своего внука, может быть поймете что случилось! Я ее на руках носил, а она!»

«Змея! – снова заорал он. – Чей угодно, но не мой! Отец твой, мать, бабушки – сама фотографии показывала – все русские!»

Еще не видя ребенка, Таня все поняла. Спящий в кроватке малыш и вправду был вылитый Гольданский. Такая вот игра природы.

Антона удалось успокоить, Аннушку уложить в спальне. Таня принесла ей чаю и она, обессиленная от слез, заснула. А Таня достала со дна старого чемодана групповой снимок Подольского Губернского Народного Комиссариата. Гольданский сидел в первом ряду, второй справа. Он улыбался и Таня знала, что улыбается он ей, потому что решили тогда сделать фотографию с женами, и велели все быть в комиссариате к полудню. Жены все ждали своей очереди за спиной фотографа.

«Сначала сделали официальный снимок, - рассказывала Таня, - а потом – вот этот» - она протянула Антону другую карточку. На ней Таня сидела на месте Гольданского, вторая справа, а он стоял сзади, положив ей руки на плечи, и опять улыбался счастливой улыбкой.

«Вот смотри, это - Гольданский Давид Иосифович, мой муж и Аннушкин отец. И твоему сыну, стало быть, дедом приходится. В двадцать девятом его расстреляли, а мы с Аннушкой в Москву уехали. Здесь Андрей нас и нашел!»

«Так он Аню удочерил, получается, - понял Антон. – А почему мне никто из вас ни слова не сказал? А Аня знала?»

«Не знала она, Антоша, не смогла я ей сказать. Да и время такое – чем меньше знаешь – тем дольше живешь! – ответила Таня. – А сыночек твой в деда уродился. А может еще поменяется, такое случается».

Таня положила фотографии на стол.

«А это, - не поверил своим глазам Антон, - это она, или только похожая?»

«Да Лида это, кто же еще,- подтвердила Таня. – Она Аннушке крестной стала, По-секрету, конечно. Если бы была в Москве, бедняжка, то сама бы тебе все подтвердила!»

Лида, кстати, скоро вернулась в Москву. Таня с Аннушкой и Антоном были на ее первом концерте. Почти весь концерт люди стояли, слушали стоя свои любимые песни. Ни лагеря, ни морозы, ни тюрьмы не смогли убить Лидин голос. Таня вспомнила, как Лида рассказывала, что люди ехали за сто верст ее, девочку, послушать, и слезы полились у нее из глаз. А Лида запела «Калитку».

Таня снова закрывает глаза, сидя на нагретой южным солнцем скамейке, и слышит ее голос. Как замечательно она пела в тот вечер!

 

Французские

 

Аннушка с Антоном помирились, он на коленях просил прощения, обещал, что никогда больше голоса не повысит. Не сдержал своего слова, конечно. Годам к тридцати стал Антоша выпивать. Потом от полетов его отстранили, потом покатилось. А детишек, внуков Таниных, уже двое: Андрей – старшенький и Сашенька – на три года моложе. Аннушка после родов стала совсем красавицей, просто картинка-девочка. Антон часто устраивал ей скандалы, ревновал ее по всякому поводу. Однажды, предложили Аннушке поехать на летние месяцы во Францию, подменить переводчиков на время летних отпусков.

Там в Париже это и случилось.

Переводила Аннушка внешторговцам на совещании по закупкам французских товаров. В тот день смотрели ювелиров и парфюмеров. Аннушка прохаживалась с заместителем посла по выставочному павильону, делала пометки в блокноте, как вдруг подошел к ним владелец ювелирной фирмы «Игол» и, отпуская Аннушке комплименты, поинтересовался ее сережками. Где, мол, она их купила, в каком городе, и кто такую красоту сделал. Аннушка, простая душа, сняла одну сережку и дала «Иголу» посмотреть нет ли на ней фирменного знака. А про сережки рассказала, что их мама ей к свадьбе передала, и что они от отца ей в наследство остались. Француз серьги под лупой рассматривал недолго, а потом заявил, что мастера он знает, и сережки эти, мол, сделаны в единственном экземпляре к ювелирной выставке в Петербурге в 1916 году. На этом и распрощались они. После совещания был небольшой банкет, Аннушка устала и, вернувшись в посольство, сразу же к себе поднялась и уснула. Наутро вышла она прогуляться по аллее позади дома, и, пройдя до забора, увидела того самого француза, сидящего на скамейке в парке напротив посольства. Он читал газету и, казалось, Аннушку не замечал. Уходя из парка, ловко перебросил он записку поверх забора. Из короткой записки Аннушка поняла, что хочет француз с ней поговорить и все дело в этих золотых розочках с бриллиантами. Улизнуть из посольства ей удалось лишь на следующий день. Она доехала на метро до Площади Карусель и вошла в Лувр. Как Аннушка и ожидала, старик «Игол» догнал ее в галерее.

«Вы позволите поговорить с Вами, мадмуазель?» - спросил он.

Они спустились вниз и сели на скамейку во внутреннем дворике.

«Я – Исаак Гольданский.» - сказал старик. Он говорил по-русски с заметным акцентом.

«Не могли бы Вы рассказать подробнее как попали к Вам эти серьги? В 1916 году я сделал их для своей невесты, они и выставлялись под именем Шошана – роза. Вы ее дочь?»

Он смотрел на нее, старик, потерявший невесту, семью, родину, и создавший во Франции свою мечту – маленькую ювелирную империю.

«Вы дочь Шошаны?» – повторил он с надеждой.

«Нет, я дочь Давида Гольданского, - разочаровала его Аннушка, - хотя это и семейная тайна, потому отец был репрессирован в двадцать девятом году на Подолье. Мама вышла замуж, и меня удочерил Андрей Березин. Я Аня Березина, по мужу Никольская».

«У вас есть какие-нибудь доказательства родства с Давидом? – допытывался Исаак, - Письма, фотографии, документы?»

«Нет, к сожалению, - разочаровала его Аннушка, - простите. А невеста Ваша, мама рассказывала, умерла от испанки в том же девятьсот шестнадцатом году».

«Вы позволите записать Ваше имя, мадам? – спросил Исаак. – Я не собираюсь передавать информацию русскому послу!» – поспешно успокоил он Аннушку. «Поймите, мадам Аня, речь идет о моем бизнесе, деле всей моей жизни, компании «Игол» - Исаак Гольданский.»

«Вернуться назад к невесте я не смог, – рассказывал Исаак. - Во Франции я женился, прожил долгую жизнь. Жена умерла восемь лет назад. У меня было два сына и две дочери».

Он вздохнул.

"Дочерей я выдал замуж в Германию. Старый дурак! Никого из их семей спасти не удалось. Сын мой Дови погиб в тридцать девятом, он был летчиком. Ари погиб уже после войны, подорвался на мине. Никого не осталось...»

«Но я не могу доказать родство с Гольданскими, - пыталась объяснить Аннушка, - ведь мы сделали все, чтобы никакого родства доказать было нельзя!»

«Это уже не ваша забота, мадам. Я сам этим займусь. Столько лет я молился о наследнике и вдруг – вы! Я уже хотел продать компанию и оставить свои деньги благотворителям!»

Исаак расспрашивал ее о семье, о матери, мальчиках. Он уверил Аннушку, что сохранит их встречу в тайне.

Аннушка вернулась в Москву в конце сентября с подарками для всех и удивительным рассказом о встрече с Исааком Гольданским. Антон, однако, ни единому слову не поверил, а только стал еще больше ее ревновать.

«Опять богатого старичка искала?» – шипел он Аннушке, открывая дверь. – Почему так поздно? Ты кончаешь в шесть, а сейчас уже полседьмого!»

«Хлеб можно купить за минуту – кричал он, - а ты полчаса гуляешь!»

В тот год Тане нежданно-негаданно пришло письмо от подруги Зои.

«Адрес твой, - писала она, - мне оставил этот тип из инюрколлегии, хотя я и очень сомневаюсь, что он действительно оттуда. Я, уж прости меня, Танечка, рассказала ему об отце Аннушки. Он все это уже знал, требовалось только подтверждение».

 

Дома дела шли все хуже и хуже, и Аннушка решила с Антоном расстаться. Таня потихоньку продала еще один камень Гольданского и дала Антону денег на кооператив. Он все реже приходил к ним скандалить. Через два года женился и больше никогда детьми не интересовался.

«А какой хороший в молодости был! – вспоминала Таня. - Просто душа радовалась на вас глядеть!»

Аннушке из-за развода пришлось уволиться из Министерства, и преподавала она теперь французский и немецкий в Военной Академии (помнили еще Андрея, взяли ее, разведенную!).

В один прекрасный день, когда Таня, закончив уборку, начала разделывать тесто для пирога, в дверь к ним позвонили. Андрюша выбежал в коридор, загремел замками.

«Готыню! Это же вылитый Ари!» - услышала Таня и поспешила в коридор.

Там стоял Гольданский. Он был очень похож на Давида, только ростом повыше. Волосы седыми кудрями, очки-стеклышки, такой же носатый. Вместе с Андреем, которого Гольданский упорно называл Ари, они занесли в столовую сумку с подарками. Гольданский никого не забыл, всем привез обновки по размеру, а мальчишкам еще и игрушки. Тане Гольданский подарил необыкновенной красоты шаль, а Аннушке привез собственной работы бирюзовые бусы и серьги. Он приехал, как сам выразился, «по бизнесу, но и с личным интересом».

«Таня, - сказал он, - давайте без церемоний. Вы были женой Дода, значит моей невесткой. Я хочу Вам предложить хороший вариант: выходите за меня замуж. Мы уедем в Париж, а потом выпишем мальчиков и Аню. Кто-то из них сможет стать моим наследником. Фирма должна перейти к мастеру, а не к коммерсанту! Посмотрите на Анины серьги – камни в них копеечные, а получили они Диплом на выставке в шестнадцатом году. Стоимость их, - тут Исаак назвал такую цифру, что у Тани закружилась голова, - но только потому, - продолжал он, - что они сделаны мастером!»

«Соглашайтесь, Таня, - уговаривал Исаак, - мальчики еще дети, им будет легко привыкнуть к жизни во Франции. Мы поедем на Золотой Берег...»

Таня и сейчас сидит на Золотом Берегу на мраморной скамейке, которую Исаак заказал для нее, когда купили эту виллу.

«Для тебя, Танечка, чтобы ты могла передохнуть от шума. Выходи сюда по утрам сидеть на солнышке и думать обо мне!»

Тане было шестьдесят два года, когда она улетела в Париж. Исаак встретил ее, и прямо из аэропорта привез в сумрачную полутемную синагогу в квартале дю Марэ.

«Ребэ, эту женщину я хочу взять в жены!» – сказал он.

Через двадцать минут, собравшаяся невесть откуда толпа, уже плясала на разбитых ими бокалах.

«Ты моя жена, Танечка, - сказал ей Исаак. – Ничего не бойся, я сумею тебя защитить. Тебя и детей!»

Аннушка с мальчиками приехали через полгода.

«Случай небывалый! – рассказывала Аннушка. – Люди стоят в очереди годами, а нас чуть не бегом проводили. Это твои штучки, дядя Исаак?»

Тот только усмехался: «Ты думаешь, что у вас в России не такие люди? И коммунистов можно заинтересовать».

Таня с Исааком прожили вместе десять лет. «Мое нечаянное счастье, inattendu!» – называл он Таню.

«Опять десять, - думает она, - просто рок какой-то!»

 

Таня сидит на своей лавочке в конце сада. Уличного шума здесь не слыхать, сюда долетают только звонкие детские голоса. Она узнает голос Андрея, он что-то кричит жене Бетти, и оба смеются. Слышит Таня голос Сашеньки и смех его подружки Полы. «Ис-чо, ис-чо!» - заливается смехом Мадлен, Аннушкина нежданная радость-доченька. Аня во Франции вышла замуж за сына партнера Исаака, тоже ювелира. Анри к свадьбе сделал для Аннушки кольцо в набор к ее знаменитым серьгам с розами. Таня слышит плач правнучки Марины, потом снова смех. Видно, дали малышке молока и смеются, что она держит бутылочку руками и ногами.

Иногда, Тане кажется, что различает она голос Давида Гольданского: «Танечка, Таня, прими меня!».

А вот Исаак говорит ей: «Таня, ты дала мне семью, радость жизни, надежду. Чем я отплачу тебе, родная? Проси все что хочешь!»

И только поздно вечером, когда все ложатся спать, пробирается Таня на свою скамейку, чтобы услышать Андрея. «И на самом пороге беседки...» - поет он.

« ...с милых уст кружева отведу...» - подпевает Таня. И сердце замирает, и щеки алым цветом полыхают, и в висках стучит.

«Жизнь моя, ты уже клонишься к закату! Почему прошла ты так быстро, почему не дала насладиться любовью, почему дала мне троих, когда я была бы счастлива с ним одним?» - думает Таня.

И кажется ей, что сидят они с мамой на высоком берегу Южного Буга. Обе в белых шляпках, обе еще молодые. И хочется ей расправить руки и полететь туда, где сердце стучало в такт с любимым.

Ах, Таня, какая же ты счастливая!