В. Собковский.

ЧАСЫ.

Отрывок из романа "СВЕТ".

Я вспомнил серую комнату. Почему она была серой? Может быть, день был пасмурный? А может, настроение было таким серым, бесцветным, что краски, если они даже были, не отпечатались в памяти. Эмоции раскрашивают мир в разные цвета – яркие или тусклые. В теории. На практике для меня все всегда определялось первым впечатлением. Серая картинка в детской книжке-раскраске после раскрашивания никогда не становилась яркой и праздничной, а оставалась той же серой, но выпачканной цветными карандашами. Рисунок не сливался с цветом. Первое впечатление не позволяло им слиться. И тот день был серым, видимо, с самого начала. Или пасмурно было с утра. Хотя я был в том возрасте, когда такие мелочи как плохая погода, моросящий дождик или слякоть не способны еще испортить настроение. Мир определяется еще не погодой, а скорее маминым выражением лица, ее улыбкой, интонацией, лаской. Это еще самое главное. Весь мир в этом. А дождик?.. Он тоже может быть голубым!

В общем, день был тусклым, и комната серой. Я смутно помню книжный шкаф со стеклянной дверцей. Нет, сам шкаф я помню хорошо. Он долго еще существовал в нашей жизни, даже переехал с нами в новый дом, правда, уже без стекла. Хотя нет, стекло разбилось не без моей помощи уже в Донецке, оставив на моей левой ноге приличный шрам. Но в тот день шкаф запомнился лишь на периферии сознания только потому, что на нем стояли часы, вокруг которых крутились все мои мысли. А вот часы эти я хорошо помню. Они еще много лет стояли в доме родителей, пока не скончались естественной смертью и не канули в Лету. Были часы "деревянного" цвета, прямоугольной формы, с резными ступеньками по бокам, которые мне очень нравились. Потом, в разных домах я видел десятки братьев-двойников этих часов. Вероятно, отечественная промышленность, обеспечивая народ настольными часами, не утруждала себя новыми формами.

В тот день все это совершенно не занимало моих мыслей. Какое дело четырехлетнему малышу до отечественной промышленности. Тиканье часов перекрывало мне все звуки, а черные стрелки, хорошо видимые на фоне белого циферблата, никак не желали двигаться. Искусством определять время по стрелкам я еще не владел в полной мере, но уже знал, что большая стрелка показывает минуты, а маленькая – часы. Уже мог определить пятнадцать или двадцать минут, причем, как ни странно, умение считать минуты по стрелкам совершенно не связывалось у меня с теми зачатками арифметики, которым мама пыталась меня обучать. После минутного раздумья я мог с уверенностью сказать, что сейчас без пятнадцати три, например, посчитав, за сколько цифр от верхней цифры стоит большая стрелка. Но, если бы меня попросили три раза сложить по пять или, не дай Бог, умножить три на пять (я, возможно, и слова такого тогда не знал), я ни в коем случае не смог бы ответить.

Не забывайте, – мне было тогда четыре с хвостиком. Мир был прост и понятен. Он ограничивался родителями, сестрой Светой, квартирой. За пределами этого мира существовали и иные интересные места: двор, парк, магазин. Иногда мы общались с другими мирами. Там было интересно, но всегда хорошо было вернуться в свой привычный, знакомый и такой спокойный дом. Но простота мира четырехлетнего человека, - это не более чем фантазия и ложная память взрослых. Переживания и сложности подростка или юноши понятны и близки и в тридцать, и в сорок лет. Проблемы же маленького человека, живущего в непонятном мире взрослых, пусть даже любящих и любимых, никто не принимает всерьез, считая детство самым счастливым и беззаботным периодом жизни. Кто объяснит ребенку, на какую такую "работу" должна уйти мама, и почему "работа" важнее прогулки? И кто сказал, что одиночество оставленного дома малыша менее мучительно и трагично, чем, скажем, трагедия брошенного мужа. Тот, во всяком случае, хоть понимает, что происходит.

День был серый и мутный. Уходя, мама сказала: "Смотри на часы. Когда обе стрелки сойдутся вверху, я приду домой. Но не вздумай плакать. Заплачешь, – я никогда не приду!" Я поверил! Мама не могла говорить неправду! Ее возвращение напрямую зависело от того, заплачу я или нет! Я не мог допустить, чтобы она осталась там, на этой работе, одна, и никогда не вернулась домой. Мне было страшно. А вдруг я не удержусь. Ведь слезы так легко начинают капать из глаз. А стрелки на часах, как назло, вообще не хотят двигаться.

Я подхожу к часам ближе, прислушиваюсь. Может, они остановились? Нет, мерное тиканье ясно слышно в пустой комнате. Хотя, если долго прислушиваться, тиканье не такое уж правильное. Удары то тише, то громче, будто часы, кроме " Тик-так", отбивают еще свою, известную только им, песенку. Может, они неисправны? Я начинаю всматриваться в стрелки, пытаясь уловить их движение. Они стоят! Как я не смотрю на них, – они не двигаются! Но вот, после долгого пристального взгляда, я, вдруг, замечаю чуть заметное движение. Большая стрелка движется! Часы идут! Ура! Значит, только нужно следить за ними! Сейчас! Вот еще немного!.. Но часы опять застыли. Я повторил прием: стрелка снова дернулась чуть-чуть… Но медленно! Как мучительно медленно! Комок начал скапливаться в горле, а глаза стали… Но нельзя! Мама должна прийти домой! Нужно только сидеть и следить за стрелками! Хоть сто лет! Хоть всю жизнь! И глаза высохли.

Не знаю, сколько времени я так сидел. Не думаю, что очень долго… Ну, сорок минут… Ну час… Вряд ли мама оставила бы меня на больший срок. Не знаю! Не помню! Помню только, что когда без пяти двенадцать открылась дверь, – я заплакал…