ИСПОВЕДЬ.

 

С грустью выпустила его калитка...

Входя сюда, он бодрился от утреннего осеннего морозца, теперь уже, перевалив далеко за половину, день ластился под ноги, тщательно и попеременно слизывая тени с башмаков от длинной полы. Черная спина чувствительно напитывалась остатками солнечного дара, но разум упорст-вовал холодком, устрояя в недрах сердца тревожную границу: между чер-ным и белым, между добром и злом... Слава Богу! В его сердце не утиха-ет эта борьба, он еще молод, и... наверное, поэтому (на первый взгляд - странно), с таким трудом сейчас передвигались его башмаки. Замерли, - желтая, с красными прожилками, корона, маятником отмахнувшая и туда и сюда в прозрачных воздушных волнах, выпала непреодолимой ступенькой на серый, колотый острыми каблуками, песок, чуть-чуть не дотянув до еще зеленой каемки обочины (вот если бы "сюда" оказалось подлиннее). Две молоденькие хохотушки, механически копируя друг дружку, лузгали семечки, откровенно глазели на диковинную композицию: священник в рясе с чемоданчиком в одной руке, другой, - подпирающий придорожный клен, - да, священник в России, в конце двадцатого века - все еще (уже?) дико-винка. До него доносится: "Какой попик молоденький, прелесть!" - у них еще вся жизнь впереди. Как это точно произносится - вся! - не длинная, не долгая, а - вся, - даже если в одну минуту...

В жизни же человека, дотянувшего до глубокой старости - три вре-мени года: весна, лето, осень, и обязательно (для каждого!) - четвер-тое (бывает, что и внеочередное), но не обязательно - зима, - вся его жизнь есть постоянный выбор, есть подготавливание к нему: к зиме, или к жизни - вечной: к вечной весне, и он - священнослужитель - призван Господом открыть, и хохотушкам этим, глаза. Для этого он и поднимает свои: большие и умные; девчушки замолкают, не выдерживают, отворачива-ются, уходят. Им (неосознанно) кажется, что у них, в отличие от рабы Божьей Антонины, есть еще время для выбора, но у них его - нет, и в непонимании ими этой истины есть и его вина.

О. Вячеслав отделяется от клена, пошатываясь двигается дальше, - ох! и тяжела ноша, принятая им от рабы Божьей Антонины.

 

1.

 

Ночью шел дождь: бегал мелкими босыми ножками по железу, стучал кулачками по стеклу, выше, - на четвертом этаже, - собирался в кучки, тучнел, и тогда дружненько спрыгивал на все пяточки разом - громко, сочно, вдрызг... Александр Бык вставал, шлепал липкими, голыми подош-вами по кафелю в угол комнаты, где стояло ведро с водой, стучал ковшом по плавающей дощечке, принуждая ее подныривать под эмалированное до-нышко, наконец зачерпывал, - пил шумно так, что казался огромным, на самом же деле - он маленький, костлявый, можно сказать, некрасивый, с выдающимся носом (о каком и предупреждала с фронта сестра Руфа, но в кавычках, в последнем, в противоположном письме, до которого все ос-тальные были, как раз наоборот, благостные). Ох!.. Руфа, Руфа...

Тощий будущий муж, но такой тяжелый, - когда ее тело освобожда-лось от его веса, то и еще от чего-то более неприятного, - но тень, бледная подштанниками ниже пояса, снова приближалась, и снова навали-валась, и ей было трудно дышать, и трудно слышать, кроме влажного со-пения, а он требовал еще что-то делать руками и губами, и она, содро-гаясь, делала, и, чтобы не умереть, старалась вслушиваться в дождик за окном. "Стерпится - слюбится..." - говорила мама. Ох!.. Мама, мама...

Дождик шел - желтый. Под утро совсем кончился, но не исчез, а вы-стелился под ноги мягким цветистым ковром, ласково шуршащим, успокаи-вающим; те же капли, которые зацепились за веточки, подрагивали на слабом ветру, на нежно-голубом небесном поле резными флажками. Белые стволы березок несли на себе оранжевое солнце - настоящая осень. Но еще тепло; Антонина в легком немецком пальто ( в самый раз!), в новых резиновых ботиках, в голубом, под цвет глаз, берете, подбородок ее в ласковой пене шарфика; рядом - подруга детства со странной фамилией Ребра, которую мечтает сменить на фамилию раненого матроса; Антонина же свою менять не собирается, чего бы ей это не стоило, - тревожило что-то ее в будущем, звучало неотвратимо роковым, - настоящая фамилия ее (до смешного!) - Коровина. Подруга щурится и завидует вздохами: еще вчера утром они сидели на этой же лавочке в одинаковых пальто, сшитых из двух одинаковых одеял в крупную клетку, теперь же Тоська - как с экрана, и теперь уж точно похожа на актрису Любовь Орлову.

Здание вокзала располагалось на противоположной стороне железной дороги, но и сюда доносился грохот от частого хлопанья его дверью, за ней и скрылся Александр Бык в поисках второго свидетеля - с его сторо-ны. Тем временем паровоз, выпуская из себя огромные, седые усы, про-толкнул перед собой пять пассажирских вагонов; в прогалинах, как в ок-нах, потекла вереница пленных немцев во френчах, в телогрейках, с че-моданами, с рюкзаками; гортанили громко, как бы даже весело; в потоке бабы, - русскими вкраплениями, - причитали, хлюпали, выли, - немцы де-ловито осклаблялись в окнах вагонов уже на другой стороне; смешанный лес ног между колесами быстро редел, бабы оставались спаренными "бе-резками" в стоптанных обувках, некоторые с Куртами (вне метрик, конеч-но) на обветшалых веточках.

- Потаскухи! - пыхнула (маленьким паром) Ребра вслед за парово-зом; Антонина молча отвернулась: кто мог помешать Быку испариться за той дверью, и что бы тогда сказали о ней в казарме, и та же Ребра что подумала.

Немцы построили в центре города три самых высоких, странных, на свой вкус дома: как бы поставили на ребро три кирпичных, чуть приот-крытых книги, туда въехали одни начальники; при каждой квартире свой туалет и своя кухня, - очень интересно конечно, но скорее всего - скучно. Вот таким образом и коснулась прошедшая война их города, если не считать неразорвавшейся в центральном парке шальной авиационной бомбы да братского обелиска на кладбище, - в городе стоял госпиталь, в нем и подрабатывали на оборонные карточки студентки местного медицин-ского училища. Отцы их погибли дружно, в сорок втором, сразу после Но-вого года; матери протаскивали через проходную фабрики, под подолами, шпули с нитками, выменивали их на рынке на продукты, - такими прибав-ками и выхаживали своих дочерей для чужих, чудом оставшихся в живых, сыновей, - да и где они, сыновья эти - через год после войны...

- Страшновато чего-то, - говорит Ребра (другие зовут ее Тамарой, но Антонина - по фамилии, в отместку за вульгарную Тоську), - помнишь, еще в школе тебя Быком прозывали за упертость?.. И опять Бык, теперь по-настоящему, страшно чего-то.

Паровоз свистит, дергается, бабы голосят еще пуще, состав едет медленно, перелезая с колеи на колею, - голосят - зря стараются, пото-му что в тупик, - наступало время пассажирского, летящего мимо, без остановки.

- Мне самой страшно! - признается Антонина, - Руфа в последнем письме просила не отвечать ему больше, что он раскрылся не тем челове-ком, за которого себя выдавал.

- Ну а ты чево? - откровенно, широко зевнула Ребра; ответ знала, спрашивала и зевала.

Антонина же отвечала себе - в сотый, тысячный раз:

- А я и не писала, а он свалился как скорый, без предупреждения, снег на голову.

Бык и на самом деле ввалился в комнату при четырех чемоданах че-рез оба плеча. В одном - плоский бидон со спиртом, мешочек с порохом, в другом немецкий аккордеон, в следующей паре - личные вещи, а, в са-мом пузатом чемодане: в коричневом, перетянутом в двух местах прочным шпагатом - уйма женского барахла. Одели - ее, маму, часть отнесли на рынок, и еще почти столько же осталось. Как светились глаза у посереб-ревшей наполовину мамы, когда она накрывала на стол, - деревенский хлеб, сало, рыба, консервы, фрукты, - это надо было видеть!

- Ты сама знаешь, - грустно продолжила она, - у Руфки семь пятниц на неделе было, сама предложила, и сама же...

Вокзальная дверь в очередной раз отворилась, пропуская через себя Быка и следующего за ним военного в шинели, в пилотке, без погон; Бык пальцем указывал ему на сидящих подружек.

- А что он сказал про ее гибель, - Ребра глазами и очень внима-тельно вслушивалась в стучащие по дощатому настилу сапоги (уж они-то должны обязательно проболтаться!), - аж до Берлина рядом были?

- Говорит, одним снарядом накрыло с любимым полковником, а тот, Руфка писала, ненавидел его, вот и узнай всю правду...

Неловко перезнакомились. Бык назвал солдата Солдатом, сказал, что играет на аккордеоне, - "на любом инструменте" - поправил тот и ощу-пал Антонину купецким кино-взглядом, не забывая при этом хитрюще и бесчисленно, к зримому удовольствию, умащивать Быка - "товарищем - Ка-питаном"; в попытке уследить за его меняющимися глазками у Антонины закружилась голова, хотя лицом он был из тех, блеклых, где-то виден-ных, но не в кино, тогда где?.. Сапоги его смертельно бледнели от тос-ки по ваксе. Ладонь он Ребре подал широкую, с короткими, истерзанными острыми углями, пальцами, та как бы испуганно вскрикнула: "не грызите ногти!" - но промолчала, съежилась, и еще от того, что Бык представил её Рёброй, специально напирая на "ё", - и зачем? - от него пахло вод-кой, луком, и от Солдата тоже, им было весело и без этого - "ё".

Шли парами, мужчины впереди, над ними высоко взлетали и ждали по-дружек - Киев, Кенигсберг, Варшава, Берлин, Шверин (последнее место службы Быка), - шедшие навстречу уважительно расступались, оборачива-лись вслед, и неудивительно, и она, еще не забыла своего первого впе-чатления от встречи с ним, вернее с его частью - грудью. Золото, се-ребро, рубины орденов и медалей в несколько рядов слепили, заворажива-ли нежным пением, когда Бык легко сгибался и стремительно разгибался. Они жили своей героической жизнью, совсем не зависящей от того, кому принадлежали. Бык ступал упругим шагом в кителе, в галифе, в начищен-ных хромовых сапогах, в фуражке; погоны с четырьмя звездочками и крас-ный кант уверенно вырезали его фигуру из общесерого воздушного про-странства. Подстегнутые косыми каблуками, обиженно и рвано скакали ря-дом непомерно длинные, засаленные полы шинели Солдата, - но и они удачно работали на его исключительность. Он был выше Солдата ненамно-го, а она выше Ребры на целую голову, и выше него, и выше всех женщин в казарме, - была странной, белой вороной в семействе темных Коровиных (глазами, волосами, кожей), маленьких и круглых даже в это голодное время.

Перед войной отец запил, подолгу где-то пропадал, а мама прятала под столом свои глубоко виноватые глаза. "Не плачь, пусть все дразнят-ся, не обращай на них внимания. Ты все равно моя самая любимая дочь, и самая красивая!.." Отъезжая на фронт, отец притянул ее к себе за обе руки, тесно прижался, шепча в ухо колючими губами: "Я совсем не сер-жусь на маму. Помни меня. Замуж выйдешь, наверное поймешь..." Уже то-гда она была выше и него, и ее локоны белоснежной метелью кружились вокруг его маленькой, черной головки.

Старое, двухэтажное деревянное здание подозрительно, без каких-либо опознавательных знаков, по мнению Солдата, плавало посреди огром-ной лужи, к подъезду вела деревянная тропинка в две стопы; через раз Солдат специально целил мимо нее сапогом, веером летели брызги, - "са-лют!" - кричал он, - Бык предусмотрительно забежал вперед, женщины от-стали, а когда в полумраке под Быком сломалась ступенька лестницы он выругался такими злыми коленцами, что Ребра в страхе уцепилась за под-ружку, и обе чуть не упали, если бы не выдавленный тенью Солдат не просунул под мышки Ребры свои культяпки и бесстыже не наложил лапы на ее грудь, Ребра вдобавок еще истерически закричала, и все, вероятно, получилось чересчур громко, потому что дверь наверху распахнулась сама - в дневном прямоугольнике комиссаром стояла строгая, пожилая женщина, перетянутая крест-накрест, как в кино, (но пуховым) патронташем. Она молча брала документы, молча тискала штампиком, пальцем отчеркивала свободную строку в журнале с влажными страницами, сама несколько раз обмакивала перо в чернильницу и просовывала его на карандашном черенке между чужими пальцами, и где-то - между сосредоточенным дыханием, шур-шанием бумаги и подошв, скрипом стула, услугами которого воспользовал-ся только Солдат, и неузнанными звуками за двумя окошками звучало ее равнодушное, почти мужское: "здесь и здесь!" И только единственный во-прос расколол эту полумолчаливую идиллию на две части, прибавив ко второй длинную, мучительную паузу: "Чью фамилию выбираете?", - причем как-то так спросила, что как бы выбор представлялся из великого множе-ства, включая сразу же исчезнувшую (да и произносимую ли?) фамилию Солдата.

- Свою, Коровину, - пролепетала она.

- Тогда, - комиссарша, не поднимая головы, вероятно, тоже почув-ствовала иней на белках Быка, поэтому и вручила документ именно ему, - храните свидетельство как зеницу ока!

Антонина поежилась; Ребра всхлипнула, но тут же спохватилась и поехала кривой улыбкой в ту сторону, где должна быть по данному случаю радость.

Свадьбу праздновали веселую, почти довоенную...

Дверь из комнаты Коровиных распахнули настежь, стол развернули вдоль, придвинули кровати, к нему приткнули другой с родными стульями из комнаты Ребры, за столами сидели Коровины, Ребры - их только двое: мать и дочь, и еще хромой матрос - жених Ребры, - вторая свадьба тоже не за горами, - всем жаждущим Бык выносил шкалик разбавленного спирта, и что-нибудь кусочком на вилке, набежали и из других соседних казарм, таращились, особенно усердным Бык подносил и по второй - не скупился. Солдат поначалу неуклюже прошелся по клавишам, но скоро-скоро, прикле-ившись ухом к перламутровым разводам роскошного аккордеона, нащупал "верный подход к инструменту", и разлился глуповатой улыбкой в оба конца длиннющего коридора. Громче его были только молоденькие металли-ческие каблуки из трубы своего казарменного умельца. Бык отплясывал остервенело и акробатически, под распахнутым кителем, под рубахой без устали тайно сокращались мышцы, не имеющие отношения к тому, что вы-творяли конечности, и стучало ли там сердце, и слышала ли его Антонина прошедшей ночью? В перерыве Солдат, кажется, подзабылся, и подвыпивший матрос Ребры положил свой кулачище на его плечо, и тот картинно встал перед Реброй на колени коленями, но не глазами, - глазами он был силь-нее, как в госпитале, выживал тот, у которого чувствовалась сила во взоре. Бык за время войны был ранен дважды и серьезно, вчера, уходя в себя, он отгородился от мира серой непроницаемостью; какой он на самом деле - этот Бык?

Дочь украдкой следила за матерью, - или за мамой? Интересно, су-ществует ли подобная разница у других дочерей, или только у плохих? У Руфы - только мама; Руфа погибла уже после победы, и как-то странно; получив извещение, они долго и навзрыд ревели: мама и доченька, потому что остались одни на всем белом свете, если не учитывать родную сестру мамы - тетю Фиру, где-то под Рыбинском. Поделиться горем мама поехала к ней в маленький городок, где та служила большим начальником, а зна-чит жила вполне сытно: по статусу, хотя и отличалась безукоризненной честностью и мужицкой принципиальностью, - и вернулась неожиданно бы-стро, разругавшись насмерть. Дело в том, что тетя с головой ударилась в революцию, в нее стреляли кулаки, тяжело ранили, может быть поэтому она так и не вышла замуж, а скорее всего потому, что природа второпях что-то напутала между родами: уж очень в ней было много от мужчины. Она взяла чужого мальчика из детского дома - и так его выхаживала, не-жила и так лелеяла, - в то время как родная кровь не сводила концы с концами, вот почему дочери и сбежали на фронт следом за отцом, а Руфа так и не вернулась...

Накурили. Дым паутиной плавал под потолком, медленно тянулся в коридор, завинчивался в трубу, ускоряясь, поворачивал - это потом, вначале же из парных струек и колечек объединялся в единое облачко над - столом, под - оранжевым, когда-то, абажуром. Антонина тоже курила, но тайком - пристрастилась в госпитале; мама курила - всегда. Смешно держа папироску двумя пальцами: большим и указательным, оттопыривая остальные далеко в сторону, словно боясь обжечься, - при Быке она стеснялась, но все равно дымок тайной лесенкой спускался с ее заворо-женного думой лица на угол стола. В немецком креповом платье (на тем-ном фоне мелкие, белые крестики), прячущем, - и зачем? (такая духота!) - под серым пуловером изощренное искусство тамошнего закройщика, она выглядела уставшей, но красивой. Стянутые назад волосы остывали упи-танной, черной, с серебряными прожилками, бабочкой, и тоже, благодаря немецкой роговой заколке; и обувка, незаслуженно загнанная под табу-ретку, подмаргивала слезными носками, жаловалась на новую хозяйку... Громко завозились в коридоре, Антонина поддалась общему вниманию, но когда возвратилась по дымчатой лесенке от стола к ней, то сразу же угодила на дно запоздавших уйти в прежнее состояние темных глаз.

Мама родилась в деревне Грибово, в семье шорника Петра, четвертой и последней дочерью. Старшую перед самым выданьем изнасиловал сын ба-рыни, их усадьба тянулась во всю длину улицы, но с другой стороны. Бедняжка не выдержала позора и утопилась в озере; а деревня, как бы кривой селедочницей, наклонно спускалась к этому самому озеру, и ма-ленький деревянный домик их располагался почти у самой воды. Следующая родилась ненормальной, целыми днями сидела на лавочке у ворот с откры-тым ртом, глазела на дорогу, проявляя интерес к проезжающим мимо на подводах. Бежала, размахивала руками, клянчила подачки, так и скрылась в лесу за очередной повозкой. Поискали, поискали, да где уж там... По-том тетя Фира - вступив в партийную ячейку, исчезла в столице, и затем уж Наталья Петровна уехала в город на заработки. Хоронила отца одна, дом отдала соседям, с условием, что одна комната в нем должна будет освобождаться по первому ее желанию. Сколько себя помнила Антонина, условие это было реализовано всего лишь раз, и то до войны. Она помни-ла усадьбу с толстенными кирпичными стенами, но тоже хиреющую, в нее на лето выезжал откуда-то детский дом, огромные, в два обхвата, липы, желтые, быстрые ручейки во время дождя, спешащие к озеру, о котором ходила легенда, что образовалось оно на месте провалившейся церкви, и что во время сильного ветра к его берегам прибиваются старинные иконы, и что, однажды, кто-то нашел настоящий, золотой крест, но вовремя скрылся: когда приехали чекисты, того и след простыл. О своем деде Ан-тонина знала - шорник Петр, о бабушке - ни одной подробности, неужели, - думала она, - и мои дети ничего не будут знать о своей бабушке, мо-жет быть я уже беременна после вчерашней ночи, - конкретнее подумала она, и почувствовала такую нежность, такую жалость, к этой усталой, еще не сказавшей ни единого слова за столом, женщине - к ее маме...

Она передвинулась на краешек лавки, наклонилась, лозой вытянула тело, чтобы головкой дотянуться до ее плеча, сплела кисти рук гроздью за спиной, окропила шею грустной росой.

- Как же ты теперь одна, мама?

- И хорошо, доченька! - ее ладонь проборонила, ласковым гребеш-ком, локоны, - хватит тебе в Царицах Голодных ходить. Куркуль он, свой дом, корова, и не одна поди, курочки, поросята, отопьешься на парном молочке, вон круги под глазами какие... В отпуск приедешь Царицей Сы-той, все лопнут от зависти. А мне одной-то много ли надо? Чайку попью, письмо тебе напишу...

Антонина крепче прижалась грудью к ней, и выпела-то строчку из известной частушки:

- А чегой-то я боюся!

На что мама (почему-то?) нервно задрожала, но откликнулась весе-лым, переиначенным припевом:

- Стерпится, милая, - слюбится! - и зашептала в ухо назидательно, как учительница первоклашке, - а ты будь похитрей, зови Сашей, пригла-си на дамский танец, а то - Бык, да Бык, какому мужику понравится.

- Ну вот еще, - засмущалась Антонина, - какой он тебе Сашенька, он...

- Да не мне он, Сашенька, - она мягко оттолкнула от себя дочь, заглянула в глаза, - а тебе! Тебе жить - то!

Ребрина мама, тем временем, выбежала на середину коридора, задро-била каблучками.

Вика с Чечевикою!

Чечевика с Викою!

Подержите ридикюль,

Я пойду посикаю!..

... Эх!..

Солдат подхватил ее аккордионными басами и губной трелью; поехали лавки, подошвы; перекрывая друг друга, взорвались такие частушки, с такими картинками!.. Антонина залпом выпила ближайшую рюмку, зажмури-лась, сдерживая теперь уже другие, и непонятно какие, слезы. Держась за стол одной рукой, другой, как бы накачивая комнату воздухом, добав-ляла массы тому, что так громко выкрикивала:

- Саша! С-сашенька! Разре-ши-те пригласить на вальс!

Здесь не принято было обращаться к собственным мужьям на "вы", может быть поэтому, вся казарма на какое-то мгновения оглохла с откры-тыми ртами, и аккордеон сфальшивил особенно нахально, но и к чести своей, спохватился первым - неторопливой, претендующей на красивость, мелодией. Бык, Бык торжественно поднялся, кто-то по-аристократически раздвинул стулья, и Антонина покачиваясь шагнула навстречу... Подхва-тив ее за талию и прокладывая дорожку клином из двух сцепленных рук, он провел ее через дверь, как через Брандербургские ворота, и, очертив свободный круг, закружил в медленном вальсе. Танцевал Бык вполне при-лично, жаль, что ее не видела мама - она куда-то исчезла.

После танца Антонине захотелось покурить, и Ребре тоже, они опус-тились на этаж ниже и расположились на площадке с таким расчетом, что-бы увидеть спускающегося Быка загодя, если тому, вдруг, понадобилась бы такая необходимость. И она ему понадобилась, но снизу, - бесхитро-стный военный маневр через такую же лестницу, но на противоположном конце здания... и так далее... - в общем "противник" был застигнут врасплох.

- Еще раз увижу - убью! - он сильной клешней, до боли, сжал ей плечо.

Ребра побледнела, Антонина же нашла его замечание вполне закон-ным, ей и самой хотелось покончить с вредной привычкой, и казалось, что она уже это сделала. Она обняла его, и в первый раз, и открыто (потому что пьяная?), поцеловала в губы; Бык размяк...

Он поднялся в комнату и объявил, что на сегодня хватит, недоволь-ных выталкивал руками-ковшами, как снег за ворота; от ворчащих отку-пился бутылкой спирта и Солдатом с аккордеоном, предупредив того, что дверь будет не заперта, и что позднее тот может уснуть на соседней кровати.

Последнее, что услышала Антонина уже раздетой, за закрытой две-рью, это серьезное пояснение старшего мальчишки младшему. "В поле, на задках видел, как бык на корову зализаит? щас тоже будит..." Мальчишка оказался провидцем: все так и было, пока она не провалилась в тяжелый сон. И первое при пробуждении - ядовитый мат уже одетого Быка.

Не просто бык, а як - опустив голову, метался между двумя свобод-ными углами комнаты, из глаз его сыпался пепел, вслед за которым обе-щалось вырваться пламя и поджечь съехавшую на лоб русую копну, через нее оконные занавески, и дальше - слабый рассвет, и может быть правый конец улицы, до самого вокзала. Почувствовав, что она проснулась, он задержался на ней, в мгновение обретя осмысленность, скакнул к вешал-ке, судорожно прорвался ко внутреннему карману шинели - выхватил пис-толет; она в ужасе опустила веки, и подняла - на грохот летящих по чу-гунной лестнице сапог. Поежилась то ли от холода, то ли от страха, приподнялась на локте к окну; Бык летел - бесшумным жуком, хлопая мно-жеством крыльев из рук, ног, незапахнутого кителя, распушив на ветру хвост из белого низа рубахи... Осторожно приоткрыв дверь, заглянула мама, затем на цыпочках протекла в комнату и тоже приклеилась к окну.

- Что это с ним? - призадумалась, - а и впрямь дочка, стоит ли с ним связываться? Вот и Ребры волнуются, всю ночь отговаривали.

- Поздно, - Антонина притянула ее за рукав на краешек кровати, - чего теперь.

- Да... - обреченно согласилась она, - схожу-ка я за самоваром.

Пили чай, строили догадки, которые концами сводились в одной, наиболее достоверной - все дело в Солдате с аккордеоном.

- Он мне сразу не приглянулся, рябой! - подытожила мама, когда объявился Бык, потный и злой, но уже в остатке, без прежнего перегре-того пара в обреченных словах.

- Вот гад, к стенке таких...

В дверь вкрадчиво на уровне пола поскребли.

- Чья это там мышка? - откликнулась мама, - у нас открыто! - для детей в казарме сохранился еще тот язык военного времени, когда выха-живали (без исключений) всем миром.

Объявилась узкая щелка, медленно со скрипом поползла вширь, при-влекая к тайне всех, включая Быка. Бледная лодочка из ладошки проплыла по волнам вперед, затем картуз, носик, шаровары... и вот, наконец, му-жичок с ноготок, явившись миру, уверенно прошел к столу печатным ша-гом.

- Дяденька Бык, ты потелял!

Его ладошку переполнял орден Красного Знамени. Бык спохватился; на груди только планка - значит орден его... Быстро приладив награду на законное место, он, пододвинув поближе табуретку, водрузил мужичка между собой и женщинами. И то было очень важно, что исчезали, испаря-лись, вместе с потом на лице, и Солдат, и аккордеон, - прихватывая с собой и мстительный прищур глаз, и нервную дрожь подбородка, - ослаб-ляя напряженную нить синих губ, усмиряя ветер в полотнищах ноздрей, и возмещая (без сожаления!) утерянное, одной общей светлой радостью. В "зеркалах" женщин она, эта радость, отражалась, усиливалась и возвра-щалась, - и снова отражалась, и еще более усиливалась. Бык зацепил носком сапога вещмешок под кроватью, развязал тесьму, выудил из пото-щавшего за день свадьбы брюха буханку - ополовинил, кусок сала - опо-ловинил, крупную белую сахарную головку оставил целой.

- Тебе! - пододвинул изобилие к мужичку. - Ты знаешь, что мне велнул?

- Олден! - понятливо пояснил тот.

- А вот и ошибаешься, ты мне велнул Гелоя Советского Союза, по-нял?

- Я пойду, - мужичонке не терпелось утереть богатством носы тем, кто давно и натужено сопел за дверью.

И пока Бык провожал его до двери, мама надрывно вздохнула, как бы подготовляясь к обыкновенному женскому реву, но уж как-то совсем нев-попад, и не по ясному случаю.

- Ошиблась она значит, не мог он этого сделать...

- Чего, этого? - спросила дочь, - и кто это - она?

Мама, почему-то отвернула (и мгновенно!) испуганное лицо к окну. "Что еще за тайны такие?" - только подумала дочь, не собираясь уточ-нять, но та вообще напустила такого тумана.

- Да... Ребры говорят, мужики мол после войны жестокие, так и жди чего...

Знала дочь ее уловки, - нечаянно проболталась, - вот и темнила, но Бык снова возвращался от двери темнее тучи, и Антонина невольно пе-реключила на него свое внимание.

Весь день Бык пил, спал, - или только валялся на кровати с закры-тыми глазами, не снимая кителя, сапог, - храпел или хрипел влажно, со-пливо - неприятно. Женщины ушли к Ребрам, а когда стемнело, натолкну-лись на него у окна в коридоре, оставили щелку в двери, и поочереди, не сговариваясь, на цыпочках протискивались через нее левыми глазами и возвращались недоуменными, - "стоит статуей!" А он раскачивался с нос-ков на пятки и наоборот, обе руки за спину, или одну - если курил, - подбородок чуть задран, значит таращился на луну, так как ничего, кро-ме нее, в ночи не было. В черном стекле, расчерченном переплетом на прямоугольники, мерцало его расщепленное лицо, словно собиралось ис-чезнуть, - допустим, улететь по следу, проложенному взором к ее рогу, и там, преломившись, устремиться вниз, в прошлое или будущее, - навер-ное, - в прошлое, потому что во всей его, неожиданно тяжелой, фигуре, просевшей между плечами до сморщенных от напряжения сапог, не звучало светлого, медового ожидания, - он там уже что-то потерял, он был стар-ше Антонины на целых десять лет. Она решила демонстративно раскрыться: подойти к соседнему к окну, и уставиться на ту же, но свою луну. Она увидела, что кто-то там, в ночи, приоткрыл круглое окошко, внимательно всматриваясь в них через серповидную щель и, видимо, недоуменно пока-чивая головой, так как свет, прорывающийся оттуда, частенько менял свою яркость от середины и ниже, но ни разу выше. Как-то сложится их совместная жизнь, спросить бы у кого, - ей так захотелось приветливо помахать ручкой тому лунному созерцателю, но она испугалась, и, не столько Быка, сколько себя самой - чужой, всегда избегавшей, подобных, "телячьих", нежностей.

- Скажи мамаше! - Бык не менял позы, - готовьтесь, с утра выправ-ляю документы и домой, надо успеть на ночной поезд из Москвы.

Он так до утра и не вошел в комнату, а женщины плакали, потому что произошло ожидаемое неожиданно. "Думала, через недельку, - старшая Коровина обежала все двери на всех этажах еще раз утром, - а они сего-дня..." Аккуратно укладывая в чемодан вещи дочери, постоянно оправды-валась: "Видишь, доченька, все его, ничего нашего, ничего моего, про-сти меня, не смогла я тебя накормить досыта, приодеть, сердце кровью обливается... Может теперь все и образуется, - а когда дочь в послед-ний раз переступала порог своей комнаты, улучила момент, прошептала на ухо, - если чего будет не так, не терпи, на поезд и домой, люди добрые везде есть, помогут!" "О чем это она? - думала дочь с раздражением, - всегда так, накрутит, накрутит, недоскажет, и думай потом... и так на душе муторно..."

- Царица Голодная уезжает!.. Царица Голодная уезжает!.. - неслось по этажам.

Впереди бежали дети, кряхтели старые, дореволюционные ткачихи на ослабевших ногах, обежавших, как говорили на торжественных собраниях, земной шар по несколько раз; из казармы вывалили все, кому во вторую смену; обнимали, целовали, плакали...

- Мамаша, ты нас не провожай, здесь попрощаемся! - решительно ос-тановил ее Бык, и она сразу съежилась, стала маленькой - маленькой, и сразу, и как бы даже радостно, согласилась; у Антонины сжалось сердце. Она, вдруг, отчетливо поняла, что освобождаясь от унизительного - "... Голодная", она одновременно теряла и первую, гордую, почетную часть своего звания - "Царица ..." А Ребра, та вообще потеряла созна-ние, жених отнес ее на лавочку на руках.

Поездку в пригородном поезде Антонина перенесла легко и незамет-но, - покидала родной город с блуждающей улыбкой, как у тех пленных немцев, возвращающихся домой, - все, что проплывало мимо нее, как бы вращалось вокруг центра, в котором - вчерашний день, далее - память близкого прошлого, далекого, - но и редкие экскурсы в будущее тоже се-бе не возбранялись, и были - приятными, хотя и размытыми. Сказывались первые преимущества замужней жизни: не надо думать конкретно, прини-мать решения, следить за временем и тому подобное, - у тебя в руках совсем нетяжелый мешок, тебе говорят, куда поворачивать, где присесть отдохнуть, тебе принесут бутерброды и горячий чай, дорожку тебе проло-жат спиной, что-то скажут и примут эту улыбку в зачет благодарности. Только на Казанском вокзале ей пришлось немного поднатужиться, когда вокруг нее, сидящей на чемоданах (Бык где-то там, о чем-то хлопотал) закружили два оболтуса с засаленными глазами, и она им сказала... да так, чтобы сразу отклеились и навсегда, - она так умела - проверено. Один из них - бедняжка, от неожиданности, и надолго, пока пятился к выходу (а может и дальше), остался заикой.

 

2.

 

Проснулась она начинкой теплого пирога между двумя полами шинели, под головой - вещмешок. Вагон, стараясь забежать вперед, натыкался на передний, приостанавливался, и тогда задний ударял его жесткой метал-лической силой, тот охал, подпрыгивал, и тут же, снова получая по но-су, ойкал, и все повторялось сначала. По неровным, ступенчатым волнам, мимо, проплывали головы: покрытые и непокрытые, в основном мужские: усатые и без, чаще немытые, - и далее, между двумя дверными дребезга-ми, особенно звонкими в стороне ее ног. Туда же выложились парными ступнями чужие ноги - зримо в один ряд слева, - опадали сонными волды-рями, вытекали одутловатыми, желтыми, в мозолях "личиками без выраже-ния" из нестираных носочных избушек, где-то портянка вытянулась во всю длину вниз, ожидая последнего толчка, чтобы освободиться от неприятно пахнущего рабства, где-то ее родственница только - только рассупони-лась - ну так ей стало жарко... А в целом, в вагоне, и на самом деле было тепло, и, конечно же, не от того, что заботились о пассажирах, топили, - они сами старались, - и даже душно, и особенно душно после того, как она об этом подумала. Уверенно проплыла форменная железнодо-рожная фуражка с кокардой, и дальше, под углом в противоположную сто-рону, обнаруживая в руках узенький совочек, - наверное, она не права, наверное, топили... По правому рукаву шинели бежала дорожка из гари, от паровоза, - к ее лицу пробивалось через щель свежее дуновение. Ну в общем, - терпимо.

И вагон, кажется, угомонился; она почувствовала ногами опору словно встала вместе с вагоном на попа; вагон ерзнул в последний раз и наступила подозрительная тишина, и на нее выпали глухие голоса; за-скрипели полки, зашевелились, заползали тела, головы в проходе поплыли нескончаемой вереницей. Остановка.

Она свесилась вниз. Бык спал сидя, запрокинув голову далеко на-зад, с открытым, черным провалом рта. Зубы у него были целые, крепкие, здоровые, и если бы не они, то он выглядел бы ужасно. В противополож-ном сне, притаился другой военный, в накинутой на плечи солдатской шинели без погон, видимо, долговязый, чубом вниз, между затылком и стенкой предусматривалась пилотка, но она никчемно съехала вниз, и ко-гда вагон снова дернется, ему будет больно. Он еще молод, значительно свежее Быка, и еще - чувствительнее: на ее внимание встрепенулся, под-нял кверху голубые глаза. Разве может быть у человека спросонья столь-ко печали в глазах, да и во всем облике?.. впрочем, в госпитале она и не такое видывала; она улыбнулась.

- Здравствуйте!

- С пробуждением, сестричка, - он еще продирался через утреннюю хрипотцу.

- А как вы догадались? - спросила она.

- А мы с капитаном долго менялись впечатлениями, - он проснулся окончательно, и тоже улыбнулся, но также печально, - под одним коман-дующим ходили, пока...

Он поднялся, шинель съехала с его плеч, обнаруживая вместо локтей узлом завязанные рукава гимнастерки.

- Ой! - невольно вскрикнула она.

- Ничего, ничего, - пояснил (именно - пояснил) он и ей, и тем, кто уже проснулся (он хотел бы вернуться в сон, и проснувшись, произ-вести на окружающих совсем другое впечатление, но не попишешь...), - есть приспособы. Приеду домой, к левой - лопатку приделаю, к правой - крючок, а там, глядишь, и протезы поспеют... с моторчиком, - саркасти-чески усмехнулся, выстраивая культяпки вровень с полкой, - я вам помо-гу спуститься, а вы мне поможете, пока народ не проснулся.

- Я сама! - заторопилась она, свешивая ноги, - конечно! Я сама!

Но он уверенно подхватил ее тело, мягко опустил на пол.

- Вы мне помогите привести себя в порядок, в туалет потом не про-бьешься, - он по-детски потупил глаза, - вы уж извините, я к вам, как к медицинской сестре обращаюсь, не подумайте, что...

- Нет-нет, что вы, пойдемте.

Проводник смерил ее свирепым взглядом, - но на солдате моменталь-но смягчился и предусмотрительно открыл перед ними дверь в туалет.

Странно, да и что тут странного? все, что она проделывала в гос-питале не один раз, сейчас вызывало стыдливое чувство, она не специ-ально, но очень долго никак не могла справиться с пряжкой на его брю-ках, и вызвала плоть к такой здоровой, напряженной жизни, что он со стоном, еще дольше, не мог сделать обыкновенного дела; и дальше спра-виться ей было еще труднее, с пуговицами, с прорезями в ширинке, - в глаза ему она старалась не смотреть. Он зашатался, пытаясь положить культяпки на ее плечи, но она отстранилась. Были девчонки, которые в госпитале уступали себя раненым из жалости, но она нет, - она оставля-ла о себе добрую память совсем другими качествами, и ей писали, и ка-кие писали письма... Она тщательно обмыла ему лицо, вытерла полотен-цем.

- Ну вот и все!

- Все! - эхом отозвался он, - спасибо.

Вернулись. И хотя тусклый вокзальчик и сам ленился, но и он терял терпение, в ожидании Быка, и тот, зрачковой молнией зафиксировав жену в наличии, понесся по проходу, и под окном в обратную сторону, придер-живая рукой фуражку, последним, отставшим звеном в пассажирской цепоч-ке. Солдат же согнулся, к чему-то прицеливаясь, и примеряясь своими физическими возможностями к остатку времени, - зримо убывающему, судя по тому, как удовлетворенно захлебывались в нем (во времени) возвра-щенные.

- Не... не успеть! - с сожалением констатировал он.

Запахло горячим картофелем, солеными огурцами. В желудке Антони-ны давно урчал голодный припев. Бык... переплюнул всех горячей курицей на вытянутых руках, и торчащей из карманного флюса сургучной головкой. Носы дружно заворачивались вслед слюнеточивому запаху, но завидовали не зло, с пониманием: ну кому, как не геройскому капитану, причитает-ся?.. Поезд тронулся, и оказалось, что жизнь-то здесь кипела, но толь-ко слева, привокзальной грыжей из торговых рядков, над ней все еще кружились запоздалые "мухи".

- Эх!.. - горько вздохнул солдат, - раньше сто раз бы обежал...

Завтракали на чемодане: Бык с Антониной по одну сторону, солдат по другую; Бык постоянно перехватывал его летящие к ней взгляды, а те с каждым глотком становились все откровеннее; Бык терпел, и ей стано-вилось страшно: насколько бы его еще хватило, - но, к счастью, бутылка вовремя обнаружила пустое донышко. Питался солдат ловко: разместив на уровне губ фанерку на культяпках, он только и ждал, когда они, что-нибудь на нее положат, или поставят стакан, ну а потом - "фокусы да и только..." Наконец он уронил фанерку на колени, защемленным о полку рукавом вытер жирные, под самый нос, губы, сытно откашлялся.

- А расскажи, отважный капитан, как ты Рейхстаг! с одним наганом взял! - цирковое представление окончилось, и столь громкое название переключало внимание окружающих на Быка, - говори, говори! - было что-то в его словах двусмысленное, не совместимое с благодарностью в каш-ле, - не стесняйся, пусть знают, какая она, победа!

Он мстил, но за что? Он знал что-то большее, чем она? Бык ночью разоткровенничался? Это так на него не похоже...

Нечесаный старик напротив, в валенках и галошах, пристраивая вну-ка на колени, лукаво усмехнулся в длиннющую бороду.

- Значит, одним пистолетом взял?

Бык сдержался, но в жестком вопросе к солдату:

- Ты говорил, что сойдешь утром, не забыл?

- Когда надо, тогда и сойду! - тот огрызнулся мелко, визгливо, зло и с вызовом. "Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке!" - го-ворит пословица, а солдат пьянел на чужих глазах, свои же - голубые, вообще замутил. - Сколько таких, как я, положил за энти побрякушки?

Хорошо, что в наличии у него одни культяпки, а то бы и сорвал в порыве ордена с груди Быка. Перебарщивал, явно; Бык бледно вытянулся, задрожал, но Антонина рядом - сдерживающим фактором, как и другие жен-щины, в испуге чуть ли не въехавшие задницами в заоконный пейзаж, - но главное, главное, Антонина успела шепнуть ему на ухо:

- Не надо, Саша...

Пауза, - казалось, что и колеса притихли от страха. Солдат зубами подтянул к себе вещмешок, голову просунул под ремень.

- Ладно, бывайте!

Мстительные (минутой раньше - беспомощные) позы он адресовал пре-жде всего Антонине, но та старалась на него не смотреть, теперь он ка-зался ей не только и не столько жалким, сколько гадким, неблагодарным человечком, а Бык сильным, и, правым. Когда солдат, покачиваясь, исчез за дверью в тамбур, она прижалась к его плечу, ощущая ответную, пре-данную, почти собачью, радость.

- А ты и вправду первым Рейхстаг захватил? - тихонечко спросила она.

- Первым из нашего батальона, там других уже много было?

- А-а... - неопределенно протянул дед, оказывается, к их разгово-ру продолжали прислушиваться, - а я то думал поперед его... как его... Кантария!

- Нет, дед! Не поперек его! - громче пояснил Бык, - но отметину оставил.

- На стене? - уточнил дед.

- И на стене, - Бык поднялся, чтобы поправить шинель для Антонины на верхней полке, тем самым показывая, что разговор окончен, - и на сердце, дед, на сердце!..

Опираясь на его руки, Антонина взбиралась на полку и думала, что обязательно уточнит все подробности при более удобном случае, и что ни говори, а хорошо иметь мужем героя Великой Отечественной войны, вон и проводник, в который раз проходящий мимо, уважительно прикладывает ла-донь к улыбке под козырьком, на манер военного, младшего по званию.

Вагон подергался, подергался и затих, прислушиваясь к тихому, умиротворенному состоянию Антонины. "Семафор закрыт!" - кто-то громко пояснил кому-то, и... где-то там - собирается мама, пьет чай из само-вара, или уже бежит на фабрику, вот она столкнулась с подружкой в мес-те слияния двух тропинок в одну широкую, мама зябко прячет руки в кар-маны... нет, в одной руке она держит старенькую сумку, в другой, ори-гинально, папироску, - в этом месте у Антонины засосало под ложечкой, и она постаралась поскорее избавить от нее (и маму и себя) вероятным монологом о своей счастливой доченьке. Напарница поддакивает и, если это Дуся, то нетерпеливо ждет минутки для своего рыжего, непокорного сына, в десятый раз сбежавшего из дома. "Никуда не денется, вернется", - успокаивает мама, и они входят в проходную. А Ребра - врушка, давно спит с матросом, но не признается, - и как она выведывала у нее интим-ные подробности о первой ночи с Быком, Антонина же и не делала из это-го тайны, просто рассказывать было нечего, а той хотелось поделиться пикантностями, но как же до свадьбы... А, вдруг, ей есть, тако-ое рас-сказать, как в госпитале девчонкам, - да придумывали они больше... По обе стороны вагона - низкорослый лес в несколько рядов, по линеечке, но еще с листьями, и со многими - зелеными, сыро, но день светлее, чем дома, потому что едут они на восток, где солнце встает намного раньше, и как-то странно, что в одно и то же время люди говорят друг другу: с добрым утром и спокойной ночи, - и теперь они с мамой будут засыпать с разницей почти в два часа.

И она заснула, и проснулась от толчка, - поезд тронулся, и лес тронулся, но в обратную сторону - к Москве.

- Вон он!.. Вон Он! - дружно закричали женщины у противоположной стороны, призывая за собой и других (указательными пальцами и страст-ными фигурами) вывалиться из окна.

И вывалились бы, если б не толстое, двойное стекло: и дед, и внук, и проходящие по проходу, внезапным воплем застигнутые.

А там, отставали от поезда двое: она - со сбитой на ухо летней? шляпкой, с выгнутой в дугу от напряжения фигуркой, тащившая по траве тяжелую шинель в одной руке, другой, за пустой рукав - солдата. Он - упал, ткнулся лицом в землю; она развернулась, и тут же, спеленутая шинелью по ногам, завалилась на спину беспомощным жучком, бесполезными ручками загребая по воздуху. Солдат рывком поднялся на колени, налип-шие на лицо листья мешали, и он замотал головой, словно лошадь, и ве-роятно, дул из себя с ожесточением, потому что один из листиков взмет-нулся вверх, как бы подхваченный сильным ветром, но сразу же ослабел и упал ему за спину, подведя под себя ступню, он, на мгновение, вырвался вверх, но нога провалилась и он снова упал, и снова лицом, так как она, наконец, встав на четвереньки, невовремя дернула его за безжиз-ненный рукав. Она ползла к нему, а поезд двигался независимо, и "куча-мала" переместились в соседнее купе, и комментарии оттуда неслись столь подробные, столь сочные, что Антонина как бы продолжала наблю-дать живую картину. Случайно ли, специально ли, но поезд на какое-то время притормозил, и те успели, и мужской голос, смеясь, сказал, веро-ятно, персонально Быку:

- Изголодался солдатик, не уложился, за целый час.

Потому что ответил только он, и так зло:

- Все они сучки! ППЖ!..

Когда в казарме очень хотели обидеть маму, то в адрес ее старшей дочери Руфы произносили эти три большие буквы, - тогда мама забивалась в комнату и поясняла младшей, что это все неправда, что ее судят под одну общую гребенку.

- И не все! - Антонина свесила голову с полки, - наша Руфа не та-кая, она по-настоящему любила Караичева!

Бык сидел с закрытыми глазами, широко и самодовольно раскидав ноги по проходу, - всей своей позой он отвечал ей на замечание, даже если бы она и не удосужилась его высказать. Не расщепляя губ, вдоба-вок, еще и презрительно хмыкнул.

- Ты же знаешь, - она падала с полки пока одним голосом, - разве не так?

- Так не так, почище других была! - Бык прошипел с остервенением, и она бы упала, если бы он вовремя не вскочил на ноги.

"Какие у него синие губы!" - подумала она, а вслух крикнула:

- Пусти!.. Я сойду с поезда, не понятно только почему ты женился на сестре проститутки!

Соседи дружненько переключились на новую сцену; он водворял ее на место и руками и шепотом:

- Я знаю, какая... Ты другая, и куда ты теперь без меня?

- Пусти! - она все еще пыталась высвободиться из его рук, - сяду на обратный поезд, к маме...

Одна из соседок прыснула в кулак, остальные поддержали кто как, но в общем немом рассуждении: "милые бранятся, только тешатся!" - включая, обрадованного непонятно чему, раннего внука.

Антонина отвернулась и заплакала, но и Бык понял, что перестарал-ся, - заглаживая вину долгими, ласковыми (это так на него не похоже!) прикосновениями к шейке, к спинке, к ножкам и выше, не стесняясь, и учащаясь при этом в дыхании... Ребра признавалась, что матрос говорил ей, что в такие минуты ему, на глубине, не хватало кислорода. Не зная, что там насчет кислорода, но сейчас Антонина чувствовала себя особенно желанной, и понимала, что виной такому жестокому поведению Быка прежде всего являлся неблагодарный солдат, которому Бык опрометчиво доверился как фронтовому другу-попутчику. Интересно, почему он так с ним разот-кровенничался?..

Хитрый старик с внуком куда-то подевались, уступив место женщине с дочкой, с маленькой такой куколкой - глазками и луковичкой в одежде. Чего только на ней не было: и вязаного, и кожаного перепоясывающего, и шерстяного и шелкового; из рукавов вниз на веревочках свисали белень-кие варежки, на которых большие пальчики были величиной в половину ла-дошки, - словно на улице стояла лютая зима. Глядя на нее, хотелось вдохнуть в себя побольше свежего морозного воздуха, но вместо него тя-нулся из тамбура махорочный, перечный запах, - Антонина чихнула. Де-вочка завороженно остановила на ней большие черные глаза, и, безвольно поддаваясь маминым хлопотаниям вокруг нее ("ручки поднимем вверх, те-перь опустим..." и т.д.), и покрываясь на обнажаемых лоскутках бледно-розовой кожи влажным бисером, приоткрыла нежный ротик. "У меня будет такая же дочка, но с голубыми глазами, - размечталась Антонина, - но вначале сын, - уточнила, - и похож он будет на мать, то есть на меня, высокий, белокурый с большими голубыми глазами, и с сильными, крутыми мышцами под атласной кожей, как у прооперированного лейтенанта, - то-го, что влюбился в нее в госпитале; она на всю жизнь запомнила на гу-бах печать от его колючего, прокуренного поцелуя, - потом, дура! долго плевалась... а от отца у него будет... - еще глубже призадумалась, - воля к победе!" Вот как у нее все будет!..

Дочкина мама - манерничала, прекратив потрошение очаровательного создания, переключила нервные пробежки крючкастыми пальцами на свою фигуру, - признаться, одета она была вполне прилично (сверху донизу, под пальто, люрексы, люрексы, люрексы...) - затем, как бы невзначай, но дольше, чем того требовал обыкновенный интерес к вынужденному по-путчику, задержала взгляд на Быке?.. И только затем равнодушно стрель-нула вверх, в Антонину, - деланно равнодушно, - Антонина это чувство-вала, - и только затем отвернулась к своему окну. И вот что обидно - сразу вовлеклась в общую беседу с теми двумя, с которыми Антонина еха-ла от самой Москвы, не зная их имен, изредка объединяясь за одним чай-ником с кипятком, который Бык освежал почти на каждой остановке. Одна из них выдвинула из-под полки соломенный чемодан, вытащила нежно-голубую скатерку в вышитых ярко-красных розах, с вишневыми кистями, и, перегнув его пополам в треугольник, накинула себе на голову. Вид был, конечно, колхозный, но манерная подтянула один конец книзу, завела другой под подбородок и далее за шею, сделала так расчетливо, что оба конца оказались на одном уровне, а кисти роскошно разметались по груди и плечам; а манерная и еще не угомонилась, а достала из сумочки зер-кальце, губную помаду, карандаш... и вторая услужливо подставила лицо под ее нервно вспархивающие пальцы. Хохотали до упаду... Но и когда притихли, не разбирали своих лиц от стола, и что-то там кипело между ними общее: заговорщицкое. Иногда они посматривали на Антонину, но так, словно на ее полке лежало что-то прозрачное, чего нельзя было сказать о кукольной очаровашке. Ни пирожок, ни кусочек сахара, вручен-ных ей Быком, не отвлекали ее мистических глаз от Антонины; манерная пробовала, и не один раз, развернуть ее в другую сторону, но та нева-ляшкой возвращалась в прежнюю, немигающую позу.

Антонину и в казарме мальчишки уважали больше, чем девчонки, - "Царица Голодная велела с ней (с ним) не водиться!", - ее команды вы-полнялись беспрекословно, и горе тому, кто пытался ослушаться, но мальчишки - большей частью погибли, девчонки, становясь барышнями, - разлетались, и последней (не считая Ребру) улетала она, Антонина, в теплые края. В теплые ли?..

Бык, застегнутый на все пуговицы, за исключением двух верхних, переместился на полку, вполоборота к манерной; манерная трогала паль-цами ордена на его груди; Антонина впервые наблюдала его таким слово-охотливым; другие тоже принимали участие в разговоре, но превалирова-ла, все же, манерная. Вся она была какая-то до жира перемазанная, - Антонина отвернулась... И на утро проснулась сразу в грустном настрое-нии, пока, пока не приоткрыла чуть-чуть веки, чтобы не пораниться о манерную, и... следом распахнула их настежь, - в купе звучала совсем другая музыка, целиком - мужская; двое, уложив головы на скрещенные руки, а те на столик, похрапывали носами в разных тональностях и в противоположные стороны, третий, задрав свой к потолку, подсвистывал и прихлебывал на дне канавки, еле угадываемой в небритом буреломе. Все трое - партизаны, если еще и облачить их в сваленные в одну кучу телогрейки и шапки, а четвертый - молоденький разведчик, с едва обо-значенной курчавой растительностью, застыл блаженной улыбкой на ее ли-це. Она в ответ улыбнулась, и он, еще больше расплываясь, толкнул в бок третьего, и тот, поначалу нехотя возвращаясь из "оттеда", тут же смирился, находя что "тута" совсем не хуже, и тоже расплылся, расщепив канавку надвое. Разведчик потянулся и к другим, но третий остановил его движением: пусть еще поспят, намаялись...

- Нута зрасьте! - сказала она ("вот и - нута, что за - нута? ту-та? - оттеда! - из госпиталя, от молоденького артиллериста") и рас-смеялась собственным мыслям, - откеля и куды?

Справедливым было бы заполучить: за кудыкину гору, но молоденький совсем доверчиво пояснил.

- Из обхода, за три перегона, там и сойдем...

Двое за столиком зашевелились, и тоже подняли лица, - на них явь, одерживающая победу над сном.

"Вот и на моей улице праздник! - весело подумала она, - а что же Бык?" А Бык, свернувшись калачиком спал, без погон и кителя он не был похож на героическую личность, и новые попутчики, не связывая ее с ним, дружно предложили позавтракать вместе. Третий сильной рукой помог опуститься на пол, остальные (молоденький куда-то исчез) торопливо (иссеченными ногтями, воронеными пальцами...) ворошили газетные сверт-ки, - нехитрая снедь, но с какой щедростью... Молоденький вернулся от проводника с кипяточком; угощали наперебой. И Бык почувствовал (ну и нюх у него!), развернулся, сел, тараща ошалелые глаза на компанию.

- Чего уставился? - незлобно спросил третий, считывая мысли с других лиц, - не забыл про сапоги-то? - видно, что шутил удачно.

Бык вместо ответа медленно надел сапоги, китель, до этого он ле-жал у него под головой, небрежно смахнул гарь с погон, - подействова-ло: про удачу - забыли, замолчали углубленнее.

- Это мой муж, - тихонечко сказала Антонина.

- Ну, вот, как, бывает... - глухой, обреченной суммой выражений откликнулись они, и отвернулись к окну, предоставляя управляться со свертками самому молодому.

Все попрыгали-попрыгали на стыковочных ухабах, и самый старший поднялся первым, оделся.

- Пора...

"Да какое там пора, - воспротивились их позы, - еще ехать и ехать, за окном чистый лес, и не было намека на привычное притормажи-вание поезда перед остановкой - сами железнодорожники, сами знаем!" - но, кряхтя распрямились, и понуро задвигали кирзовыми сапогами к там-буру. Последним - молоденький, у двери он понуро развернулся, замер на ее жалкой фигурке (такой она себя сейчас чувствовала), и было в его взгляде, что-то тревожное и мистическое: в нем был и мамин взгляд, пе-ред тем, как им расстаться, и ребрин, и вчерашней неподвижной куколки, словно они что-то знали о ее судьбе, и жалели так, как она сдерживала слезы перед обреченными солдатиками в госпитале - говорила неправду, и понимала, что глаза ее выдавали, и прятала их, и тогда солдатики ее жалели и успокаивали перед тем как уйти навсегда, - вот как смотрел на нее молоденький. Ужасно смотрел... Поезд простоял всего ничего, встречный промчался тут же, но Антонина так и не сумела узреть стран-ных попутчиков ни в одном окне, ни напротив, и по ходу поезда и отста-вая - только мелкий лес без единой тропиночки, - словно испарились. И в этом их необъяснимом исчезновении тревога усилилась настолько, что Антонина все-таки не сумела себя унять - откровенно расплакалась. Бык оценил ее слезы по-своему, едко пробубнил что-то, но она его не слыша-ла - из-за стука колес, переползающих с одной колеи на другую, и еще потому, что не хотела быть рядом с ним в эту минуту.

И дальше все ехали и ехали, однообразно, - попутчики менялись: и голосами, и говором, и запахами, она же делила их на слух: на мужчин и женщин, безо всяких других подробностей: без лиц, без детей (и в самом деле), без возраста... Три вешки застряли у нее в мозгу. Первая, вер-нее, вторая - Бузулук. Бык твердил и твердил, что вначале Бузулук, а там рукой подать, не доезжая до Оренбурга, но она его проспала, и с обидой на себя и на Быка (вот ведь не разбудил!) раскладывала его на слоги: Бу-зу-лук, - что бы это значило? ей казалось, что это то же, что и под-сол-нухи... или под-солн-ухи... Смешной город, наверное, по-этому подсолнухи, и жители его только и делают, что лузгают семечки. Вот умора... И, конечно, - Волга. Поезд переползал ее страшно медлен-но, меж железных крестов, раскачивался так, что пол уходил из-под ног, сердце холодело до такой степени, что и вода - серая, тяжелая, могу-чая; стояли охранники с винтовками по обе стороны; колеса ударяли в колокола: бух, бу-бух, бух, и неожиданно внизу так звякало, что, каза-лось - конец! но следом - бух, бу-бух, бух... Торжественно страшно. А на берегу рыбаки, когда опасность уже осталась позади, приветственно замахали руками, а те, которые в лодках, так и не дождавшись падения поезда, стали стремительно заворачиваться под его хвост, и ей стало казаться, что и сам поезд целиком развернется, чтобы еще раз рискнуть, проехаться перед ними по мосту. Но нет - "дудки!" - она сложила губы в трубочку и просигналила этим зевакам вместе с паровозом. На что Бык поднялся и посмотрел на нее вопросительно и одновременно просительно, но она демонстративно отвернулась, потому что на всю жизнь запомнила тот, обмазывающий грязью взгляд мужчины, ожидающего когда, наконец, освободится туалет. Бык затащил ее туда позапрошлой ночью, против ее воли, - прыгал позади, сопел, стонал, а ей было смешно, и с этой, ос-тавшейся улыбкой на лице, она и шагнула через дверь, и... окунулась открытым ртом. А в прошлую ночь она категорически отказала Быку, и тот не на шутку обиделся, рвал и метал (хорошо, что шепотом), но, к сча-стью, манерные дамочки к ним больше не подсаживались. "А жаль, - дума-ла она, - что Бык не относится к тем типам мужчин, которым можно дове-рять на все сто в подобных ситуациях. По всему видно - бабник он!" Это и было третьей вешкой, и, наверное, вечной...

- Вот и приехали, - сказал Бык, когда поезд, задержавшись на не-сколько минуток, чтобы облегчиться всего-то на несколько фигурок, за-качался хвостовым вагоном оттого, что, как бы, не крутил колесами, а переставлял ими в пешем шаге, - все убыстряя, и убыстряя...

И уменьшился, и скрылся под отстававшим от железного родителя единственным завитком облака. Кто-то, незаметный, обнажил весь мир до самого горизонта, прихватив и одежду Антонины, - и причудилось ей, что она в огромной бледно-голубой бане, и застеснялась при виде одинокого мужичка в крохотном окошечке крохотной будочки, невесть каким образом оказавшегося во вселенском женском отделении. И была не так уж и дале-ка от истины, - пройдя по накатанной двойной колее, пока домик желез-нодорожника не скрылся из виду, Бык взял резко в сторону, и на первой же складке местности объявил привал. Расстелив шинель, он раздел ее донага, себя до нижнего белья, и навалился, и зарычал изголодавшимся, настоящим быком, - действительно фамилии присваивались людям не просто так, и совсем недалеко, специально? паслось пятнистое коровье стадо, - его она увидела поднимаясь на колени, - помахала руками родимым, и вздохнула глубоко.

- У-у-ух!...

Внизу лежал поселок - к нему бежал их шестикилометровый с неболь-шим, по прямой, путь.

Бык под тяжестью чемоданов покачивался впереди, она отставала...

Степь. Впервые в ее жизни такая бескрайность, но и вполне знако-мая в то же время, - она обрадовалась догадке. Мама распахивает над столом скатерть, та в полете пузырится парашютом и опускается, и в тот момент, когда она уже возлегла на поверхность, но еще не успокоилась под последними ловкими движениями рук, она - степь. Только серая, вы-горевшая, колючая ежовыми кочками, набитая насекомыми, - скорпионами и тарантулами?.. Она спрашивала о них Быка еще в поезде, а он отмахивал-ся, говорил, что ему куда страшнее было от клопов в ее казарме.

Степь... Недоразбежавшиеся волны - застывшие, на пологих склонах она жирная телом, причесанная царапающим металлическим гребешком - по-зади муравьишки-трактора, а впереди - рыжая нетронутость временной, на боку, ногой-ступенькой, которая должна исчезнуть. Исцарапанной исчез-ла... Бледное небо, оттого, что облака растворились в голубом; вете-рок, хотя и настойчивый, забирающийся в самые интимные места, но лас-ковый, не то что руки Быка. Степь большая, Антонина маленькая, - и ку-бики внизу маленькие, и там - и там дымок - жиденький; впереди фигурка замаячила маленькая, медленная, - меньшая, чем Антонина?.. Поравняв-шись с Быком, фигурка спросила.

- Приехал?

С каким-то странным акцентом спросила: то ли - "приихов" - про-звучало, то ли - "прийхав", на что Бык слегка угукнул.

А далее, она отмерила косым взглядом высоту для Антонины - ни сантиметром выше макушки, в ширину же, обходя, взяла с запасом для "прокаженной". Лицо имела красное, обветренное, и очень морщинистое, хотя они были почти ровесницами. Удалялась она на сильных икрах из-под длинного, в цветочек, платья, а вязаная (на два размера больше, чем требовалось) толстая штучка со спины старила ее еще больше.

- Кто такая? - Антонина прибавила шагу, но получив короткий от-вет, посчитала, что не расслышала, поэтому прибавила еще, и повторила вопрос громче.

Оказывается, она не ослышалась - это была его сестра!

- Так не бывает!.. - крикнула она.

Бык остановился, продолжая раскачиваться и на одном месте, - вид-но, чемоданы требовали от него значительных усилий, и она была готова ухватиться за один, но он увернулся.

- Бывает...

- Ты когда с ней в последний раз виделся? - спросила она.

- Два года, как приезжал, - ответил он очень буднично, и пояснил (вот так - пояснил!), - наверное к поезду пошла...

Бык раскачивался весами, а она страшилась того, что выпадало на ее чашу, того, что ее ждало впереди, - лучше бы - не ждало, - такое! в родственных отношениях еще поискать надо... а она совсем чужая всем им, а их там много... Она хотела расплакаться, но ветер тут же осушил едва зародившиеся в уголках слезинки.

Поселок казался очень зажиточным, - выбеленные дома, под остро-верхими крышами, за сплошными деревянными, или из металлической сетки, заборами, окрашенными почему-то в одинаковый синий цвет. Внутри пере-паханные грядки, но кое-где с еще зеленой ботвой, деревья раскидистые, фруктовые, по-осеннему прозрачные; экземпляры кур, гусей, уток и в за-гонах и так, разбредшиеся по всей ширине улицы. Эту улицу пересекла перпендикулярная, и дальше просматривались такие же, по линеечке. Не-ожиданными казались во дворах печки, словно кто-то кубики над ними поднял и спрятал, а они внезапно обнаруженные, еще дымили... Редкие фигурки "куркулей" распрямлялись, щурились вслед, - столько площади, каждому, - не то, что в казарме. Над каждой калиткой - крыша домиком, и зачем? чтобы поболтать вечерком, под дождем? так ведь у каждого, почти, крылечко, да и вообще известно ли здесь, что была война, и что еще есть места, где так голодно? По всем улицам - коровьи "бляшки", да козьи "грозди", того и гляди вляпаешься... Куркули...

Бык поставил чемоданы, распахнул перед Антониной калитку; дорожка к трем ступенькам, поворот направо - дверь, слева два окна, - в одном метнулась занавеска, - "дверь открывается, и... многочисленные родст-венники выбегают навстречу, виснут на шеях, лобзают?.." И дверь рас-пахнулась; сухонькая старушка (обещающая быть порывистой, но...) впол-не спокойно спустилась по ступенькам, - она в простеньком платье ниже колен, в длинной вязаной кофте, при двух платках: в пуховом, на пле-чах, концы которого под кофтой, и в тонком, белом, туго обтягивающим узкое, морщинистое лицо, с узелком под подбородком. На печке кипит не-приятное варево; Антонина чуточку приседает, чтобы запашок проносился поверху - это единственное, что она может предпринять: шаги вперед и назад могли быть неправильно истолкованы, но и делать чего-то надо - иначе вырвет. "Мамочка моя! - в мыслях шепчет она, - помоги мне!.."

- Приехал? - бесстрастно спросила старушка с уже знакомым акцен-том, - сняла бы казанок, сварилось давно! - скользящий ее взгляд на мгновение задержался на Антонине; Антонина похолодела...

- Мать, я же тебе обещал, - весело на грустном проговорил Бык, - или возьму самую красивую, или совсем не женюсь, знакомься...

- Я кому сказала, сними казанок! - властно перебила она его.

Из-под Антонины исчезли ноги, но злой, огрызающийся голос сзади, к счастью, быстро водворил их на место.

- Да щас я, щас!..

К печке нехотя направлялась сестра Быка. Это с какой же скоростью нужно было бежать до станции и обратно, да еще успеть сменить платье - "в мелкий горох", - накрасить губы и нарумянить щеки, - и все так не-ряшливо... К ее ногам жалась маленькая ее копия, стесняясь чужой тети. Все они гордились (так казалось Антонине) выдающимися носами, что зна-чит родственники - одна кровь...

Антонина подалась вперед, протянула руку, называя свое имя.

- Тонька значит? - та взяла кончики ее пальцев своими. Странными, если не страшными были ее руки: как бы не пять, а семь пальцев пророс-ло из ее ладони, и крайние, после вынужденной ампутации, затянулись грубыми желтыми наростами, мышечная ткань усохла и кожа сморщилась и провалилась, и была она еще вдобавок ко всему и нездорово - красной, и холодной.

- Пишлы в хату, поснедаем, - сказала она.

На сей раз Бык опередил испуг Антонины переводом:

- Пошли в дом, пообедаем...

Над остывающим варевом в казанке все еще струился ядовитый? па-рок, - уж лучше бы она не оборачивалась, - к горлу подкатил предатель-ский комок.

- Я не хочу кушать, - Антонина чуть ли не захлебнулась в собст-венной, отвратительной слюне.

- Да ты что? - Бык чего-то не понимал, да и как он мог понять ее, совсем недавно утверждавшую обратное, - стесняешься? хошь не хошь, а привыкать придется...

Дом, кроме сеней, состоял еще из двух больших комнат и одной по-меньше. Русская печь, буфет, длинный стол, окруженный лавками - столо-вая, в следующей - две пружинных кровати для матери с дочкой, сундук, выстланный периной для внучки, и самая маленькая, в которой двуспаль-ная кровать, столик, шкафчик - теперь для Санька с женой. Санька - это Бык, смешно... Все так чистенько, ухожено, на окнах веселые, цветочка-ми, занавески, живые цветы - цветы, расшитые скатерки, и великое мно-жество различных по форме, высоте и настроению изделий из крашеного картона, открыток, сделанных одной, наверное, детской, рукой. Они, ловко раскроенные, соединялись по швам цветными крестиками из ниток... Есть еще и два сына с семьями, внуками, но у каждого свой дом, хозяй-ство, - "у тута, рядком" - рука матери принуждает повернуться вправо, но не здесь в комнате, а там, уже за окном.

И... какой здесь обед, как была права ее мама... Настоящий, гус-той борщ со свежей сметаной, в которой ложка, как... как... что-то ус-тойчивое и неповоротливое в белом и одновременно нежном, и горы... из хлеба, самодельного, теплого, ноздрястого, - из свежих, цветных ово-щей, и даже диковинных (ей так хотелось укусить одного за блестящий, фиолетовый бок, но никто к нему не потянулся, и она не решилась, он, должно быть, самого невероятного вкуса). И огромный кусок мяса, - его ели руками, - а в конце был выбор между топленым молоком под толстой оранжевой пенкой и компотом из свежих яблок. Антонина, по напутствию своей мамы, выбрала молоко, - другие же компот, - и ела она (к стыду своему) за четверых: за себя, за маму, за Ребру, и за Руфу... Она со страхом ощутила, как не вовремя набухли уголки ее глаз. В то же время мать возвращала Быка к беспокойству, которое они все испытывали отто-го, что перестали получать от него посылки, и в этом месте особенно ощетинилась его сестра, теперь-то уж понявшая, по какому адресу они уходили. "Это мой враг номер один!" - решила про нее Антонина. Но, - и так часто в ее жизни бывало: она и во вражеском стане обязательно на-ходила себе одного-двух друзей, - и здесь уже опиралась взглядом на дочку Маруси, - так звали сестру, - а самою дочку - Нюрой. Сыновей мать называла Ванькой, Яшкой, Санькой, но для любимых (дочки с внуч-кой) к строгости в голосе обязательно добавляла ласковые оттенки. Яс-но, что Антонине быть Тонькой, - ну и пусть, - в своем же обращении к ней (по напутствию своей мамы) она обязательно будет придерживаться мысли, что у нее теперь две мамы. Вторую звали Акулиной Ивановной; та заметила борение в глазах Антонины, осекла дочку всполохнувшей рукой, и пояснила, что все вместе соберутся только вечером потому, что стар-ший плотничает на элеваторе, второй возит уголь на станции, а "жинки" их, хотя сейчас и дома, так уж пусть занимаются по хозяйству, и явля-ются вместе со своими мужьями и "дитками". Правда внучок - Ленька про-сунул любопытное личико в дверь досрочно, но тут же, при упоминании своего имени, сгинул, - у него был такой же нос, как и у всех Быков. Антонина внутри себя не согласилась с тем, что и ее детей ожидает то же самое, потому что - "нет! - и еще раз, - нет!.."

Бык закругляюще и громко хлопнул себя по коленям - у него срочные дела в поссовете; Антонине же необходим отдых после длинной дороги - это общее мнение, за исключением Маруси (а их-то всего трое и было, если не считать маленькой Нюры); Антонина с превеликим трудом подня-лась из-за стола, - нечто подобное испытывают женщины при первой бере-менности?..

Аккуратная Нюра, не по возрасту деловитая, держала в руке, на двоих, кулечек с жареными семечками, сплевывала кожуру смачно, и толь-ко по ветру, забегала вперед, возвращалась, и поясняла, вводя (не склоняя) фамильные различия, теперь уже в однообразие домов и сараев: Андрющенко, Шестаков, Петух, Набатчик, Зоммер... "И здесь немцы", - скучно подметила про себя Антонина, а вслух пошутила:

- А Быки где?

- То вы Быки, а я Добрякова, - грустно улыбнулась Нюра.

- Какая у тебя точная фамилия, - Антонине не хотелось мириться с ее неожиданной печалью, - а я корова, моя фамилия Коровина, я не стала ее менять.

- Правда? - обрадовалась Нюра, - и я не буду!.. - и снова стала серьезной, - бабка говорит, нужно менять, раз не имею своего батьки, та я не хочу...

Быки жили почти на окраине; поселок довольно быстро кончился, и это Антонину устраивало, так как, можно сказать, она сразу полюбила степь. "Что там, за деревьями? - рассуждала она, - где север, где юг, поди разберись, а тут все как на ладони, на тысячи верст. Солнце са-дится за горизонт, значит запад, значит там моя мама..." Из откуда ни возьмись поплыла на нее паутина, большая и прямоугольная, как ковер-самолет, сравнение усиливалось еще и солнечными лучами, которые за-ставляли ее светиться то пурпурным, то фиолетовым, то зеленым светом, в зависимости от волнения ее поверхности и наклона к горизонту. Оказы-вается, воздух - это совсем не ничто, а довольно плотная среда, и не всегда прозрачная, и в ней можно плавать, - вот чего она никогда не чувствовала в лесу, мешали деревья своей грубой массой. Она вздохнула полной грудью, и с сожалением нашла в его изумительной терпкости что-то совсем инородное и техническое. Справа серебрились огромные баки; Нюра пояснила, что это нефтебаза, и к ней проложена железная дорога; и вправду - к ней медленно приближалась дымящаяся на одном конце цепоч-ка.

Нюру быстро утомила молчаливая созерцательность "тетки Тони", по-этому она направилась в сторону дома, часто оборачиваясь в надежде, что та ее призовет, но та, наоборот, окончательно отвернулась и, усе-лась прямо на землю. На вопрос матери Нюра обиженно поджала губки и махнула рукой, и тоже уселась, но на скамеечку под яблоней; расслаб-ленно закачала ножками, стараясь найти что-либо интересное в возне смоляного жука на желтом листе, да и тот вскорости спрятался под ним, и начало темнеть, а тетки Тони как не было, так и не было, пока, нако-нец-то, бабка не велела ее привести, так как уже пришел дядька Иван с вонючей своей цигаркой.

И все другие уже собрались, пока Антонина оторвалась от степи.

Братья Быки - братья не только выдающимися носами, но и в одежде, - начищенные до блеска сапоги, серые брюки, пиджаки, рубашки, застег-нутые на все пуговицы, картузы; и не без разницы, конечно, - в залыси-нах старшего из-под заваленного на ухо козырька, и в наличии грязных "заячьих" ушей от повязки на большом пальце его правой руки, внима-тельно прислушивающихся к "козьей ножке", зажатой между желтыми, торо-совыми ногтями. Кто бы мог подумать, что первое восклицание Ивана при-липнет к Антонине так надолго, и так крепко, что не будет ею восприни-маться третьей, временной, кличкой в ее жизни, а новым, крестным... именем. Прозвучало оно так:

- Кукла!..

(Может быть, с него все и началось?.. Ей бы тогда решительно вос-противиться, но...)

Она рассмеялась.

- А давайте, - поперхнулась, - давай... перевяжу палец.

И перевязала - быстро, ловко, красиво. Иван воздел его к небу, зачарованно прищурился, - но глаза у него все равно оставались ранены-ми, и не той ножовкой, что и палец, а чем-то страшно глубоким, как безлунная ночь, как вечность.

- За место фонарика будет!

"Не для такого фонарика, такая ночь!" - подумала Антонина (теперь уже - Кукла).

Говорил он с каким-то едва уловимым, но чужим акцентом, и она в который раз дивилась странным оттенкам в этой семье, - и когда объя-вился Бык (злой, как туча) опять же не зазвучали фанфары, не распахну-лись объятия, словно он только что на минутку отлучался в магазин за папиросами.

Второй брат - Яков, имел очень добрые, пепельные глаза, и как вы-яснилось потом, между ними было еще три брата, но те умерли по разным причинам, - через два года появился младший Бык, и затем любимица ма-тери - Маруся, начиненная (в отличие от братьев) шипящими, ядовитыми колючками, - и было бы полезнее, родись она четвертым мужиком.

Жены братьев - хотя и с разными лицами, включая носы, - но в оде-жде - тоже родные сестры, в одинаковых черных ботинках с длинными, за-вязанными под банты, коричневыми шнурками, - и выше - тоже привычный (с небольшими, непринципиальными отличиями) набор: чулки, платье, вя-заная кофта, платок, с гребешком и без гребешка и еще какая-то блестя-щая мелочь. Маруся - к ним ближе, чем Антонина (теперь уже - Кукла), и по лавкам тоже. Но когда выпили и заговорили, то тут уж жены - громче всех, и от самой весны. И копали, и "грабляли..." А летом, когда оку-чивали картошку после недельного проливного дождя, в тот день когда у председателя поссовета родила жинка дочку, или сына ("та ти чо, маль-чонка вже у вторый класс пийшов!.." - в точности она не смогла бы по-вторить услышанное) у кого-то украли одежду, и бедняга степью, кило-метров десять до поселка, и задворками ("задком" - не понимай, что задницей вперед) бежал до хаты, - а они его и тогда, и сейчас - спустя полгода, ухохотали до смерти... А Кукла все ела и ела, и не могла себе представить, что бы она сказала о себе, если бы, вдруг, оказалась сре-ди них, кося в свою сторону унизительные глазки. Но... плевать.

Вот дети у Быков были занимательными, и глазенки их светились из-за штор таким интересом, - им накрыли отдельно в другой комнате, что было верно с педагогической точки зрения. "Мои дети тоже будут скром-ными, - Антонина (Кукла) старалась сосредоточиться на собственных мыс-лях, - и они тоже не будут допускаться к общему со взрослыми столу".

Бык вполне прилично (надо же...), с грустными переливами сыграл на гармошке, затем - на мандолине, но вида он был не добродушного, итальянского, а... и тут все произошло или в подтверждение ее наблюде-ниям, или - наоборот: пожалуй, самый умный из братьев - Яков, неожи-данно ударил Быка алюминиевой кружкой по лбу. Бык не растерялся, - но лишь тогда заметался ладонями по столу, в поисках чего-нибудь более тяжелого, чем кружка, когда осторожно повесил мандолину на гвоздик. Две жены гирями повисли на его руках, и оказались столь холодными, сколь и тяжелыми, - Бык, поваленный на лавку, сразу остыл, и обмяк.

Пока женщины варились в собственном соку, мужчины выясняли свое "пока" - в устной форме.

Почему Бык пришел страшнее тучи?..

До конца дня тянули его за нос в поссовете, и только вечером, от-кровенно выдали, что принять его в органы милиции, несмотря на такие награды, не имеют возможности, так как брат его, Иван, был во враже-ском плену, в Норвегии. И в сердцах, на другом конце стола, Бык вывер-нулся перед братьями наизнанку, сказав, что лучше б Иван так и оста-вался в своей Норвегии, тем более, что мать получила письменное изве-щение о его героической гибели. Яков долго крепился, и разрешился только под звуки Санты Лючии...

Когда все разошлись, и Кукла забралась под одеяло, Бык еще долго, бледной тенью, рисовал в ночи однообразные иероглифы, и тут же перево-дил их в шепот:

- На трактор не пойду, на трактор не пойду!..

- Почему? - простодушно спросила она его, на что он прямо-таки взбеленился.

- Я с детства на нем отпахал свое! Путь теперь другие, у меня на-грады Родины! У меня награды Родины...

Засыпая, она слышала еще и нарочито громкий голос Маруси из со-седней комнаты о том, что она больше такую рань вставать не будет, и что пусть теперь встают те, которые получали посылки, и пусть отраба-тывают, а то вырядились...

 

3.

 

Вначале проснулась она в вагоне, который, почему-то долго стоял, и очень долго; открыла глаза в испуге, - почему так тихо?, и уж затем - сладко вытянулась на белоснежной постели. За окном день уже желтый и звуки звонкие, перелетающие из одного мнимого конца в другой мнимый, потому, что через минуту они раздвинутся дальше и дальше и совсем угаснут, и неожиданно возродятся, чуть ли не у самого изголовья; или однообразно протопочут где-то у центральной аллейки и захлопнутся ка-литкой. Петухи - в финале городских соревнований - эстафета, приз - очаровательный, осенний, мягкий день; Быка - нет; она на крылечке уст-раивает себе потягушеньки.

- Мамо! - кричит она Акулине Ивановне, хлопочущей у печки, - а почему так странно пахнет?

Та замирает, распрямляется, и... разглаживает морщины на недо-вольном лице: ей нравится подобное обращение, она его ждала.

- Так то поросяткам! - она затрепетавшим рукавом приглашает ее за собой.

Оказывается, за домом еще и сараи, а в них удивленные и пренебре-жительные куры, все упитанные, выискивающие между щедро просыпанным просом что-то еще более изысканное; петух на страже, колоритный, с мощными шпорами на (кукурузной выделки) ногах от избушки на курьих ножках. Лихо заломленный набекрень, сочный, вишневый гребень, - авто-ритетным начальником хлопает крыльями, задирает клюв, и... простуженно хрипит. Не он разбудил ее, и не те данные здесь в почете. За перего-родкой из кривых жердей две бело-розовые (если отмыть) свиньи, - из толстых пятачков истекает слюна, под свисающими губами угадываются зу-бы, должно быть, мелкие, как и глазки, ну такие простофильные, - зави-дя хозяйку, хряки тяжело преодолевают и земную тяжесть, и одышку в не-сколько этажей. Акулина Ивановна, перегнувшись через ограду, опорожни-вает ведро в корыто. Кукла придерживает дыхание, чтобы не вобрать в себя парка, обнявшего ее фигуру по своевольной прихоти. Громкое чавка-нье; Кукла больше не выдерживает, выбегает на свежий воздух; навес, под ним целый холм сена, и от него приторный степной запах.

- А там, - Вишня! - поясняет Акулина Ивановна, но показывает на широкие ворота в следующий сарай.

- Вишня? - Кукла задерживает взгляд на дереве явно не фруктового происхождения, на нем листочки мелкие и тоже изрядно морщинистые.

- Та телка наша, - поясняет Акулина Ивановна, а Кукла себя убеж-дает: "Мамо она, Мамо!.." - и неожиданно вслух добавляет:

- Спасибо, Мамо!

- Та за что, благодарствуешь? - подозрительно косится она.

"Мамо она, ну, конечно же, Мамо..."

- А за все! - говорит Кукла, и с радостью понимает, что они оста-ются довольными друг другом.

Мамо жарит для нее картошку на сале; Кукла умывается на улице пе-ред странным сооружением, похожим на стул, на спинке которого закреп-лен умывальник, - ладони складываешь лодочкой, подпираешь ею торчащий стерженек и не останавливаясь подтягиваешь кверху, вниз струится вода неожиданно теплая, на печке попыхивает самодовольный чайник - это его работа, рядом с ним варево, подобное вчерашнему (для поросяток!), но не пахнущее так дурно, наверное потому, что ветерок в противоположную сторону, а может быть потому, что у нее совсем другое настроение; вни-зу стула вместо сидения ведро; а справа на деревяшечке - зеркало, ма-ленькое, и от влажных разводов по краям сузившееся до пятачка, в кото-ром по очереди - нос, губы, подбородок, щека - и все такое свежее, здоровенькое... Она уже поправилась?.. Так быстро - за один день? Вот бы мама обрадовалась, ее мечта близка к осуществлению... После картош-ки - топленое молоко, с пенкой.

- Ух!.. А где, все остальные? - спросила она.

- Маруся заведует в магазине, у центре, - в голосе Мамо нескры-ваемая гордость, - Санька снисло, усегда так, усе сам... - построжела, - пора, пишлы!..

В руках Куклы - ведро, скамеечка; в руках Мамо - ведро, скамееч-ка; они спускаются по склону к шевелящемуся, живому, пятнистому пятну; к нему стекаются и другие ручейки в юбках и фартуках, - предстоит обе-денная дойка, - Кукле страшно. Она в центре внимания и влажнооких ко-ров, и непрерывно гомонящих хозяек, она в прицеле у пастуха, стреляю-щего кончиком бесконечно длинного кнута. Где он - этот кончик? она ни-как не поспевает за ним... У Вишни во весь лоб белая звезда, и два ко-ротких, прямых рога, - в основании слоеных и фиолетовых, - и взгляд подозрительный, и все мимо хозяйки, в центр живота Куклы, - ей страш-но... Мамо садится подле, зажав ведро между коленями, молочные струи бьют в набат о жестяное дно. Пальцы ее сокращаются, - "у так!.." Вишню в свое время не раздоили как следует, поэтому, - или еще почему, - она количеством не балует, но жирности подобной ее молоку не сыскать во всем поселке, потому и дороже других. И все равно берут, и еще спраши-вают... Мамо уступает место Кукле и направляется к корове Ивана, - "ута щедра-а-а!.."

Кукла повторяет движения; набат затихает, зарываясь в молочную пену, - получается! - огромная, серая муха неприятно взыскует над пра-вым ухом и, пойманная локоном, трепещет; Кукла трясет головой и дует скользящей струйкой в надежде избавиться от нее; Вишня спешит на по-мощь и острой метелкой хвоста хлещет ее по щеке; Кукла инстинктивно защищается, и скамейка под ней заваливается набок, - падая, она все же успевает развести колени, чтобы не потащить за собою ведро, но и Вишня уже не солидарна: копытом выбивает его из-под себя; молочный ручеек тут же устремляется в щель, земля по краям разбухает... Все... Она провалилась на первом же экзамене... Она поднимает ведро, озирается; пастух больше не стреляет, заворожен случившимся. Он заворожен, но не Вишня, - по-мужски, поцарапав передним копытом о землю и опустив голо-ву рогами вперед, она медленно направилась к Кукле. Та сделала не-сколько шагов в сторону, но и Вишня завернулась тушей, да еще и приба-вила стреловидности в позе, и когда Кукла бросилась бежать, то и она перешла на высокий галоп.

- Помогите! - закричала Кукла, - она уже слышала мокрое дыхание разъяренного животного.

При такой стремительности разворачивания событий вряд ли она мог-ла рассчитывать на своевременную помощь со стороны, да и Царица она или не Царица? хотя бы и голодная в прошлом. Царица!.. Ведро, описав в воздухе дугу, колоколом съездило телку по морде, и та, сделав два по-следних, невообразимых по высоте прыжка в сторону, оглохла и смири-лась, - и пастух сплюнул себе под ноги.

... А и не царица вовсе, а недотепистая служанка, нехотя тащившая в гору пустое ведро и две скамеечки... "Мамочка! - беззвучно шептала она, - я хочу домой!" Слышала ли ее мама? неизвестно, а - Мамо - и не должна была слышать.

Антонина сидела под яблоней, когда прошла по аллее Маруся с тяже-лой, угловатой сумкой, в другой ее руке телепалась Нюра, которая и от-кликнулась за двоих...

- Здрасьте!..

Нюра пыталась вырваться из побелевшей "клешни", но безуспешно, и еще раза два впустую выбегала на крыльцо, и вынуждена была возвращать-ся по следу материнского окрика, прежде чем проявила окончательную строптивость.

- Не пиду!..

Мамо, видимо, делилась впечатлениями, и потому Марусе стало не до нее: она залилась неестественно громким, истерическим смехом. Хохо-тала одна, пока не промелькнули подолы жен братьев, - и тогда покати-лись через крылечко волны на три, жестяных, голоса. Нюра грустно улы-балась, с ней случилось в прошлое лето почти такое же... Откуда-то вы-нырнул сын Якова - Ленька, серьезный, насупленный, с ремнем наискосок через плечо, отчего штаны сползали на одну сторону, постоянно занимая делом правую руку, в левой держал надкусанное яблоко, постреляв гла-зенками, он зарябил локтями и вернулся с дядькой, с Иваном, а тот, не заходя в дом, жестко качнулся с каблуков сапог на носки.

- Домой!.. Я кому сказал, домой!..

Выглянула своя испуганная женушка, за ней Якова, - он пригрозил кулаком обеим.

- А тебя! - это уже предназначалось для Маруси, объявившейся в дверях, как бы по собственному желанию, - выпорю как сидорову козу! Забыла, как сама, ух!..

- А чево, сама? чево, сама? - затараторила та.

- Ух, ты! - Иван заметно сдерживал возмущение, - не Нюрка, сказал бы, кто ты такая!..

Маруся неожиданно быстро ударилась в рев; вышла Мамо...

Кино... Напротив казармы, через дорогу, располагался драмтеатр, в нем, по вечерам, крутили кино, она не пропускала ни одного сеанса, все роли, включая мужские, знала наизусть... Когда документальный фильм про их родителей кончился, дети принесли бревнышки, - приладив на них две доски, раскрыли рты, - прозрачные, вычурные тени медленно, но не-избежно накрыли их лица, фигурки, и промеж них усадили еще двух: маль-чика и девочку - ее родных детей. Как она для них художественно вслух постаралась... Пришла жена Якова, забрала детей, а ее двое остались, пока не вернулся Бык, и не спугнул, своих же... "Какой он все-таки же-стокий, какие они все жестокие..." Бык переоделся, чуб зачесал в не-привычную сторону, чтобы скрыть желтое пятно от алюминиевой кружки, работал с остервенением, но и с положительным результатом. Двор огла-сился довольным мычанием, хрюканьем, кудахтаньем; контрольные пробежки Мамо прекратились: она опустилась рядом с Куклой, накинув на нее поте-плевший взор.

- Ничего, дочка, всяко бувает...

Ужинали вдвоем, отдельно, - так пожелал Бык. С работой у него не ладилось, домик он нашел подходящий, но не сошелся в цене, занимать у братьев? нет у него такого желания, а мать? та только для дочки стара-ется... У него было еще одно, последнее, дело перед сном, и он убежал, а она направилась на любимую кочку на окраине поселка.

Солнце уже опустилось за край земли, но корона его еще струилась малиновыми струями; туманная пелена внизу, зацепившись краями за роди-мые пятна из кустиков на склонах, сокрывала под собой многие тайны, включая и одну известную всему поселку за ее спиной, - за золотыми от-блесками в окнах сидели люди и посмеивались, над приезжей неумехой... Посвежело, сумерки сгустились, живые огоньки задвигались на уровне ее глаз, а те, которые взлетели вверх, превратились в звезды, окружили бледную, лунную льдинку, обещая растворить ее в набирающем силу сереб-ряном зное. "Так и я, маленькая, неприметная точка во всей вселенной, - подумала она, - незаметно исчезну, и никто не спохватится, кроме ма-мы..." Она представила, как мама получает извещение о ней, как о без-вести пропавшей, и как, облитый горючими слезами конверт ложится в ко-робочку, где память о героической гибели Руфы, в далеком чужом Швери-не, и ужасается от того, что и сама не знает названия поселка, в кото-ром прожила уже более суток. Она решает завтра же с утра написать ей подробнейшее письмо.

Бык вернулся поздно, она и не слышала, как он приходил, и как снова ушел спозаранку.

Мамо, поразмыслив ночью, уготовила ей другую долю, еще более страшную, на которую настоящая мама не смогла ее принудить даже во время войны, - торговать... Когда они шли парой, то аптекарскими веса-ми, - в руках по белому коническому узлу, - когда Кукла отставала, то обе превращались в самоходные инвалидные коляски, и Мамо терпеливо ждала, пока выздоровеет общая линия их перемещения, и далее раскачива-ли чашами вверх - вниз: кто кого перевесит.

Базар открылся задним местом вокзала (тогда: где и почему они вы-саживались?); Мамо прояснила, что скорый часто "тащут у сторону карье-ра"; сбоку - прозревающий палисадник, через него проглядывались рельсы в несколько рядов, еще правее - водонапорная башня, за ней семафор; пронзительно свистнул невидимый паровоз. В глубине слева - магазин, в котором заведует Маруся, - у Куклы неприятно заныло под лопаткой, - еще левее общежитие для привозных рабочих с карьера, рядом баня с чер-ной накренившейся трубой.

Базар - это вытоптанный пятачок с лежащей по его краю буквой "г", оставленной пером шириною в две дощечки на уровне живота трех старушек с такой же молочной продукцией. Масло, сметана, творог... Старушки не-довольны возрастающей конкуренцией, поэтому между ними и Куклой про-зияла длинная сторона этой самой буквы "г". С таких дощечек дети пры-гают в воду в деревне Грибово... "Мама! - плачет внутри себя Кукла, - я хочу домой!" Отсюда весь поселок Васеево (или ст. Васеево, лежащей окончанием в любой табличке), как на маленькой ладошке, и просто не-мыслимо было, куда мог в ней запропадать Бык с раннего утра и до позд-него вечера.

Ушла Мамо; неожиданно налетел ветер, завернул край полотенца в парус, поднатужился и... столкнул пол-литровую банку сметаны с прилав-ка, и все же Кукла успела подхватить ее на лету, хотя и ополовиненную, но и эта потеря, не потревожила ее так, как периодически беспокоила распахивающаяся изнутри дверь марусиного магазина. Их встреча была не-минуема... Тем временем к общежитию подъехал грузовик, из кузова спрыгнули мужики: одинаково серые и лицами и в одежде, и как это час-то бывает среди них, нашелся разведчик, которому до всего есть дело, и пока другие отряхивались, гоголем описывая "г", приценивался. Подобную братию Кукла знала наизусть, и не ошиблась.

- Братва! - заорал он, поравнявшись с нею, - смотри, кто к нам приехал!

Братва подтягивалась, зубоскалила негритосскими улыбками.

- Барышня!.. А, барышня! Откуда ты приехала?..

- А не скажу, - она (спасаясь?) кокетничала, видела, что старухи уже свершили свой скорый суд, и что вот-вот мог объявиться из-за двери и сам палач, но только сейчас поняла, как была угнетена в последнее время, - она физически ощущала освобождение от огромной тяжести, и ко-торую снова взвалить на свои плечи она никакой Марусе больше не позво-лит. "Пусть дверь открывается, сколько ей влезет!" - пока, пока все не скупите! - лихо закончила она.

- А что! Нам какая разница у кого, все и скупим!.. - загалдели мужики.

И скупили, а разведчик, - кстати, он оказался самым симпатичным парнем, - предложил ей больше здесь не стоять, а сразу приносить про-дукцию к вахтеру (они его предупредят), приблизительно в это же время, а лучше через часок, когда они помоются и обретут нормальный человече-ский облик, - и щедро переплатили, узнав, что она из самой Москвы.

И она обрела крылья и полетела над этим Васеевом так высоко, что заблудилась в его двух с половиной улицах, а когда выбиралась, то за-метила телегу, запряженную лошадью, и возницу в гимнастерке, отчаянно машущего ей рукой, - нехотя приземлилась.

То ли широкий в плечах возница, то ли сама лошадь первой обрати-лась к ней.

- Кукла?..

Она удивилась:

- А вы откуда знаете?

- А у нас так, - он (она - лошадь? чтобы смешно и весело) снял кепку, пригладил назад редкие волосенки, и блестящие залысины следом за ладонью угасли для серьезного разговора, - на одном конце за ниточ-ку потянешь, на другом аукаются, все про всех знают, вы жена ордено-носного нашего жителя - Быка Александра Владимировича...

"Надо же, - отметила она как бы даже внове, - какой Бык длинный, если с именем и отчеством".

- И какая жена! - вдруг, со вздохом, продолжил он, или нет, те-перь уж точно лошадь, смиренно так, исподтишка... да нет же, не могла сама лошадь говорить о том, что она услышала: аж мурашки по телу, но такие радостные. - Я начальник нефтебазы, скажите, пусть зайдет ко мне, есть должность - командир военизированного отряда охранения стра-тегического объекта.

- Ой! - она вскрикнула так, что этот серьезный начальник улыбнул-ся, и снова потянулся к кепке, но на полпути остановился, - излишне, он уже все сказал.

Лошадка подняла морду и скосила на нее свой мудрый, зеркальный глаз, - она тоже знала, что ее муж никак не хотел садиться на трактор; она затрусила мелко и молчаливо, предоставляя телеге (несмазанными су-ставами) извещать кур о приближающейся опасности, - но это тебе не трусливые люди в городе, шарахающиеся в стороны от несущихся по ас-фальту автомобилей, - они-то себя уважали.

И Кукла тоже, - она тоже себя уважала.

Когда Мамо страдальчески воздела в небо руки, что вот, мол, на-казание какое: никудышная невестка опять не справилась с заданием, Кукла небрежно сунула в карман ее кофты денежную кучку; Мамо надолго застряла в доме, на зуб что ли пробовала бумажки? а когда вышла, но навстречу ей уже перебирала ножками Маруся с завсегдашней своей сум-кой, и когда они встретились на серединке аллеи, Кукла сказала так громко, и так небрежно, что они опешили:

- Мамо! Пусть Маруся носит молочную продукцию в общежитие, еже-дневно ("вот так!"), все равно мимо ходит, на вахту, деньги будут от-давать сразу, без сдачи, я договорилась, пусть только скажет, что от моего имени ("забегу и договорюсь о таких подробностях, ребята не под-ведут, уверена!"). А я выхожу на работу в больницу ("примут ли? - ни-чего!"), у меня образование, я - фельдшер, я закончила медицинское училище! не то что некоторые...

Они - аж присели от такой тяжести, и она им еще добавила такого довеска.

- И Саньку я на работу пристроила! - командиром взвода, на нефте-базу!

Не переборщила ли? Ну и пусть... Хлопнув калиткой, она уходила на любимую кочку, - она успела краешком глаза ухватить то, что сотворила с Марусей. "Не та собака, что лает, а та, что..." Она оставляла за спиной злейшего врага. Успокаивая себя очередным, - "ну и пусть! - она пыталась заглянуть за горизонт, сегодня совсем близкий, - не я первая начала, и со мной лучше не связываться!.."

Правда, случилось на светлом фоне ее победы крохотное, серое пят-нышко, которому можно было бы совсем и не придавать значения, если бы - не колдовской вид пастуха под капюшоном, с хлыстом в одной руке и сучковатой палкой в другой, и, главное - брошенная им под ноги глухая (как из пророчества) фраза.

- Возненавидела! Теперь только резать...

Потому, что возвращалось с пастбища стадо, и Вишня, издали запри-метив Куклу, и опустив голову, бросилась за ней вдогонку; гнала до са-мой калитки. Глаза ее наливались кровью...

Бык моментально загорелся от полученной информации, закипел и ис-парился, а когда вернулся, в глазах его еще тлели уголья, в руках он держал бутылку с сургучной головкой.

- Точно!

Оказывается, к новой должности прилагались служебные полдома (на двоих с начальником, - входы с противоположных сторон), два сарая (один из них сенной) и огород, и даже летний водопровод от пожарной башни, которой негласно можно пользоваться не по прямому назначению, главное, чтобы уровень в ней должен быть всегда: в любое время суток, - и отвечать за нее (него) будет сам Бык.

Пили в своей комнате, шушукались, как бы тихонечко подпевали раз-меренно бубнящей Мамо перед иконами в углу. Молилась она два раза в день: утром и вечером, согбенно затихала, склонив головку в платочке набок, и очень сердилась, когда кто-нибудь не вовремя пробегал за ее спиной; Марусю с Нюрой на это время вообще она изгоняла из дому, смеш-ками цепляющихся к ее старческим пережиткам, - так считали все дети, но если мужчины предупредительно помалкивали, то Марусю нет-нет да и прорывало по этому поводу: "Да чево ты все крестишься, а счастья как не было, так и нет!.."

И вот неожиданно, в тот момент, когда паузы во всем доме, вдруг, совпали, отчетливо прозвучало ругательное слово:

- Бл...!

И еще раз (без ошибки!) повторилось в громкой фразе:

- Уйди, бл...!

Приложив настороженный палец к губам, Бык на цыпочках подошел к двери, заглянул за занавеску, и... зашелся в истерической, с трудом обеззвученной, тряске во всем теле, и подозвал Куклу.

Пепельная Мурка, задрав трубой хвост с пушистой метелкой на кон-це, блаженно щуря глазки и выгибаясь туловищем, ластилась к ногам Ма-мо, не понимала, дурочка, неподходящности момента; Мамо мелко ляга-лась, но безуспешно, и ее терпению наступал ругательный конец, и когда Кукла неосторожно прыснула, она топнула ногой всему живому и вышла; а Бык рыча сгреб Куклу в охапку, отнес на кровать, и без ухищрений от чрезмерного скрипа сделал с ней такое, отчего у нее закружилась голо-ва, и то, что она отметила про себя, - впервые он доставил ей удоволь-ствие, какого еще ни разу не было с их первой ночи, - может о таком (матросе) намекала ей Ребра...

Утром ее не разбудили, а проснулась она от мелкого дребезжания стекла в окне, - так стекло откликалось на ворчание автомобиля; она выглянула; в кузове мебель: стол, стулья, шкаф, какие-то ящики, Иван, кряхтя, принимает из рук Якова огромный узел.

- Ты бы двигатель заглушил, - говорит он.

- Аккумулятор надо менять, - отвечает Яков.

- А где молодка? - спрашивает Иван.

- Пусть поспит, но и будить пора, - соглашается Яков, - кровать, буфет у нее, Мамо отдала...

Говорили о ней без издевки: тепло и буднично, как о маленькой, как говорил папа маме, еще до войны... Она выбежала на крыльцо.

- А вот и я!

В распрямившейся фигуре Ивана растянутый по слогам, щербатый, желтый от самосада, восторг:

- Кук-ла!..

Мамо вынесла кружку горячего молока и хлеб, большим таким ломтем, и тоже еще горячим; братья догрузили кузов, пояснили, что сам Бык оформляет документы; выехали, - Кукла в кабине рядом с Яковом, на тря-ском, жестком сидении: на почерневшей, откровенной фанере. Перед по-садкой Яков прошелся по ней тряпицей.

- Не бойся, полированная, следов не оставляет.

Странно он крутил баранку: частенько заваливался набок, тянулся и щурился в небо, и тогда автомобиль нервно рыскал между утрамбованными колеями, - поэтому и трясло. Перехватив ее недоуменный взгляд, пояс-нил:

- А-а?.. После контузии. Облака по-над дорогой повиснут, а мне все люфтваффе кажется... Снаряды возил, раз так шандарахнуло, очнулся метрах в тридцати от дороги в кустах, а на сиденьи, куда что подева-лось, ни машины, ничего, воронка посередь дороги, и я в кустах, да звон в ушах. И целехонький, - месяца два рот не закрывал, а потом ни-чего...

И бывает же так: справа - чистая степь, слева - чистая степь, по-середине - дорога двойной ниткой, - это - внизу, вверху - справа - чистое небо, слева - чистое небо, посередине, над дорогой, - колонна облаков - самолетов: с хвостами, с крыльями, - разные, - и добрые, пампушечные, и вытянутые, злые, как и дети Мамо, парами: почему-то у Быка с Марусей больше общего, чем с другими братьями, даже внешне. Ум-ный Яков верно перехватил ход ее мыслей.

- Он с детства такой, в драку ввяжется, до победы, или до смерти, пока не свяжешь, сам никогда не остановится, куда теперь, война-то и его отрепала, не тот гонор теперь, а что кружкой я его, - он усмехнул-ся, - так это его отец к ней приучил.

- А что с отцом? - спросила Кукла.

- Сгинул в степи, как раскулачили, так и сгинул, было б чего ку-лачить. Меня и в армию-то из-за него не брали, если б не война, и Ива-на... а Санька сбег в Сибирь, скрывал происхождение, вот и дослужился до начальника штаба батальона. А Ивана в первом же бою окружили, так и попал рабом на норвежские плантации. Ох и хлебнул горюшка, жалко его, ох, как жалко.

- А Санька? - невпопад спросила она что ли? потому что так трях-нуло, что она головой чуть ли крышу не пробила.

- А чего с ним будет. Ты ему уступай для видимости, а так гни свою линию, не то заведет, откуда Макар телят не гонял...

Приехали.

О! Какое это пьянящее осознание - хозяйка! "А это куда? а это? может поближе к окну? или сюда? как скажешь..." - и все это так непод-дельно серьезно. Иван плотничал ловко, - с любовью такой, что подчас исчезала из глаз тоска, - жаль ненадолго, - пока деревяшечка под его снайперским прицелом не занимала единственного, положенного ей места. Невидимый запах свежей стружки отчаянно боролся с его сизыми мохороч-ными струйками, и, надо сказать, побеждал их несмотря на подмогу со стороны плесени нежилого помещения. А когда, объявившийся Бык, прошел-ся известью снаружи дома, и голубоватым меловым раствором внутри, за-звучала настоящая музыка; Кукла, пронизывающая булавкой со шнурком сморщенные лица занавесок, замерла в очарованном томлении... Пришла Мамо с детьми, и вот, что самое примечательное в ее приходе, - центр вращения, новой жизни, ни на толику не сместился в ее сторону. Хозяй-кой - оставалась Кукла, а Мамо - гостьей, хотя и расторопно захлопо-тавшей по поводу обеда. "Мой дом! - радостно пела в такт, и в душе, Кукла, - это мой дом! Это не казарма, в нем нет ни одного чужого чело-века, только - я и мой муж. Это моя семья, пока из двух человек, но скоро, скоро нас будет трое, четверо, или может быть еще больше..." Что-то сказала приятная молодая женщина и принялась мыть окна, и когда она их распахнула, музыка усилилась, а она кому-то махнула рукой, и в ответ, в одно из них въехала большая, знакомая голова начальника неф-тебазы - Перминова Николая Ивановича (вечерняя информация Быка), свою жену он назвал Любой, - это он установил патефон на табуретку под ок-ном, и теперь, покручивая ручку, менял танго на вальс, - засмеялся.

- Так моей душе угодно!

- И моей тоже! - подхватила Кукла.

- А моей не угодно! - интеллигентно возразила Люба, - называть вас Куклой. Для меня вы - молодая, красивая женщина, и я вас буду звать - Тоней, можно?..

Кукла, конечно же согласилась, но почему-то от нее дохнуло холод-ком какой-то опасности, не такой жестокой и примитивной, как от Мару-си, - более мягкой что ли, но не становящейся от этого меньшей. Она что-то преподавала в школе, имела высшее образование (из той же вечер-ней информации Быка). Может быть потому, что начала нескромно с возра-жения (хотя и вполне оправданного для учительницы), может быть потому, что она не уступала ей внешними данными?.. если не считать того, что была старше, - но двигалась грациознее, и вообще вела себя совершенно раскованно, несмотря на то, что находилась в чужом доме, - пусть даже и под одной крышей и через общую стену, - но все же - в чужом...

Были еще двое мужчин, уже из подчиненных Быку, в помощь Ивану, подправивших штакетник палисадника и исчезнувших в черном зеве сарая для того, чтобы стуком по дереву размножится до невероятного количест-ва. Когда они притихли и вышли на свет, чтобы стряхнуть с шеи и плеч сухие, колючие травинки, то Кукла еще долго, независимым, вторым соз-нанием ждала, когда же появятся остальные тридцать богатырей из сарае-вой пучины. Как хорошо...

На сдвинутые столы на скрещенных ножках под общей скатертью на-крывали уже в предвечерней дымке, тянувшейся к ним от поселка; за не-брежно исполняющим обязанности дверцы печки - жерновым кругом - жарко малинилось пламя; из двух котлов тянулись невероятно вкусные парки, над трубой они сливались с дымом в единый, толстый, серый, мохнатый, прожигаемый несущимися искрами, жгут, а выше конька ее дома, жгут плю-щился набегаемым ветерком, истончался и истекал дальше в степь новой дымкой, - для кого-то (смотрящего издалека) может быть и старой, без разрыва, но для нее теперь это центр всей земли, - ее дом, - и отсюда все берет свое новое начало... Ленька и незнакомые дети громко и весе-ло кружились вокруг Мамо, и очень жаль, что не было среди них ее луч-шей подружки - Нюры, ее не пустила Маруся, - "и била солдатским рем-нем!" - так шепотом доложил Ленька. "Я своих детей пальцем никогда не трону!" - пообещала она себе самой, - она видела среди детей двух сво-их сыновей, она отчетливо слышала их голоса, и она посмотрит: доверит ли их обучение этой самой Любе, наблюдавшей подбоченясь за Быком, при-страивающем на коленях гармошку.

Приехал Яков, привез жен, оказывается, они отсутствовали совсем не в пику, как Маруся, а выпекали в русской печи огромный пирог с рыб-ной начинкой, и румяной, еще горячей в виде рыбы-кита, горбушкой, и еще - миллион маленьких пирожочков со всякой всячиной, - такого Кукла даже в кино представить не могла, - и ее бурная признательность растя-нула их угрюмые лица в улыбки, а расплескавшаяся через край реакция на подарки окончательно их примирила. Они сами перестелили ее кровать, моментально вспухшую сдобным дрожжевым тестом в умелых, скорых руках. Пуховая перина, одеяло, пододеяльник, покрывало, и подушки до потолка: от половины длины кровати до малюсенькой, под одно ухо; оборочки, за-навесочки - и все такое белоснежное и расшитое, под украинский орна-мент.

- Девочки! - Кукла обреченно повисла на спинке кровати, между двух, когда-то (теперь подразумеваемых) шаров, - не ожидала! Я так благодарна! Я обязательно отплачу добром...

- Ну чево там! - обе одновременно и смущенно зарделись, - по-родственному-то...

Яков, хотя и с опозданием, запустил в дом пепельную Мурку, и ра-бочая часть новоселья быстро перетекла в праздничную. Первый тост ска-зал начальник нефтебазы, длинно и хорошо, второй - сразу же потребова-ли от Куклы, а она просто повторила пожелания своей мамы, и добавила, что "куркулихой" быть не так уж и плохо, - все смеялись, и вообще все, что говорилось в этот вечер, адресовалось ей, а от Быка требовали то гармошку, то мандолину. И она так непредусмотрительно расслабилась... Когда Быка заменили патефоном, ее на первый вальс пригласил Николай Иванович, а Бык - Любу, и так он к ней прижался, что это не понрави-лось начальнику, - он извинился, солгав, что вальс не его стихия, и закурил, и она тоже взяла из его портсигара папироску. Но не успев как следует затянуться, она запрокинулась назад от того, что ее кто-то с силой потянул за локоны, и она чуть не захлебнулась в собственной слю-не.

- Я кому сказал, что убью! - с яростью прошипел Бык.

- Я больше не буду!.. - она испугалась, как первоклашка; она мгновенно протрезвела, и ей стало так стыдно... и не перед учительни-цей Любой, и не перед остальными, а перед собой, за свой обман, за мнимую свою гордость, за хозяйку в кавычках...

Угас патефон, приглушенные людские тени принялись перечеркивать разлапистые от деревьев; бледный дом на двух хозяев, последний в ряду четырех таких же, дальше - родная степь, а дом... чужой, - от него пахло мазутом. За колючей проволокой, на вышках - охранники с винтов-ками, - это тюрьма?.. Она задрожала; Иван, обманутый посвежевшим ве-терком, накинул на ее плечи свой пиджак - теплый, пахучий. Молчали. Просигналил Яков - пора; в кузове смех: мужской, женский, детский. Иван принес ее пальто, и странно, толстое - оно не грело, значит не в материи - дело.

- Терпи! - он отдалился, и крикнул из уплотненного фиолетовым пятна и протолкнул за него красно-желтый огонек, и тот, рыча и подпры-гивая, покатился по степи в сторону поселка.

Помигал - помигал и затих, и, вдруг, хрипло прокашлялся над самым ухом, - это охранник на вышке.

В степи многое кажется странным. На той стороне холма кто-то включил фары, а тебе здесь кажется, что всходит новая луна, чуточку терпения, и она вот-вот всплывет над землей в ярком своем величии, но нет, - этот кто-то просто выключает свет, - или неожиданно что-то громкое скажет в ухо, начинаешь озираться, и можно сойти с ума, если не подставить лицо набегающему ветру и не высмотреть вдалеке шест-вующих собеседников. И какие здесь крупные, близкие звезды... И среди них сейчас созвездие Быка (и где оно только?..) ей много ближе, чем ее (законный?.. ха-ха!) муж.

Бык храпел, не раздевшись, поверх неразобранной постели, хитрил, потому что, когда она постелила себе прямо на полу в соседней комнате, зашлепал к ней босыми ногами, но она яростно засопротивлялась и спра-вилась бы, если б не общая стенка с учительницей, а без крика она бы-стро ослабела и Бык стянул ей руки ремнем за спиной. И сделал свое де-ло. Животное - как она ненавидела его в эту минуту. Не сомкнула глаз до утра, а когда приветствовала через штакетник Любу, то пыталась пой-мать на себе что-нибудь наподобие жалкой усмешки, - ведь так громко хрипел Бык, и опрокидывались табуретки, - но, к счастью, она что-то прощебетала насчет прекрасного утра, и удлиненной учебной программы, в связи с неукомплектованностью штатного состава, - потому и торопилась. Кукла неопределенно и рассеяно бродила по дому, по двору, по земле, по небу, ни за что не цепляясь, если не считать единственной грустной мысли: уехать домой? А маме сказать: мол, обещала, но закурила, и ее за это подергали за косички? Как объяснить ей, что этот брак - страш-ная ошибка, что у них такие разные души, если у Быка она вообще при-сутствовала... Бык приходил на обед, она, завидев его выходящим из проходной нефтебазы, убежала в степь, а когда вернулась, то нашла на столе недоеденную яичницу на сале, до нее не дотронулась, поджарила себе другую и задумалась над своим предстоящим поведением вечером, - она оденется потеплее и отварит себе картошки на всю ночь, и вернется под утро, и если он на нее полезет, то она стукнет его по лбу алюми-ниевой кружкой. В общем, на сей раз связать ее не удастся.

Неожиданно приехал Яков, оценивающе присмотрелся, все понял, и после обязательного:

- Здравствуй! - надолго замолк.

Выгрузку производил сам, у ворот сарая, - с лязгом вгрызался в антрацитовую кучу огромной перевернутой лопатой, словно ковшом, вжив-ленным в мускулистый, биологический трактор. Скинув на землю прилич-ную порцию, медленно возвращался задом, и снова налегал. Очистив кузов и закрыв борт, решительно уцепился ногой за подножку, но... замер в раздумье, после чего сказал себе очень внушительно:

- Работать надо! - а ей добавил, - бери документы, и в кабину!

Молча допрыгали они до таблички над входной дверью под козырьком; к остаткам облупившейся краски память услужливо и тут же пристроила некоторые утерянные буквы, - непонятно какая, но больница.

Хлопнула дверь, и она подумала, как много значат в ее жизни обык-новенные двери, словно не отделяют тепло от холода, жилое помещение от улицы, а пропускают через себя кого-то невидимого, но очень могущест-венного и капризного, так и эдак влияющего на ее судьбу, и не спраши-вающего даже: подходит ей этот поворот, или этот изгиб, и может быть, лучше сделать как раз наоборот? Дверь хлопнула еще раз, - из-за спины Якова.

- Иди! - сказал он, - тебя ждут!

Топнул, хлопнул, скрипнул, и... уехал, а она осталась.

Три белых халата (один на крючке одноногой вешалки), и белый за-пах (она привыкла к двум: белому и красному, - из-за красного, густого парящего, и пристрастилась к курению) ее успокоили. Остриженный под пионера, но с седым чубчиком, сидящий за столом начальником, челове-чек, пролистав документы, что-то, замедляющее речь, нашел на ее лбу.

- Вы требовали помощницу, Эрна Христиановна?.. Нате... Коровина Антонина... Окончила медицинское училище... Фельдшер... Жена Быка... Кхе-кхе... Ну его-то вы знаете, слышали... На местном наречии - Кук-ла...

- Ну какая же это Кукла, - живо откликнулась та, что сидела впол-оборота у окна, успевающая одновременно отмечать происходящее и в ка-бинете и на улице: свой глаз в своем направлении, почти смешно, - это Милашка! - а это уж совсем смешно, новая кличка. И вот она пожелала целиком остановиться на... - Здесь нет противоречия: у всякого быка есть корова, и не одна... Простите, у вас есть практика?

- Госпиталь! - ответила, то ли Антонина, то ли Кукла, то ли Ми-лашка.

- Прекрасно! - театрально (совсем не к месту) воскликнула Эрна Христиановна, - я буду обращаться к вам на "ты", я намного старше, не возражаешь?

Милашка не возражала, и сразу же поддалась ее настроению.

- Не-а!

Отчего начальник улыбнулся.

Эрна Христиановна... Немка - незамужняя, не имеющая детей, и ни-когда не мечтавшая о такой чрезмерной роскоши. В связи с известными событиями, предписана была ей дальняя глухомань, но она ценой бестол-ковых и бессмысленных ухищрений сумела таки задержаться на средней. И хотя ежемесячно отмечаться ей во внутренних органах и не трудно, но все-таки брезгливо, отчего имеет она (кстати - истинный патриот!) кро-ме язвы желудка, огромную кучу недостатков, с которыми Милашке, конеч-но же, придется не ссориться. Из верхней одежды Эрна Христиановна предпочитала только шубы: по летнему - каракулевому, и по зимнему ва-рианту - цигейковому. Пока она шла в летнем, длинном, вероятно, когда-то и бывшем - каракулевым, и в черной, неопрятной шапочке, дужкой при-крывающей крашеный, жидкий пучочек на затылке, с черной, растерявшей лепестки, розочкой, но с пером от обыкновенной живности, и совсем све-жим. Наиболее молодыми на ней смотрелись высокие сапожки с утомитель-ным количеством шнурковых крестиков, - переставляла она их широко, по-мужски впечатывая каблуки в землю, и прокуренно басила, опять же по-мужски, отчего маленький ридикюльчик, болтавшийся на цепочке через ло-коть, воспринимался назойливым жуком, добивающимся признания именно в ее каракулевом мире. Род ее вышел из далеких Фон Браунов, но время еще до нее вытерло "фоны", а с нею вместе сотрет и последних "браунов". Жила она в маленьком домике, состоящем из коридорчика, печки, и един-ственной комнатки, скорее похожей на одежный, зеркальный шкаф, с двумя оконцами, с двумя стульями-вешалками, с огромной стеклянной пепельни-цей и круглым столом под ней. К стенам прижимались задумчивые молодые позы из газет и журналов, мужские и женские, и висел один большой, "рисованный маслом натюрморт" - так пояснила Эрна Христиановна. В ее дом допускался только Кузя, но не кот, а сосед, истопник, который за дополнительную плату снабжал ее и всякими там "соленьями-вареньями", и вот теперь еще и - Милашка. Она выудила из ридикюльчика портсигар, раскрыла его, и, тонко подметив взглядом на лице гостьи должное быть неуловимым, предложила и ей. Они так славно покурили... Потом пили чай с "вареньем от Кузи". При расставании Эрна Христиановна сделал Ми-лашке подарок - толстеную книгу, с затертой до таинственности облож-кой.

- Это про что? - спросила Милашка.

- Про аборты, - пояснила Эрна Христиановна, - это для нас с тобой основная статья доходов будет, - приложила палец к зашторенным губам, но только ты никому, ни быкам, ни коровам, поняла, не то, дело-швах! Поняла?

Что швах - это плохо, она знала, но книгу под мышкой несла спо-койно, не опасаясь, потому что книга, - еще не сам аборт, и вообще, все, что с ней произошло сегодня, было таким большим и интересным, что она отметала от себя всякие мелочи, включая ссору с Быком, - она его простила. И он тоже молодец - приготовил ужин, ждал, - он успел пого-ворить с Яковом и его теперь интересовали подробности, и она пережила их заново, но без похода (для ушей Быка) в дом Эрны Христиановны, а жаль! - ей хотелось поделиться именно этими впечатлениями.

Бык, не вчитываясь, крупными ломтями пробежался по книге.

- Зачем, тебе?

- А как же, - он и не уличал ее вовсе, но она сразу оправдывалась на все возможные вопросы, - Лев Арнольдович, главный врач, предупре-дил, что и акушеркой придется в родильном отделении, - она рассмея-лась, до нее только сейчас дошло, что этот грозный "лев" имеет такой смешной, заячий чубчик, и тут же взгрустнула, - она, пожалуй, впервые, так откровенно, врала своему мужу.

- Ладно! - удовлетворенный, Бык захлопнул книгу, погладил ее рас-топыренной пятерней, - спать вместе будем или как?

- Вместе, - согласилась она.

И побежали дни цепочкой, друг за дружкой, становясь все короче и короче, и не только потому, что на носу зима, в основном - из-за нали-чия в них большого количества счастливых минут и часов, которые, как утверждалось разными людьми, не замечались. Говорили - о влюбленных, а она и была влюблена в свою работу, в "мой!" метод, осуществляемый Эр-ной Христиановной. Во время приема (с девяти до одиннадцати по местно-му времени) она садилась у окна, быстрым прищуром измеряла рост оче-редного страждущего и, разочарованно отворачивалась (местных Гулливе-ров она также "стригла под одну гребенку"), предоставляя Милашке "про-грессировать с ускорением". Народ здесь жил крепкий, обращались в ос-новном с травмами, и Милашка расправлялась с ними самостоятельно и ли-хо, что с удовольствием как-то подчеркнула Эрна Христиановна: "Тебе, дорогая, что курицу резать, что человека - один черт!" При серьезных же заболеваниях она слезала со стула, внимательно всматривалась, вслу-шивалась, принюхивалась не только к телу больного, но и к воздуху во-круг него, и если, вдруг, становилась улыбчивой, многословной и опти-мистичной в прогнозах, значит дело - швах. Она подписывала направление в центральную больницу Оренбурга, и когда дверь за обреченным закрыва-лась, тяжело опускалась на прежний стул, и много, рассеянно, курила, несмотря на демонстрационное неудовольствие следующего посетителя, а в паузе вяло оправдывалась перед Милашкой.

- Ничего, этот сам перебьется со своими соплями... Два смертных приговора подряд, такого в моей практике еще не было, и надеюсь не бу-дет...

И не было случая, чтобы она ошиблась.

Как-то в доверительной беседе Милашка искренно спросила:

- Вы такая умная, и не можете у себя вылечить язву?

- А она у меня не физическая, а душевная, она у меня над желуд-ком, - с грустью, без традиционного сарказма для подобных вопросов, ответила она.

В тот вечер плакали обе, каждая - по своему поводу. Эрна Христиа-новна слез не имела, она в подобные минуты столбенела, и кожа ее жел-тая начинала отливать фосфорическим отблеском. Однажды Милашка испуга-лась не на шутку, думала - умерла, а утром написала первое письмо на родину, и не маме, а директору училища с просьбой выслать ей самый со-временный, существующий на данный момент, рецепт для излечения язвы желудка, или сами лекарства, если можно.

Их "привечали", - Эрну Христиановну - врача-терапевта за то, что побаивались, Милашку - патронажную сестру за то, что просто уважали.

После приема Эрна Христиановна командовала:

- Шпацирен геен!

И Милашка, перепроверив содержимое своей сумки (стерилизатор, шприцы, иголки, спирт, банки, вазелин, бинты, йод и т.д.), с превели-ким удовольствием "уплывала" на самые любимые островки своих должност-ных обязанностей.

"Здрасте!" - говорил ей каждый встречный, и незнакомые лица тоже, а когда она заворачивала свои стопы к калитке, то тут же открывалась навстречу дверь - ее ждали, и, после нехитрого исполнения ею предписа-ния врача, обязательно усаживали за чай, или за полный обед, а после окончания курса лечения щедро благодарили; бывали дни, когда она воз-вращалась домой двуногим перегруженным коромыслом. Бык сытно сопел, вторя поросенку в сарае, приобретенному им по очень сходной цене, и стукал (а она и не замечала) носком сапога в оплывшие животы мешков с комбикормами. Ее доля в семейном достатке быстро перевесила вклад Быка и его родственников, - и после серии абортов настолько, что он не вы-держал.

- Я тут навел справки о твоей Брауне, пьет, курит... морфинистка! Я поговорю кое с кем, переведут тебя в медпункт, на вокзал.

- Не смей! - твердо и решительно возразила она.

Бык не сделал ей открытия, - ампулы, кипящие шприцы на плите, этот странный, лунный блеск в глазах, устрашающее подрагивание кончи-ков пальцев в анабиозном состоянии при частом личном контакте не скро-ешь, да она, с определенного момента, и перестала таить от нее то, о чем приглушенно гудели во всем поселке. Да и кто чего только не знал здесь о других, знали и то, чего никогда не было, а на Эрне Христиа-новне было где развернуться любой фантазии. Тонкости же переливов чу-жой (да и своей!) души - не для Быка, его могла остановить только "алюминиевая кружка".

- Я сама скоро вообще уйду... с работы, - а и впрямь остановила она его, да и еще как, но и быстро сжалилась, - я беременна...

Бык тупо почесал затылок, вышел. И вся - любовь? И где они: длин-ная пауза, ошарашенные глаза, заламывание рук, прикладывание уха к об-наженному животу, не говоря уже о... - "он острожно поднял ее на руки, словно боясь расплескать драгоценный сосуд, закружил в вальсе, - ой! что ты! - закричала она в страхе, отпусти, а то зашибешь дитяти нена-роком!.." "Ну и пусть, - продолжила она думать, теперь уже о реальном, - зато нас двое: я и мой первый сын, и назову я его... нет, нет об этом еще не раз подумать придется, и посоветоваться с Эрной Христиа-новной, - от имени, так много зависит в жизни человека..."

Но, признаться надо, эта информация положительно повлияла на Бы-ка, что выразилось на следующем примере.

По воскресеньям на привокзальный пятачок станции Васеево выливал-ся весь цвет поселка; туда съезжались подводы из многих населенных пунктов, лишенных своей железной дороги, туда приезжали автолавки из Оренбурга. Базар кипел звуками, запахами; Кукла держала кошелек в кар-мане, в кошельке - деньги, большей частью утаенные от Быка; она многое могла бы приобрести, но не хотела скандалить с ним, и нельзя сказать, что он был чересчур скаредным, но эти предварительные согласования... А с другой стороны, верно: "обута, одета по-европейски, - по словам Эрны Христиановны, - чего еще надо?" Поэтому она подолгу задерживалась у подводы с игрушками. Тряпичные, деревянные, из глины - они залива-лись соловьем, крякали, кудахтали, рубили мнимые дрова, играли на гар-мошке, смешно бегали по кругу, одетый на руку Петрушка заливисто зазы-вал покупателей, и однажды обратился к ней вполне серьезным мужским голосом.

- Ты чтой-то, молодка, глазеть да поглядывать, нет бы чего ку-пить!

- Я скоро у вас все куплю, - засмущалась она, и купила соловья глиняного, цвета кирпичного, аляписто-глазастого, но такого заворожи-тельного.

Добежав до степи, она залилась им до самого неба, пока не кончи-лась в нем вода. Это было в позапрошлый раз, а в прошлый, она, зара-зившись настроением от одной манерной дамочки, заказала в автолавке шифоньер и, ужаснулась содеянному, но - поздно. И его, как будто спе-циально подгадав, привезли в обеденный перерыв; опуская в борщ не-сколько лавровых листиков, она вздрогнула от резкого клаксона за ок-ном. Бык покрылся фиолетовыми пятнами (не от листиков, конечно); вы-грузку, разборку, затаскивание в дом, сборку, он, конечно, организо-вал, но когда машина отъехала, желваки на его скулах вздулись, пальцы сжались в кулаки, и ... в дом без стука ворвалась Люба. Выразив вос-торг по поводу удачно вписавшегося в угол приобретения, покрутившись перед зеркалом в полный рост, с двумя дверцами, полками, и даже вешал-ками, она сокрушилась: чего, мол, не жить за таким мужем, как Алек-сандр Владимирович, не то что с ее валенком. Когда она убежала, Бык не только распустил пальцы из кулаков, но и примирительно пробубнил:

- Обмыть надо. После работы.

Вечером пришли братья. Иван, профессионально обстучав костяшкой пальцев стенки покупки, скептически заметил:

- Фанэра!

На что Яков улыбнулся.

- Ты сам, как фанэра.

Улучив момент, оба прошептали ей на ухо, что она умница и моло-дец, а когда Яков узнал от Быка причину отказа Куклы от спиртного, вы-ронил из рук рюмку. И как он опускался на стул...

- Это правда?..

Так должен был опускаться Бык в свое время, но, все равно, она одержала победу - она знала, что теперь, никогда, никогда не будет бо-яться Быка. И теперь-то уж точно главой семьи будет она.

И опять о счастье...

"Милашка! - говаривала Эрна Христиановна, - ты пребываешь в опас-ной эйфории. Ты совершенно безоружна, ты не готова отражать предатель-ские удары судьбы. Я к тебе так привязалась, что не хочу быть свиде-тельницей..." - заканчивала она всякий раз новеньким словцом, и обяза-тельно по-немецки. На минутку Милашке становилось страшно, но тут же "белая зависть" приводила ей свидетельские показания, что, дескать, старая перечница с несложившейся жизнью обожглась на своем молоке и теперь дует на чужую Коровину. Опутывая по несколько раз в день посе-лок своими следами, она постоянно о чем-то думала, и только перед сном, распутывая дневной клубок за кончик нити, вспоминала о чем-то, и, подчас сомневалась: приходила ли она сегодня на обед (или это было вчера?), кормила ли Быка, и затаскивал ли он ее в постель, и был ли, только что, ужин с Быком, и если говорили они, то о чем? Неужели Эрна Христиановна права?.. Ах, нет!.. Лучше вспомнить еще раз смешной слу-чай, произошедший сегодня утром.

Бывают же такие фамилии - Галагуза. Принадлежала она кочевряжи-стому вдовцу, жившему неподалеку от больницы, волосатому под обезьяну и спереди и сзади, и на животе и на спине. Пытаясь угодить старику, она забежала к нему пораньше перед приемом, и, чтобы не терять зря времени, отлучилась на минутку в кабинет, закружилась и... забыла про больного. Как обычно, Эрна Христиановна сидела у окна, курила, подме-чая на улице разные детали, ехидно комментировала, как вдруг...

- Что это? - криком привлекая к себе Милашку, она чуть было не вывалилась из окна.

По улице несся орангутанг, и орал благим матом так, что сверх за-державшиеся желтые листья на ветках деревьев принялись спешно покидать насиженные места. Милашка похолодела, забилась в угол. Вслед за стари-ком в кабинет влетел и перепуганный криком Лев Арнольдович. На иссиня - фиолетовой, дуршлаговой огненными кольцами, спине несчастного еще держались и стучали друг о дружку несколько зеленых банок. Необычайная красочность спинного холста усиливалась ревом, истекающего слюнявой кровью, животного. "Мамочки мои! Мамочки мои!" - в страхе шептала Ми-лашка.

Эрна Христиановна мгновенно оценила ситуацию.

- Ну это совсем другое дело, - спокойно сказала она, - а то мы вас уже хоронить собрались.

Старик ошалело выпучил глаза, притих, перешел на шепот.

- Говорили ж, шо простудився...

- А вы, братец вы мой, когда-нибудь слышали о святой лжи во спа-сение, не все обреченному можно в глаза говорить, но ваш случай имел оптимистический характер... Признаться, мы уже и карту вашу в Оренбург подготовили... Но сейчас вы абсолютно здоровы. А ты, - она бесстрастно обратилась к Милашке, - обработай больного... теперь уже здорового ва-зелином, - а ко Льву Арнольдовичу повернулась на латыни, - мементо мо-ри!

Милашка перевела ее как уморительный момент, поэтому, сдобрила распоряжение врача и собственной инициативой.

- На ночь, хорошо намазаться гусиным салом!

Лев Арнольдович излучал бесплотную ярость, пока потерпевший не удалился, затем взъерошился ежиком и увлек Эрну Христиановну в свой кабинет, и там дал волю своим истерическим чувствам. А она - или мол-чала, или тихонечко возражала, но, выходя, бросила назад, в оставшуюся открытой дверь начальника оскорбительную (зачем?) фразу.

- Нет! Ты, Арнольдович, не лев, ты обычный, степной ишак!

Он маленького роста, щупленький, - такие - злопамятные.

Хлопнул дверью и он; они налили себе по мензурке, выпили, помор-щились и захохотали вместо закуски.

Представить себе только: серый день, не дотянувший еще до своей половины, поселок, придавленный к земле чем-то неопределенным вместо неба, стволы деревьев, видимо торчащие корнями верх, и невидимо, хоро-нящиеся под жухлой листвой, вытесняемые с севера остатки тепла, - скупые окна в домах плотно прикрыты, и только единственное, в больни-це, распахнуто настежь, из него тянет папиросным дымком, но можно ска-зать, целым коромыслом, и услышать пьяную ругань, и хочется вытянуть шею из воротника, и посмотреть: что же там творится?.. И так уж и ни-чего, просто хохочут две бабы? Странно: для ноябрьских праздников не наступило еще время. Две бабы хохочут... Неужели не чувствуют, что тем самым усугубляют свою вину перед всем этим серым миром? Да нет же, чувствуют. Одна из них останавливается.

- Он давно подо мной вырыл глубокую яму, осталось только подтолк-нуть. Пришлют врача на замену и подтолкнет...

- Он не лев, и не ишак, мне он кажется зайчиком! - говорит вто-рая.

- Зайчиком? - переспрашивает первая.

И они снова заливаются вместе, вроде бы по поводу одних слов, но все-таки рожденных разными мыслями. Разницу эту подметила Эрна Хри-стиановна, постепенно на нее откликнулась тревогой и Милашка. И все так по-женски - они быстренько перестроились на слезки. Две бабы - плачут... Но это уже правда, поэтому можно пройти мимо, подняв ворот-ник и втянув поглубже шею, потому, что начал моросить дождь.

Кроме степи было еще одно прелестное местечко в ее сегодняшней жизни - вокзальчик. Голубенький с лицевой стороны, с двумя бровными вывесками над припудренными летней (или многолетней...) пылью глазами. Наползающий на него паровозик из Москвы важничал, сопел, свистел оглу-шительно, выпуская из себя остатки пара, отцеплялся и, переползая с линии на линию, удалялся в сторону водонапорной башни - на обед. Не спешил. Тот же, что мечтал поскорее увидеть столицу, прибывал загнан-ной гончей, коротко завтракал и был бессердечным к зазевавшимся пасса-жирам. С ним Милашка встречалась только по воскресеньям, в подтвержде-ние свидания приносила домой дыни, виноград, огромные красные яблоки из Алма-Аты. Не было случая, чтобы прокопченный, породистый узбек в тюбетейке не уступил ей в цене, в надежде (иначе не уступил бы) на обязательную встречу при возвращении ("назад времи многё пбудит"). Бык сытно чавкал и сопел, как тот паровоз... С родным московским она встречалась чуть ли не каждый день, ничего от него не требовала, если не считать двух-трех пирожных трубочкой, которые съедала сама, и не потому что жадничала, а потому, что Быку не было никакого дела до ее родины, до ее мамы, он ни разу о ней не вспомнил, - его же Мамо час-тенько забегала к ним, чтобы обязательно припрятать под фартуком что-нибудь вкусненькое для своей Маруси. Кукла этого не замечала, надеясь, что угощала таким образом Нюру, которой крепко-накрепко запрещалось появляться в ее доме. Сама Маруся обегала Куклу стороной по большой дуге; правда, ее желчные круги достигали ушей Куклы в виде слабых бес-помощных комариков, отмахнуться от которых не стоило большого труда, - жизнь каждого васеевца лежала как на ладони, а что до прошлого, - то у Маруси-то оно было - "о-го-го!" - какое.

Ах... Как жаль, что слова Эрны Христиановны об опасной эйфории Милашки оказались пророческими.

Однажды...

Надо сказать, Кукла обожала местных, дворовых собак, живших своей понятно-непонятной жизнью, вынужденных изредка отвлекаться на неразум-ные требования докучливых хозяев. Собираясь стайками, они с раннего утра и до поздней ночи покрывали лаем поселок, подчиняя себя общим, групповым интересам, не имеющими ничего общего с общечеловеческими. Если они и имели кое-какие личные тайны от людей, то были кристально чистыми друг перед другом. Свадьбы, разводы, претензии - все на виду, - это они положительно влияли на васеевцев.

Сегодня, на другую сторону улицы, ведущей к базару, выпала висло-ухая, с острой мордочкой, псина, с карими, умными глазками, - ожидая собратьев, она лениво облаивала всяк проезжающего, всяк проходящего. Ну не на воздух же она старалась, поэтому, заприметив Куклу, прибавила в выразительности именно для нее. И, неожиданно, залилась неистовым гневом, припадая на передние ноги, и трусливо пряча хвост между задни-ми. На Куклу, специально забираясь на обочину (так, что она была выну-ждена уступить )напролом, ледоколом, надвигалась парочка. На руке, красивой женщины, в сиреневом берете, в модном пальто, сшитом под при-таленное платье, но на ватине, в мягких сапожках на высоком каблуке, висела Маруся - так в этих местах ходить было не принято. У Куклы под-косились ноги; до нее долетали обрывки марусиных фраз: "... Кукла... сучка... московская проститутка..." На спину женщины, до пояса, опус-калась мощная, соломенная коса, с маленьким синим бантиком - со вку-сом; она была крупной, рельефной, и очень устойчивой, несмотря на по-качивающиеся сверх меры бедра. И веяло от этой парочки - бедой...

Вечером Бык, бледный, осунувшийся (сослался на усталость), отка-зался от ужина, рано ушел на вечернюю поверку, - а вернулся уже за полночь; и, как бы она этого и не хотела, но связала эти два события воедино. На работу Бык ушел не позавтракав, что еще более усилило ее тревогу. После ранения на фронте хирург объяснил Быку, что остался жив он благодаря тому, что успел позавтракать, - поэтому Бык относился к нему, как к незыблемому, святому делу.

Эрну Христиановну внезапно вызвали в Оренбург, заявки быстро ис-сякли, и Кукла, тупо побродив по улицам, нехотя направилась домой.

Ключа на месте, под половичком, не оказалось, но и дверь не под-далась ее нажиму; крючок изнутри исполнял чужую волю, Быка? но он и на ночь не всегда вспоминал о нем. Странно... Она постучала. Внутри глу-хо, но бурно завозились, прозвучал отчаянный шепот Быка: "Не откры-вай!.."

Но дверь открылась.

Перед ней стояла та, красивая женщина, в короткой розовой комби-нации, или в белой? но кажущейся розовой, от полного, спелого тела и пахла, пахла влажным, чужим потом, - к горлу Куклы подкатил отврати-тельный комок.

- Здравствуйте!.. - растерянно выдохнула Кукла, пропуская обяза-тельный вдох. - Я ничего не понимаю, - снова выдыхая, она сделала не-сколько шагов в комнату, тяжело опустилась на краешек табуретки. Она - не - желанная гостья? Всего лишь...

А женщина - красива: огромные серые глаза навыкате, в окружении невероятных ресниц, в них решительность, постепенно перетекающая в ос-корбительную усмешку, - попускаемая заведомой слабостью соперницы? Со-перница! - Кукла содрогнулась.

- Я сейчас, - сказала она тихонечко, и неожиданно для себя самой вышла.

И перевоплотилась, - солдатом прошагала к сенному сараю, двумя руками выдернула из стожка оружие - вилы. "Соперница! Соперница! - стучали виски, и как в кино, как в гражданскую, она перехватила их на-перевес, - соперница!.." И еще: только бы не вдохнуть этого противного запаха, иначе вырвет. Но... вдохнула, и выронила вилы, - вдохнула све-жего, холодного воздуха, и протрезвела, и вернулась в дом прежней хо-зяйкой.

- Уходи! - крикнула она непрошеной гостье, - сейчас же уходи!

Бык сидел на кровати - мелкий, босой, в кальсонах, - не мог такой быть причиной смертельной схватки, а ее нарождающийся под сердцем сын требовал другой защиты, - она должна быть спокойной, в тепле, хорошо питаться. Сын вырастет настоящим мужчиной, защитит ее, и сам скажет Быку свое веское слово.

- Я попрошу вас уйти, - повторила она уже совершенно спокойно.

- Еще чево, - буднично возразила та, - оказывается, буря, которая бушевала вокруг них, ее не коснулась, - собирай вещички, и уматывай! - сама она и не собиралась одеваться, вдобавок, упитанная половинка ее груди бессовестно выползла наружу (нарочно?), - и побыстрее, и доку-ментики не забудь! Не то, - она опустилась на кровать рядом с Быком, подняла его ступню на колени, пощекотала пятку, от чего тот взбрыкнул как ужаленный, - хуже будет! Скажи ей, Саша, ты меня хорошо знаешь!

Саша? Ах, вон оно в чем дело. Саша...

Антонина долго подготавливала себя к тому моменту, когда назовет его - Сашей. Узнав о ее беременности, он заметно смягчился, потеплел, не позволял по дому тяжелую работу; набирающая вес свинья за барьером в сарае вряд ли признавала ее за свою хозяйку; она была вся в работе, но там, в поселке, а он сопел, но не возражал, на нечто приготовленное невкусно (и такое бывало: и пересоленное, и недосоленное) если и реа-гировал, то разве что учащенным сопением. Когда выпивал, возвращался в своего прежнего Быка, но не надолго, да и прикладываться к рюмке без причины старался все реже и реже. Она мечтала, что как-нибудь поздним вечером они сядут друг напротив друга и договорятся раз и навсегда, называть себя, и требовать от других, пока не привыкнут, настоящими именами: Саша, Тоня, и главное, - выберут, непременно красивое, муже-ственное имя будущему сыну, а в том, что будет именно сын, она нис-колько не сомневалась, поэтому и не прорабатывала даже запасного вари-анта. Она через день колола антибиотиками председателя поселкового совета и надеялась с его помощью дописать к фамилии мужа окончание "ов", и уже нормальную взять ее себе, и тогда об их семье без улыбки будут говорить - семья Быковых!

Так она мечтала, - ошибалась, - ну какой из Быка - Саша, Алек-сандр, Победитель, - обыкновенный шелудивый пес, пожалуй, единственный такой экземплярчик на весь поселок.

- Ты скажи, Бык, кому из нас уходить? - еще раз уточнила рыжая.

Он молчал; он хотел бы исчезнуть за окном? он, наверное, мечтал о сне, - сейчас проснется и кошмары исчезнут. Интересно, снились ли Быку сны, и какие? и какие подлецам вообще могут сниться сны...

- Ты не скажешь, я скажу, - (нет, так гости не разговаривают, скорее хозяйки, если и не дома, то положения), - про то, как кто кого убил...

- Уходи! - испуганно закричал Бык, - ты уходи! Тоня...

Змеиная кожа, вероятно, сползает с змеи так, как сползала с Куклы Кукла, и оставалась прежней - Тоней. Прежней ли? Беременной... Не смог защитить ее сыночек родименький, потому что очень маленький, еще в за-родыше.

Она собрала вещички в новенький (вот и пригодился), купленный на базаре, чемодан ("с жиру бесишься!" - прокомментировал тогда Бык), вы-шла из дома; одновременно с хлопнувшей за спиной дверью взорвался нервный, нездоровый смех хозяйки положения, и Антонина подумала, что вот снова очередная дверь сыграла в ее судьбе роковую роль.

Куда пойти?.. Конечно, к Эрне Христиановне...

Она еще не приехала; Милашка согнулась на лавочке, поджала ноги, что делать? Пожаловаться братьям, Якову? Она была уверена, что Яков непременно броситься на ее защиту, - порядочный человек, - да и Иван в стороне не останется, но проскользнув мысленным взглядом по Мамо, как по неопределенности, она уперлась в омерзительную, торжествующую побе-ду, Марусину рожу. Нет, к ним не пойду...

Прибежал молчаливый Кузя, впустил в дом, растопил печь; она люби-ла это состояние перехода: от "холодно" к "тепло", - остывший за ночь дом просыпается от первых поленьих стуков, от потрескивания лучиной, от густого мазутного, антрацитового запаха. Постепенно комната напол-няется ровным, теплым гулом, по стенам мечутся отраженные в стеклах, в зеркале оранжевые язычки, - хорошо!.. Но сейчас под мышками рождались неприятные ручейки - и так липко, так неуютно...

Наконец-то объявилась Эрна Христиановна, и тоже - в не лучшем своем настроении, - желто-зеленая до фиолетовости, цедящая сквозь зубы папиросный дым и злые, гундосые слова, - она подхватила насморк, ка-бину продувало насквозь. И главное, то "бл...во", с которым ее вызыва-ли в органы, - и так почти с самого детства, и лишь потому, что она - немка! Странный между ними продолжался диалог (друг друга не слушали: каждый о своем), пока Эрна Христиановна откровенно не взорвалась.

- Ну заладила мерзавец - Бык! Бык - мерзавец! На то он и бык, чтобы покрывать все стадо, мужиков-то настоящих в поселке не осталось, война была, а бабам-то хочется, жизнь свое требует, и нас на преступ-ление, - на всякий случай приглушила голос, отчего зашипела еще страш-нее, - на аборты толкает. Ты что думаешь, я на это из-за денег иду? А ты думаешь, ты лучше? Ты думаешь, что в госпитале потолкалась, задри-панное училище закончила и теперь цену жизни знаешь?.. А ты знаешь, что такое, иметь блестящее образование и перед тобой открываются за-хватывающие перспективы... - Она на мгновение остановилась, - о том ли говорит? и, отмахнувшись от всех, кто бы мог ее сейчас подслушивать, продолжила еще громче, чем начала. - Ты знаешь, когда на твоих глазах вшивый, рябой солдат расстреливает твоих родителей, когда тебя гоняют из ссылки в ссылку, ты знаешь, когда тебя насилуют хором, ты знаешь, - она задохнулась, - как пахнет, как воняет солдатский сапог?.. А ты знаешь, что бывают моменты, за которые всю жизнь стыдно, от которых просыпаешься в поту? Ты... ты просто миловидная самка, которой, види-те ли, изменил кобель!

- Я не самка! - вдруг истерически, наводя испуг на лицо Эрны Хри-стиановны, закричала Милашка, - он у меня первый!.. А еще был, был ге-рой Советского Союза Кузнецов Сашка, сколько других было предложений, а я устояла. И вообще!.. Мы с Руфкой на фронт убежали, когда мне было семнадцать лет! Меня мама из госпиталя забрала, когда у меня отнялся язык, я три дня лежала, говорить не могла! А Руфка осталась, ее убили уже после победы...

- Постой, постой, - Эрну Христиановну, неожиданно, заинтересовали кое-какие детали, - какой язык? ты почему мне о нем раньше не расска-зывала?

Милашку такой неподдельный интерес с ее стороны принудил несколь-ко успокоиться.

- Я никому не говорила, мама строго-настрого запретила, но вам скажу, у вас еще хуже, и... - она по-детски зашмыгала носиком, - мне до сих пор стыдно... Была зима, морозы крепкие, под Гжатском, послали меня отнести в операционную землянку двухлитровую банку с кровью. А она такая - дорогая... Стала подниматься на бруствер, поскользнулась, и чтобы не упасть уцепилась другой рукой за бревно из снега. И тут увидела, что это не бревно, а рука трупа, испугалась и стала падать, а банку-то никак нельзя уронить, я ее вытянула перед собой на руках, так и упала на спину, а труп прямо съехал на меня и поцеловал в губы, пер-вый раз в жизни, страшным оскалом... А тогда вышел приказ Сталина, что студентов можно отпускать с фронта на учебу, мама умолила директора выдать такую для меня справку, уж чего ей это стоило... Так меня и за-числили в училище без экзаменов. А тот госпиталь, про который расска-зывала, другой был, в родном городе, там я за оборонные карточки под-рабатывала...

- Ну и чего же ту стыдного, - Эрна Христиановна окончательно при-мирялась с подружкой, - за такую судьбу, какую-то мелочную справку... А хочешь, - она отстранилась от нее на вытянутые руки, с прищуром вглядываясь в глаза, я буду тебя звать не Милашкой, а дочкой? Ты мне на самом деле в дочки годишься.

- Хочу... - Милашка-дочка залилась пуще прежнего.

- Ну хватит, хватит, - Эрна Христиановна склонила ее головку на свое плечо, - лучше вспомни-ка, что-нибудь хорошенькое, помогает лучше любого лекарства.

И Антонина вначале улыбнулась собственным мыслям, и затем выложи-ла их вслух.

- А этот герой Советского Союза, после лечения приехал в госпи-таль на лошадке, прямо в землянку и кричит: "Сейчас же подать мне са-мую красивую санитарку в мире!" А вышел навстречу начальник госпиталя Фельдман, и говорит ему: "Уезжай-ка отсюда, бандит, и побыстрее, ей еще таких не хватало". А тот стал стрелять ему из пистолета под ноги. На пятиминутке меня так отчитывали.

- Почему - бандит-то? - уточнила Эрна Христиановна.

- А когда он под наркозом лежал, то рассказал, до мельчайших под-робностей, как брал кассу.

Ох, как хохотала Эрна Христиановна.

- Вот видишь, - она крепко ухватилась костлявыми пальцами за стул, чтобы усмирить конвульсии тела, - насколько жизнь богаче наших фантазий, что ни говори, но воистину пути Господни неисповедимы. Герой Советского Союза и воришка - уму непостижимо. А они, - она, видимо, возвращалась к разговору в Оренбурге, - это неправда, так не бывает, и так не бывает... Еще как бывает, дорогие товарищи, как бывает!

- Что такое женщина?.. Женщина - это стержень нашей жизни. Ось - бытия. Вокруг нее вращается все солнце нашей поэзии. Все наше для нее. От нее - племена и народы. Но особенно сейчас быть красивой женщиной, а тем более девушкой - это часто большое несчастье. К ней тянутся час-то грязные, жадные руки. Хотят обладать ею все. Я легко понимаю, как себя легко потерять в этой атмосфере вожделений. Вы жизнь знаете толь-ко по романам, Тоня, но практики у вас нет. Вы точно мотылек из ночно-го мрака, можете впредь броситься, сгореть, не оставив себе никаких воспоминаний. А поэтому мой такой наказ. Сквозь суровую маску жизни, отличайте правду ото лжи, не верьте никому, не проверив. Твой искрен-ний друг полковник Коновалов...

- А это, что за монолог старого душеприказчика, наизусть, из пло-хого романа? - съехидничала Эрна Христиановна.

- У меня таких писем было много, - ответила Антонина сокрушенно, - и все они погибли... Сашка Кузнецов в самом Берлине... А вы знаете, зачем я пришла, - она отвернулась, чтобы не видеть циничной ее реак-ции, и все же увидела, но совсем не такую, как ожидала, а словно уда-рила слабую беззащитную старушку, и так наотмашь, так жестоко. В ко-роткое мгновение столько пронеслось по нему, столько оттенков черного, что она ужаснулась от содеянного. Сказала-то привычное, - как вы гово-рите, выковырнуть из себя греховный плод...

- ... Из ума я выжила, старая дурочка... За грехи мои... О-о-о!... - как безумная вскочила она со стула, вонзила коготки в ее плечи - больно, затвердевшим, остеклянившимся взглядом прямо-таки вскрыла лобную кость. - Не вздумай! Ты, моя дочка!.. Я давно думала, и сейчас решила, - она метнулась к шкафчику, и верхний ящик, угловато вильнув, солдатиком (руки по швам) выпал на пол. Поверх тряпья - коричневая, кожаная, солидная папка, жирная настолько, что едва дотягивалась ко-сым, затертым языком до замочной пуповины. Трясясь, она по воздуху пе-рекочевала на колени Антонины. - На, возьми, и не перебивай, пожалуй-ста, я... я первый раз в жизни просить буду, тебя просить. - Антонина вздумала подняться, но та остановила ее решительно, властно. - Сиди и слушай... У тебя родится сын, но это еще будет - рано, а у него свой сын, или дочка, то есть народятся твои внуки, и когда они закончат университеты, ты передашь им - мою жизнь, мои дневники... Они обяза-тельно будут светлыми, они знают, что с ними делать...

Эрна Христиановна опустилась подле ее ног на пол (осенним, пожух-лым листочком), и... принялась целовать ее колени, Антонина же, вопре-ки естественному желанию вскочить, сидела завороженной, каменной, не в силах пошевелить даже пальцами. Эрна Христиановна говорила о том, что Бык перебесится, что все мужики одинаковые, что у них все еще сладит-ся, но главное она уже сказала в самом начале - у нее будут дети, вну-ки... а эта красивая, соломенная женщина просто заноза в ее жизни, - но как ее удалить? И Эрна Христиановна, словно подслушав ее мысли, предлагала ей разумный выход.

- Поезжай домой, и жди, увидишь, он еще спохватится, что теряет, и прилетит как миленький, умолять будет, поверь мне, старой перечнице (в этом месте Антонина улыбнулась - она и сама так думала, и еще поду-мала, что обязательно предложит ей быть крестной мамой).

Всю ночь они пили чай "от Кузи", курила Эрна Христиановна одна, выпуская струйки дыма в форточку, - не позволила Антонине и единствен-ной, последней затяжки ("это - настоящее преступление!"); под утро разбудила Кузю, чтобы тот отварил курицу на дорожку, яички, и вообще "провизией" занималась только она, Антонина же строила прогнозы на бу-дущее и была уверена, что они полностью совпадают с планами Эрны Хри-стиановны. И та - не возражала, до тех пор, пока не подсадила Антонину на ступеньку поезда, и тот не тронулся.

- Доченька! - она семенила рядом, и так по-старушечьи. - Дочень-ка! - кричала она так громко, как и не требовалось (утром и так хорошо все слышно). - Не свидимся мы больше, не позволят мне наши товарищи, а ты сбереги тетрадку, молю тебя! не за себя прошу! Брауны - все тебя просят! Молю тебя, Тонечка!..

Впервые Антонина видела в ее глазах слезы, но не придавала им особенного значения, - пройдет совсем немного времени, и они вновь встретятся, - старушки все мнительные и слезливые.

Остались позади и голубизна вокзальчика, и серая точка Эрны Хри-стиановны, и цистерны, и бараки (надо же, - о них она и не подозрева-ла, считая? что поселок исходила весь: и вдоль и поперек); закружилась степь вокруг часовой стрелки: она неподвижна, но время движется не-умолимо, - к маме, к винящемуся Быку (он приедет, и она его простит, - ну, конечно же, не без того, чтобы повоспитывать), затем они вместе вернутся, предварительно дав телеграмму Эрне Христиановне; она запри-метит ее еще издали и будет наблюдать ее чудесное превращение из точки в полный, улыбающийся рост. Вот, как все будет!..

Вагон - тот же, и место - то же: верхняя боковая полка, но запах - она чуть не задохнулась: густой, ощущаемый наощупь, настоянный на немытых человеческих телах аж! от самого Ташкента. Пристроив чемодан у изголовья, сумку в ногах, она застелила полку одной половинкой пальто - вторую под одеяло, достав из чемодана кофту под голову, улеглась, но не успокоилась, а в три погибели согнувшись, снова раскрыла чемодан, - папка Эрны Христиановны лежала сверху, - свернулась калачиком, запус-тила руку в брюхо папки, - в нем четыре тетрадки, и... на дне... часи-ки. Золотые (обязательно - золотые), немецкие, продолговатые: две львиные лапки, наползали по бокам на циферблат, и заворачивались, ис-тончаясь книзу, в кольцевые, для ремешка, ушки. Мелкие буковки под стрелками - затерты; часы стояли; она повращала головку - ни с места. Не важно - чистое золото. И тут же устыдилась своему базарному подходу к чужой человеческой памяти, ставшей, между прочим, своей и родной. Зажав часы в ладони и положив папку под голову, она засыпала, надеясь на чудесный, с подробностями, сон, в котором тяжелая судьба Эрны Хри-стиановны переплетясь чудесным образом с ее собственной, получит сча-стливое продолжение в дальнейшем. Что ни говори, а хорошо и полезно заглянуть в будущее, тем более, что...

Проснулась она под мерный стук колес в слабом прокопченном свете от двух-трех лампочек на всю длину вагона, тела раскачивались почти в такт, с некоторым запаздыванием, - женские полные - студенисто, под накидками из верхней одежды, кое-где мужички притормаживали храпом, мешали напряженной работе паровоза и тот не сдерживался: возмущенно, протяжно вскрикивал. Мимо окон, вплотную, бежали черные тени, как жи-вые водоросли на дне океана, - жутко, лучше не вглядываться. Она раз-жала кулак - в нем часики (надо же: во сне не выронила); одна из лам-почек тускнела совсем рядом - вдруг получиться разобраться в строчках Эрны Христиановны, - самое время, - почти одиночество... Но где она?.. Папки под головой не оказалось, - ни над, ни под, ни там, ни сям, ни-где, - и на полу тоже... Кричать, звать на помощь проводника?.. Сколь-ко раз Бык предупреждал: рта в дороге - не разевай! Разинула... Уж лучше бы все остальное украли, а папку оставили... "Вы не папку укра-ли, - она кричала громко, но ее не слышали, потому что кричала внутри себя, разрываясь на мелкие кусочки, она задыхалась, - вы украли чужую жизнь! Сволочи!.. Фашисты!.. Все вы сволочи и фашисты!" Ею нельзя вос-пользоваться - ее можно только выбросить. Как раз осознание этой про-стой истины и не помещалось в ее груди. "Зачем? Зачем вы это сдела-ли?!" Она ненавидела вагон: всех этих хрипящих, сопящих, пердящих... баб и мужиков, и гадких их детенышей... Нечто подобное она испытала на фронте, только наоборот: они тогда подошли к большой воронке, запол-ненной мертвыми, детскими телами, - они тогда ненавидели немцев, сей-час же она приняла сторону немки, - она ненавидела тех, с которыми бы-ла в одном эшелоне, а иначе бы она предала... Вот-вот! Она своим рото-зейством предала мир, целую вселенную, она предала - Браунов; они, ей доверились, а она предала...

Представить только!.. Поезд неожиданно, резко тормозит, всё сры-вается с полок. За окнами гортанная, немецкая речь. Всех, всех, всех выгоняют из состава, выстраивают перед автоматчиками в касках, и от нее зависит, расстреляют их или нет. Она не хочет видеть их нечелове-ческих лиц, их расстреливают - по несколько раз в день.

Она покидает полку только по острой нужде; она их ненавидит... И только разок она с надеждой посмотрела в окно, когда раскачивались над Волгой, - ей так хотелось, чтобы мост не выдержал, и рухнул...

 

4.

 

Серый вечер. У окна, супротив друг друга, через старый стол под свежей белой скатертью, сидели две женщины: мать и дочь. Скатерть - символ чистоты отношений между ними? Тогда, почему дочь уже в третий раз рассказывала одно и то же: как вышла из поезда, как направилась в казарму и встретила изумленную до потери дара речи напарницу матери - тетю Дусю и от нее узнала, что ее мать стала начальницей ("недопрыг-нешь теперь!") - избрана в фабком, получила комнату на первом этаже в новом, сером, трехэтажном доме, рядом с родным училищем Антонины ("та-перь барыня!.. вход со двора, над окнами темно-вишневые короны"), что у нее соседи: инженер, учительница, их двойняшки, ("инженер-то, коман-дировочный в Сибири"), что дочь быстро нашла новый дом, что комната большая, но меблирована как та, в казарме, не считая комода ("коллек-тив фабрики подарил на новоселье, ох и погуляли!..")- так почему? Да потому, что Антонина никак не могла двинуться глубже назад, - за поте-рянные дневники Эрны Христиановны, - такие мелочи жизни, в сравнении с этой потерей. Ее все еще переполняли чувства, которые нельзя было вы-разить обыкновенными словами, - она еще в поезде представляла этот разговор, и что? какие-то тетрадки, старой немки? - всего-то? - вот как получалось. У каждой старушки, включая ее маму, позади такая жизнь, что... не поймут они про немецкие дневники.

Не дождавшись дочерних откровений, - вдруг, - мать сползла на ко-лени, бухнулась о половик, в ноги дочери, отчего та вновь окаменела, как перед отъездом из Васеево: какой дурной признак? - сжалась и похо-лодела в ожидании, - заголосила мать:

- Прости меня, доченька, дуру старую (все бабы дуры?), это я во всем виновата!.. - на глухих коленях дошагав до комода, выдвинула ниж-ний ящичек (Антонина чуть не потеряла сознание от повторения сюжета), достала конверт, - думала, так лучше, думала, Руфка из-за Караичева, а ты не писала, и не писала, думала, убили доченьку мою любимую, единст-венную!..

Из сбивчивого рассказа матери Антонина поняла, что за время ее отсутствия произошла история, имеющая свое начало, еще до ее замужест-ва, сокрытое от нее, потому и имеющее такое нежеланное продолжение. Через каждое слово мать вставляла один и тот же припев: "дура я ста-рая, дура я старая, что же я наделала?"

А произошло следующее, - если без припева и без длинного размазы-вания слез по искривленному лицу.

Приблизительно через месяц после отъезда Быков приехала к ней в гости красивая, молодая женщина с неимоверно толстой косой (и в этом месте ее повествования Антонина осталась равнодушной: уже ничего в этом мире не могло проявиться такого, чтобы ее удивило), сказала: фронтовая подружка Руфки, представилась - Соней. Подробности ее гибели такие: два фашистских юнца убили часового, проникли на второй этаж ко-мендатуры в Шверине, и бросили в кабинет к Караичеву с Руфой гранату, на взрыв прибежал Бык и пристрелил фашистов. "И знаешь, она так повела плечами, что я не поверила..." А потом она рассказала самое страшное: она - жена Быка с сорок второго года, прошла с ним до Берлина, и в госпитале от него не отлучалась. И что она Быка никому не отдаст, а если он вдруг заартачится, то изложит кому следует настоящую версию, и тогда если он не достанется, законно, ей, то и никому тогда. Так и сказала: "Сгниет в тюрьме!.."

Антонина развернула последнее руфино письмо. Пропустив мужицкий частокол из палочек и закорючек о здоровье и тому прочее, она остано-вилась на нескольких, таких важных, судьбоносных, строчках. "Мама. За-ставь это письмо прочитать сто раз Тоньку, она такая глупенькая, за-ставь выучить. Капитан Бык совсем не тот человек, за которого себя вы-дает, он так раскрылся. Писать нельзя, приеду расскажу. Караичев ска-зал, что не в жисть не породнится с таким человеком, а он всегда прав. Не допускай его до порога на пушечный выстрел, а письма сжигай не чи-тая, приеду - ахнете".

- Ты почему спрятала письмо? - строго спросила Антонина.

И мать с новой силой ударилась в слезы, поясняя, что думала из-за Караичева письмо, а он ей не понравился, когда они заезжали.

Антонина выпрямилась, и с силой ударила мать ладонью по одной ще-ке, другой по другой, и не было у нее такой жалости, как к Эрне Хри-стиановне, и более того, она кулаком ударила ее по склоненному затыл-ку, отчего так клюнула носом, и по белому снегу скатерти разбежалась в стороны алая кровь.

Мать же причитала шепотом, чтобы не слышали соседи:

- Бей! Бей меня, доченька, крепче бей! Заслужила я, дура старая, бей!..

И ударила бы дочка еще и полным, голубым чайником, но в дверь во-время и решительно постучали.

- Наталья Петровна! К вам гости!..

Мать, пряча нос в большую тряпицу со стола, выбежала в коридор. И там раздались радостные возгласы. Антонина узнала Ребру, метнулась к двери, накинула крючок. Дверь дернулась.

- Доченька! Это Ребра...

- Быстрее открывай! - раскатился по коридору веселый, ничего не подозревающий голос Ребры, и прополз в щелку, совсем рядом, - ну же!..

Если лицо бывшей подружки было напротив, то ей непременно доста-лось дверью от жестокого удара по ней ногой Антонины.

- Пошла вон, дура!

- Это я, Ребра, - растерянно, и угасая, повторила она еще раз, - и откровенный, громкий рев матери перекрыл там все остальные звуки.

... Антонина смотрела в окно. Руфа, все в том же, одеяльном, пальто вышла на середину улицы, покрутилась, покрутилась, задержалась выразительным укором на ее окне, - но не из-за него Антонина (трусли-во?.. ха-ха!) отъехала на стуле в глубь комнаты и в сторону, - и пошла направо, и завернула на перекрестке налево, где на противоположной стороне оканчивалось левое крыло медицинского училища и, желтело по-следнее окно. С некоторым опозданием для тени проскользила следом со-гбенная фигурка матери. За дверью без устали носились ребятишки, зати-хая чуть, с тем же укором? на громкие окрики своей матери. Но нет, Ан-тонина не чувствовала себя тут же виновной, как это бывало ранее, ей и в мыслях не приходило догнать ее, повиниться, потому, что она теперь совсем другая. "Да! - сказала она себе, - я теперь буду совсем дру-гой!.."

За окном - шестое ноября, завтра - седьмое. Центр города весь красный от флагов, плакатов, там красная река - завтра она забурлит, запенится, а здесь, всего лишь маленький ручей, перегороженный поверху выгнутым парусом (значит, ветер сильный) между двумя столбами, транс-парантом - "Да здравствует! Великая Октябрьская Социалистическая рево-люция!" Завтра - она напишет письмо Эрне Христиановне... О чем? В нем будет ложь во спасение?.. Нет! Она изложит ей правду, но во время оч-ной встречи, она, - вот он, выход! - она запишет заново все с ее слов, - они запрутся в ее домике, и Эрна Христиановна будет просто рассказы-вать, а она записывать, конечно, это не то, что своевременные дневни-ковые наблюдения, но что теперь поделать?.. Она искупит свою вину по-стоянной о ней заботой, - в жизни может всякое случиться...

Детишки успокоились, и серый вечер тихонечко пробрался в черную ночь, что обыкновенно, но следом, - что необыкновенно, - начал свет-леть: проявились контуры домов, деревьев, небо закачалось молочным до-нышком. Пошел снег!.. Антонина приняла его за добрый знак, подтвер-ждающий расхожее мнение, что после темной полосы в жизни каждого чело-века, обязательно наступает - светлая. Что ж, пора наступить и ее оче-реди...

Проснулась она от далекой, но громкой музыки. У медицинского учи-лища формировали колонну: веселая человеческая масса послушно меняла контуры под воздействием машущих руками, кричащих парками изо рта, ру-ководителей. Прохромал на протезе директор, он поедет в кабине автомо-биля, а в кузове будут орать благим матом, перед главным городским балконом, отличники. Антонина училась на троечки, ее место в хвосте колонны, что не совсем справедливо, так как по практическим дисципли-нам она могла дать каждому, шагающему впереди нее, сто очков вперед. А пятерки были у тех, у кого полны желудки... На столе покоился одинокий чайник, и не помышляющий о таком сытном, роскошном окружении, как в Васеево... Антонина сглотнула пустую слюну и, натянула простынь на го-лову.

Мать вернулась домой после демонстрации, принесла в цветной тря-пичной шелухе еще теплую кастрюльку с гороховым супом, - "от Дуси".

Антонина вспомнила про Кузю, улыбнулась; мать восприняла ее улыб-ку, как прощение.

- Ничего, доченька, поживем вдвоем, может, что и сладится...

Отгремели за окном праздники, и потянулись дни, - длинные, томи-тельные в ожидании... Антонина, как правило, сидела на кровати, подоб-рав под себя ноги, опершись спиной на одну подушку, другую приложив к животу, - там набирал силы ее сынок, и они вместе, хотя и никому не признавались в этом, ждали Быка. Вот так он постучит, вот так он прой-дет - войдет, вот так здесь сядет, и вот так выслушает очень нелице-приятное... а куда ему деваться - нашкодившему коту, потерпит... Но дни шли и шли, а Быка как не было, так и не было; Антонина мрачнела до крайности; мать превратилась в тихую, еле приметную, мышку, забегавшую в свою норку, чтобы покормить дочь, да неспокойно прикорнуть на краеш-ке кровати до следующей рабочей смены, и неизвестно - кого надо было больше жалеть...

Антонина как-то забежала в училище, - стояла у двери кабинета, пока не выйдет директор; он вышел, весь утопленный в журнал, а когда она ему сказала: "Здрасьте!", он откликнулся равнодушным эхом, она же хотела его спросить о своем письме, то есть начать разговор с него, а там уж как получится, - но ничего не получилось. В отделе кадров го-родской больницы сказали, что все места заняты, а с ее документами о постоянной работе - "не может быть и речи".

Вот как тянулись дни.

Если их объединить в одно целое, то получится все тот же серый день, только очень длинный, бесконечный, а ночи - короткие, зыбкие, как точки, которые можно было не заметить вообще, если бы не знание, что они есть, вернее, должны быть. Половину жизни проспать - зачем? глупость какая-то безотчетная, впрочем, день еще хуже - в нем соверша-ются - сознательные - глупости, такие, как замужество, в нем - ожида-ние несбыточного, в нем - глухие вздохи входной двери, кряхтенье, по-ездки тапочек по полу туда и обратно, туда и обратно, визгливый голос учительницы, - чему уж она может научить чужих детей, коли не справля-ется со своими топочущими, плаксивыми сороконожками, в нем - вечерняя, преданно ловящая шорохи из напротив, тень матери.

- ..., у меня к тебе просьба, - Антонина проглотила "маму", не специально, так получилось, и та вздрогнула отделенной головкой, как от болезненного откуса, - найди врача, аборт сделаем...

Вытянувшись, мать прижалась к стенке; кровать как бы пустая, если не слышать рваные, приглушенными стонами, всхлипы.

- Ну хватит, и так тошно, - вяло сказала дочь, и мать послушно вытянулась в едва заметную безмолвную ниточку.

На следующий день, во второй половине, забежала домой на минуточ-ку, не находя глазам постоянного пристанища.

- Хирург Орлов ждет тебя сегодня вечером.

Хирург Орлов... Не нюхавший пороха в прямом смысле, он тут же растерялся, ожидая встретить что-нибудь такое, с чем подготовлялся ре-шить материальную сторону вопроса; невооруженным глазом видно было, как он на ходу менял точку зрения.

- Нет-нет, о деньгах не может идти речи, - сказал он, и замялся, - понимаете, такой срок...

Он напомнил ей узбека на васеевском вокзале, уступающего подешев-ле дыню, и прозрачно намекающего на интимную доплату.

- Вы хотите натурой? - просто спросила она, отчего он густо по-краснел. Она так и запомнила его на всю жизнь: белый халат и выше красное... - и сейчас? - уточнила, выключила свет (вот выключатель она запомнила до мельчайших подробностей, - перебинтованный побелкой, по-датливый без щелчка, исполнительный со второго раза) принялась разде-ваться. - Дверь на ключ закройте, пожалуйста!..

Ей все давалось намного легче, чем хирургу: сценарий развивался так, как она и предполагала, до мельчайших подробностей. Оказался хи-рург Орлов зеленым, на фоне мужицких способностей Быка, - теперь-то понятно, почему к тому так липли бабы. Но и на нем подготовка к опера-ции не закончилась: из конспиративных соображений к делу привлекался еще и терапевт Синтюрин, оказавшийся слабым, липким, запыхавшимся еще до того, как получил оплату за свою своеобразную услугу. Раздеваясь перед ним в кабинете этажом выше, она высказала главную мысль, которая и позволяла ей выдерживать такое (и еще с десяток подельников вынесла, если бы понадобилось):

- Все равно вычищать!..

Да, она падала в пропасть, но у Быка была в запасе еще целая (для нее - бессонная) ночь, но он ею не воспользовался.

Утром ее положили в терапевтическое отделение с диагнозом - вос-паление легких, и она, проходя по нужде по коридору, в то время когда сидел за столом Синтюрин, вдруг, почувствовала себя плохо: почти поте-ряла сознание. Больные закричали, сестры забегали - она упала прямо на пол. Синтюрин предположил второй диагноз - аппендицит! Ее срочно эва-куировали в хирургию, где ее поджидал - сам Орлов.

После операции она задала ему один-единственный вопрос:

- Кто это был?

Она никогда не ошибалась по этому поводу - это был мальчик...

Покидала больницу вечером, или это - утро? Нет-нет, вначале была светлая часть суток и все, что ей соответствовало: громкие голоса, за-пахи, - затем постепенное увеличение бледности подушки, простыни, ме-дицинского оборудования, то есть постепенное заполнение палаты вече-ром, и... внезапный яркий свет лампочки под потолком, - все-таки ве-чер! - но такое грозное, оранжевое солнце на востоке бывает только ут-ром, или - запад? Ну ,нет! Эти стороны света она не перепутает никогда (это не север с югом), слишком много было связано с ними в ее жизни. Значит - луна? дурное - предзнаменование? Поздно - уже не "пред", а "после" - послезнаменование... Она - убийца собственного ребенка, что может быть страшнее... Сознание предлагало вернуться назад, к моменту, когда она приняла это жестокое решение, повторила бы она его сейчас, увидев такой луну?..

"Хватит болтать!" - видимо получилось грозно и вслух, и смешно потому, что шагающий навстречу темный мужичонка неожиданно поскольз-нулся и упал, и еще не один раз испуганно обернулся, когда и она оста-навливалась, правда из других соображений, - она смотрела на восходя-щую луну. И она, вдруг, подумала, что мужичонка Бык! - судьба его пе-реодела и перекрасила специально для неузнаваемости, но он тоже участ-ник преступления, поэтому и упал на ровном месте. "Здесь упала его тень, - подумала она, - а по-настоящему он грохнулся там, в Васеево, и очень больно, и сломал ногу, лучше две... Такое - было бы справедли-вым..."

Все, последующие дневные звенья, вытянулись в противные эллипсы с одной задачей - замедлить наступление Нового года, что, собственно го-воря, ее устраивало, если бы не обязательная его неотвратимость, - другое дело - его не стало бы вовсе. А подготовка к нему постоянно на-вязывалась ей и на полках в магазине, и на лицах прохожих, и в какой-то особенной, затяжной возне Борьки с Томкой - соседских ребятишек, и еще тысячей межчеловеческих мелочей, и Антонина не выдерживала: наде-вала материны валенки, толстое пальто на ватине, вязаные рукавицы, ша-почку, ссыпала с подоконника сухари в карман, надолго уходила в лес. Там она удачно охотилась на разных зверушек из снега, как правило, за-стревающих на сосновых, еловых ветках в самых невообразимых позах. Они долго падали в воздухе из неба, естественно, бессмысленно вращаясь, пока не натыкались на иголки. Занятие казалось интересным, но вскоре стали попадаться сплошь одни зайчики, - однообразие быстро наскучива-ло, но зато однажды вырулило на одно поразительное откровение. Стала замечать она, что чаще всего валенки выносили ее на край той, или дру-гой большой поляны. И взгляд ее помимо воли, что-то там выискивал на противоположном краю, и голодные ноздри побольше втягивали морозного воздуха. Морозного, - но не морозного, а теплого, осеннего, степно-го... Ах! Вот в чем дело! Она искала в лесу, бескрайнюю степь, но пом-нила ее только осеннюю, - а зимой она, должно быть, не менее прекрас-на... У нее кружилась голова... Тогда в пику себе она выходила на бе-рег реки, у которой со степью не было ничего общего, и утопала в ее преимуществах. Нежные, запорошенные снегом (чудо - мехом!) изгибы шеи-русла, в редких, капризно выпавших родинках - рыбаках, из незамерзшей полыньи тянулся пар - река дышала, вдоль - перекатывалось короткими прыжками эхо, оно спрыгивало с макушки высохшего на берегу дуба: вовсю старался скрытный дятел. "Покурим!" - как-то отчетливо сказал рыбак рубаку, словно она находилась совсем рядом, - и сработал знакомый степной эффект. Она ошибалась: преимущества реки оказались мнимыми: она еще больше смахивала на степь, чем поляны, - на узких же тропинках ее взгляд быстро уставал от частого трения о стволы деревьев. "Это зи-мой, - успокаивала она себя, - а летом цветочки, грибы, ягоды, летом - совсем другое дело. Нужно дождаться весны, и окончательно забыть Ва-сеево, Быка с братьями, Мамо, степь, - а как-то раз она побежала домой с радостью ( и как она давно об этом не подумала?) - напишу-ка я пись-мо Эрне Христиановне, поздравлю ее с Новым годом, и приглашу в гости, в отпуск! Вот как я сделаю..."

Но, но, но, но...

Но Бык все-таки приехал за несколько часов до Нового года. Когда она, обметя веником валенки, прошла на кухню, то увидела его, играюще-го с чужими детьми, - а мог бы сейчас резвиться и со своими (она чуть не упала в обморок). Без приветствия прошла в свою комнату, но... (еще одно "но") крючок на дверь не накинула; он прошел следом; хорошо, что мамы не было, тогда бы уж точно она выгнала его из дома не разговари-вая. Мама чуть позже просунула испуганный нос в дверную щель и, исчез-ла - к тете Дусе? а Бык, заметно ничего не заметив, подробно рассказы-вал васеевские новости, удачно описывая своеобразную восьмерку вокруг двух крайностей: Маруси и Эрны Христиановны, - все так и ездил. А она слушала молча; Бык - в гражданской одежде такой маленький, плюгавень-кий, жалкий... Он - почтальон, он - доставит письмо Эрне Христиановне быстрее самолета: ха-ха! ждите! пошире раскройте рот - он доставит! а как же...

- Будем спать! - решительно сказала она, когда его затянувшаяся пауза переросла в натужное мычание.

- А Новый год? - искренне удивился Бык.

- А Новый год встретишь позже, сам знаешь с кем! - Антонина про-шла на кухню, вернулась с широким кухонным ножом, который положила под подушку. - Будешь приставать - пырну! - и пырнула, пока словом. - Не нравится, можешь катиться на вокзал!..

Выключила свет. Этажом выше поехала мебель, пунктиром заиграл Гимн Советского Союза, за окном пальнули. Значит - двенадцать, значит - Новый год. Бык проскрипел на противоположной кровати, словно тяжелый бизон, - тяжело вздохнул.

- Прости меня, Тоня. Клянусь!.. В последний раз было... Не могу без тебя...

Она слышала правду, - не сомневалась, - но как быть с тем, что уже произошло? непоправимое; накатилась на губы соленая слеза; подойди Бык - не шелохнулась бы, но как быть с тем, что уже произошло, непо-правимое, как быть?..

Народ шумно повалил на улицу; весело заспорили гармошки с визгли-выми женскими голосами, с единственным мужским басом, - что поделать? позади война; Бык бы сейчас оторвался на всю катушку, - и странно, она пожалела его... И что тут странного - все бабы дуры, и она в первую очередь. И вот посреди этого благодушия, вдруг, набежала на нее страш-ная по сути, но такая заманчивая мысль, и она, не додумав до конца все возможные от нее последствия, вскочила, включила свет.

- Прощу!.. Но при одном условии, - и, боясь перебить себя же трезвым умом выпалила, - если ее не будет больше на белом свете!

- Как так? - испуганно сжался Бык.

- А так!.. Привезешь на блюдечке, ее косу, - и еще добавила то, от чего побежали мурашки от собственной макушки, - от самой ее макуш-ки! - она прятала озноб под этой нездоровой игривостью, - вот так!..

От нового страха: от боязни увидеть себя в Быке, вернее от того, что могла бы сейчас приписать Быку, адресованное себе (его - как самое себя - она уже не боялась навсегда) снова выключила свет, легла, при-слушалась. По странному совпадению притихли и дом, и улица - даже им стало страшно от участи уготованной, ею - Быку. И сам Бык затих, и был ли он на самом деле?.. Был...

- Покурю, - сказал он, выходя из комнаты.

А утром, за завтраком, намазывая свое сливочное масло на свой бе-лый хлеб, несмотря на ночные клятвы, он опять ее обманул: оказалось, что он приехал не специально к ней молить о прощении, а всего лишь возвращался с каких-то высоких курсов в Москве, - в кармане у него ле-жало красное удостоверение со сплошными пятерками.

- Знаешь, куда его засунь, - сказала она ему черезвычайно спокой-но потому, что на выразительные эмоции после такой ночи не осталось сил, и вообще, горбатого могла исправить только могила, - и провали-вай, и побыстрее...

И когда он ушел, она все шипела и шипела, бессмысленно перемеща-ясь по квартире, - этими двумя последними словами, она подталкивала его до вокзала, до Москвы, до Казанского вокзала, и дальше, наверное, до самой Рязани. Пока он совсем не исчез даже воображаемым, но (и опять - "но") степь осталась (Бык снова ее привез?).

Поле широко, размашисто пересекали черные шаровары, на лыжах с палками, - впечатление создавалось верхней, белой до пояса, половиной, включая и шапку, и рукавицы (лыжник без туловища). Антонина навесом, на веточках, разводила маленький костерчик из щепок, газеты, послужив-шей оберткой для бутерброда из черного хлеба с подсолнечным, подсолен-ным маслом. Пламя занялось быстро, - быстрее чем набежал лыжник с неж-ным, розовым лицом молодого человека.

- Зачем вы делаете пожар? - спросил он задыхаясь и размазывая по лицу... ей не хотелось, чтобы - сопли, уж очень приятное впечатление он производил. Столько снега вокруг, а он о пожаре, - оригинал...

Она просто улыбнулась в ответ; он ждал, а она молчала и глупо? улыбалась; он ждал и пожимал плечами, - подождал и побежал в сторону по нехоженой целине, ополовиниваясь, и уменьшаясь: в две мельтешащие кочерги, в две маленькие стрелки... Это моя розовая судьба, - решила Антонина, - показывающая мне мое время, - утреннее, - в моей жизни еще только утро, - лыжневые стрелки на циферблатном поле указывали на де-вять часов, - у меня все еще впереди, - говорила она себе, - не надо отчаиваться... А Бык?.. Пошел на фик!.. "А Бык? Пошел на фик! - скри-пели по снегу ее валенки, - а Бык? Пошел на фик! - а когда она побежа-ла, то залились весьма практичным обобщением, - пошли - все! - на фик! пошли - все! - на фик!"

И как это часто в жизни бывает, когда страдания одного человека оказываются полезными для другого, - как любила говорить ее мать: "сплошь и рядом!"

У соседки-учительницы с двойняшками муж не только не приехал на Новый год, но и не прислал ни письмеца, ни коротенькой телеграммы, и та, пригорюнясь, собралась в дальнюю дорогу, аж в Сибирь, на военный завод. С детьми повозиться было предложено Антонине за весьма прилич-ную плату, не уступающую месячной зарплате в больнице, не говоря уже о фабрике, - материальная подпорка ей пришлась как нельзя кстати, - ее летние вещички, к тому времени, почти все исчезли в ненасытном рыноч-ном брюхе. Соседка уехала, а двойняшки оказались в отсутствие мамы весьма сговорчивыми, дисциплинированными ребятишками.

Три раза покормить, проследить, чтобы были сухими, почитать сказ-ки на ночь, да и днем, что совсем нетрудно, прогуляться на свежем воз-духе, подышать и подумать о своем, при одном отрицательном (опять - "но"!) но... ах! если бы они были своими. Картавую "тетю Тосю!.." они упростили в короткую легкую - "Лялю!", и ей понравилось, - надо же, какие разумненькие. Мама их вернулась из поездки в трансе, без мужа и с трагедией, - он - с другой! - и чтобы не сойти с ума, влезла с ушами в работу, - а дети полюбили Лялю так, - "как Пушкин Арину Родионовну", - и дети, своей многочисленностью, надежно отваживали от нее кавале-ров, иногда к сожалению... Одному, внешне знатному, Антонина призна-лась, что дети чужие, и напрасно, - тот гордо вскинув подбородок, не смог смириться не с количеством "выводка", а с преднамеренной ложью, - она его оскорбляла. Он, для избавления от очевидных сомнений, вкрадчи-во вручил Борьке шоколадку:

- Мальчик, где твоя мама?

Борька указал пальчиком на Антонину, и кавалер покрылся испари-ной, - шапка так и сплыла на ухо. Были и другие намеки на легкий флирт без задокументированных последствий, но... ("мамочки мои! опять - "но" - теперь точно последнее!").

Она несколько раз выходила в лес одна, специально на ту поляну, чтобы встретиться со своей розовой судьбой, - пусть и в шароварах, ему бы она доверилась, - но лыжные стрелки основательно припорошило снегом, а когда наступила весна, она и вовсе была вынуждена отказаться от надежды; как знать, может быть и встречалась с ней где-нибудь в го-роде, так ведь и признаки-то - единичные, расплывчатые.

Подсохли лужи; отгремела Первомайская демонстрация (Антонина на-блюдала за ней из окна); отношения с матерью успокоились на одном уровне, правда не таком, как прежде: между любящей мамой и любимой, неразумной дочерью, а на горизонтальном, самоопределенном в простых, житейских обязанностях, - в общем две равноправные женщины в одной комнате; снова приехал Бык. Ожиданно или неожиданно? - это так неваж-но. Бык в гражданской одежде вовсе и не героический бык, а так - заху-даленький, деревенский телок - бледный, осунувшийся, чужой.

- Вот, - сказал он, протягивая Антонине черный мешочек, в котором ученики носили чернильницы, только чуть побольше, - как ты сказала...

Она, нехотя развязав узел, разогнала сбореную горловину во всю ширину тесьмы, внутри - знакомая, соломенная коса; Антонина явно опаз-дывала с реакцией на увиденное, потому и спросила буднично, и опять же нехотя:

- Во сне отпилил?

И тут она увидела его руки, - сам Бык исчез, - и только его дро-жащие ладони, чужие, с холодными, даже на расстоянии пальцами, - выше блеснули зубы... оскалились...

- Ее больше нет!

- Кого нет? - глупо переспросила она, чувствуя, наконец, что до-тягивается до смысла происходящего, - ее нет? - в страхе, медленно опустилась на кровать, - и где она?..

На противоположной стене, над ковриком, сшитым из множества лос-кутков самой невероятной формы и вытянувшимся на всю длину кровати, висел одинокий портрет Руфы в рамке, с грустной, укоряющей улыбкой. Вдруг, стенка поделилась на кубики; кубики рассыпались и закружились в невероятном вихре, Антонина закрыла глаза, а когда открыла, то увидела въяви (это точно, точно, точно!) далекий немецкий Шверин - аккуратный, заасфальтированный городок без единого деревца, безлюдный, мрачный, по его улицам редко проезжали автомобили. Чтобы попасть в советскую ко-мендатуру, нужно пройти через чугунные, ажурные ворота со свастикой и орлом. Там внутри гулкая лестница, как удары крови в висках. Послыша-лись выстрелы, выстрелы, появился Бык, пьяный, в кителе при капитан-ских погонах, Руфа сидела за столом, что-то писала, Бык выстрелил ей в голову...

- Это, ты... - простонала Антонина.

Снова смешались кубики, и... путаясь, выложились в прежнюю стен-ку, - Бык, ее, сползшую на пол, тяжело водворял на прежнее место, за-дыхался.

- Сама отрезала, и, пропала...

"При чем тут Руфа, - мысленно спрашивала она себя, - речь же шла о рыжей, ненавистной женщине", - а вслух уточнила:

- Куда пропала?

И в мыслях: "и почему ненавистной? она с ним всю войну прошла..."

- Не знаю, - ответил Бык и сел рядом, поэтому глаз его Антонина видеть не могла, да и не хотела: знал или не знал? - имело ли это зна-чение, или не имело?

Да, да, да - ждала она его, чтобы все начать сначала, - она не хотела больше отвлекаться ни на первостепенные мысли, ни на второсте-пенные, и как бы там ни было, жизнь продолжалась, а Бык - ее единст-венный, законный муж, и им больше никто не сможет помешать.

- Пойдем в лес! - она решительно поднялась с кровати.

 

Почти в центре той поляны росла березовая троица, белая-белая, с мигающими подпалинами в новеньких, бархатных листочках, поодаль еще одна - почему-то высохшая, при тех же условиях, почему?.. Бык легко превратил ее в поленья, - она должна сослужить последнюю свою службу человечеству в лице двух его представителей, - какую?.. Не сговарива-лись... Бык построил из поленьев глубокий колодец; Антонина положила в него мешочек; Бык выстроил над ним островерхую крышу, получился шалаш, домик, из трубы потянулся дымок, затем из окон, - вырвалось из щелей пламя, занялось, вздутое набежавшим ветерком развернулось в мощное ры-же-красное полотнище, обдало жаром, - Антонина вскочила и Бык отодви-нул подальше бревно, на котором они сидели. Стенки колодца частью об-валились, обнажая прожженое брюхо мешочка, - оно нещадно смердело ды-мом, лишая пламя кислорода, и то, слабея и слабея, подготовлялось к окончательному захирению. Незадача... Бык потянулся за веткой, чтобы вмешаться, но... внутреннее содержание мешка, вдруг, зашевелилось, ма-гически превращая Быка в четвероного зверька с застывшим ужасом на ли-це, из сизой норы выдвинулась вперед оплавленная, рыжая, отчаянно ши-пящая головка, - казалось - прыжок неминуем, - но, к счастью, крыша над колодцем вовремя рухнула, пламя молодо взметнулось, и сноп искр, как из пасти дракона, выбросился, вслепую, в сторону Быка, не достигая цели.

- Мы уничтожили змею! - патетически воскликнула Антонина.

- Пойдем отсюда, - до конца не распрямившись, Бык увлекал ее в кусты, торопился.

Он изголодался по-настоящему; расстелив плащ почти что на виду у возможно проходящего, он навалился так, как еще ни разу не было, и она тоже раскрылась ему навстречу вся, до конца.

Отдышавшись, Бык цинично признался:

- Я вылил в тебя, наверное, два ведра, - устало, но так искренно, тепло улыбнулся, - теперь у нас все пойдет по-другому, - радостно спо-хватился, - я ж не сказал главного: купил свой дом, подвожу под шифер, теперь рожай, сколько хочешь!

Он даже говорил по-другому.

Конечно, можно долго думать и рассуждать о том, какая она счаст-ливая, но тогда почему она боится спросить его о Руфе, об Эрне Хри-стиановне, почему в ней не исчезает червячок сомнения, готовый разрас-титься в настоящую гидру, - подкорми только его внимательными подроб-ностями, - и почему она так содрогалась при виде сгорающего мешочка. Спроси: убил ли он эту Соню, скажет - нет (чего тогда и спрашивать, коли ответ известен!), но она-то боялась не самого, простого и очень короткого, ответа, а паузы перед ним, потупленного взора, тех дрожащих пальцев, синих губ. В общем ... придумывать она горазда. И у нее есть свои непорядочные тайны: к примеру - Орлов, Синтюрин, и другие живут не лучше, и у других, поскреби - тайн будет выше крыши. Она рассмея-лась при воспоминании о первых напутствиях матери перед замужеством: "С мужем живи, да всю задницу не показывай! - переиначила от мужского имени, - с женой живи, да не о всем разбалтывай!"

- Чем пахнет? - она в глубоком вздохе спрашивала Быка, и тут же, сама выдыхала, - степью! - вдыхала и выдыхала, - понимаешь, степью...

В этом месте она и порешила. Что?.. Да просто, порешила, и все тут!

И мать рассмешила: заблудилась между двумя лицами, пытаясь украд-кой вычитать на них линию своего поведения, - вконец запуталась. Щед-рый Бык щедро накрывал на стол, сам чистил картошку, щедро одаривал детишек конфетами, почуявших неладное и потому присмиревших, да и с лица их мамы не сползала кислая грусть: дело шло к развязке, к отъезду любимой Лялечки (пойди-найди такую нянечку!).

Наполнив рюмки, Бык поднялся.

- Кто первым, правильно, назовет мою фамилию, тому...

- Бык! - выкрикнула мать, и не потому что хотела первенствовать, а потому, что находилась в переходом поглощении: от взгляда к нату-ральному, поэтому и не уловила всей его тонкости.

- А вот и нет! - совсем по-детски заорал Бык, - не угадали! - пе-релетев рюмкой из правой руки в левую, он достал из внутреннего карма-на гражданского пиджака паспорт, затряс им в воздухе до ветреной пого-ды в комнате, - не Бык, а Быков Александр Владимирович!

- Правда? - вскочила Антонина, выхватила книжицу, развернула, - ой! и в самом деле! - она потянулась к нему и поцеловала крепко-крепко, как никогда еще не делала (столько откровений за один день - вот белая полоса в ее жизни!), осуществлялись все ее мечты.

Мать ушла к тете Дусе, а Бык, - нет-нет, теперь уже Быков, - взо-брался на нее на целые сутки, и сползал ненадолго, когда она молила его об отдыхе. "Вот силища какая! - радостно думала она, - вот силища! и откуда что берется...", - а орловско-синтюринская история казалась никчемушной - настолько она воспринималась мелкой и незначительной да-же физически. А с другой стороны, все детали, окружающие ее, укрупни-лись словно под увеличительным стеклом, откуда и новое обострение в восприятии собственной жизни, - замечала она за собой такую причинно-следственную связь... Вот - муха... Не муха, а целый зеленый? аэро-план, нарезающий тяжелые круги вокруг абажура до дребезжащего отзвука в оконном стекле - "жирная дурочка!"; а вот - жучок-паучок, перелезаю-щий через серебристую, ползущую до пола, веточку наката на розовой стене - "куда ты?.."; а вот - и сам солнечный луч, спрыгнувший со сто-ла на пол желтым потертым квадратиком и волнующийся от легкого сквоз-нячка - "как живой!"; а вот - Быков-Бык, над кривыми, осиновыми, нога-ми без подштанников - "почему осиновыми?". Вот - ссутулившаяся мать с потухшими мокрыми глазами в соломе из морщин - "свидимся ли?.. ну за-чем так обреченно!"; вот - Борька, крепко ухвативший ее за ногу слиш-ком высоко, отчего Быка повело в сторону, Томка, окаменевшая в двери с открытым ртом - "ну что же вы, лучше поцелуйте на прощание!"; вот - поезда, вокзалы - "скорее бы уж они кончились!"; вот - река Волга - "Волга!.." Но и была еще одна крупная деталь, которую она выделила в своем сознании в особенной степени: телеграмма, которую она на Казан-ском вокзале попросила Быкова дать в адрес Эрны Христиановны, - "уж очень он быстро вернулся...".

Поезд наползал на станцию Васеево медленно, и видимые из окна точки так же медленно превращались в людей, и когда он, обманув пасса-жиров раза два неоправданным ускорением, окончательно замер, то Эрны Христиановны среди них не оказалось: ни справа, ни слева.

- Не пришла, - Антонина поделилась обидой с Быковым.

- А и не придет, - хмуро сказал тот, безуспешно перебаривая на лице радость от счастливого возвращения, - ее арестовали, сразу после твоего отъезда.

- А телеграмма?..

С ней происходило, что-то нехорошее, вопреки собственным от себя ожиданиям, она испытывала облегчение: что там греха таить, она страши-лась встречи с ней, но все, к счастью, разрешилось само собой. "К сча-стью? - споткнулась она на ровных, подогнанных друг к другу без едино-го шовчика, вокзальных плитках, - он, - она старательно переключилась на мужа, - тоже мечтает о счастье, о нашем, общем счастье." Она не слышала, что он ответил, - уверена была, что именно в таком ключе.

И все-таки - от глупости, рассказываемой Быковым, поблекли утрен-ние, обязанные быть яркими, краски.

Эрна Христиановна - немецкая шпионка, работающая на японскую раз-ведку. При обыске у нее, в мешке с картошкой, обнаружили радиопередат-чик, шифры, явки - все на немецком языке, яд, замедленного действия, в уколах и порошках, от чего люди умирали не сразу, думая, - от обыкно-венной простуды, делала преступные аборты, - в этом месте своего рас-сказа Бык-Быков остановился, чтобы выразительно посмотреть на жену: "вот ведь предупреждал, не слушала!" - связи обнаружили и в Москве, и в Киеве, до самого Берлина... Отягощенная двумя тяжелыми сумками и ки-шащими тараканьими подробностями, Антонина утомилась у белого, акку-ратненького домика... (вот так сюрприз!) - у своего домика! На зеленой табличке, на углу, вверху, под крышей пели и плясали зеленые буквы: "Улица 8 марта".

Высокий, и все же прозрачный, забор, местами обновленный; два ок-на на улицу, два во двор, просторные сени, кухня с печкой, и она же достаточная для столовой, одно окно во двор в соседский густо-зеленый сад, пристроенный сарай, под ним большой погреб, цементированный с электрическим освещением, во дворе курчавые, ровненькие грядочки; по периметру забора - коронованные клены, яблоня мощная, раскидистая, - "пусть и дичка, привить можно"; мебель знакомая, за исключением круг-лого стола и стульев на гнутых ножках, - "венские?"; и все - свежо, вычищено, выскоблено, выкрашено... "Быков тоже другой! - с радостью констатировала она, - мы оба теперь другие!.." Но в чем-то муж оста-вался и прежним, - "и хорошо!" - он повалил ее, не расстилая постели, на двуспальную кровать, на молчаливую... тоже новую?..

- У-гу, у-гу, у-гу! - удовлетворенно заурчал Бык-Быков.

Вечером, как и положено, собрались родственники, - не все...

Выпили за возвращение и, примолкли нереально, - где и когда такое видано было, особенно в быковской-то семье, - но притихли, не закусы-вая. Тогда Антонина досрочно соскочила с лавки, раскрыла чемодан; бай-ковую рубашку в крупную красную клетку вручила Якову, заставляя надеть поверх той, что уже была, и все равно оказавшейся великой, и все равно - если не застегивать верхней пуговицы и закатить рукава, омолодившей его лет на десять, и чудно уменьшившей традиционный быковский "хобот". К рубашке прилагалась застенчивость, поэтому Яков возвращался назад в школу, в десятый класс, на выпускной бал, - возвращался туда, где ни-когда не был, а где был старенький священник, выводивший детишек по ночам в степь к естественному глобусу - ночной небесной сфере, и где, естественно, застенчивость растворялась в общей темноте. "Большая мед-ведица и четыре действия арифметики - все образование быковского поко-ления, и за то спасибо отцу Сергию", - так рассказывал ей старший из Быков - Иван.

- А это ему, Ивану! - выкрикнула Антонина, выдергивая на свет кепку с хвостиком: белым ярлычком на ниточке.

Занимавшееся было оживление снова сникло, побледневший Яков за-стучал ладонью по столу.

- Где кружка? Я спрашиваю, где кружка?! Я ему сделаю, я гаду щас сделаю!..

Он имел в виду брата младшего - Александра, то есть Быкова-Быка (не сообщившего жене трагическую весть), но на нем вовремя и привычно повисли и... быстро разошлись. Мамо скомкано получила вязаный белый шарфик в красных петухах, жена Якова такой же, но с синими птицами; со дна чемодана так и не выбрались на свежий воздух: бело-зеленый шарфик для жены Ивана, варежки для Леонида - сына Якова (он присутствовал ря-дом, но как-то затерялся, - Антонина хотела сделать посвящение ему особенным, но не успела), роскошная лента для Нюры (ее, наверняка, не отпустила Маруся)... Ох жизнь, жизнь! Дольше всех задержалась жена Якова, чтобы благодарным шепотом прояснить те "богатые" изменения в семье Быковых, которые произошли за время отсутствия Антонины.

У брата Ивана, на губе, вскочил рак, и так стал вонять, что мимо пройти было невозможно, и жена его выгнала в сарай, есть готовила один раз в день в помойном ведре для поросят, он там и скончался, и сколько пролежал, никто не знает, уж очень страшный был у него вид. Схоронили. Все легло на плечи Якова, и расходы тоже, жена прикинулась бедненькой, а любовничек к ней похаживал еще при жизни Ивана, и теперь она живет с ним в открытую. И еще одна новость: к Маруське вернулся ее бугай, весь поселок ее сторонится, говорит, что Нюрка от него. Каждое утро ему - яичницу из двенадцати яиц, и требует две бутылки водки в день, - не то удавит, - уголовничек. Без руки, но его все боятся, и Яков тоже не хо-чет с ним связываться, да и сама Маруська за него кому хочешь глаза выцарапает.

- А еще, - она горячо прилипла к уху Антонины, - только ты нико-му, Яков узнает - прибьет! Говорят, что немку-врачиху рассекретил Саш-ка!

- Что еще за Сашка? - недоуменно спросила Антонина.

- Да муж твой! Только ты никому!..

Такое состояние, наверное, бывает у каждого человека, когда на душу нацепливается всего столько разного, тяжелого и неожиданного, что не остается больше сил реагировать ни на что, какое бы важное оно не было для обыкновенного восприятия, а тут еще и еще, - да пусть еще и тысячу и миллион раз - все! - остается только тупо уставиться в одну точку, чтобы - это все - пролетало мимо. Когда она ушла, Антонина ус-тало спросила Быкова:

- Это ты рассекретил Эрну Христиановну?

- Та не слушай ты дурочку, сплетни...

И она не послушала: как бы вернулась и не послушала, а на следую-щий день, раздавленная очередной новостью, не могла уже пошевелить ни одной извилиной в своем мозгу - настолько тот оказался перегруженным. За завтраком Быков рассеял ее сомнения в том, что успеет пообедать до-ма - ("пока сюда доберешься с нефтебазы, - возражала она, - пока ту-да..."), - так как он работает завхозом в интернате при школе, угол которой можно увидеть из окна. Но это еще половина новости, - вторую она выведала у смущенного Кузи на лавочке у дома новой врачихи (бывший - Эрны Христиановны). Быков - Бык, первее - все-таки Бык; его Перминов - начальник нефтебазы застукал в постели со своей женой Любой, и ска-зал: "Негоже двум медведям в одной берлоге!" - и выгнал Быка с работы.

- Ты-то за ним приглядывай, в школе-то учителок хватает! - заклю-чил Кузя.

- Было, - признался за обедом Бык-Быков, - еще тогда, теперь ни-ни, увидишь...

О Соне в поселке говорили мало: что была такая, нигде не работа-ла, жила с Быком; откуда ни возьмись - объявилась, куда ни возьмись - сгинула; дружбу водила с одной Маруськой, темные делишки крутили, тор-говые.

Марусин бугай - мужик и в самом деле огромный, ногой размера пя-тидесятого - не меньше, одной левой, несущий два полных ведра к дому и не опускающий их на землю для того, чтобы перекинуться несколькими словами с соседом; лысый, лоб скошенный, нависший над настороженными близнецами-глазками; переносица набок, перебита в двух местах и рваная канава вместо рта без передних резцов, челюсть - кирпичом; страшила! - но ведь прилепишься взглядом к его росту, роже, к тому, во что одет и оторваться не можешь (и какого же они цвета - эти глазки?), а он зна-ет, ухмыляется. Нет, миновала сия чаша Антонину, но только Бык при не-чаянной встрече втроем сказал шепотом, но отчетливо и веско: "Пальцем тронешь, пристрелю!.." И быть бы трагедии, но сгинул Бугай вовремя, - говорили, что Маруся рвала на себе волосы, и Нюра, забегавшая изредка с полными карманами жареных семечек, жалела его, утверждая, что он очень добрый, и не жадный, а она - девочка честная, искренняя, - "вот поди и разберись, в этой жизни, - резонно судачили в поселке, - кто прав, кто виноват?.."

И еще одно новшество, последнее, коснулось вассевцев: Лев Арноль-дович - зайчик - главный врач, поддавшись испуганному настроению, свя-занному с Эрной Христиановной, уволился и уехал, а на его место при-слали другого: молодого, высокого, энергичного, после короткого разго-вора с мужем наедине, осуществившего его мечту, - все увидели Антонину в качестве старшей в медпункте, на вокзале. Работа трехсменная, с од-ним выходным, что очень удобно при наличии подсобного хозяйства. Муж (а не Бык-Быков) после работы, до отхода ко сну, что-то постоянно пи-лил, строгал в сарае, в результате чего там замычали и захрюкали; по-немногу втянулась в привычный ритм для любого васеевца и Антонина, ощущая положительное притупление, казавшейся поначалу изнурительной, принудительности в ее жизни. Работа, корова, поросенок, куры, работа, корова, поросенок, куры, работа, корова, поросенок, куры - круговорот воды в природе, - изредка, правда, гости - родственники мужа, ни одной подружки, - сменщицы в медпункте так надоедали за неделю, что общение с ними в выходной день - просто невыносимая тягомотина...

Антонина ждала дочку, потому что сына они с мужем пока пропустили (через раз), - и вдобавок практично, когда старшая сестра ухаживает за младшим братом - классический вариант. И если внимательно все же огля-нуться назад, то Антонина выделила бы, пожалуй, только три события из всей череды ровных, будничных, незаметных.

Первое - наступление зимы, и так сразу.

Ночью, заиграли на печной трубе: протяжно, с надрывом, перемежая длинные звуки с мелкими вариациями, низкими, высокими, улетающими в бесконечную даль, обрушивающимися внезапно на крышу дома. Дом скреже-тал под сверхсильным напором, - не поддаться бы ему, устоять бы ему, - так страшно!.. Электрический свет не подчинился выключателю, а кероси-новая лампа мятущейся тенью выхватила из темноты расчерченную оконным переплетом белизну, зернистую по низу, срывающуюся морозным дыханием по верху - лебяжьим пухом. К утру круговерть затихла, и когда муж от-крыл на себя входную дверь, то наткнулся на сплошную снежную стену. Проделав лопатой нору, он вылез на поверхность и засопел там от тяже-лого физического труда. Такое представить невозможно... Васеево - бе-лый холм, с торчащими там и сям печными прутьями, кое-где дымящимися; элеватор; надломленная, потерявшая одну из трех растяжек, труба ко-тельной; вокзальные строения - странные, выпучившиеся острыми углами из застывших нежных набегов. Копошащие муравьи - человечки, выпиливаю-щие из сугробов ступени, чтобы выбраться на макушку дороги: шапка, плечи - богатыри из пучины и... снова провал, исчезновение, - смеш-но... Где это раньше было видано, что проезжая часть улицы на уровне печной трубы? Смешно, конечно, но и трудно. Муж старался, пыхтел, уж седьмой пот кончился, а он все пыхтел и пыхтел, изменился он по-настоящему: ни в одной сплетне не был замечен; Антонина подхватила вторую лопату, но он жалеючи вырвал ее из рук.

- Видишь, следы волчьи, - показал он на переплетенные вокруг дома цепочки.

"Ну волки, и волки, - спокойно подумала она, - волки не люди, че-го их бояться..."

В доме, на стене, прокашлялась черная тарелка, что занятия в шко-ле отменяются, и что все взрослое население поселка приглашается на очистку железнодорожного пути. Антонина пристроилась с лопатой за ши-роченным, тяжелым мужиком, - он проваливался да проваливался, а она легко перепрыгивала его глубокие отпечатки, - а на вокзале выслушала, в каком-то смысле приятное извещение, что подобные снежные заряды в этом месте крайняя редкость, что, как утверждалось старожилами, наблю-далось лет пятьдесят назад. Вот так Антонина оказалась в центре исто-рического события и, главное, в зените неописуемой красоты. Белый лист бумаги во всю стену (стена во взоре - от левой крайности на пятке до правой), на нем три размашистые линии голубым карандашом: верхняя - во всю длину - горизонтом, чуть пониже - галкой - двумя остывшими, снежными волнами - крыльями; галка - замерла в серебряной, искристой вечности. Вверху - синь, у ног - слепящая, до рези в глазах, белизна, пуховым оренбургским платком - откровение: оттуда летел широкий-широкий ветер с переполненными мехами снега, в васеевском направлении, здесь зацепился за печные трубы, тонкие мехи разорвались и весь снеж-ный запас просыпался в одном месте, а дальше, снова приблизительная ровность.

Проползли два снегоочистителя, к обеду проследовал первый поезд из Москвы; пассажиры вагонов не покидали, глазастыми этажерками в две-рях дивились на васеевское чудо, на васеевских археологов, откапываю-щих собственные, племенные стойбища, - практическое пособие, да и только... Александр Владимирович Быков откопался одним из первых, что не осталось незамеченным на всем васеевском пространстве.

Второе - Новый год, начавшийся балом в клубе железнодорожников, - вот где была настоящая умора...

Готовились задолго, кто как, Антонина с особенным тщанием, при-знаться, из-за прозаической для постороннего, причины: муж подарил ей ножную швейную машинку. После тренировки на обыкновенных занавесках для всего быковского семейства она ударилась в оригинальное, требующее определенного вкуса, костюмирование: зайчика для мужа (тайное шитье; как она хохотала при первой, и ставшей последней, примерке: первый и последний раз в своей жизни, до колик в правом боку; какой у него был вид! как у натурального быка с накрахмаленными заячьими ушами вместо рогов и пушистым шариком на попе вместо хвостика, жаль, и к быковскому счастью, одновременно, что этого больше никто не видел; заячья головка с ушами пришлась впору Нюре, чему та была несказанно обрадована, и к явному удовольствию Мамо, - видела бы она своего младшего сыночка в данном костюмчике). Из себя она выстрочила королеву Марго: поверх ши-карного, голубого, немецкого платья - туника, туника волнами, туника ниспадающая, высокий, стоячий веером воротник, натянутый на гнутую алюминиевую проволоку, корона с пятью острыми вершинами на тех же при-емчиках, жабо, и нечто подобное, прикрывающее кисти рук в опущенном состоянии, при поднятии же которых обнажались зеленые ноготки. Широ-кие, в блестках, очки... Материал - марля в двух рулонах из медпункта, картон, йод, зеленка, натуральные красители из овощей и, крахмал. Она покорила всех васеевцев, и надолго запомнилась бы единственной, если б не примитивная по своей сути загадка нового главврача. На широкой спи-не его обыкновенного черного костюма красовалась белая надпись: "Бой-тесь!" и пониже были пришпилены булавками три обыкновенных гусиных пе-ра. Поначалу никто ничего не понял, а когда он сам же и пояснил заду-манное, то захлопали в ладоши, жидко, но подобострастно, как начальни-ку. Она же с трудом выдержала первый танец с этим "триппером", на-строение было несколько подпорчено, пока не выпили шампанского... Бы-ков явился с опозданием и не к месту: в кителе с орденами, в галифе. Но после бокала вывернул наизнанку полушубок из овчины, шапку, забле-ял, - быстро вспотел и вынужден был перевоплотиться в медсестру в бе-лом халате, в шапочке, с огромным шприцем в руках, которым размахивал очень опасно. После боя Курантов он так вошел в новую роль, что на-чальник станции предложил ей, от греха подальше, увести мужа домой. Он весь вечер выделял ее глазками, и другими частями тела, среди других женщин и, вероятно, надеялся, что она вернется, но дудки, - ее карна-вальный костюм въехал в зеркало вестибюля жалкой пародией не то чтобы на костюм королевы, но на какой-нибудь передник опустившейся падчери-цы, - а значит и ей оставаться на празднике не было резона. Странно, но на улице пахло весной, веселые ряженые кучки бродили от дома к до-му, плясали под гармошку, пели: "Сею, вею, посеваю! С Новым годом по-здравляю!" - и посыпали пороги зерном. С радушием открывались двери, подносились чарки, и праздник, захлебнувшись в короткой паузе, еще громче перекатывался на другую улицу, а так как поселок - всего-то ве-личиной с пятачок, то очень скоро возвращался вновь на тот же круг, и вновь открывались те же двери, и так же широко, гостеприимно. Быков и здесь отличился. С шприцем наперевес и криком: "Полундра!" - он вре-зался в шаткую толпу, и та, поддержав его истерическим воплем, броси-лась врассыпную, и в желтом прямоугольнике на снегу, от окошка, обна-ружилась пропажа внушительной по длине иглы; тупое, удивленное выра-жение на лице Быкова перетекало в блаженную улыбку.

- Во! - зачарованно указал он подошедшей Антонине, - укол сделал! - и отключился.

Благо дом находился совсем рядом. А в нем тепло, настоящая, пуши-стая, зеленая елка (здесь такая дефицитная...), на макушке алая звез-да, игрушки бумажные, стеклянные игрушки, дождик, серпантин, под елкой коробочка с бантиком из цветных ленточек: подарок сентиментального? (надо же?) мужа - деда Мороза. Когда он проснется, она нечаянно на-ткнется на коробочку, удивится и обрадуется, хотя и подсмотрела его тайну еще накануне, - в ней духи. Но разве так важно, что в ней было на самом деле?..

И третье - самое страшное...

Случилось оно на фоне весны, которая в здешних местах отличалась от той, что на ее родине. Зима, зима, и на!.. тебе: - солнце, главно-командующим в оранжевых погонах, выкатывалось над поселком и в гневе за мелкую календарную задержку жарило, жарило, жарило. Снег на глазах старился, проседал, и реки (ручьи - звучало уничижительно) неслись ку-да заблагорассудится, понятно, что в конечном итоге - в овраг, но вна-чале убедить себя в наличии какой-то логики перетекания было просто невозможно. За ночь же соперница луна, в противовес дневному светилу, покрывала землю ледяным острым чешуйчатым панцирем, ноги приноравлива-лись к ложной тверди, теряли бдительность и... проваливались по коле-но, со всеми липкими ощущениями. Но к счастью, все это продолжалось недолго, и совсем скоро изумрудная курчавость источала уже из себя нежные, тонкие запахи: ноздри захапывали в себя побольше воздуха, что-бы насладиться ими, легкие быстро уставали, голова кружилась. Весна...

Антонина лениво сидела на скамеечке перед медпунктом; пассажир-ский поезд из Алма-Аты задерживали на станции сверх расписания, чтобы пропустить опаздывающий скорый из Москвы; два белесых завитушных ие-роглифа плыли по небу с востока на запад, грозя пассажирскому прибыть в конечный пункт первыми. Вдруг... Нет, восстановить все мельчайшие детали происшедшего просто невозможно. Вдруг, справа два вагона взды-бились, как кони (где-то она видела подобную скульптуру, на тему, из гражданской войны, кажется...), потом взрыв - один, другой (угадывае-мые точно - из отечественной!), ну а дальше?.. дальше - месиво из ме-талла, дыма, душераздирающих криков, крови... человеческой крови... Испуганные мужички бросились кто куда, и только Антонина вперед, и не по долгу службы, а как на фронте, но тогда бежали вперед все: она - одна из немногих, здесь же одна впереди - остервенело, но расчетливо: к вагонам, обратно, к вагонам, обратно, и старая сменщица рядом, коло-тит железкой по окнам, ревет, причитает, но пособляет страждущим, ста-рается, - Антонина туда и обратно, туда и обратно, - подхватывает ра-неных под мышки, или за любую другую конечность, за воротник, за угол платья, - только побыстрее и подальше. Набежали и другие, закричали в ухо, чтобы от паровозов подальше: там сосуды взорваться могут, как снаряды, тогда всем крышка. Над паровозами - черный столб дыма; к ним безрассудно пролетел Бык, распахнутый, грудью вперед, отталкиваясь но-гами от цепляющихся рельс: железки в данный момент разумнее его - не пускают. "Саша! - с надрывом вопиет она к нему, - вернись!" - но он уже там, внутри жерла... И рванули... но не сосуды в паровозах, а цис-терны с горючим на запасном пути, и картина удвоилась, удесятерилась, - взметнулось откровенное пламя и в небо, и во все стороны. Антонину защитили оставшиеся перед ней на колесах вагоны, они приняли волну на себя и повалились набок, и у самых ее ног упала раскаленная труба, - спускаясь сверху, она подпалила ей ресницы. На мгновение и она испуга-лась, когда почувствовала знакомый запах жареной, сониной? косы, испу-галась не за себя - за мужа, быть может, он виноват, и сейчас свершит-ся справедливый суд судьбы... и тут же отлегло от души: Саша, плюющий, кашляющий, копченый, но целехонький вырывался из клубящегося плена. "Порядок! - весело кричал он, - порядок!.." Теперь она сама знала, ка-ким был ее Саша на войне, и еще она узнала, какими бывают люди в мир-ное время. Натянув трос вдоль платформы, медицинские работники и вы-звавшиеся помочь развешивали на них тела погибших для сверки докумен-тов, возможного опознания, и фотографирования, но были и такие, и мно-го было таких, которые мародерничали втихую: тащили сумки, баулы и прочее. Она их ненавидела, и будь в ее руках автомат... позднее, узна-вая их на улице, прятала глаза - так было неприятно, потом же, придя к заключению, что и она имела жизненные моменты, когда выглядела со сто-роны не лучшим образом, перестала их замечать - она приговорила их к своему равнодушию.

Шло время; Антонина наконец-то! забеременела, но то третье - са-мое страшное, неожиданно получило продолжение, хотя и косвенным, лич-ным, образом.

... Пригнали теплушки с ремонтниками железнодорожного пути; у ка-ждого вагончика трепетали на ветру знамена из подштанников, словом - веселый цыганский табор, вытянутый в одну линеечку. Прибыли они из другого климата, поэтому Антонина была для них желанным гостем с чер-ным чемоданчиком, в котором - нехитрый пилюльный запас, фонендоскоп, горчичники, банки, - лечила же она их скорее участливым словом, - ос-тальное так себе - атрибуты... К вагончикам притулялись деревянные ле-сенки из пяти ступенек, и вот верхняя не выдержала увеличенной (дочкой - она не сомневалась) тяжести, и Антонина рухнула на рельсы; рухнула - животом. Простуженные мужички довели ее до больницы, где новая врач проговорила о возможной внутриутробной травме. "Этого только не хвата-ло!.." Она сама добралась до дома, и вынуждена была, не входя в него, опуститься на стог сена, закричала, - начались схватки. Выскочивший муж подхватил ее под руки; декабрь, дорога катком от пролитой воды во-круг колонки; он практически донес ее до больничной кровати, говорили о "скорых родах". Она родила дочку - Людочку через два часа, кажется, тревоги остались позади, но какой-то необъяснимый страх не выпускал ее из своих клещей. В палате рожениц было двое, и ребенок соседки плакал меньше и как-то спокойнее, ее же Людочка не умолкала ни на минуту, и чувствовалась в ее крике не детская, не человеческая боль. Вдобавок у Антонины пропало молоко, первые дни выхаживала ее своей грудью сосед-ка. Тревога усилилась дома, через некоторое время, когда она заметила искривляющийся позвоночник, и припухлости в суставчиках, - и этот по-стоянный, невыносимый крик. В школу для обследования учеников приехала детский врач из Оренбурга, и муж уговорил ее заглянуть к себе домой. Осмотрев дочку, врач отказалась от чая, сумбурно заторопилась, бросив через порог: "Микроцефалик!.." "Вот они - пробелы в образовании", - Антонина быстро добежала до больницы, - коллектив на общем собрании, - не стесняясь прошла в президиум, к главному врачу:

- Что такое микроцефалик? - спросила она громко, словно вопрос претендовал на показательный для всех присутствующих.

Что, она этого не знала? Да знала, знала, конечно же, знала, но к счастью, она училась на одни троечки, она - так часто ошибалась...

- Глупые от рождения дети, безнадежно, - врач отвечал весело, не подозревая...

Очнулась Антонина на кушетке, в окружении виноватых людей в белых халатах, судя по тому, как они прятали глаза, услужливо помогая под-няться, и что-то там говорили, говорили, говорили...

Оно и правда - наука бессильна, но в десяти верстах от Васеево, на окраине, при въезде, в ветхой избенке, жила Агриппина, - на травах, да на заговорах такое вытворяла, что и профессору московскому, не то, что оренбургскому, и приснится не могло. Упросить, поможет, скольким в округе пособляла...

Муж съездил, привез Агриппину.

Старушка, оставив отполированную чуть ли не веком клюку за поро-гом, внимательно осмотрела тельце дочки, обошла качалку три раза в од-ном направлении, три раза в обратном, шептала, закатывая глаза, оста-навливалась, воздевала руки к небу, топала здоровенным валенком крест-накрест. Подпалила от печки сухую веточку, обошла весь дом, по углам кланялась, веточка поверху бездымно рдела, постепенно исчезая и обра-щаясь в пепельные парашютики, старушка крестилась. (О-чудо! дочь при этом ни разу не вскрикнула). Старушка разделась, тщательно зачесала назад широким гребешком редкие, седые волосенки. Пила чай медленно с сахаром вприкуску, по-московски хрюпая с блюдечка, наконец разговори-лась:

- Тяжелый случай. Есть средство одно, последнее, слухай - не зе-вай. Продать дитя треба.

- Да кто ж такое купит, - усомнилась Антонина, и улыбнулась что ли? так произвольно двинулись лоскутки кожи на ее лице.

- А от как, - степенно старушка принялась излагать хитрую про-грамму, призванную обмануть нечистую силу, - пошукай цыганку и сгово-рись! В полночь постучит в окно, она, цыганка-то, а ты окно-то раство-ряй, и дочку-то передашь в руки, а она тоби узелок с деньгами, та по-дороже шоб. А цыган в санях дочку-то сховает и наутек, до угла, а там батька оне отобьет, значит, дитятко у нечистой силы. Поняла?..

- Не поняла, - призналась Антонина, - как это отбьет какой-то батько? кому и когда возвращать цыганские деньги? и вообще, что потом делать?

Старушка терпеливо и подробно раскрыла содержание: "сговорись!" - а именно: Антонина набирает, побольше, сумму денег, завязывает ее в платочек, и вручает его цыганке перед самой условной продажей. В пол-ночь она открывает окно и на просьбу продать дочь отвечает положитель-но: передавая сверток в окно, она получает деньги обратно, предвари-тельно, конечно, расплатившись с цыганкой за услугу. Цыганка бежит на улицу, где ее поджидает на запряженных санях цыган, и они как бы скры-ваются в ночи, но только до угла, пока обманутый бес решит, что дело сделано. На углу муж Антонины спокойно забирает ребенка назад...

Со старушкой Антонина расплатилась шматком сала и гусем; за время дежурства на вокзале все глаза проглядела, пока не высмотрела подходя-щую цыганку: молодую, моментально ухватившую суть проблемы, - заранее расплатилась с ней; в узелок сложила все свои сбережения, подзаняв еще и у соседей, притихла в томительном ожидании ночи; муж было заартачил-ся ("глупости все!"), но быстро сдался и к назначенному часу удалился на перекресток.

Когда вернулся, сам распеленал дочь, и завис над качалкой жалкой, серой тучкой, ронявшей на беспомощное бледное тельце крупные, слезные капли. В другое время Антонина удивилась бы такому чуду, но не сейчас, потому что он тоже надеялся на чудо - другое, - сомневался и надеялся, - осторожно поглаживая коричневыми, грубыми пальцами мерзлящие выгибы на вялых тонких ножках. Антонина не выдержала, зашлась белугой, еще и оттого, что цыганка вернула ей в узелке обрывки газет вместо денег. Как беспощаден, как жесток - этот мир...

Муж ушел из дому рано, а вернулся поздно, чересчур энергично от-махиваясь обеими руками от радостно загоготавшей, заметавшейся живно-сти, - давно он так не набирался, - а она не удержала себя насчет де-нег. Он размахнулся и без скидок, по-мужски, нанес ей удар тяжелым ку-лаком в челюсть; она слетела с табуретки ногами под кровать, завали-лась набок; он - несколько раз, и тоже с размахом, пнул тяжелым, кир-зовым сапогом ее в живот, в ненавистный живот; она же шептала:

- Бей меня, Сашенька, суку голодную! Бей! Поделом мне, убей меня, Сашенька!..

Она жаждала спасительной! физической боли, - каждый, новый удар приносил ей облегчение; она искренно молила его о смерти, но и он бы-стро ослабел, и опустился по стене кулем: скомканным, жалким, по-бабски скулящим - кулем...

Помирились они примерно через неделю, когда Антонина, припудрив остатки лимонного цвета на лице, высунула нос на улицу и уперлась им в серый, торчащий из сугроба, листочек - телеграмму с короткой строчкой: "срочно приезжай умерла мама, - и пониже, - дуся".

Как она прореагировала на нее после всего случившегося?.. Ну, во-первых, телеграмма пролежала в снегу больше полумесяца... во-вторых, - она, Антонина, была последним листочком на древе Коровиных, - послед-ним, желтым, припудренным (Людочка не в счет, Людочка...) листочком, ну а в-третьих... она подзаняла еще денег у соседей (тучнеющий хряк Васька в сарае обещал расплатиться за все долги разом, да и еще ос-таться в прибытке). Она забежала в дом за сумкой и упала взглядом на стол, на широкий, тяжелый нож, и его прихватила под мышкой, обернув сумкой, - догоняла мыслями что-то. Говорили, что Маруська, прознав про ее беду, про беду родного брата, стерва, прошипела: "Бог шельму метит, дает урода". "А я помечу тебя, - зло рассуждала она, забегая вперед, когда поняла, куда несут ее валенки, - своей меткой! Только ты свои поганые пальцы на весы, а я их ножичком! Жаль, что не язык, посмотрим: кто кого!.."

Бабахнула позади дверь, и над прилавком всплыло испуганное лицо молоденькой девчушки, пояснившей, что Маруся теперь работает буфетчи-цей на Оренбургском вокзале (Антонина забыла, Яков уже говорил об этом).

- Жаль, - все-таки разочарованно вздохнула Антонина, - мне две бутылки водки.

Муж, как бы почувствовав ее парадоксальность, принес из школы па-тефон, пластинки. Антонина молча протянула телеграмму. Прочитав, он долго гонял по столу шарик из хлебного мякиша, под конец придавил ног-тем большого пальца и его, и обреченную фразу:

- Что будем делать?

- А что! - неестественно весело воскликнула Антонина, - будем праздновать!

Муж кисло усмехнулся.

- За тебя, - вдруг сделавшись серьезной, она протянула руку через стол, нежно провела пальцами по небритой щеке, - за то, какой ты хоро-ший. Другой бы давно бросил, ковыряйся как знаешь, а ты нет, ты рядом, ты - настоящий...

- Правда? - он котенком прижался к ее ладони, он верил ей.

Пили поровну, потом танцевали бесконечный медленный вальс, с не-большими перерывами для вращательного ковыряния блестящей заводной ручкой в кожаном боку патефона.

И этому вальсу - стукнуло почти десять лет, а в нем - вот какие, сермяжные, па на двоих, - только на двоих, потому что в доме постоянно стоял истерический крик, и вдобавок дом напитался таким запахом, кото-рый, привыкнув, могли выдержать только они двое: даже Якова, с его добросердечием, стошнило как-то, даже Нюра обегала их дом. Отставая от сверстников, сидя, Людочка все же подрастала; Саша смастерил для нее полированный, деревянный вольер, в его пределах она кружила и кружила, прыжками на руках, до изнеможения, - замирая в углу, закатывала раско-сые безумные глазки к небу, в такие минуты она не кричала, чутко при-слушиваясь к чему-то? к кому-то?.. Ходила она под себя, и предвосхи-тить этот естественный (но всегда - вдруг!) момент было практически невозможно, и сразу же, все что попадалось ей под руки, она тащила в рот, кто бы мог такое выдержать даже глазами, - и они кружились втро-ем, кружились, кружились. Слезы их высохли на сто лет вперед, впрочем, последние, на донышке, Антонина выплеснула первого сентября, когда сверстники Людочки пошли в школу. День стоял красивый, теплый, ласко-вый, дети шли в школу с родителями, с цветами: мальчишки - в строгих, серых формах с ранцами, в фуражках с желтыми кокардами, девочки щебе-тали в беленьких фартучках; Саша вытащил вольер на улицу; у Антонины щемило сердце. Ну щемило и щемило, не в первый раз, не в последний, если бы не очередная человеческая жестокость, объяснимая, конечно, но не менее от этого такая, что... Она находилась в доме, когда услышала детские крики на улице:

- Смотрите! Смотрите, уродина! Смотрите!..

Дети, побросав портфели, ранцы висели на заборе, как в зоопарке, а Людочка, подтянувшись на ручках, устремлялась к ним навстречу, впер-вые, осмысленной? улыбкой. Скорее - обезьянкой...

Однажды Саша положил на стол конверт одной рукой, другой - оглу-шил Антонину решительным хлопком.

- Хватит, Тоня! Нам себя закапывать! Начнем все с начала! Я спи-сался с Уральским домом инвалидов, там готовы ее принять...

Первый, тягостный разговор состоялся осенью, но только к весне Антонина согласилась. Путь не далекий, но с двумя пересадками; она на-шила с дюжину одноразовых штанишек, изрезала клеенку на квадраты соот-ветствующего размера, и главное, из плащевой ткани создала рюкзак с лямкой через плечо - очень удобный, - Людочка хоть и значительно от-ставала от сверстников в развитии, но попробуй - потаскай ее на руках, - и только перед самым отъездом объявила мужу, что поедет одна. Он не понимал таких жертв, она же объяснила, что в данном случае любой мужик оказался бы не у дела, - неубедительно объясняла, - но он согласился, - давно уже так сложилось, что она верховодила в семье.

Перед посадкой в вагон она обессиленной повисла рядом с ним на какой-то невидимой опоре, он жалел, как мог, обеих: и ее, и шевелящий-ся рюкзачок, по обыкновению кричащий, жалел молча, все более руками, какими-то лишними и никчемными, описывающими частые мелкие углы. Ему что-то тоже мешало открыто обнять ее, - ему что-то, - а ей конкретное решение, имя которому - предательство: в ее кармане лежали документы с последними следами поселка Васеево. По ночам с раскрытыми глазами Ан-тонина рассуждала примерно так: "Саша подождет, подождет, и найдет се-бе другую женщину (какой мужик может долго обходиться без бабы?), на-родит здоровых детишек и будет счастлив". О своей же судьбе она не строила никаких предположений. Она хотела бы умереть и побыстрее. Но пока Саша ни о чем не догадывался, планируя встречать ее через пару дней.

Поезд тронулся, за окном поплыла угрюмая степь. Степь тоже умела лгать, Антонина могла бы ей напомнить об огромных букетах изумительных тюльпанов... отдающих обыкновенной мочой. Окружающие заводили носами, превращаясь в выразительные сухофрукты, но Антонина опустила на себя туман, - это очень легко сделать, когда внутри все выгорело (пусть приходит проводник, сотня милиционеров, пусть все выматываются куда угодно: в соседний вагон, в ненавистную степь, в жо...), она будет де-лать то, что ей необходимо, ничего никому не объясняя, - у нее два за-конных билета на две нижние полки... Из длинного, туманного тире между Вассеевым и Чкаловским районом города Уральска она вынесла на всю жизнь только одну деталь: символически гремящие цепи на задних колесах автомобиля, бросающегося по скользкой дороге из одной крайности в дру-гую. Ей хотелось, очень хотелось, чтобы водитель не справился с доро-гой, и она с любимой доченькой Людочкой улетела с моста, в никуда, но только чтобы навечно и вместе.

В приемной дома инвалидов она потеряла сознание, и нашла себя уже на верхней боковой полке вагона, стучащего колесами в сторону Москвы.

Постоянно снился один и тот же сон: блестящий, ослепительно белый свет вокруг, в небе - могучий, гремящий голос: читай! читай вниматель-но!.. Она послушно раскрывала дневник Эрны Христиановны. И чего она только боялась ранее, - все печатными, доступными буквами, мысли свет-лые, понятные, доходчивые, - так хотелось с кем-нибудь поделиться. Но когда она открывала глаза, совсем рядом находящиеся, они исчезали: где-то тут, пошевели пальцами и наткнешься... Она придумала хитрость: купила у кочующего по вагонам лотошника тетрадку в клеточку, карандаш, и зажав их, засыпала, и во сне записывала увиденное, - получалось все ловко и отчетливо, но проснувшись, находила на страницах жирные точки соединенные прямыми, но не последовательно, а подчиненные какой-то странной закономерности. Следы нервического состояния?.. Нет, потому что нет бессмысленных пересечений, поездок до дыр по одному месту, и главное: страницы перевернуты, с соблюдением ровных полей. Небо!.. Не-бо, - догадалась она, - по которому шествовала Эрна Христиановна, ее путь и точки - судьбоносные вехи: такие ясные во сне и прячущиеся при пробуждении. Трясясь на полке, и отмахиваясь от навязчивых мыслитель-ных мух в дневное время, она с удовольствием вверяла себя в ночные рассуждения и додумалась до того, что человек бодрствует ночью, - в ней он реален, а днем снится ему кошмарный сон, и нужно-то всего ниче-го - уснуть вовремя, то есть проснуться, - в общем, все наоборот.

На Казанском вокзале увязалась за Антониной странная женщина: не-мытая, нечесаная, лицом - черная, в дремучем, по-деревенски перекру-ченном вокруг шеи, платке, - когда Антонина внезапно оборачивалась, то та тупо и бессовестно смотрела на нее, и в метро таращилась, и на Кур-ском вокзале, и в пригородном поезде (бывает же такое!), в конечном пункте, на углу, у парикмахерской Антонина не выдержала, остановилась, чтобы в конце-то концов разобраться с преследовательницей, но, - "ма-мочки мои, и смех и грех, - в витрине стояла сама Антонина, собствен-ной персоной, - я схожу с ума..."

Как-то добралась до двери квартиры, - столько ехать, чтобы упе-реться в обыкновенную дверь, деревянную, с обновленным красной краской номерком: знакомая арабская закорючка на одной из миллионов чужих две-рей... Дверь милостиво, без стука, отворилась, - в ней две капли от одной воды: Борька с Томкой - такие взрослые, такие красивые, вылетаю-щие во что-то радужное, светлое, перспективное. Борька на минутку при-держал сестренку.

- Вам кого? - спросил он Антонину, - равнодушно спросил, не узна-вая.

- А кто в этой квартире еще живет? - Антонина на что-то еще на-деялась?

- Мы и родители, - поддержала Томка брата, - больше никто!

- И давно? - спросила Антонина.

- Всегда! - ответили они дружным хором, и улетели.

"Всегда, - вот как давно умерла ее мама, - всегда! а я долго сплю, - продолжила думать она, - а когда проснусь, то..." В этом сне у нее оставалось еще два варианта: Ребра и тетя Дуся. К Ребре она не пойдет ни за что, лучше ляжет под поезд и тогда уж проснется навсегда, а перед тетей Дусей, если она еще жива, у нее долг, - больше некому было хоронить маму.

В той же казарме, на той же гулкой лестнице, на том же этаже, при тех же запахах время незыблемо остановилось, - но в той же комнате га-лопом скакнуло вперед, чтобы успеть состарить тетю Дусю. Близоруко щу-рясь, она преодолевала собственное временное пространство, вероятно, возвращаясь и прибавляя к предпоследним годочкам не менее десятилетия, - ей понадобились сверхнапряженные усилия на лице для того, чтобы со-вершить эти поездки туда и обратно и воздеть сухонькие ручки в небо, обильно извергая слезные потоки из-под покрасневших век, - из такого пересохшего деревца, эдакие соки...

У тети Дуси своя длинная, трагическая история с неопределенным концом: рыжий сыночек не вернулся, когда мама Антонины еще была жива.

- Может, где бедолага мается, думаю, как и ты, на краю света, и не чаяла уже увидеть любимую доченьку лучшей подруги, мы же почти с одной рядом деревни. Может, вернется, а Наталью Петровну хоронили бо-гато, фабрикой, у памятника защитникам, четыре венка было, директор выступил, плакали, любили ее, поминали всей казармой и девять дней, и сорок, и год поминали, хорошо было...

Поужинали, улеглись; у тети Дуси завидная память, словно все про-изошло только вчера, думала или не думала она в темноте, что судила подробностями неблагодарную дочь?

- Сильные боли терпела, теряла сознание, очнется и шепчет одними губами: я виновата, я дочек не сберегла, я Тонечку толкнула...

Как там у знаменитостей?.. Если бы вам предложили начать жизнь сначала, то...

Антонина опустила ноги на пол.

- Тетя Дуся, а где мама похоронена, как пройти?

Тетя Дуся объясняла довольно бестолково, - что вначале нужно упе-реться в общую могилу, в памятник со звездой, потом возвращаться назад по аллее до раскидистой рябины, которая справа если туда, или слева если со спины, сразу за ней, или перед ней, повернуть налево по един-ственной тропочке, затем еще несколько разов налево и направо до ог-радки с маленьким обелиском и звездой, как для партийных, на нем таб-личка с фамилией и датами, - "завтра доведу", - закончила она.

- Я щас пойду! - решительно сказала Антонина.

- Чево? - испуганно, тенью в ночи, воспротивилась тетя Дуся, - стасть-то какая! Чево удумала? - и возмущенно уколола тем, что неслыш-но прорывалось между словами в течение всего вечера. - Раньше надо бы-ло! Куда спешить-то теперь, куда?

- Все правильно, - прошептала Антонина, - все правильно, - шепта-ла она, - все правильно...

Ночь серая, наощупь рыхлая, влажная, уплотненная по обеим сторо-нам чернеющими строениями, подпаленными кое-где непотушенными окнами, присутствовала постоянно, хлюпала под ногами неизбывно, даже там, где улица освещалась редкими лужами, отражаясь вверху, на фонарных шляпах. Зато над вокзалом - вакханалия лишнего света; странные паровозные тела без труб подрагивали в ознобе, мерцали переносицами; женский голос сонно, но громко, что-то требовал от мужского, кроткого, усталого от постоянных эховых щелбанов по затылку. Рельсы за столько лет перемно-жились в несколько раз, - и попробуй теперь угадать, кому какой угото-ван путь. И какой, лично ей? А ей - наперекор всем остальным - на кладбище, вперед, в тот абсолютно черный туннель, зияющий на фоне ров-ной, серой ночи.

Смешно от осознания того, что ей должно быть страшно.

Чужие смерти выстроились в шеренгу вдоль центральной аллеи к обе-лиску, ощупывали холодными пальцами ее лицо, среди них не было мами-ных, - она бы их, точно, узнала. Когда она останавливалась, гравий под ногами переставал возмущаться и, если в данный момент, одновременно, не проезжал рядом, можно сказать, за околицей, редкий автомобиль, то она слышала ворчливые голоса умерших: вот, мол, ходят тут разные, не дают отдохнуть, - она извинялась, объясняя свое безвременное вторжение неординарностью ситуации, - своей дочерней подлостью, - которую, ко-нечно же, не исправить подобным образом, но повиниться ей необходимо было просто немедленно, и что они все должны ее осудить по всей стро-гости их законов потустороннего мира. У обелиска она развернулась, следуя карте, описанной тетей Дусей, конкретной не далее дерева по ле-вую руку, с последующими несчетными - "налево, направо". Ее хватали за ноги, за руки, за пальто до испуганного вскрика обреченной материи, хлестали по лицу; платок стянули с головы ловко и незаметно, плотнень-ко зажав между оградками так, что она не могла и рукой пошевелить. Окончательно потеряв ориентацию, она вновь возвращалась к обелиску, разворачивалась, и, брала влево...

Рассвело, деревья запустили в просветленное небо ветвистые, то ли рябиновые, то ли кленовые, то ли еще какие, корни. Обессиленная Анто-нина локтями повисла на оградке, сердобольно не ощетинившейся в ответ острыми проволочными пиками; табличка под красной звездой подслеповато гласила: "Коровина Наталья Петровна". Антонина опустилась на колени, просунув руки между прутьями, вонзилась пальцами в холмик.

- Мама! - горько всхлипнула она, - я пришла! Прости меня, мама...

Такой и нашел ее, когда окончательно рассвело, седой, интелли-гентный человек, заставил подняться.

- Что вы, что вы! - заботился он, - простудитесь, заболеете.

- Никакая зараза не берет меня, - сокрушенно возражала Антонина, - к сожалению.

- Нельзя так говорить! - по-отцовски построжел он, усаживая ее за столик, находящийся на единственном свободном пятачке посреди могил. - А я вот приехал помянуть младшего брата, погибшего здесь в сорок чет-вертом.

- Значит я его знала, - пояснила Антонина, - я тогда их всех зна-ла, - не думала она, что так его заинтересует своими словами: он пря-мо-таки клещом вцепился в нее за подробностями, но поняв, что требует невозможного, согласился на общие впечатления того времени.

Он разливал, пил, закусывал; она пила и рассказывала немногослов-но.

Прилетела тетя Дуся. Та много чего помнила до мельчайших деталей, хотя и не имела к госпиталю прямого отношения.

"Если бы вам предложили начать жизнь сначала, то... - вспомнила Антонина, и продолжила, - я бы начала с госпиталя, и... там бы ее за-кончила, и сейчас бы лежала рядом с мамой!"

 

5.

 

Бесполезно потолкавшись в дверях больницы, Антонина, не без про-текции тети Дуси, устроилась табельщицей на фабрику, которой мама от-дала всю свою жизнь, - и к счастью, - так опостылело ей дырявить тупы-ми иголками жирные, рябые? задницы мужиков да баб. Символично: отре-монтированные часики Эрны Христиановны ходили с немецкой точностью, -по ним Антонина ежедневно проверяла по радио Московское время, выпива-ла стакан чаю, переползнув через железнодорожные линии, входила в красную проходную красной фабрики красного города, - ровно за полчаса до начала смены. Через два-три дня ее возненавидели.

Цеха фабрики - пруды, заполненные не водой, а грохотом, в котором люди-рыбы хватают открытыми ртами воздух, друг друга не слышат, и час-тенько, и зря, стараются докричаться до ушей Антонины, умаляя глазами сжалиться. В ее разлинованной тетрадке учтены все минутки опозданий, задержек, не технологических сходок, не регламентированных расписанием чаепитий, нетрезвого состояния - и так далее и тому подобное, с еже-дневным отчетом в отделе труда и заработной платы.

Молодые дурочки решили устроить ей темную в раздевалке. Ха-ха! - пришлось раскошелиться на пудру, - тогда подбили они на это безнадеж-ное дело ремонтников, но отвертка с верстака, расщепившая надвое доску пожарного щита, на уровне живота, чудом успевшего отскочить в сторону самого шустрого слесаря, поставила точку в выяснении отношений. Смири-лись они, мстя испуганным шепотом по цепочке:

- Чумовая идет, чумовая!..

Антонина и тетя Дуся питались из общего котла, в котором варились пенсия, зарплата, и, ставшие безразличными вещи: - в денежном выраже-нии быстро тающие, и исчезнувшие окончательно после приобретения по-держаной радиолы с пластинками. Обедали они - всегда под музыку...

Антонина подрезала волосы, стянула их назад под резинку, носила мужские рубашки в клетку: то в красную, то в синюю, две длинных серых юбки, чулки, когда прохладно, туфли, - из, когда-то модных, вещей, ос-талось пальто (лишь потому, что за него давали уж очень низкую цену) на все времена года.

Ребра располнела, ходила на высоких каблуках, носила дорогие пла-тья с одной постоянной деталью: набоечным воротничком из светлых тка-ней, и еще с одной - однообразной, не принадлежащей платью: голубым, шелковым шарфиком, требующим внимания, особенно, когда она выпячива-лась грудью из служебного автомобиля. Вращая головой, Ребра отлавлива-ла на себе подобострастные взгляды, и в окнах второго этажа, и третье-го, и выше, если таковые были, - заведовала она промышленным отделом в горкоме партии. Закончила текстильный институт, родила сына, жила в собственном доме и быстро шла в гору по карьерной лестнице. Кто бы мог подумать: в школе оценки Антонины были неизменно выше ее по всем пред-метам, и Ребра ей служила - во времена Царицы Голодной. После таких, нечаянных, встреч Антонина подолгу лежала с открытыми глазами, не в силах заснуть. "Я ей завидую? - спрашивала и спрашивала она себя, - ну никто же не видит, не слышит, не догадывается, ну признавайся же, да! завидую! черной, злой завистью!.. Нет-нет! - отвечала, - не черной! Я просто не могу понять, почему в этой жизни все так несправедливо? По-чему - одному человеку дается все и даже лишнее, а другому и толики не остается? Я не только о себе пекусь, вот и Эрна Христиановна, - она доставала тетрадку, и подолгу водила по сложным линиям пальцем, в на-дежде в них вычитать ответы, - вот и у нее жизнь не сложилась, у нее еще хуже..."

Как-то вызвал ее директор, утопил в массивном, кожаном кресле, заложив руки под фалды пиджака черным жуком пополз от окна к окну, подбирая на улице слова.

- Поступило предложение избрать тебя в фабком, - тянул он медлен-но и длинно так, что она успела пробежаться мурашками по всему телу, от макушки до пяточек: "вот они! начатки ее близкого триумфа!" - так сказать по семейной преемственности, - и остыть от чрезмерной изогну-тости в продолжении, - но ты, Антонина, с людьми не находишь общего языка, нет-нет! - спохватился, - по работе у меня к тебе претензий нет, но люди, так сказать, вправе рассчитывать на авторитетного лиде-ра...

- А давайте вернемся, - прервала она его.

- К чему? - директор удивленно развернулся к ней лицом.

- А к началу, от кого поступило предложение-то? не от меня же.

Из заоблачной витиеватости его слов поняла, что от Ребры.

Как она ответила?.. Она коротко отрезала:

- Нет!

Выходя из кабинета, краешком глаза подметила детскую игру в дого-няшки на его лице, - радость первой поднырнула под роговую оправу оч-ков. "Хамелеон!.." Колонка замечаний в этот день осталась незаполнен-ной по всей вертикали, а ночью она изготовилась встать на путь посте-пенного, но решительного увольнения, после преодоления обязательных редутов непонимания и осуждения тети Дуси. "Пойду сторожем, уборщицей, в драмтеатр, в школу, - успокаивала она ее в себе, - сидеть на чужой шее не буду..."

А времена года тем временем вышагивали, как и положено: размерен-но - листик за листиком в отрывном календаре. Как убедительны они - эти посеревшие листочки; если бы сейчас, сразу же после тридцать пер-вого августа на нее смотрело, допустим, первое февраля, то она с радо-стью бы согласилась и достала с полки над дверью добротно подшитые ко-жей на пятках, на толстых мягких подошвах, теплые валенки, тем более, что ее старенькие туфли давно просили каши, да и на глубокую осень она бы согласилась при таких, еще новеньких, резиновых ботиках... И все-таки жизнь - медленная штука, увязающая колесами в болотной жиже, - где она - машина времени, в которую только села - и тебе уже семьде-сят: с горбом и клюшкой, зато впереди - близкая, предельная ясность. Антонина обернулась на календарь и ужаснулась, - позади только полови-на жизни, что еще она вытворит за оставшуюся, если...

В дверь тихонечко (чужие?..) постучали.

В не до конца распахнувшуюся, задевая рюкзачком за косяк, с тяже-ленным чемоданом и кепкой в руках, истекая потом, вошел черный челове-чек, в черной железнодорожной шинели. Впереди всей этой самоходности знакомой редкостью плыл... быковский нос... Бык - такой маленький, та-кой щупленький, поросший седоватым бурьяном, - не геройский Бык, а... не родилось еще подобного существа на земле для сравнения, но он снова был первым, но в таком жалком ряду.

Онемевшая движениями, Антонина ясным сознанием врывается в прием-ную Уральского дома инвалидов, разворачивает кричащий рюкзачок и, на-тыкается на осмысленные, молящие о пощаде (да-да! она просила пощадить ее) Людочкины глазищи.

Антонина, как и тогда, потеряла сознание, а очнулась на кровати под горячим дыханием Быка, - он стоял перед ней на коленях, заведенно шептал:

- Тоня, это я, Тоня, это я...

- Да вижу, вижу, - она приподнялась на локтях, - за разводом при-ехал?

- Тоня! - он проглотил особенно крупный сухой комок (кадык его еще больше увеличился), - я люблю тебя! Я не могу без тебя!

- Что? - она подтянула себя к стене, уперлась лопатками, пересек-ла глаза на мнимой звезде во лбу, - ты что с ума спятил, Бык?.. Ты у кого таким речам обучился? - она готовилась расхохотаться. - Нет, это не ты!

Он же только переставил порядок слов в шепоте:

- Это я, Тоня, это я, Тоня...

- Впрочем, вижу, ты, - согласилась она, - вернее, четвертая часть от того, что было.

Тетя Дуся обернулась против Быка в молчаливую колючку, все видом выказывая осуждение возобновляемой связи. Опиралась она на информацию, полученную от Натальи Петровны перед самой смертью, о которой периоди-чески намекала Антонине: "Велено было передать перед тем, как сама со-берусь следом". Антонина и не настаивала: вряд ли ее могло что-либо удивить. Но когда Бык, сообщив, что продал все в Васеево до последней нитки, отстегнул ей энную сумму на мелкие расходы, она скрылась для уточненного пересчета, и вернулась значительно потеплевшей: "Может, все было и не так, кто лучше него скажет?", - успела она шепнуть Анто-нине, опускавшейся по лестнице за кипяточком. Антонина признавалась себе в том, что желала приезда Быка: скачущая без него на одной ножке, с ним обретала вторую, - чувствовала себя основательной и устойчивой, и не ошиблась, - Бык на следующий же день развил бурную деятельность.

Прописался, оговорил контуры сделки по покупке собственного доми-ка на окраине города неподалеку от озера с пионерской бородавкой на берегу; к ней вихлялась с боку на бок "пьяная" улица Лагерная, - могла ли она предположить ранее, шедшая с отцом за ручку, что заглядывала не в чужие вишневые сады, а в собственное будущее, - не без помощи, при-знался Бык, всемогущей Ребры. Антонина удавила негодование в зародыше, - смолчала. Бывший хозяин срочно улетал на Дальний Восток, поэтому ус-тупил и мебель за приемлемую цену, - получилось: не было ничего, да привалило все разом, до тазика, до кастрюльки и прочего; обходя углы, тетя Дуся затаивала дыхание.

- Ну, Тонька! Ну, счастливая...

Но удовлетворенный, деловито обстоятельный, Бык, почему-то не светлел лицом, более того, прятал его по уши в свободном заворотнико-вом окопе, и лишь после скромного новоселья, проводив тетю Дусю, рас-крылся до конца: дрожащими пальцами достал из кармана серенький, зна-комый цветом, листочек; у Антонины сердце вырвалось наружу, - позднее она охарактеризует это состояние - материнским предчувствием с после-дующей анестезией. Буквы было рассыпались, но, приструненные волевой строгостью, тут же вернулись на место. Администрация сообщала, что ва-ша дочь Людмила скончалась от сердечного приступа, и похоронена она на детском кладбище.

- Через месяц, как ты уехала, - пояснил Бык, заметив беззвучное замешательство ее в губах: между датами, - Мамо тоже умерла...

- Да-а? - с издевкой вытянула она губы до синей дуги, - и какая между ними связь?

- Никакой! - испуганно ответил Бык, - я так сказал...

- А Маруся твоя, жива? - она хотела быть жестокой? ... - я кого спрашиваю? - она ею была!

- Все живы, - Бык не противоречил себе, его оставляли последние силы.

Лагерная, щебеночная улица худела-худела, пока не превратилась в обыкновенную, двухреберную, проселочную дорогу, и в конце не накрени-лась узкой, но глубоко протоптанной тропинкой в сторону (кофе с моло-ком) песочного пляжа, где у самой воды чернел шинный круг от трактора. Озеро делилось на две приблизительно равные части: гладкую, темную, дальнюю, и рябью, ласкающую подножие, голубую, фиолетовую с малиновыми языками, с неожиданными? явно небесными проблесками. Живые небесные краски, зеркалом выпадающие на воду, - ясно, - от противоположного бе-рега наступающая мертвая ночь, - загадка, потому, что в небе не бывает ночи, она зарождается на земле. Она приходит и уходит, приходит и ухо-дит, и, однажды, остается навсегда, персонально. Сейчас она задержа-лась на середине озера, ограниченная высотой сосен - пока лишь в отра-жении, но придет время, когда она доберется и до ее носков. За оградой пионерского лагеря вспыхнул свет; там есть ее следы, и Руфины, и мамы, и папы... но есть они до тех пор, пока жива она, Антонина, и вместе с ней исчезнут и они, и никто во всей вселенной не вспомнит, что когда-то жили-были Коровины. Следы остаются ни на песке, ни в обелисках, ни в архивных документах, а только в живой, человеческой памяти, и это главное, ради чего она будет есть, пить, спать, просыпаться, - чтобы помнить всех Коровиных, и единственную - Быкову Людочку. Сзади на нее мягко опустился пуховый платок (оказывается, она продрогла), Антонина доверчиво откинулась спиной на колени Быка.

- Скажи, Бык, ты почему меня не бросил?

И как он удивительно откликнулся: не на слова, и даже не на ее мысли, - а глубинному, душевному трепету.

- Я умру попервее тебя. Все равно, без тебя не жить!..

Смешное и грустное это его васеевское - "попервее".

Вернулись в новый, таинственный дом, стемнело, электричество вы-ключили во всем поселке - салют новоселам наоборот. Тишина опустилась васеевская, почти, потому что с шорохами чужими: прежних хозяев следы в приглушенных звуках? мышки?.. Тени, бледные, косые (как в книжках), лимонной долькой на круглом столе, на полу - частью лунного моря, в котором загадочные корабли-тени, темные, углом от плывущего дивана, выпяченные верблюжьими горбами в двух местах от четырех якорей-коленей: Быка и Антонины. Бык распрямляется, отправляется в плавание: шаркает, сдвоенно топает через порожки, взрывается пустым ведром в се-нях, эхом поругивается, на кухне шлепает ладонями по пустым полкам ку-хонного шкафчика, удовлетворенно сопит, чиркает спичкой, - подгоняя собой новые, грозные тени, возвращается с зажженной свечой в руке. На его лице мертвая, мятущаяся маска с раскаленным подбородком, - он ис-пуганно прячет ее от пламени под массивную, черную вуаль. И ей, Анто-нине, тоже страшно? Нет, давно уж нет... Бык поставил свечу на стол.

- Отдохни, а я во двор, по хозяйству схожу.

Луна вытеснилась, обожженные тени стали угодливо и оранжево при-служивать новому светилу.

Пламя свечи притянуло к себе, заворожило, постепенно превращаясь в ровный, золотой, диск, - на его фоне проявилась женская головка в платочке, надвинутом на самые брови, в лице скорбь, - из уголка глаза выделилась крупная слеза, скатилась вниз и застыла на теле свечи. Гла-за?.. Антонина их уже видела однажды, но где?.. И открытие - бросившее ее на пол, на колени, - Людочкины глаза!.. Она воздела руки... к све-че, шагнула, но... включилась лампочка под потолком, превращая комнату в комнату, свечу в свечу, пламя в пламя, - но оставляя въяви слезу. Антонина поднялась, бережно взяла свечу в руки, и, чтобы сохранить слезу нетронутой, задула ее, и подчиняясь наитию, втянула в себя всю ниточку из дыма: молочную, приятную, теплую, сладкую... Вошел Бык.

- Вот и свет! - весело сказал он.

- Смотри! - она осторожно поднесла свечу в его лицу - узнаешь? чьи слезки?

- Твои, - задохнулся Бык.

Ничего необычного не узрел Бык в огарке, не догадался, но не так уж и далек он был от истины. Она отколупнула слезу, еще раз вниматель-но вгляделась в нее, вобрала в себя все ее запахи, положила в носовой платок, тщательно завязав концы в два узелка, и спрятала на груди, предполагая перепрятать драгоценность в надежное место после того, как они с мужем окончательно обустроятся в новом доме.

Свеча не была новой, наполовину сгоревшей, но ведь что-то толкну-ла ее на мысль, что свеча - ее жизнь, и стоит ей до конца догореть, то они и встретятся с дочкой на том свете, о котором не раз говорила Ма-мо, жаль, что Антонина вовремя не поинтересовалась от нее подробностя-ми. А слеза - такое вещественное доказательство всем ее размышлениям. И еще одна мысль сверкнула в ее мозгу, - если свечу почаще зажигать, то можно и ускорить эту встречу. Таким образом в ее дальнейшем сущест-вовании появился определенный смысл, и главное, такой, о котором не надо никому рассказывать, объяснять, убеждать, - он только ее - внут-ренний, и единственный, и даже Быку осмысление ее смысла оказалось бы не под силу, поэтому она и ему не призналась в своих открытиях.

Как легко, как хорошо, потекла ее оставшаяся жизнь.

Кто бы видел, с какой она детской радостью бежала на кухню, к шкафу, когда в поселке отключали свет, даже в светлое время суток, но всегда, всегда, всегда самым невероятным образом объявлялся Бык и га-сил свечу. Он принес с работы маленький карманный фонарик, и большой с цветными стеклами на аккумуляторах, и еще купил керосиновую лампу, для того, чтобы, не догадываясь? увеличивать ее жизненный пробег.

Бык устроился на работу в охрану, на бойню, приносил домой деше-вые кости, подчас с солидными, жирными кусками мяса в труднодоступных местах: если лениво и в сыром виде, - борщ же из них получался вкус-ный, наваристый, второго блюда и не требовалось после такого. Антонина использовала каждую пядь земли на приусадебном (приличном по размерам из-за огородного равнодушия соседа-выпивохи) участке в овощную, сто-процентного ассортимента, пользу. К зиме накручивала до пятисот банок: и для себя и на продажу. И не выходила на базар, а как-то так получи-лось само собой, что клиенты сами потянулись к ней цепочкой: круглый год приезжали, топали через калитку, и не одной цепочкой, а двумя - вторые, по медицинской части. До больницы с окраины города не быстро доберешься, на процедуры не набегаешься, вот (один раз, другой...) и упросили ее соседи исполнять сестрины обязанности, позднее и аптечные, но при этом установила она для себя строгое условие: не требовать с клиентов никакой оплаты, и, надо сказать, первое время активно сопро-тивлялась материальным благодарениям на столике в сенях, но, постепен-но свыклась. Сытно текла ее жизнь: одними из первых они подтянули к своему дому газ, следом водопровод. Жалеючи, Бык одновременно стеснял-ся косых, смешливых взглядов, когда она подкатывала к колонке на сере-дине улицы тележку с бельем для полоскания, теперь же в пределах сво-ей, отглушенной от остального мира забором, собственности закатывал рукава, нацепливал прорезиненный фартук, плескался тщательно до исчез-новения последнего мыльного пузырька, отжимал сильно, по-мужски, как бы вращением мокрой гайки правой рукой, развешивал на веревках, но глажение все же обходил традиционной стороной - в чем-то Бык оставался прежним Быком. Они купили красный мотоцикл, Бык вырезал себя из дома на величину заключенную между двумя тарахтениями; после ночной смены заглядывал в шкафчик, принюхивался к свече.

- Опять зажигала? - и, оставаясь довольным еще значительным ога-рочным запасом, шутливо грозил пальцем, - смотри у меня, припрячу за злоупотребление! - догадывался он или нет?

Они первыми в поселке взметнулись в небо телевизионной антенной; пили чай до ряби на экране; Бык ласкал ее, - изредка заводясь в преж-него хищника, доводил себя до иступления, но и быстро охлаждался ее равнодушием. О детях больше не говорили, и не думали...

Старились они вместе с Шариком; точную кличку давала ему Антонина в свое время, - кто мог знать тогда, что пушистый комочек вымахает в огромную мохнатую гору неопределенной масти с квадратной мордой, вис-лыми ушами и ногами в два кистевых обхвата. Несмотря на ленивый хвост и скупые эмоции, Шарик нес свою службу исправно. Он не знал, что такое цепь, место для своей постоянной дислокации выбрал самостоятельно: черным пятачком носа как раз напротив угла: одним глазом по одну сто-рону дома, другим по другую. От рожденья ли, или от чего другого, при-обретенного быстро, но он явно не перегружал свою память калейдоскопом знакомых, малознакомых и вовсе незнакомых лиц, - он постоянно отдыхал от них, положив сонные глаза на неподвижные лапы. Полшага влево - при-поднимается одно ухо, полшага вправо - приподнимается другое ухо, шаг мимо лестницы на крылечко - приподнимается губа, обнажая белый клык, если и далее - то переменный звук, волшебно превращающий бестолкового посетителя в неподвижную статую, - впрочем, в пределах выложенной пли-тами дорожки добродушно позволялось полное проявление темперамента и характера: маханием руками, приседанием, подпрыгиванием, стучанием в окна, кричанием и тому подобное. И не было случая, чтобы на вспушенных руками Антонины грядках Шарик оставил свой след. Он обожал расчесыва-ние пластмассовой жесткой щеткой, но страшно не любил воду. Затаскива-ли его в озеро силком, но зато потом, благодарно, лизал руки хозяевам. Он любил Антонину, он уважал Быка; и скончался он тихо, ночью, после очередного купания. Он был первой общей, совместной, потерей в их жиз-ни, если, конечно, не помнить о Людочке. После, когда они закопали Ша-рика в лесу, Антонина зажгла свечу, и упорно зажигала ее еще и еще, несмотря на протесты Быка, пока он не спрятал ее, пообещав вернуть на место, когда она успокоится.

Второй потерей явилась (наоборот: удалилась) - тетя Дуся. Чуть было не опоздали. Зима, скользко, у казармы - толпа значительная, чаем выплеснутая из окон верхнего этажа на проезжую часть, - серая и по цвету, и по настроению, - кто не знал в округе уходящую, хотя и вовре-мя, но все равно преждевременно. Смерть - всегда преждевременна, - вот и тетя Дуся, так и не успела изложить тайну, завещанную ей Натальей Петровной для ее дочери Антонины. Кусочками, вольно или невольно, она выдавливала ее из себя как из тюбика с зубной пастой, но не сложив во единое целое, ушла сморщенной, и неизвестно теперь с каким мнением: успела ли, не успела, исполнить завещание лучшей своей подруги. "Ну что же ты, милая, - наверное говорила ей мама (за подобное вступление при встрече Антонина ручалась), - как всегда проспала, ну ни в чем на тебя положиться нельзя, безалаберная..." "А ты и тут, - возражала тетя Дуся (и в характере ее ответа Антонина не сомневалась), - в командирши лезешь! Хлебом не корми, покомандовать только..." Гроб стоял на четы-рех табуретках, перед ним застыла (заморозилась?) Ребра в дорогой шу-бе, широченная в области задницы: не обойти, не объехать, - да и никто не старался; Антонина решительно оттеснила ее плечом, и... забыла о Ребре, о толпе, об организаторе похорон от фабрики с красной повязкой на рукаве, отчаянно жестикулирующим руками напротив. Антонина склони-лась над восковым лицом, еще точнее, над предполагаемым ухом под пла-точком, горячо вышептывала одними губами заготовленное по дороге, - она многое обронила на скользких кочках, и, чтобы найти, возвращалась к местам падения и наощупь шлепала мысленными ладонями вокруг, найдя и не найдя, бежала дальше, падала, и уже там, где и не падала раньше, торопилась очень. Оттащили ее на чересчур громком, сумасшедшем, окон-чании:

- Ты меня поняла, тетя Дуся? Сделай, как я прошу!..

Осуждали глупенькие... потому, что не знали, что такое смерть, и она не знала, но догадывалась, чувствовала...

Лязгнула духовая медь, Антонина вздрогнула и в испуге зажала уши. "Что они делают? Перепуганная тетя Дуся все забудет по дороге, она и в тишине такая необязательная..."

Она и сама не пошла, и не отпустила Быка, и на кладбище, и на по-минки, - помянуть предложила дома без обязательных пустых тостов, без чиновничьей скорби на челе Ребры, а по-настоящему, почти по-родственному, так как сын тети Дуси так и не объявился, и остались у нее только они, признаться еще, и Ребра, но вспоминать о которой Ан-тонине не хотелось, ни в такой день, ни во все последующие. Повиснув на руке Быка, она делилась с ним своим напутствием в дорогу тети Дуси, - в три адреса: маме, Людочке, Эрне Христиановне. При упоминании имени немки Бык поежился.

- Знаю, знаю, - успокоила она его, - будь уверен, она тебя про-стила, не такой она человек.

- Да не о том я, - уточнил Бык, - откуда знаешь, что умерла, мо-жет здравствует где?

- Из тетрадочки знаю, да и по возрасту: она старше моей мамы, да и нам, не забывай, сколько лет.

- Да... - согласился Бык.

Помянули молча и крепко. Антонина принесла свечу, разогнав посуду по краю стола, установила ее в центре, зажгла, и проделывая еще неко-торые, необязательные, движения, чтобы приземлиться на стул, вдруг об-наружила себя в зеркале трельяжа. Ничего новенького, но кое-какие де-тальки на лице все же привлекли внимание. Подойдя поближе, всмотре-лась, - немолодая женщина - со следами былой красоты... Располневшая. Побольшая Ребры, в бедрах, за вычетом шубы, - привлекли же два сереб-ряных цветом зуба, - "орехи щелкать!" - мельком, а в глазах глаза за-мерли, насторожились: признать ли, не признать ли за свои? Да куда де-ваться, других рядом не было... Глаза пьяного окуня! и крестики - но-лики вокруг них... Приземлилась... Свечи не было... Бык тупо смотрел в сторону...

- Где свеча? - глухо спросила она.

- Рано! - буркнул Бык, - сховал!

- Сховал пентюх, успел значит, - она приподнялась, чтобы выразить пальчиком простое несогласие, - "вернет, никуда не денется!", - но качнулась комната, качнулся дом, мебель, весь белый свет за окном, - и так все сложно закружилось. По ковровому орнаменту из Таджикистана, через трельяж, в сторону пылесоса-фикуса гладко проплыл фиолетовый серп неузнаваемых губ: жестоких, углами вниз, - используя угол в том же трельяже, въехал в окно, в туман. Погодя вернулся с улицы бледным, замерзшим на стекле шкафа с посудой, с книжками о войне. (Бык по вече-рам нацепливал на свой нос очки, как на корову седло, и нюхал страни-цы, добро, что не сено, сжевал бы). Это из-за нее, из-за войны - так все сложно закружилось... Пол сильно накренился, и она, стараясь его выправить и не упасть, наотмашь, ударила Быка по щеке, - головка его отлетела в сторону, - видимо, она переборщила, так как комната не только выровнялась, но принялась заваливаться на другой бок, тогда и она ударила его по другой щеке, - и снова отлетела его головка, но уже в другую сторону. Качка прекратилась, но ей так понравились изумитель-ные полеты Быковской головы, что она продолжала бить его поочередно руками, пока из носа не потекла красная жижица. Да, она еще шептала при этом губами:

- За Руфу!.. За маму!.. За меня!.. За Эрну Христиановну!.. За те-тю Дусю!.. За Людочку!.. За Ивана!.. впрочем, - усталая, бросила себя на диван рядом, - с родственниками своими разбирайся сам.

Жалкий Бык; на кончике лишнего носа накапливались красные капли, укрупняясь, живописно спрыгивали на тощую острую коленку; серая ткань на глазах насыщалась, бурела, буростью вползала в старенький, стоптан-ный тапок, казавшийся ровесником самого Быка. Где-то на уровне ее же-лудка, вдруг, закопошилось неприятное ощущение возможной несправедли-вости по отношению к Быку, во всяком случае, о половинчатой его ответ-ственности по многим позициям ее претензий можно было говорить смело.

- Ты вот что, Бык, ударь меня за Людочку, или еще за кого хочешь, и будем квиты, - она отстранилась настолько, чтобы его рукам удобно было сводить счеты.

А он откликнулся неожиданным: наклонился и сочно поцеловал в ще-ку, да еще вымазал красными соплями.

- Ну вот еще, телячьи нежности! - вскочила она, и, увидела тот фиолетовый серп в зеркале трельяжа: он не принадлежал Быку, судя по тому, как изломался, проворно откликаясь на желание ее лица разреветь-ся, - чему она и последовала, падая на соленую грудь Быка.

Бык долго не шевелился. Внутри него свирепствовали колючие ветры, журчали горные потоки, бухало сердце, - какая же великая сила сдержи-вала все это в молчаливом, сухоньком тельце? Наконец, он осторожно высвободился, выловил за спинкой дивана свечу, поставил на стол, за-жег.

- Давай вместе, - предложил он.

Антонина подняла зареванное лицо на свечу, плененная пламенем, осторожно переместилась на стул.

- Давай! - с радостью согласилась она.

Но далее произошло явление, наверное, легко объяснимое физиками, работающими с передвижением воздушных масс в атмосфере, с поведением ее мелких порций в большом объеме, например, при таких, как вдох и вы-дох, но верно и то, что не все в этом мире могут объяснить умные голо-вы, да и нужно ли? в данном случае - нет! - пламя не погасло, а поки-нуло фитиль, и волнуясь, и, описав круг над столом, медленно потяну-лось к окну, и исчезло при вхождении в форточный прямоугольник.

- Что это было?.. - зачарованно спросила Антонина.

- Я же говорил - рано, - авторитетно, словно фокус принадлежал ему, ответил Бык.

И все же это был знак, подтверждение которому Антонина нашла ут-ром на следующий день.

На деревянном шаре, венчающем начало лестничных перил с семью ба-лясинами (деревянными бутылочками вместо штакетника, - так, во всяком случае, называл их Бык, протестуя против, именно, васеевско-словарного их происхождения), как в барских домах, сидел живой, молоденький пету-шок (или курочка? поди разбери...). Беленький, с фиолетовым носиком, на желтых ножках, - двойной фотограф, бесшумно щелкающий нежными штор-ками поверх блестящих радужных глазок, - с попеременными наклонами, и очень внимательно... На головке его еще теплился язычок гребешкового пламени, наверное того, вчерашнего, запутавшегося, и не до конца поту-шенного пуховой челкой. Безрассудно доверчивый, - Антонина погладила его по спинке, по головке, спохватилась:

- Подожди, пожалуйста, я сейчас!

Метнулась в сени, вернулась с горочкой проса на ладони. Исклевав все до последнего зернышка, и смешно попив из ковша, вытягивая тощую шейку и запрокидывая головку, далее он смышлено потребовал и восполь-зовался ее рукой в качестве лифта, и по-взросло-петушиному важно, за-ложив крылья за спину, зашагал к калитке, игнорируя хрустящие камешки, которыми обязательно полны куриные потрошки.

И каждое утро, в одно и то же время, Антонина встречала петушка на шаре, кормила, уверенная, что ее фотографии попадают туда, куда на-до, и оттуда, и это не за горами, упадет к ее ногам, другое фото, с очень важной весточкой, и что эти - "туда, куда, оттуда" - не постижи-мые для постороннего, ей предельно ясны, - так она чувствовала. И чем больше становилось ей лет, тем более она доверяла своему чутью. И вер-но, - не обмануло оно ее и на сей раз. Как-то выходя из дома, она об-наружила на ступеньках, старенький, затертый картонный квадратик, на котором при внимательном рассмотрении проявилась знакомая? скорбящая женщина, нежно прижимающая к щеке головку ребеночка. Иконка Богороди-цы... Послание от Мамо?.. Антонина устыдилась: и как она только могла отделять умерших своих близких от быковских, - "там все равны, и Лю-дочка, как ни ряди, одной с ней кровушки, - рассудила она с опоздани-ем, - они там вместе, встречаются, им там делить нечего..." Пряча иконку на груди, вспомнила о платочке со слезой, перерыла дом сверху донизу, не нашла, что тоже приняла за осуждающий верный знак, - для Быка же пояснила: мол, давно не делали генеральной уборки. Вечером, за чаем, перехватила на лету шершавую ладонь Быка, нежно прижалась к ней щекой, как на иконке, - потому, что Людочка и его дочка.

- Прости меня, Бык, - жалобно попросила она, и следом отвечая на выгнутые вопросами его брови, добавила, - за Мамо прости, за Ивана...

- И ты меня прости, за Якова, - невпопад, слезливо, встрянул он.

- Причем тут живые, - разочарованная (тугой по-Быковски) непонят-ливостью, в отместку зевнула, - один он из вас, Быков, человек стоя-щий, мужик так мужик.

Бык отвернулся к стене, затрясся плечами.

- Мертвый он!.. Летом телеграмму получил, не хотел показывать, думал: нельзя тебе туда...

Наверное, Бык ждал, что ему, - "ужо", - сейчас достанется, что на его просевшие под рубахой лопаточные вершины опустится, вместо алюми-ниевой кружки, тяжелая ладонь Антонины, и ругательные селевые потоки взбегут противоестественно вверх на его маленькую, понуренную головуш-ку. Кстати, седеющий, двухмакушечный Бык, и не думал лысеть, потому что не было (имелось в виду - думать), где это делать, а это его - "думал: нельзя тебе туда..." - так неверно и смешно. Обернувшись, он испугался, нашедши ее веселой и улыбающейся, но почему? - тайна для него за семью печатями.

Свадьба. Любимая доченька Людочка выходит замуж. Жить она будет в доме жениха, посреди степи - в оазисе (оазис - это большой, светлый дом в центре цветущего фруктового сада), его видно из окна. Необычайно светлый день, лазурное небо, степь, освещенная ровными, мягкими, золо-тыми лучами; Бык уже готов, но ее еще придерживают мелкие, радующие причины - маленькие хитрости, она - мать, и явится последней, когда гости уже чуточку заждались, а среди них все родственники молодоженов, до седьмого колена: и прадедушки, и прабабушки, и прапрадедушки, и прапрабабушки, не говоря уже об отце, о маме, о Мамо... Она впервые увидит их всех вместе, поэтому она в знобяще-тревожном ожидании, хотя и в радостном. "А где Яков?" - спрашивает она Быка; "Давно там!" - от-вечает он. Вот, - вот почему она улыбается, - за Яковом - их очередь, недолго осталось ждать.

- Давай зажжем свечу, посидим подольше, - предложила Антонина.

- Давай, - согласился Бык.

Зажгли. Замерли, не сводя глаз с пламени, - думали каждый о сво-ем. Или об одном?.. Нет, все же о разном, и не так долго, как сговори-лись, - пришел сосед Василий, тракторист и выпивоха, - без стука в дверь, протопал сапожищами, широченной ладонью стряхивая влагу с про-копченного лица под ноги. Плакал он частенько, и по всякому поводу, избавляясь таким образом от спирто-водочного переполнения. Чмокая тол-стыми губами, поозирался, подыскивая существенный намек на таинствен-ность происходящего с центром из зажженной свечи посреди белого дня, и, не найдя поставил на стол бутылку водки, затем изложил грустную ис-торию, касающуюся непосредственно Антонины. Не далее, как сегодня ут-ром, он вышел на улицу, соображая, выходной у него сегодня или нет, как из ниоткуда возьмись и пробеги вдоль улицы, мимо, здоровенный чер-ный, лохматый пес, и схвати за головку любимого петушка, и сразу за угол, чтобы сразу и след простыл. А такой петушок был единственный, дрессированный от рождения, ласковый, тот которого Антонина (в этом месте его рассказа она всплеснула руками) привечала каждое утро на крылечке.

- Помянем! - заключил историю Василий наполненным доверху гране-ным стаканом, - а лохматого выслежу, и тогда...

И тогда, пришлось Быку тащить неподъемного тракториста на себе до дому, укладывать в кровать, - перебрал Василий дневную норму.

Антонина прибрала со стола, легла на диван, на спину, заложив ру-ки под голову, она спокойно рассуждала о неизбежных потерях в жизни каждого человека, как говаривала Мамо: "Все равно туда с собой ничего не заберешь", - если речь шла о материальных вещах, а если о живых су-ществах? То такие потери обязательно - временные... Жаль, что Василий, своим непрошеным приходом разрушил тонкую и очень слаженную вязь из ее мысленных нитей о чужих судьбах и о своем будущем переплетении с ними.

Вернулся Бык, окликнул ее, но она притворилась спящей.

Когда дело идет к старости, то с памятью происходят необъяснимые вещи: вдруг, далекие, незначительные события начинают выпячиваться до ясной видимости ничтожных деталей, играть роль значительную, поворот-ную в жизни, частенько с запоздалым вздохом: "если бы, да кабы, да по-вернуть бы вовремя", - и наоборот: какой сегодня день недели: вторник или пятница (будто бы в среду и четверг и не жила вовсе)? и зудит во-прос до позвоночника, пока Бык не прояснит его, или окончательно не запутает еще чем почище - понедельником, допустим. И по радио, как на-зло - одни часы, да минуты, и по телевизору, и на отрывной календарь надежды никакой - какая зима, когда снег уже окончательно стаял. Война же - статья ясная, особая, постоянная и неизменная - от первого своего момента до последнего. Жаль, что Бык - попутчик в нее неважный: вы-пьет, скрючится язвенником, уставится в одну точку и качается на сту-ле, пока не уснет, или не протрезвеет. Другое дело - Григорий Петрович - интеллигентный старичок - тот старший брат, погибшего младшего. По-сле смерти тети Дуси, он постоянно заезживал к Антонине в день Победы, - вот когда они отводили души свои горемычные, глаз не смыкали. А Бык?.. Бык наденет китель с орденами, и внимательно так вслушивается то ли в хрустальный звон на груди, то ли в слова, порхающие вокруг не-го, и как бы в диковинку все для него. Григорий Петрович обижался: "Что же вы с нами, Александр Владимирович, не поделитесь своими впе-чатлениями о войне, вам-то уж точно есть, что рассказать?" А тот скупо отмахивался рукой: мол, что говорить, и так все известно. А ведь Анто-нина помнила его совсем другим, - вот, что с ним сделало время, и со-весть... Жестокий грызун - совесть эта; знала Антонина его по собст-венному опыту, потому и вставала на защиту мужа.

Григорий Петрович все пророчил, пророчил себе смерть и, видимо, напророчил: не явился на очередной праздник, и на последующие тоже.

А однажды Антонина испытала бурную радость: проездом из одной точки на другую заехал к ним бравый майор - сын Якова, - но... быстро разочаровалась. У этого сильного воина, можно сказать, хищного из-за совокупности традиционного быковского носа с волевым подбородком, на-целенных на генеральскую карьеру, была своя память, с напрочь затерты-ми страницами: с ремешком через плечо для поддержки штанов, с заката-ми, с рассветами, с запахами и так далее, - "степь, как степь!" - про-стодушно и односложно пояснил он. На похороны отца он сам чуть было не опоздал, так что не до подробностей. Его рассказы состояли из слов, обозначающих передвижения тела в прошедшем времени: приехал, уехал, пришел, ушел, встал, сел, улетел, и сын-то у него в пути родился, и прочее... Скукотища, но Бык-то как растаял... При упоминании Маруси, Антонина покинула их, - не простила? Да!.. Не простила!..

Укладываясь спать, Бык высказался шепотом:

- Зря ты так, у нее такое горе.

- Заткнись! - взбеленилась она, отчего испуганно заскрипела рас-кладушка под Леонидом. - Если не хочешь, чтобы я тебя задушила!

Провожая, на вокзале, Антонина увлекла Леонида в сторонку от Бы-ка.

- Время летит, - сказала она, понизив голос, - как знать, свидим-ся ли еще, а ты напиши, на всякий случай, что отцу-то передать. Добрый был, любила я его, а ты сам говорил, что не виделся с ним.

Бравый майор получил откуда-то сверху команду: "Смирно!" - и в точности ее исполнил, затем: "Вольно!" - и заметался поверх ее головы, прося поддержки огнем от родного дядьки, а у того, самого, пыла-то ос-талось на одну затяжку.

- Тетка Тоня! - пролепетал он, - так он умер, я говорил...

Подоспела электричка; дядька с племянником обнялись, поцелова-лись, Антонина же нашла себя в стороне, лишней, наблюдающей за тече-нием чужой жизни; Бык, запасной веточкой, оставался на земле, хотя и косвенно, и не совсем родным, но дедом, а из Коровиных - она держалась одна, пожухлым листиком, ожидающим последнего, ледяного дуновения ве-терка. Двери пшикнули, побежали вдоль платформы, но Антонина пока ос-талась, она задумчиво и черство (уж не из зависти ли?) прошелестела:

- Не в отца пошел, дурачок какой-то.

Бык зябко втянул голову в плечи, насупился, не проронив ни слова.

Но в отношении себя он оказался пророком: стартовал "попервее" нее, и начал со сломанной ноги, - "сломанным вертолетом". Все лето просидел ("аварийным") под яблоней: негнущаяся в гипсе нога, хвостом вперед; по обе стороны, опавшими лопастями, костыли; взгляд, пробура-вивший скважину к центру земли, и, судя по времени, глубже, куда-нибудь в Америку. Когда свежело, просил Антонину накидывать на плечи китель с орденами, с благодарностью, подолгу, не отнимал трясущихся ладоней от ее рук. Сентиментальничал Бык, все во что-то вслушивался. Три, два, один раз в день принимал пищу и, чаще, жидким супчиком, - подсушивался на глазах. Как-то кителя ему не хватило, не согрело его и одеяло (в такую-то жару!), к вечеру затрясло в лихорадке. Антонина вы-звала скорую, увезли его с обширнейшим инфарктом. Он метался в забы-тьи, ходил в атаку, она была рядом, - как когда-то, в далекой военной молодости. Как участникам войны, им выделили отдельную палату, отлуча-лась она не надолго, - добежать до дому, да успеть сделать там самое необходимое. Не зря она проводила подле Быка все ночи, и не только потому, что облегчала его страдания, - она, два раза, видела душу Бы-ка, как та покидала его притихшее тело, и как Бык, вдруг, успевал ее, медленно подымающуюся, схватить тонкими, феерическими от прикоснове-ния, руками, прижать к груди, пошевелиться, и что-то облегченно про-бормотать. Душа - в виде голубого парка, с нежно-золотистым отливом, - всплывающая вверх и волнующаяся, словно от дыхания, которого по суще-ству уже не должно было быть. И на сей раз выкарабкался Бык, но не на-долго...

Стала замечать Антонина, что естественные надобности, как бы сами собой разумеющиеся для здорового человека, превратились для Быка в труднопреодолимые препятствия. Зависнет он в парусной (а когда-то тес-ной, не по размеру приобретенной) майке, в широченных черных трусах на тоненьких соломенных ножках, увитых сосудистым плющом, кряхтит и ту-жится, - и понапрасну, - пока мочеточный канал вконец не закупорился, и Антонина не отвезла его снова в больницу. Пробили ему в мочевом пу-зыре дырку, вставили пластмассовую трубку, и побежала по ней под кро-вать, в трехлитровую, стекляную, зеленую банку мерзкая жидкость в грязно-серых хлопьях. Бык почернел, натянул на кости кожу, задубел ею вокруг постоянно приоткрытого рта, ощетинился металлическими ежами, и только нос - знаменательная быковская гордость - торчал бледной, гор-ной вершиной.

Вялой, слабой ручкой (пытался обнять?) он привлек Антонину к себе поближе, прошептал:

- Тоня... (еще что-то сказал, не расслышала, - голубушка, что ли?) забери меня отсюда, дома умереть хочу...

- Что ж, - спокойно согласился с ней заведующий отделением, - вы женщина сильная, выдержите, поэтому скажу откровенно: ждать осталось недолго, рак мочевого пузыря.

Кому ждать? Ей?.. Она подальше припрятала от себя огарок свечи, величиной не больший, чем на один вечер; она и не думала его зажигать с тех пор, как Бык попал в больницу. Вдобавок, огарок - ее - персо-нальный, впрочем, однажды нашла Быка стоящим на кухне у шкафчика, с болтающейся пластмассовой трубкой на боку (мимо бока, обреченным часо-вым маятником)... Отнесла его на кровать; примета такая - коли встал, то и в самом деле ждать осталось недолго; от услуг медсестры она отка-залась с самого начала, на обезболивающих наркотиках не экономила, да и не осталось на нем живого места, куда бы их можно было ввести. Вече-ром того дня, когда вставал (откуда только силы взялись!), подозвал он ее к себе скрюченным желто-меловым пальцем, чиркнул по лицу слое-ным, слюдяным ногтем, зашептал страстно, с пересохшими слезами в угол-ках глаз, неожиданно просветленных вокруг мутных зрачков:

- Тоня, Тоня, слухай сюда... Прости меня, за Руфу, я не хотел, страшно зол был на Караичева, не знал, что они там вместе, - судорогой пробежалось одеяло от верха до низа: до трудно предполагаемых ступней под ним, - глаза, нос, одеяло - вот и весь Бык.

- Я все знаю, - Антонина, как могла, ласково улыбнулась, - я тебя давно простила.

- Правда?..

Он сделал безуспешную попытку приподняться, и в ней, в этой без-успешности, и в слабой светлости тени, пробежавшей по его лицу, выра-зилось страстное желание жить, - в ее неожиданном признании таилось начало его новой жизни... но только самого-самого начала, без продол-жения... Но кто знает: какова она - длина настоящей жизни во времени, - сто лет, сто дней, сто секунд, или только мгновение?

От великого напряжения силы его быстро иссякли, он обмяк, притих, закрыл глаза, но только для того, чтобы собрать воедино последние кро-хи, чтобы вновь встрепенуться, хотя бы шепотной мыслью:

- Я любил тебя, Тонечка, всегда, одну тебя, потому и немку под монастырь подвел, и бандита Маруси порешил... он обещал тебя силком взять, - в несколько переходов переместил палец с одеяла на приоткры-тый рот, призывая к тайне, и, каким-то: самым неприметным образом, на-пуская на лицо маску из безумного страха, - а пистолет в речку бросил, но ты никому не сказывай...

Вконец обессиленный, он затих надолго.

"Теперь уж до утра, - решила Антонина, и подумала, - а вот и све-жая, столетняя, васеевская новость: Бык убил хахаля... (ее ненавистное имя Антонина не желала произносить даже мысленно), - и как она, Анто-нина, не догадалась в свое время, - это же так очевидно..."

- Бычочек, ты мой, - она наклонилась, и поцеловала его два раза в гордую вершину, - дурачочек ты мой, Буратинушко!

Как ни чутко дремала Антонина, но все же прозевала она третий, и последний, отлет голубой с нежно-розовым отливом души своего мужа. Всплакнула над его остывшим телом. Она давно определила последователь-ность своих действий при подобном исходе: первое - сообщение о смерти родным и близким упрощалось до простого понимания: их нет, включая Ва-сеево и прежнее место работы ("десять лет как на пенсии, кому он ну-жен!"), второе - военкомат ("страна не должна забывать своих настоящих героев!"), третье - две старушки на конце улицы, подрабатывающие на подобных мероприятиях, четвертое - сосед Василий с дружками, там где потребуется физическая сила, ему она определила быковский мотоцикл, пятое - она сама, не собирающаяся сидеть, рыдать и ломать на себе ру-ки, понимающая, что муж ее выехал ранним поездом, что она следом, что расставание их нельзя назвать долгим, и пусть... и она не собирает-ся... и... - "всем не объяснишь!".

Девчушка от военкомата оказалась довольно расторопной, старушки - сердобольными, Василий - на удивление точным и обязательным.

По обычаю выставили гроб на табуретках у калитки; подходили сосе-ди, сокрушались, одна из них, дальняя: мельком знакомая, вдруг взвыла, лишилась чувств, случайные зеваки, принявшие ее за супругу, вовремя подскочили, поддержали, по лицам в полукруге чередой пробежало удивле-ние, от, вполне объяснимого, но - непонимания: судила себя бедняжка за грешки, - сколько их за жизнь у каждого накапливается, да не всякий признается; подогнали автобус желтый, с черной полосой по боку; погру-зились - гроб, она, Василий с четырьмя дружками, девчушка от военкома-та, одна старушка, другая с двумя внуками осталась в поредевшей кучке, и, водитель, отрешенный от всего, происходящего за спиной; трону-лись... У кладбища, у центрального входа, им пришлось замедлиться до пешеходной скорости, чтобы безопасно рассечь надвое черную, скорбную, человеческую площадь, позади она тотчас же сливалась воедино; быков-ский же новый адрес - окраина.

- Вот это да-а-а! - восхищенно протянул водитель, - сколько лет работаю, но такого не видел, и машин, и все "Волги" черные...

И далее между ним, и стоявшей рядом девчушкой состоялся следующий разговор.

- Бывшего секретаря горкома хоронят, - пояснила девчушка.

- Сразу видно: слуга народа, нагнали-то сколько... Молодая еще?

- Да нет, в возрасте, сын у нее тоже бо-ольшая шишка в Москве.

- Оно и видно, народу-то - тыща!

- Наша, из простых ткачих выбилась, из шестой казармы.

Уж лучше бы Антонина не слышала этого разговора. Не было сомне-ния: речь шла о Ребре... И тут она ее (Антонину) обходила, и как все точно рассчитала: не свернешь в сторону, не спрячешься, не вернешься, не скажешь, что передумала, - такую неизбежную последовательность со-бытий могла предусмотреть только удачливая Ребра. Антонина не позволя-ла себе и представить, что вот-вот, совсем скоро, под землей или на небе - все равно где, она повстречает ее мужа, и обнимет, и поцелу-ет... Давно Ребра мечтала о таком событии; Антонина заприметила ее же-лание еще тогда, перед свадьбой, когда они сидели на лавочке перед во-кзальной дверью. Какая коварная! Какое коварство!..

- Нет! Не позволю! - Антонина шагнула в яму следом за гробом, но ее успели подхватить под руки. Она отчаянно билась, она хотела к Быку, чтобы недопустить ненавистной, роковой встречи.

Пришла в себя уже в автобусе; ждали исчезнувшего водителя, и на-шли его - там... "И он туда же, - обессилено и обреченно подумала Ан-тонина, одновременно нащупывая мыслями кончик спасительной нити, - но у меня есть огарок, еще можно успеть, там ведь тоже свои сроки: девять дней, сорок, я обязательно успею..."

Насилу дождалась окончания поминок, - комкала на стесняясь, вы-проваживая последними Василия с собутыльниками: и оставшиеся бутылки отдала, и закуску со стола сгребла в огромный пакет, и мотоцикл - Ва-силию, и девчушке заплатила прилично, и старушкам, - многие быковские вещи (теперь ненужные) переплыли в чужие руки, - истратила сэкономлен-ное на двоих, - подвыпившая девчушка разоткровенничалась: уж для Анто-нины-то она расстарается и похоронит ее полностью за счет военкомата, если к тому времени ее не уволят, так что есть кому и за что молить-ся... Ну наконец-то...

Но свечи на месте не оказалось, и не на месте тоже: и на каждой полочке, и в каждом ящичке, и за каждой дверцей, и в каждой коробоч-ке, и в каждой посудине, и за шкафом, и в каждом, что судорожно за-медлялось в ускоряющемся кружении - не оказалось, разве что кроме по-толка, и, пола посреди кухни, подоткнувшегося под нее, изнеможенную. Бык, в очередной раз, ее предал: знал о Ребре, - сговорились они, - спрятал свечу от глаз Антонины подальше, чтобы, значит, не мешала их флирту.

- Ух, гад! - выпустила она из себя злой, темный, фиолетовый дух; приметила его тут же и, сообразив, облекла в устный конверт по извест-ному адресу выше потолка, - знай, бычий гад! доберусь я до тебя!.. Мы тебя с Людочкой, с Яковым - отделаем не алюминиевой кружкой: кастрюля-ми, бидонами, ведрами! Ты у нас попляшешь!..

Слышал ли Бык то, что услышал Васька, загородивший тушей дверь?

- Тонь! Можь посидишь с нами на лавочке? Неудобно, без тебя-то, ребята говорят, пригласи.

- А чего! - с какой-то ожесточенной радостью подтянулась она ду-хом на ноги, - как-никак поминки, можно сказать, праздник!

- Во дает! - восхищенно подрос Васькин собутыльник, когда она од-ним махом опустила в себя содержимое граненого стакана, - во мать! по-нимаю, еще две войны выиграет, если что, подавай только, - и он подал ей еще граненый, плещущий через край. И его она выпила.

Появилась гармошка; попели, поплясали, под "степь да степь кру-гом" - прослезились; вся улица вывалила наружу: думали, - Антонина спятила, а она не спятила, она мстила тому, кто за ней сейчас непре-менно следил сверху, и насколько ей было весело, настолько же ему, там, должно было быть - грустно. Вот так!..

А проснулась она на диване, прозревшей в прямом смысле - стала зоркой без очков.

Узким, косым аквариумом (где она его в последний раз видела? - не вспомнить...) солнечный день пробился через окно в комнату рядом с ди-ваном, пылинки-червячки лениво плавали в серебряных лучах - ждали ка-расика? (Бык так любил свежую рыбу!), интересно-интересно: из какого уголка он сейчас вынырнет?.. что-то тянет... она ускорила процесс ла-донью, - водоем заметался, возмутился, замутился, посерел до неинте-ресного в пятипалой тени. Через щель между пальцами пробилась навстре-чу очень важная мысль, до которой, теперь уже и страшно думать об этом, вовремя не дошли руки: надо же что-то сделать с быковскими орде-нами, прежде чем окончательно уйти. Отправить посылкой в Кремль, для музея?.. Снести в военкомат?.. По чрезвычайной их глупости, подобные вопросы можно было бы оставить и без ответов, но вот - другой, единст-венный, как ни крути, получающийся очень важным: кто будет ухаживать за их могилками?.. Мудрый Бык и тут оказался прав: со свечой: некуда спешить, - необходимо обустроить могилку с запасом на двоих, рядышком за одной оградкой. Вот ведь как все просто - дети рождаются для того, чтобы ухаживать за могилками своих родителей. Для кого-то просто, но не для нее... но об этом довольно. Она оставит после себя завещание, в центре стола, для того, кто увидит ее, скончавшуюся, - а в нем, первое - дом со всем барахлом в нем отписывается тому, кто организует ее по-хороны рядом с мужем, второе - быковские ордена (она предусмотрительно снимет их с кителя в коробочку) непременно должны быть уложены рядом с ее телом, где-нибудь в ногах, там свободного места много...

В окно постучали. Антонина нехотя вынесла себя на крылечко. Она его сразу узнала: Борьку - высокого, широкого, но все такого же, брю-нетного, как уголь.

- Здравствуйте, мамаша! - сказал он, - меня зовут Борисом, и я к вам с деловым предложением, поговорить бы надо.

- Ну проходи, - она неосторожно пригласила его в дом, забыв о беспорядке, - извини, что неприбрано, вчера поминали, - оправдывалась.

- Ничего, я знаю, - понятливо успокоил он ее, - мне соседи рас-сказали, что вы похоронили мужа, поэтому-то я и начал с вас.

К Антонине на мгновение вернулась ее юность, и быстро исчезла, - "какая я старая, - думала она, если и Борька уже зрелый, начинающий лысеть мужчина, и какой обстоятельный, с эдакой надежной семейной хваткой". Она не ошиблась, судя по тому, что он предлагал.

- Я живу в центре города, на третьем этаже панельной девятиэтажки улучшенной планировки, с лифтом, с лоджией, со всеми удобствами, с ок-нами на противоположную сторону от дороги, с женой, а теперь уже и с сыном, на днях забираю их из родильного дома. Жена моя учительница, деревенская, все мечтает жить в собственном доме. И пришел я к вам с предложением обмена вашего дома на мою однокомнатную квартиру улучшен-ной планировки, разумеется, с доплатой, - говорил он медленно и лако-нично, с ощутимыми точками и запятыми, четко обозначая контуры для близорукой и бестолковой старости, не забывая при этом тщательно пере-жевывать глазами увиденное, и брезгливо выплевывать непереваренной старую мебельную рухлядь. На очередной "улучшенной" опоре, она его бесцеремонно прервала.

- А что с Томкой?

Он, такой крупный мужчина, и так по-детски испуганно округлил глазки, как бы столкнувшись с бабой-ягой в ожидании какой-либо кол-довской пакости от нее.

- А вы откуда знаете?..

- Ты же сам сказал, - слукавила она, - зовут меня Борисом, а се-стру Тамарой.

- Не говорил я этого, - он в ужасе поднялся над стулом, готовясь с позором? ретироваться восвояси, но она поспешила его успокоить до-полнительной хитростью.

- Вы раньше жили в сером доме, на первом этаже, у медучилища, а я как-то заходила, не помню, по каким делам, к вашей маме, и тогда ты мне сказал, что сестренку твою, близняшку, зовут Тамарой.

- Да-а, - он облегченно опустился в прежнюю позу, - Тома вышла замуж за москвича, уехала, родителей мы уже давно схоронили, я пере-ехал на новую квартиру, женился, а надо бы наоборот.

- Что наоборот? - не поняла она.

- Сначала жениться, тогда бы прежняя квартира осталась за мной, - посожалел он.

"По всему видно, больше ты уж никогда не промахнешься!" - молча подтвердила она, и вслух внесла, показавшиеся ей такими естественными, коррективы в его предложение.

- Не надо обмена, я дарю тебе этот дом.

- Как дарю? - прежний ужас готовился к повторному нападению на него, - за что?.. так не бывает!

- Бывает! Считай его своим...

- Нет уж! - запротестовал он, и руками-граблями оберегая выношен-ное и, видимо, согласованное с бывалыми авторитетами, - только купля-продажа! И по закону. Знаете, поживешь месяц-другой, и пойдут один за другим наследнички: дети, внуки, племянники, и останешься гол как со-кол! Нет, купчую, как положено...

- А ты дослушай, не спеши, - "мужики с толстыми задницами хуже баб", - припомнила она характеристику, данную Быком своему начальнику, и сейчас применительно к - "напротив" - согласилась с ней, - нет у ме-ня родственников на всей земле: ни близких, ни дальних, одна перстом осталась, мужа вчера схоронила, дочку, - призадумалась для сравнитель-ного вычисления, - когда тебе годиков пять-шесть было, - ошиблась? ему неважно! - я что предлагаю... Я пишу дарственную тебе на весь дом, и на все, что в нем перечислю, и, еще пишу завещание на твое имя, и за-веряю оба документа у нотариуса, как ты требуешь - по закону! Ты из своей квартиры не выписываешься - она твоя, а я там живу до своей смерти... Недельки две-три, не больше... А ты за это обязуешься, уст-но, передо мной, схоронить меня рядышком с мужем, место я укажу. По-нял?..

Доходил он до сути высказанного долго: пусто, но тяжело топал черными? башмаками - под столом; то смешно закручивал широкую линию губ в вафельный рожок, то плаксиво распускал - над столом; в большом его теле рождались и умирали звуки, их отголоски тоненько прорывались наружу и, не найдя поддержки во внешнем мире, с влажным хлюпанием воз-вращались обратно. Тыквенная его голова содрогалась от титанической, мыследробительной работы на коротком перешейке, но ниже - монументаль-ность в сером пиджаке, в конечностях все то же - волнение, но выражен-ное короткими пробежками криво остриженных ногтей по воображаемым кла-вишам глухого, затянутого пластиком под барабан, столового инструмен-та. Наконец, гора родила мышь, и какую.

- Я могу согласиться на ваше предложение. Но зачем все эти пере-езды? две-три недельки можно и подождать.

Жирная, зеленая, муха, замершая на стенке кухонного шкафа, сорва-лась, и сделала возмущенный круг над столом, и она понимала, что гово-ря о двух-трехнедельном сроке, Антонина, прежде всего учитывала спешку самого Бориса, и более того, намереваясь отговорить его от переездов, она надеялась на значительное сокращение остатка земного своего пребы-вания, - она перевернет дом вверх тормашками, но свечу обязательно найдет. Но то, с чем соглашался он, было совсем другим делом, - он предлагал ей ускорить самоубийство.

- Ну вот и хорошо, - тихонечко сказала она, отвечая, скорее, соб-ственным мыслям.

- А вы не передумаете, - деловито уточнил он, - и когда начнем оформлять документики? - он выходил из-за стола в черных! ботинках. Жаль, что она не ошибалась в нем, и потому желание, назойливо бегающее по окраинам ее сознания, бесследно растворилось в воздушной пустоте за очевидной ненадобностью. Признание в том, что она когда-то нянчила его на своих руках, вряд ли могло явиться узелком, возобновляющим их пре-рванные временем отношения. Да и только ли временем?.. Те звуки, в его теле - это журчание чужой крови...

Не успела за ним захлопнуться калитка, как в окно снова настойчи-во постучали. Средних лет бабенка, деревенская обличием, - неопрятный, серый платок на плечах; кофта в волдырях, в ремонтных, детским крести-ком, заплатах; башмаки, забитые до седой плешивости в носках, - сдува-ла с лица немытую прядь, и, эдак, глуповатенько улыбалась. Что бы ей такое сказать, чтобы побыстрее убиралась, когда и след-то еще не про-стыл от предыдущего, неприятного в осадке, разговора.

- Дом, не продается! - Антонина верно держала слово не перед Бо-рисом, но перед тем, маленьким черненьким живчиком, не желающим усту-пать ее коленей хнычущей сестренке. "Неужели и Тамара укатилась таким же яблоком и в ту же сторону?.. конечно, а как же еще..." - она разво-рачивалась, чтобы удалиться.

- Тетка Тоня! - испуганно вскричала просительница чего-то друго-го?..

Запахи - верные спутники памяти, вернее - ее надежные разведчики. Изредка (к счастью, или к не... счастью) Антонина спотыкалась о них, и тогда всплывали перед ее глазами развернутые картины давно минувших лет. Манной каши - в пионерском лагере на берегу озера, в столовой с большими стеклянными окнами, где стучат ложками по обнаженным доныш-кам, влажного белья - в тумане кубовой казармы, где отчетливо звучат голоса мамы, тети Дуси, Ребры - "нет уж! - спохватывается Антонина, - только без ее вони, уж лучше карболкой в госпитале..."

- Тетка Тоня! - прозвучало визгливо, во второй раз.

... Это степь! Да - это степь! Заволновалось нежно-зеленое маре-во, в нем тысячью солнц - подсолнухи, от края до края, - семечки чер-ные, прожаренные до, приторности ладошек - Нюры? Антонина быстро обер-нулась и, ударилась о чужие, горестные годы, - другими они и быть не могли, судя по морщинистым снопам, разметанным клочьями по коричнево-му лицу оренбургскими ветрами. Нюра переспела? перезрела? нет, соста-рилась - вот точное слово, лет на двадцать раньше положенного срока. И эти, выхолощенные своей или чужой, - все равно, - болью глаза - как на фронте. Антонина в изнеможении опустилась на ступеньки.

- Опоздала ты, Нюра, дядьку твоего вчера схоронили.

- Я сразу догадалась, - оставив сумку там, где стояла, Нюра поры-висто подбежала к Антонине, но наткнувшись на нежданную безответность, скромно присела рядышком, - а потом сказала себе: ошиблась, а теперь ты мне сказала, - и она заплакала тихонечко в платок, и так искренне, что Антонина удостоверилась: родная душа, и уронила свою голову на ее плечо, влажное и соленое. И сколько они просидели так вдвоем? - до-вольно долго...

- Все Быки ушли, - грустно вздохнула Нюра, - и мамка моя, две не-дели, как ушла.

- Что? - Антонина отстранилась от нее, - "мамка - значит Маруся!" - глупо переспросила, - куда ушла? - да не глупо, ей просто необходимо было удостовериться: ее уже больше нет, что состоялось справедливое возмездие еще на этом свете.

- Болела долго, парализованная пролежала почти...

- Стой! - энергично прервала ее Антонина, - десять лет, да?

- Это вам Ленька прописал? - подтверждая ее предположение, в свою очередь спросила Нюра.

- Нет, дорогая, нет! - Антонина торжествовала? на чужом горе ("ну и пусть!") - у меня свои счеты! - "каждый год за год мучений моей до-ченьки! а за себя я и на том свете истребую!.."

Нюра сжалась в комочек, - она поняла, о каких счетах шла речь, и Антонина поняла, что та поняла, поэтому примирительно положила руку на ее колено.

- Но ты-то здесь ни при чем, дети не в ответе за своих родителей, - она так сказала, но совсем так и не думала.

- А я уже ответила, - простодушно подтвердила Нюра невысказанную вслух ее мысль.

И рассказала свою, довольно безобразную историю, которая сама по себе могла быть неординарным, интригующим изложением даже под сокру-шенным эпиграфом: "чего только в жизни не бывает!" - но, но не для Ан-тонины, вдосталь нахлебавшейся своих "кислых щей"; Антонина, принуж-денно, подставляла одно, лоханью, ухо под чужое усталое журчание, дру-гим, крючкастым, цеплялась за какой-нибудь убегающий круг от наиболее острого памятного камешка. Эдакое состояние муравья в неостывшем янта-ре - это если мыслить высоко; таракана в мучном клейстере - если ближе к правде жизни. Вот он ("ну и что?..") - скелет чужой правды жизни...

Нюра выехала из Васеево в Оренбург к матери, где та работала бу-фетчицей на вокзале. Нюра закончила десятый класс и до беспамятства влюбилась в красивого шофера, и заказали суженые подвенечное платье в кружевах, и черный строгий костюм, и новые туфли, и все необходимые по такому случаю мелочи, - жених зарабатывал неплохо, мать тоже сумела поднакопить. И вот однажды, в неурочный час Нюра возвращается домой и находит в постели свою мать и жениха в доску пьяных. Она не выдержива-ет этой самой правды жизни и вербуется в Сибирь на комсомольскую стройку, и, что там греха таить, в отместку что ли? кому? чему? ведет себя так, что детей у нее не может быть уже никогда. Тем временем при-ходит телеграмма, что мать при смерти; Нюра выезжает на похороны, но находит мать полностью парализованной до поясницы. "Ну - такое пек-ло!.. ("Нашла перед кем вздыхать!" - так подумала Антонина). - И целых десять лет!.." Устроилась она банщицей напротив дома, чтобы почти по-стоянно быть рядом, мать тяжелая - сама не поворочаешь, поэтому Нюра старалась приваживать к себе мужиков-бомжей, но и тех надолго не хва-тало...

"И то правда, - рассуждала Антонина, - по шесть мужиков еле управляются с одним гробом, а в остатке, - помнится ее тогда поразила телевизионная передача о поисковых отрядах, хоронящих останки бойцов еще со времен Великой Отечественной, - череп и несколько косточек в мешочке размером с авоську, вот и весь результат, этой самой правды".

- Правда в смерти! - философски подытожила Антонина Нюрин моно-лог, и та благодарно закивала головой, за что?.. за философию, вместо конкретного разговора о ее матери, и о матери ли шла речь?.. о живот-ном! Вот за это-то умолчание и трясла немытым локоном Нюра.

- Боялась, - продолжила Нюра, - как расскажу про дядьку Сашка, да Господь позаботился, вовремя прибрал его, кто знает, каково ему там теперь, простил не простил, а нам молиться за него осталося, - она пе-рекрестилась, - Господи, прости все его прегрешения...

Антонина подозрительно скосила глаза в ее сторону, - но нет, чис-то все, искренне, истово, как у бабки Акулины, - и она ласково погла-дила ее руку от плеча до кисти, все еще выдававшей в ней, истерзанную, но молодость.

- Не надо, Нюра, я все знаю...

- Нет! - совершенно неожиданно и скоро воспротивилась Нюра, буха-ясь перед Антониной на колени, неуклюже и наверное больно из-за ступе-нек, - так мамка перед смертью наказала, просить перед тобой прощения за правду!.. Я исповедалась, батюшка сказал сделать, как она велела, - и чтобы, вероятно, опередить ее возражения, выпалила на одном дыхании, - в Шверине, когда немцы ворвались в комендатуру, дядька Сашка их пе-рестрелял, а потом бросил гранату в кабинет своего командира, он не знал, что там и сестра твоя была...

- Не спеши, - остановила ее Антонина, - коли уж заговорила, то давай по порядку.

Нюра успокоилась, села на прежнее место, в общем-то главное она успела сказать, и теперь, отвечая на дополнительные вопросы Антонины, добросовестно ковырялась и в своей памяти, и в памяти матери, и в па-мяти ее подружки, так любившей дядьку, и задним числом благодарила мать за тогдашние нудные подробности, длинные, как сами зимние вечера, вяло уползающие в сон.

- А хочешь, - она обнаружила румянец под темным оренбургским за-гаром, - я тебе документальный фильм покажу, на словах. Я такой фильм сняла про героического дядьку, только перед сном, посидим, выпьем, по-говорим, ляжем, свет погасим и я покажу, ладно?

- Ладно, - согласилась Антонина, удивляясь тому нетерпению, кото-рое и в ней возникало, - фильм про Быка, надо же, как интересно, чего еще он там навытворял в бурной своей молодости?..

Нюра оказалась на удивление рукастой. Дом весело загулял парусны-ми занавесками, наполнился свежим яблоневым, - ("от Васьки, через за-бор?"), - воздухом, на влажных, матовым зеркалом, полах, закачались острыми зазубринами южные пальмы, живописно: комнатный фикус и берег Черного моря (неосуществленная мечта голубого детства), - "уже кино!" - на кухне булькала кастрюлька, скворчала сковородка, шипел чайник, надрывался дверными стонами холодильник, - ("и зачем силу приклады-вать? отпусти, дверь сама и закроется, деревня..."), - молодой, энер-гичный дух носился по комнатам то с пылесосом, то с ведерком и половой тряпкой, то просто так с круглыми глазами для расходования излишнего пара, и главное: ни одного вопроса - все сама, - наконец закруглилась.

- Пригляди, за плитой! - Нюра раскручивала рукавные баранки на покрасневшие руки, - магазин знаю, мимо проходила, одна нога там, дру-гая здесь.

"Какой приличный дом, - как бы внове озиралась Антонина, - и все это задаром жирному поросенку, с подходящим именем: Борис? Может, Нюре отписать? - Безнадежно отмахнулась, припомнив давние мытарства. - Про-писка и прочее, был бы жив Бык, другое дело, сбегал бы к Ребре... Тьфу, типун мне на язык, нет ее, - испугалась, - они там сейчас вме-сте? - вот каким сложным (но, не зря!) путем она снова возвратилась к мысли о свече, - куда ж она запропастилась?"

Антонина подошла к шкафу, машинально открыла дверцу, и - о, чудо! - на выскобленной полке рядышком покоились, - иконка, огарок свечи, и, - она спешно развязала узелок платочка, - та самая слезинка ее Людоч-ки.

- Нюра! Какая ты прелесть, Нюра!

А та уже вернулась из магазина с бутылочкой. Антонина припала к ней, расплакалась, зацеловала, запричитала, - получалось, что настоя-щая встреча их только что и состоялась, с таким смешным опозданием.

- Тетка Тоня, ты только сейчас признала меня, да? - улыбалась Ню-ра простодушно и доверчиво.

- Да! Да! - радостно соглашалась с ней Антонина, - прости, меня дуру старую...

Выпили они, и как славненько все начало складываться: Антонина подвела Нюру к шифоньеру, выудила из левой полутемной глубины быков-ский китель с орденами, - нежным хрустальным, благодарственным звоном пропели награды, находящие достойное себе пристанище.

- Это тебе на память, от любимого дядьки! - сказала Антонина.

- Правда? - всплеснула руками Нюра; да что там руки, глаза, глаза ее загорелись в искреннем восхищении; огрубевшие ее пальцы, но так нежно, коснулись потускневших личек, что те засветились, заиграли ру-бинами, забили в победные литавры, как тогда в парке, в день Победы.

- И вот еще, - Антонина извлекла из ящичка шкафа тетрадку, раз-вернула, обнажая пожелтевшие страницы с исчезающими линейными пересе-чениями чужой далекой судьбы, - тоже правда, может ты разгадаешь?

Нюра смутно помнила Эрну Христиановну, но тетрадку приняла с тре-петом, как человек, познавший, что такое горюшко.

В окно постучались, и не дожидаясь ответных знаков, порог дома перешагнули двое: потный, запыхавшийся Борис и с ним, долговязый, вы-сушенный, при галстуке, интеллигент, в мятом костюме, в прыгающих оч-ках на подвижном хряще судорожно морщащегося носа.

- Чё откладывать до завтра, решил сегодня, а тут и друг-юрист под руку попался, чтобы все, как договорились, - по закону, не возражаете? - сказал Борис.

Антонина понимающе усмехнулась, - "ну и чутье у парня!"

- А ты вот познакомься, племянница моя - Нюра, прилетела неожи-данно.

Бедный Боря!.. Капельки на его перегретом лбу забегали, зашипели, превращаясь в пар.

- Я говорил! Я говорил тебе, что как будет? Говорил? Видишь? - он наступал на испуганного друга, чтобы бульдозером вдавить его в стену, - еще и чернила не успеют просохнуть, как набежит родственничков види-мо - невидимо, и откуда только возьмутся, говорил?

- Говорил, - беспомощно и обреченно друг стукнул каблуком о плин-тус, - можно и по другой схеме, ей все равно должно быть...

Борис перенаправился животом на Антонину.

- Или уже передумали?

- Я вообще не думала! - отрезала Антонина, уж она-то и не собира-лась его "пужаться".

Бедный Боря, он уже выстроил свое новое, уютное, семейное гнез-дышко, уже и сбегал к молоденькой женушке, и как восторженно заблестел он на вершинах ее глазок, облачаясь в настоящего героя-мужчину-добытчика: ах! как ловко он все устроил, и вот - на - тебе - сомнения, срыв вниз, нет уж - ни шагу назад!

- Сядем-те! - Борис подгреб неводом руки к столу; в неводе - не-обходимые, и одна лишняя Нюра, которую бы за борт, но он себя сдержи-вал, и в тоне тоже. - Спокойно! Спокойно, вы сказали, что отписываете мне дарственную, за последующую достойную услугу, так?

- Так! - согласилась Антонина.

- А если так, то, - он решительно подтянул взглядом к центру сто-ла верхнюю пуговицу пиджака друга-юриста, - надежнее, с юридической точки зрения, совершить акт купли-продажи, по сути это ничего не меня-ет, но тут уж комар носа не подточит.

То, что для Бори так важно, для Антонины - все равно, - жалок Бо-ря и смешон.

- Выглядит это так, - под одобрительными глазками друга, он уда-рился в подробности, - мы подписываем акт купли-продажи на сумму в де-сять тысяч рублей, - друг кивком подтвердил немой вопрос: "не мало ли?" - "нормально!" - и расписку, по которой вы получили означенную сумму, от сегодняшнего числа. Вы меня поняли?

Нюра не поняла.

- Только деньги вперед! - выпалила она, повергая в неописуемое смятение обоих друзей.

Антонина тут же сжалилась.

- Я поняла!

- А где вы жить будете? - справедливо заволновалась Нюра.

- А я к тебе в Васеево, - поправилась, - в Оренбург уеду.

- Правда? - радостно подпрыгнула на стуле Нюра, захлопала в ладо-ши. - Вот здорово! Вместе! У меня там свободная двухкомнатная кварти-ра, заживем!

- А как же услуга? - сбитый с толку Борис тревожился по-своему, - насколько я помню, разговор шел о местном кладбище.

- Как договорились, так и будет, - успокоила его Антонина, - го-товьте документы.

В руках юриста (и откуда?) объявился черный, тощий, под стать хо-зяину, чемоданчик, из него выпали на стол отпечатанные на машинке лис-точки, и ей было предложено вписать в них собственной рукой пропущен-ные строчки, в основном состоящие из цифр, заимствованных из паспорта, из даты, из оговоренной суммы, но в скобках подтвержденной прописью. И еще в самом конце она по настоянию Бориса приписала строчку, что под-пись свою она поставила в здравом уме и при полной памяти, или при полном уме и здравой памяти, что и подтвердила в окончательном, но уже своем условии, правда устном.

- В документах не сказано о содержимом в доме, во дворе, в сарае, это все ее, - ткнула пальцем в грудь Нюры, - все распродать и деньги ей, все, до копеечки.

У Бори отнимали недожеванный кусок прямо изо рта; непросчитанный вариант: хоронить за свои денежки, - "нет уж, так не договаривались!" - крикнул бы он, если б не нервная, предостерегающая гамма движений на лице юриста.

После ухода гостей Нюра бросилась на шею Антонине, чуть не пова-лила на пол.

- Я все поняла! Все распродаем здесь, в Оренбурге, покупаем домик в Васеево, и живем, живем, живем!.. Такое не отметить грех, я мигом, еще за бутылочкой, только можно я что скажу?

- Можно, - улыбнулась Антонина.

- Деньги надо было взять вперед, обмануть могут, я такого в жизни насмотрелася...

- И я насмотрелася, - вздохнула Антонина.

Они выпили еще, погрустили, похохотали, и завалились смотреть ки-но, - Антонина на диване, Нюра на скрипучей раскладушке.

- Служили два товарища, - начала Нюра.

- Ну, дорогуша, - недовольно вмешалась Антонина в начало устного кинофильма, - я такое тыщу раз видела...

- И я видела, но дальше все по-другому будет, - она с ощутимым усилием в голосе заворачивала в новый? конкретный сюжет, - Бык! и Ка-раичев!..

...

Познакомились они под Москвой, при формировании свежих боеспособ-ных подразделений.

Караичев - капитан, инженер по образованию, высокий, статный, круглолицый, с высоким лбом и умными залысинами, на фотографиях сидит холеный, глядит перед собой спокойно, позади Руфа - молодым, востор-женным фоном. Для Караичева война - обуза, скорее бы уж ее закончить и зажить по-человечески, поэтому и во фронтовых условиях он устраивается соответственно, - у него фронтовая жена - красивая Руфа и оборотистый, пробивной адъютант - Бык, полная его противоположность. Бык - поджарая гончая в шинели, за спиной у которой (как выяснится позднее) липовая справка о начальном образовании, короткий опыт управления трактором, и, удостоверение об окончании ускоренных военных курсов. Для Быка вой-на - пик жизни, на фотографиях он устремлен еще выше, в небо, он - прозванный Караичевым, Икар, не сознающий своей трагической судьбы. Караичева солдаты любят, Икара - Быка нет...

"Тебе пора, - встает со стула на фотографии Караичев, - не успеем отдохнуть как следует, - потягивается, - и смотри, не очень увлекай-ся", - обращается он к Быку. Бык откладывает гармошку в сторону; гиль-за коптит, тени волнами мечутся по бревенчатым стенам; Руфа убирает со стола, перестилает постель, она утром получила письмо из дома, и с удовлетворением отметила обалделую реакцию Быка на фотографию ее род-ной сестры, - "как было бы хорошо, - думала она, - после войны посе-литься рядышком, семьями, в одном городке".

Подняв воротник, Бык вышел из землянки, - вьюга заметала окопы, -он пошатывался, не сгибаясь, из одной землянки в другую, - придирался к сонным бойцам, страсть как любил поорать в пьяном виде, - его не лю-били, но не скатывались до ненависти, потому что тот не заботился о собственной заднице, всегда лез в самое пекло, и там, где его не про-сили. Шептались между собой: "Бестолковый, ему, что жизнь, что смерть - один чёрт, а у нас семьи, дети..." И пули его брали значительно ре-же, чем он на то напрашивался, но все же брали, несколько - в Польше, и надолго вывели его из строя. Зато бабы-дуры были от него без ума. Неказистый, он совсем не привлекал к себе их внимания, но только до тех пор, пока какая-нибудь, под каким-нибудь предлогом (война!.. по-добных предлогов хоть отбавляй), его не пробовала, и тогда бабы вы-страивались в очередь. А одна, из госпиталя, вытащившая его с того света после ранения в Польше, нашла его уже в Берлине. Караичев был в звании полковника, командиром батальона, Бык - капитаном, начальником штаба. Ее звали Соней. Руфа по понятным причинам возненавидела Быка. Да и Караичев все чаще не скрывал своей к нему неприязни. Однажды Бык услышал за дверью очень для себя унизительное, но сдержался, - можно только представить, с его характером, каково ему было. Пьяный Караичев кричал Руфе: "Что этот немытый колхозник из себя возомнил? Двух слов связать не может, каллиграфический почерк видите ли у него. Руфа! Вы-бирай, или он никогда не женится на твоей сестре, или ты меня больше, как своих ушей, не увидишь! Мне такие родственники не нужны!.." И пла-чущая Руфа пообещала, она к тому времени была уже беременна.

Война подходила к концу, оставались часы...

Берлин. Серый, полуразрушенный, каменный, без единого деревца, в неубывающем свинцовом ветре: головы не отнять от земли. Их батальон в зданиях на подступах к площади, через которую - дальше - Рейхстаг. Ка-раичев отсутствовал, когда пьяный Бык поднялся во весь рост с револь-вером в руке, - "За мной!.." Немногие поднялись, но и те замертво ткнулись носами в брусчатку, не преодолев и десятка метров, а Бык ("Так, значить, на роду ему Было написано", - как частенько говаривала Мамо) добежал до Рейхстага, и остался жив, и углем нацарапал на колон-не своим каллиграфическим: "Победа - Бык!" Это был его - пик! Единст-венный и последний. На столе командующего армией встретились две бума-ги: первая - о присвоении Быку звания Героя Советского Союза, вторая - подписанная Караичевым, о привлечении капитана Быка к трибуналу. Позд-нее шепнули Быку, что командующий сложил бумажки бутербродом, и, изо-рвав на мелкие части, молча, выбросил в корзину; героя заменил орденом Красного Знамени.

А пока отвели им зону - район Шверина, и там, в первую же ночь, цокот копыт, ажурная ограда комендатуры, юнцы на лестничном марше, проглотившие пули из быковского пистолета, граната, пролетевшая в едва приоткрывшуюся дверь караичевского кабинета. Догадывался ли Бык о том, что там могла находиться Руфа?.. Об этом подробно, и о многом другом могла рассказать только рыжая Соня, и рассказала Марусе...

Антонина представила не в кино, а в яви, как та выбегает в ночной рубашке следом за Быком, который в одних кальсонах, коса ее распущена до пят, и пахнет от нее прелым, коровьим выменем.

- Встал бы сейчас из гроба, - крикнула она Быку в ночь, в пото-лок, в небо, - морду бы набила!

Вот до какой степени он оскорбил ее в очередной раз, - и тут же, испугавшись собственного голоса, она прислушалась, - Нюра сладко сопе-ла. "Наверное, - ласково подумала Антонина, - при первых кадрах и за-снула, и я сама себе крутила фильм". И новенького-то в нем было только то, что Руфа погибла беременной, ну и как реагировать?.. А никак! Поздно, пора зажигать свечу...

В окне - полнолуние, в углу - сверчок старался, выживал хозяйку, дурачок, - "Борис-то живо управу найдет на всех вас, что предельно яс-но, мышеловки, хлорка, дихлофос, и прочее, ждите, а я ухожу, прощай-те..."

Из темно-синего, но ясного темными очертаниями предметов, фона она легко перешагнула в черную кухонную приблизительность, ослепленную единственной шторкой, так сказать, в заднюю сторону луны, так сказать, в затылочную ее часть, - в лунное затмение! - во, как!.. Ничто не по-мешало ей сделать еще несколько шагов в сторону буфета, и сразу же на-ткнуться на круглую ручку. Без обязательного привычного скрипа дверца подалась навстречу, блюдце с огарком ласково лизнуло пальцы правой ру-ки, а левая, ниже, прислуживавшая опорой, тут же шершаво упала на ко-робок со спичками, - так всегда (примета такая), - исконно твое! - на-ходится с закрытыми глазами. Теперь-то уж Антонину никто и ничто не остановит. Она села к столу, с первой же спички зажгла свечу, - "моло-дец Нюра!" - без обрюзглого парафинового живота на блюдечке лежала чистенькая долька с фитильком, и донышко блюдечка (немаловажная, судь-боносная деталь) несколько припухлое в центре позволяло капелькам сте-кать к периферии не задерживаясь. Не задерживаясь...

Уже рассвело, когда Нюра проснулась от глухого упавшего звука, на кухне. Антонина лежала на полу, вытянувшаяся в струнку, бледная, с хо-лодной, равнодушной маской на лице, глаза еще были живы. Только на мгновение испуг овладел Нюрой, но тут же отступил потому, что как бы повторялась история с ее матерью. Ее, невероятно тяжелую, Нюра за пле-чи дотащила до дивана, уложила на спину, заглянула в приоткрытые гла-за.

- Я вызову скорую? - спросила она, - нет?.. - поднялась с коле-ней, спешно засобиралась, - я, я знаю что делать, тетка Тоня, погоди, не умирай!

Она быстро добежала до церкви, благо та находилась совсем недале-ко и ее сияющий крест на золотой луковице не позволял заблудиться. По счастью, священник оказался в сторожке, молодой, быстро ухвативший смысл происходящего, и еще он оказался очень добрым. Он попросил у Ню-ры растительного масла, чашечку риса, расставил иконки. Антонина могла только опускать и поднимать веки.

- Батюшка! - попросила его Нюра, - а можно я буду рассказывать за нее, а она глазами подтвердит, я, все-все, знаю...

Батюшка согласился. Потом Нюра вышла из комнаты, оставив их на-едине, а когда вышел он, на глазах у него стояли слезы.

- Успели батюшка? - спросила Нюра.

Батюшка согласно кивнул головой.

- Упокой, Господи, душу рабы Твоей, Антонины...