Что хочет автор. Литературные конкурсы

Он — бывший зек. Свой в доску за колючей проволокой. Опытный хищник с тремя «ходками» за спиной. Его девиз: украсть — украдем, ограбить — ограбим, а если что — и убить рука не дрогнет. Звериное бандитское чутье обмануло его только раз — когда спас, почти случайно, из милицейской засады кавказца-предпринимателя. Когда согласился пойти к спасенному на службу. Когда не понял, в какую передрягу его втягивают и какую роль для него готовят. А когда иаконец понял — вывернуться было уже почти невозможно...

Все совпадения имен и фамилий героев книги и ре-ально существующих людей носят случайный характер.

Часть первая

Объявили: «Москва». И за спиной, будто пропасть разверзлась. Все там — в прошлом, будь оно проклято. Теперь жизнь начиналась сызнова. Времени подумать хватило — шесть лет зону топтал...

Федор сидел, как статуя, его будто и вовсе не касалась суета в вагоне, обычная суета перед прибытием поезда на конечную остановку. Двигали чемоданы, тюки, снимали с полок какие-то баулы и ящики. Ругались, смеялись взрослые, визжали дети, одуревшие от духоты и людской скученности. За окном мелькали какие-то сараи, свалки, тощие тополя, бесконечные ряды железных коробок-гаражей.

«С возвращением, Федор Анатольич», — сказал он себе, скривив губы в жесткую ухмылку, и заметил, с каким испугом скользнули по его лицу выцветшие глазки тетки, занимавшей место напротив. Всю дорогу, долгие трое суток, Федор проехал молча, ни с кем даже словом не перекинулся. Вся эта мошкара его не интересовала. Сейчас, с самого первого шага на воле, важно было не ошибиться, просчитать все варианты, учесть прошлые ошибки. Федора не занимало, как смотрят на него попутчики, что думают. Он возвращался не домой, нет. Дом

го был далеко отсюда, и там его не ждали. Он возвращался к «своим». И другого пути ему не было. Он давно поладил со своей судьбой и старался ей

радоваться.

Федор разменял уже четвертый десяток. За спиной три ходки, здоров, внешность неяркая, но привлекательная, склонен к упорядоченной жизни, любопытен в меру, особый интерес питает к лицам другого пола, здесь как раз меры он не знал, слаб человек... Но честолюбия хватало, чтобы на задвор-ках не мотаться. И жалеть ему не о чем. Украсть — украдет, ограбить — ограбит, а если хороший куш будет, то и «завалить» рука не дрогнет.

Федор оскалился весело на испуганную тетку: — Приехали, мамаша...

Ее напугал его голос еще больше, чем трехдневное молчание. Белое пухлое личико вспыхнуло.

«Одичал ты, Федор, — подумал он. — Тюрьмой от тебя несет за версту. Запашок этот заметный...»

Вагоны лязгнули, толкнулись бестолково, поезд остановился. И Федор тут же забыл о тетке. Москва... Предали его тогда здесь или сам он все-таки прокололся? Только полгода на свободе пожировал. Нет, сейчас думать об этом не следовало, пустое — в прошлых делах копаться. Он ведь запретил себе это, а все ж тянуло внутри что-то: подставили.

Первое время в зоне мучили сны о предательстве. Один особенно запомнился; как большинство кошмаров, он имел обыкновение повторяться. Снилось, что он в каком-то доме, за окном — глухая ночь и зловещий звук, не похожий ни на какие человеческие звуки. Там колышется белесая тень, неясная фигура. В ужасе пытается он позвонить своему близкому дружку, ближе некуда. Но никто на звонки не отвечает. Бросив трубку, Федор слышит стук в окно, там за стеклом возникает заголившаяся в адской злобе, страшная харя этого самого друга...

Кто предал его? Кого он предал? Федор тогда до конца так и не разобрался в этом. Зона, куда он попал, была воровской, в ней сидели два «вора в законе», и всем остальным жилось неплохо, все было увязано с волей. Да у него и свой авторитет имелся, жить можно было. А теперь? Теперь предстояло набрать известный номерок. Его примут, и все будет по-старому. Как жил, так и будет жить! Кто раз на эту дорожку ступил, тому не остановитъся. Пусть сказочки о перевоспитании в яслях рассказывают.

Федор подхватил свою спортивную сумку и, как нож сквозь масло, прошел сквозь столпившихся на выходе из вагона озабоченных и оживленных лохов. Никто и не пикнул. Злые, насмешливые глаза были у Федора. С таким лицом, поди, останови. Знал он, что преград ему нет и не будет. Пружина, крепко скрученная в зоне, распрямилась. Он ступил на перрон и, расправив плечи, чуть не расхохотался, глядя на пестрый балаганный мирок вокзала, раскинувшийся перед ним.

«Все сначала и без промаха...» — промелькнуло в уме. Все они — «бакланье», а он — Федор Артюхов, запросто его не возьмешь. Выкусите.

Он пробирался через загромождение вещей и тележек носильщиков к выходу, на площадь Трех вокзалов и твердил про себя, как заклинание, заветный телефонный номер. Может, здесь, на воле, за эти шесть лет что-то и изменилось, но связи, которые у него были, есть и останутся. После прежней отсидки братва приняла его, как родного. Помогли в первое время деньгами, машину купили. Все его кореши влились тогда в «бригаду» известного в Москве уголовного авторитета. Все было отлажено

до такой степени, что он, как за зарплатой, приходил в определенный день к барыгам за деньгами. Контролировали они «кусок» Ленинского проспекта, в основном ларьки, пару гостиниц в том же районе, Павелецкий вокзал. Не Бог весть что, но проблем с бабками не было.

Федор перепробовал три телефона-автомата и с четвертого дозвонился. Голос ответил знакомый, как не узнать было Шепелявого. У Федора даже дыхание перехватило, но лишь на секунду.

— Васька? Ну, Голова, привет. Свое отмотал, с вокзала звоню... — Федор не ожидал, что настолько трудно дадутся ему эти несколько фраз. А ведь сколько раз он их мысленно уже произносил!

— Ты, Стреляный? — после короткого сомнения прозвучал недоверчивый вопрос.

— За битого двух небитых дают, — рассмеялся Федор, именно так сказал он тогда, когда его привезли с простреленной ногой после одной из стычек с «чечами» за раздел территории.

«Первая жертва будущей войны», — шутил он потом.

— Федор... — протянули на том конце. С радостью, но и еще что-то таилось в далеком голосе другана. Это «что-то» слегка царапнуло Артюхова, но он выругал себя за подозрительность.

— Федор, — повторил Голова уже оживленнее, — мы тебя к осени ждали.

— Что, апартаменты не готовы? — усмехнулся Артюхов. Сам не понимая почему, он начал раздражаться.

— Приезжай, приезжай, — после паузы затараторил Васька. — Вот только позже, мне отойти надо. Слышь, Стреляный? Буду часам к шести. По высшему классу встретим. Дело у меня сейчас...

— Ла-адно! — Федор повесил трубку, не слушая продолжения. Его душила обида, хотя понимал, что свалился как снег на голову. Где теперь до вечера кантоваться? Хотелось помыться, скинуть дешевые тряпки, оттянуться за рюмкой и выспаться от души. Была у него еще пара телефонов, но туда звонить следовало по неписаному распорядку во вторую очередь. Ничего, он Ваське такой прием припо-мнит.

В толпе приезжих на площади Федору стало совсем тоскливо, его толкали, какие-то дядьки в грязных пиджаках, хватая за рукав, наперебой предлагали машину...

Он подумал минуту и юркнул в подземный туалет, сунул бабке на входе, не считая, деньги, и она выложила ему без слов чистое полотенце, мыло и даже зубную пасту.

Федор долго плескался над крохотной неудобной раковиной, не обращая внимания на лохматых, о чем-то спорящих, сидя прямо на каменном полу, цыган, на бледного мужика в светлом помятом костюме, который подкатывался к нему несколько раз, многозначительно поводя глазами.

Потом бросил старую рубаху в угол и надел другую, чистую, из сумки. Зеркало отразило живое загорелое лицо, им Федор остался доволен. За спиной бабка-смотрительница ругалась с цыганами из-за его рубахи. Он вынырнул на улицу, купил пачку «Мальборо» и взял автомобиль.

Конечно, никому из ребят нельзя было бы рассказать, куда он намылился сейчас: высмеяли бы. Но ведь время до вечера надо было как-то убить, да и плевать ему на ребят, Федор с детства имел склонность к авантюрам, а тут неплохая каша могла завариться. Попадала к ним в зону газетка, «Мистер

ИКС» называлась. Крутые истории про любовь там печатали, да с подробностями. А от рисунков и фотографий в штанах было тесно. До дыр ее зачитывали, а кое-кто и сам писъма туда кропал. Уговорили и Федора: тебе, мол, освобождаться, лови шанс, может, подцепишь какую одинокую курочку по душе. Федор и верил в это, и смеялся над надеждами товарищей, но письмо все-таки хоть и с трудом, но сочинил, попросив в примечании для редакции, чтобы все, что придет на его имя, сохранили.

Случилось это года за полтора до конца его срока. Он уж и думать забыл про это, как принесли ему номер с его напечатанным письмом. Вся зона читала, а несколько человек попросили и для них подобные письма соорудить: все разнообразие кА-кое-то в монотонной зековской житухе. Федор не ломался, написал, тем более что отблагодарили его «гревом» щедро. Но собственное письмо ему все равно нравилось больше остальных. Он страничку из газеты сохранил. А само письмо чуть не наизусть

«Милые дамы! — писал он. — Пересидел я уже пять правителей. Первый раз посадили дуриком при Леньке мальчишку нецелованного, а при ком вся эта карусель кончится — забыли сказать. Конечно, на успех своего письма особо не надеюсь, но чем черт не шутит, пока Бог спит. Осталось еще мне сидеть год с неболышим, и мужик я — что надо. Короче, ураган для дам. Конечно, окажусь я на свободе, и женщины полетят, как мухи. Мне тридцать пять лет, я совсем не похож на измученного, чахлого мухомора, наоборот. спортивный, неплохо сложенный, цвет волос пепельный, голубоглазый шатен уголовно-спортивного типа, как в американском кино. По освобождении у меня снова появятся все приметы внешнего благосостояния: связи, деньги, возможность дарить цветы и делать подарки, красивые вещи и т. д. Словом, все, что так быстро бросается в глаза, привлекает внимание, на основании чего многие женщины судят, к сожалению, о человеке. Сейчас время такое, что дамы все трезвые, рациональные, здравые. А мне так хочется, чтобы меня любили по старинке, а не как обеспеченного полового партнера. Я верю, любовь моя единственная откликнется. Со мной можно идти рука об руку по жизни. Не подведу. Где ты, моя родная, желанная, нежная женщина?»

Старый татарин Ренат, сидевший уже шестнадцать лет, плакал, когда читал его письмо.

Ничего не соврал Федор, когда писал. Таким он видел себя, а уж все остальное — от лукавого. Сколько всего сидел да за что, долго ли с одной, нежной и единственной, мог прокантоваться — это, конечно, в послание его не уложилось. Как пчела за взяткой, улетело письмецо в неизвестность. Теперь Федору предстояло узнать — богат ли его сбор.

Федор ехал по городу, который не видел шесть; лет, и он казался ему совершенно чужим, будто увиденным в телевизионном рекламном ролике. И впервые Артюхова охватил легкий озноб, как перед прыжком в неизвестность, но это продолжалось. Такой краткий миг, что он тут же забыл холодящее жутью ощущение.

Водила, конечно, раскусил его и запросил слишком много, когда они добрались по указанному Федором адресу. Но тот торговаться не стал, будут у него бабки и совсем скоро, мелочиться не стоило.

Так Федор оказался в редакции скандальной газетки «Мистер Икс», куда его поначалу не хотели пускать, но он разжалобил охранника и скоро сидел в заваленном бумагами и стопками газет кабинетике начальницы Бюро знакомств. Он ожидал увидеть нечто среднее между какой-нибудь кино-звездой и топ-моделью с глянцевой обложки журнала а перед ним за столом возвышалась рослая крупная бабенция лет сорока, причесанная под школьницу.

— Мы вообще-то лично никого не принимаем — сурово начала она. — Все контакты осуществляются по почте.

— Но я просил... — Федор сам удивился, какой у него жалкий голос, и почти уже решил немедленно слинять отсюда. — Вот. Он положил на стол ответ из редакции, пришедший в зону.

— А... Так вы... — бабенция стрельнула глазами в сторону конверта. — Сейчас посмотрим. В порядке исключения...

Она вызвала какую-то девушку и, путаясь, объяснила, что требуется. При этом ее прозрачно-голубые глаза неотвязно смотрели на Федора так, что ему стало не по себе.

«Трусит начальница, — решил он и заскучал. — А с охранником они разберутся за то, что меня впустил».

Но зато три письма держал он через двадцать минут в руках. И одно из них было из ближнего Подмосковья. Это ли не удача! Он уходил из редакции так стремительно, что примирил с собой тетю-лошадь из Бюро знакомств, которая даже пожелала ему вслед счастья.

Счастье... Федор выскочил во двор, а оттуда на улицу. Жить хотелось, жить. Сесть в баре и под звон стаканов неспешно поговорить по душам... Вот только с кем?

Он забыл о том, который теперь час, и о том, что раздолбай Васька просил приехать к шести. Федор не хотел чувствовать себя парией в этом городе, преображенном богатством, полном дорогих автомобилей и нарядных беспечных людей. Был ясный день с легкой дымкой вдали, и оттого казалось, что за автомобильной магистралью, там, где раскинулся какой-то парк, стоят на якоре, раскинув жемчужные паруса, далекие яхты. В коротком забытьи его обступили впечатления детских лет: Сочи, хлопанье паруса, запах смолы, прохладная шершавость ракушек с песком на ладони. Почудилось: даже в ветре — морская свежесть.

Это он расслабился в ожидании перемен. И не стоило их оттягивать. Федор остановил машину и назвал адрес Головы.

Шофер на этот раз попался заводной малый. Они проскочили весь неблизкий путь до Васькиного дома на Щипке, словно на кончике пули. И лишь на последнем светофоре остановились с визгом, так, что мурашки по спине, ни сантиметра в запасе — на волосок от вечности.

— Ну, даешь, — выдохнул Федор, различая впереди контуры знакомой кирпичной семиэтажки постройки сороковых годов. — Сейчас бы приехали по другому адресу.

Парень в ответ только презрительно свистнул и даже не взглянул на оставленные Федором деньги за проезд.

Было три часа, но Федор вдруг почему-то уверился, что Васька дома, только вот крутит зачем-то, темнит... «С бабой он там, что ли?» — напряженно размышлял он, все, более замедляя шаги, чем меньше оставалось пути до Васькиного подъезда. Во дворе было пусто, только на магистрали, откуда пришел и он сам, маячила за деревьями синяя иномарка, пустая, но рядом, в кустах, плохо различимые, покуривали две мужские фигуры. Или просто ждали кого-то. Понять было нельзя.

Федор остановился. Всего-то несколько десятков метров отделяли его от цели, но почему-то ему расхотелось идти сейчас к Ваське. Пропал кураж, и опять легкое дуновенье озноба коснулось сердца.

«Сказано в шесть. Смотри, нарвешься», — стукнуло внутри.

Если бы Федор направился к подъезду прямо от дороги, с того места, где вышел из машины, он не увидел бы того, что открылось ему теперь, когда он появился перед Васькиным домом со стороны двора. У торца семиэтажки мелькнули трое плотных мужчин в джинсе. Один, будто почувствовав присутствие Федора, незаметного для них в тенистой аллейке, обернулся на миг, и Артюхов вздрогнул: мент. Что-то готовилось здесь, в этом тихом чистеньком дворике. Флажки были развешены, охота объявлена.

Сваливать, пока не поздно, — вот что было сейчас самым главным. Только вышел и вляпаться? Нет, такого Федор себе позволить не мог, однако по какой-то странной инерции сделал еще пару шагов вперед. Никакой вины за ним сейчас не было, но въевшийся в плоть и кровь страх зека поднимал внутри волны паники. А ярость, ослепляющая, сжавшая горло ярость вновь подтолкнула его вперед. Васька, сучара, жравший и пивший вволю, трахавший баб, пока он чалился в зоне, значит, это Васька пахал на ментов? Здесь же засада. Теперь Федор точно это знал. Но на кого? Он окинул взглядом дом, задержав на мгновение глаза на трех окнах на пятом этаже. Тихо все было. Из подъезда вышла женщина с хозяйственной сумкой и неторопливо пошла навстречу Федору. Поравнялась, взглянула без любопытства. Федор стоял столбом, преодолевая сомнения и вопросы, догадки и неуверенность. Или все это померещилось ему насчет Васьки? Так, теперь — или никогда, понял он. Надо идти и выяснять, иначе не видать ему спокойной жизни.

Вот он уже у подъезда, оглянулся назад: белый «Жигули», не тормозя, на скорости свернул с магистрали и через несколько секунд уже стоял у того же самого подъезда. Невысокий мужчина в кожаной куртке, даже не закрыв машину, метнулся к двери, опередив его, Федора, будто и не заметил. А Федор уловил движение в дальнем конце двора.

Дальнейшее он совершил на «автопилоте». Рванул в подъезд и успел поймать «кожаного» у лифта, когда дверцы уже открылись.

— На пятый? — прохрипел Федор, голос отчего-то пропал совсем.

Мужчина вздрогнул. Черные недоумевающие глаза смотрели строго и холодно.

— Мотать надо отсюда. Слышишь? Ментов полон двор.

Лифт медленно полз вверх. Федор нажал кнопку «стоп».

Лицо «кожаного» окаменело. Он как будто что-то понял. Дверцы открылись. Они остановились на третьем этаже.

— На седьмой. Там чердак. Я знаю, как уходить, — сипел Федор, двигая шеей, будто стараясь освободиться от удавки.

— Эй, ты почему так решил? Кто ты? — «Кожаный» наконец пришел в себя, цепкой рукой схватил Федора за плечо.

— Потом, потом, — бормотал Федор, нажимая кнопку последнего этажа, а про себя думал: «Шесть лет... Чердак могли задраить наглухо, или они уже там...»

Каждый проулок, любой проходной двор знал он

в этих местах, но ведь шесть лет прошло... Уйдут иди не уйдут? Если заметут — уж точно ему хана.

Вот и последний этаж. Площадка и лестница наверх. Лифт захлопнулся. Не сговариваясь, они побежали по железным ступенькам, слыша где-то в отдалении глухие голоса. С висячим замком чердака Федор справился играючи. Нырнули в пыльное нутро под крышу.

— Куда? — «Кожаный» замер, напряженно глядя на неизвестного спасителя.

— Беги за мной, там, впереди, черная лестница и переход в соседний дом. Если повезет... — Федор мчался изо всех сил, будто на карту была поставлена вся его жизнь. «Если повезет...» — твердил он, крепко сцепив зубы и почти позабыв о том, ради кого пошел на такой риск.

И лестница, и переход — все это было; они пробирались между каких-то железных ящиков и закопченных труб, спускались вниз и карабкались по ржавым прутьям пожарных лестниц. «Кожаный» не отставал ни на шаг, но для Федора сейчас ничего на свете не было важнее его собственной жизни и воли. Он почти ненавидел этого сытенького жлоба, и ненависть гнала его вперед, придавая сил, сноровки и удачи. Ведь только удачей мог он сейчас объяснить то, что нигде на всем пути им не встретилась намертво заколоченная дверь или замурованный переход.

Они вылетели на улицу почти за два дома от своих преследователей. Федор услышал со стороны Васькиного двора громкие крики, «кожаный», задыхаясь, затравленно оглядывался по сторонам. Два выстрела разорвали воздух, потом еще и еще... Стреляли с чердака, оттуда, где они только что были, значит, погоня буквально шла по пятам. Теперь Федору уже не нужно было руководить «кожаным». За те минуты, пока они отрывались от пре-следователей, они превратились в одно целое и любое движение одного каким-то чудесным образом передавалось другому, даже если оно еще и не было сделано. Они понимали друг друга без слов.

Петляя между кустов, прячась за деревьями, они преодолели сквер и выбежали прямо на забитую машинами магистраль. Впереди остановился автобус, и еще несколько отчаянных прыжков вбросили их в его открывшиеся двери. Еще миг, и автобус затерялся в лавине транспорта.

Федор сидел в плетеном шезлонге на террасе огромного дома в районе Рублевского шоссе. Вокруг раскинулся настоящий парк. На Федоре был шелковистый халат с вышитой на груди надписью «Пьер Карден», перед ним на столике стоял бокал с коктейлем, только что приготовленным барышней в розовом фирменном костюмчике. Федор уже попарился в финской бане, затем искупался в бассейне и пообедал.

С тех пор как «кожаный» привез его сюда, а тому минуло уже часа три, его никто ни о чем не спрашивал. Более того, отдав распоряжения прислуге насчет гостя, сам «кожаный» куда-то исчез. Может быть, даже уехал, потому что Федор слышал урчание отъезжающей машины.

И в автобусе, и потом, когда добирались сюда на частнике, они с «кожаным» не перемолвились и словом. И только тогда, когда Федор увидел глухой бетонный забор, отгораживающий владения спасенного им человека, оценил ажурные очертания будто игрушечного замка, укрытого в роскошном саду, он понял, что «кожаный» такая птичка, каких ему раньше встречать не приходилось.

«Однако как выросло благосостояние советского народа», — с иронией думал Федор, разглядывая витражи просторной террасы, отделанной ценными породами дерева. Ему вспомнилась крылатая фраза из американского фильма с Джейн Фондой: «В таком доме и в таком районе нищие не живут». Он догадывался еще в зоне, что «новые русские» — это вообще довольно закрытая и обособленная каста, с которой простому смертному и даже таким крутым парням, как он, просто невозможно пересечься. У них свои друзья и соседи, свои магазины, свои враги, свои кабаки, наконец. Это не мелочь ларечная. Но вот пересеклись все-таки дорожки. Выпала козырная масть Федору, теперь бы не упустить шанс.

«Денег не возьму, — решил он, — не дешевка какая-нибудь, пусть в свиту берет». И сердце сладко защемило в предчувствии крупного выигрыша.

«Кожаный» действительно уезжал. Он появился где-то около десяти вечера, когда Федор, поужинав, сидел за телевизором, но думал-то, конечно, о своем.

— Отдохнул? — вопрос застал Федора врасплох, он не слышал шагов неожиданно возникшего в комнате человека.

Артюхов обернулся и заметил слабую улыбку, обращенную к нему.

— Отдохнул.

«Кожаный» присел в кресло, исподволь оценивающе приглядываясь к собеседнику.

— Откуда ты взялся, расскажи.

Федор пожал плечами, начало разговора не понравилось ему, он не знал, надо ли ему исповедоваться перед человеком, даже не назвавшимся по имени.

«А если я братве крупное дело запорол, — впервые подумалось ему, — и не мены это были вовсе? Кто знает, что за фраер передо мной? Пришьют здесь, и концы в воду...»

Этот переход от эйфории крупной удачи до ощущения близкой опасности нелегко дался Федору. Он понял, насколько устал и что более всего сейчас хочет уснуть. Лицо его помрачнело, и это заметил человек в кресле.

— Ты, я вижу, мужик тертый, опытный, — усмехнулся он. — Не доверяешь, это понятно. Но жизнь ты мне сегодня спас, уж и не знаю почему. Мои битюги все прошляпили, зачем только деньги плачу. Разжирели, мышей не ловят. С ними я разобрался, а с теми... — он помедлил, — разборочка впереди.

Так весело и дружелюбно сказал, что Федор, весь сжавшись, понял: амбец и Ваське, и тем, кто на его хате «кожаного» ждал-поджидал.

— Давно с курорта? — выбросил новый вопрос тот, будто выкидуху достал.

— Утром прибыл, — нехотя процедил Федор, удивляясь тому, каким долгим оказался этот день.

— А! Так ты чист перед партией и родиной! — рассмеялся «кожаный». — Отметим и это дело, плюс мое чудесное спасение. Давно я так не бегал, да еще по чердакам!

— Значит, засада не ментовская была? — вырвалось у Федора.

— Поговорим и об этом. — Хозяин встал. — Да и познакомиться пора. Меня зовут Артур Нерсесович Аджиев, предприниматель, а в светлом советском прошлом — ученый, спец по Китаю и электронике. Ну, в общем, «новый русский» чистого разлива.

Он откровенно насмешничал, и Федор вспомнил, как говорил о таких в зоне его начитанный кореш: «Настоящие «новые русские» в большинстве

никакие не русские. Ты в их кодлу рылом не вышел. Живи в своей хрущобе, можешь впендюрить джакузи, если получится, отделать мрамором кухню и сортир, но на контрольный пакет акций Красноярского алюминиевого пасть не разевай. Там есть свои, граждане Израиля, свободной Ичкерии, французы из Верхней Вольты...»

— Да уж, я не француз из Верхней Вольты... — Федор тоже поднялся. — Артюхов моя фамилия, Федор Артюхов.

Ему почему-то страшно стало жаль и себя, и шепелявого ханыгу Ваську, и корешков, оставшихся в зоне доматывать срока за свою неудачливость...

— Француз? Из Верхней Вольты? Браво, Федор, ты шутник, люблю таких. Пойдем-ка, стол готов.

Федор впервые за шесть лет спал в комнате один, а уж такой удобной кровати, шелкового скользящего белья у него сроду не было. Судьба показала ему кончик такой жизни, о какой он и не мечтал, потому что не представлял даже, что так бывает на свете. Одно дело в кино на миллионерское житье-бытье смотреть, а тут собственное тело, каждая его клеточка ощущали, что такое настоящий комфорт. Богатство.

Покажи-ка такое всем в натуре — глотки друг другу перережут, зубами ближнего загрызут.

Он не стал много пить с хозяином, остерегался, что развезет от усталости и новизны обстановки, от всего, что пережил за день. Артур Нерсесович, нА-оборот, напропалую заливал пережитый недавно шок. Разговора у них связного не получалось, но, может, это и к лучшему. Сейчас Федору не хотелось торопить события, он должен был, как зверь, отлежаться в норе, чтобы обрести привычные повадки, чутье и силу.

Тишина давила на уши. Там, в секции, их было более двадцати человек. Кто-то страдал недержанием газов, кто-то дышал во сне так, будто работали кузнечные мехи. Ночью кричали и плакали: «жорики» переживали и в снах свой первый арест; кто-то вставал курить и долго надсадно кашлял. Красный свет контрольной лампочки, растекаясь по стенам, делал их обиталище таинственным и мрачным. Сосед по нарам, доходяга-интеллигентик, говорили, в прошлом даже поэт, что-то писал по ночам в разрезанной пополам ученической тетрадке, благо его койка была как раз под лампочкой, а Федор вспоминал и мечтал, добираясь в своих фантазиях до мучительно-счастливого состояния освобождения.

Здесь, в этом доме, похожем на давно забытую детскую сказку, Федор старался пропустить через себя каждую секунду, чтобы продлить редкое в его лихой жизни чувство покоя и умиротворения.

Когда сон все-таки одолел его, чьи-то мягкие руки обвили его шею, и он, не поняв в темноте, кто это, покорно отдался умелым прохладным пальцам, обласкавшим его с головы до пят. Весь осыпанный поцелуями, точно лепестками душистых цветов, Федор, не различая яви и сна, медленно погрузился во влажную мякоть щедро отданного ему женского естества, безличного, безымянного и оттого еще более желанного, потому что теперь с ним были все те, о ком мечтал он долгами лагерными ночами, и те, о ком не мечтал, но знал, что они где-то есть и могли бы принадлежать ему.

С ним была женщина всех женщин, тело, плоть, живая, дарящая блаженство и ничего не требующая взамен.

Он уснул и так никогда и не узнал, с кем же провел эту ночь. Да он и не хотел этого знать.

...Три дня пролетели у Федора в полном безделье, когда после завтрака Аджиев спросил его перед тем, как уехать в город:

— Я твой должник. Чем прикажешь долг отда-

Федор курил на террасе, и вопрос Артура Нерсесовича его врасплох не застал. Он давно ожидал чего-то подобного. Но теперь решил потянуть, посмотреть, что предложит сам Аджиев.

— К прежним дружкам мне, наверное, ходу нет... — начал Федор.

— Да уж... Еще полгода, и опять в зону... — в тон ему продолжил Артур Нерсесович.

«Пьян был в дупель, а запомнил...» — усмехнулся про себя Федор и отрезал:

— У меня людей с тремя ходками нет, — жестко сказал Аджиев.

Федор покосился на него: невысок ростом, особой силы не чувствуется, черты лица неприметные, размытые, но в тонком очертании губ таилась жестокость и воля. Аджиев заметил взгляд, машинально поправил черную густую шевелюру, и так уложенную волосок к волоску.

' Молчание затягивалось, и Федору почему-то показалось, что самое лучшее в его положении сейчас это немедленно собрать свой нехитрый скарб и распрощаться навсегда с этим домом и его хозяином. Он уже было открыл рот, но Артур Нерсесович опередил его:

— Знаю, знаю, о чем ты подумал: твои хоть и чистенькие, а дело хреново делают. Им только беременных охранять. Так, да? Слушай, я закрою глаза на твое прошлое, если ты готов работать на меня. Ты мужик серьезный, наверное, надоело по зонам оттягиваться. Нуждаться не будешь, а условие одно — никакой самодеятельности. Я законы уважаю. Они теперь для меня писаны.

— Сразу отвечать? — спросил Федор. — Или до| вечера время есть?

А сам думал о том, что не всякие, видно, законы уважал самонадеянный Артур, если пришлось, шкуру свою спасая, по пожарным лестницам зайцем скакать. И не все законы, что на бумаге писаны! были еще и другие. Вот их-то он, Федор, знал получше, чем бывший ученый, китаист и электронщик. Но сейчас, конечно, речь шла о другом.

— Пожалуй, я даже соглашусь, Артур Нереесович, — вздохнул он. И при этом только одна смутная мысль слегка кольнула внутри: «А ну как братва дознается, кто дело на Васькиной хате завалил?»! Однако это предположение было уже из области невероятного.

Ваське Вульфу не зря дали кликуху Голова. Был он из старомосковской богемной семьи, окончил музучилище по классу скрипки и даже поиграл немного в оркестре, но в самом конце 70-х подзалетел с валютой и угодил прямо с лощеных паркетов в зону. Но срока не досидел, родители выцарапали его оттуда благодаря высоким связям. Однако тогда у Васьки появились связи свои, и очень они ему пригодились, когда объявили перестройку и прочую туфту с демократизацией. Лафа началась для Василия Вульфа и его новых дружков, тут уже не до скрипки было. .Состояния за неделю делались. Только полные дураганы ждали нового светлого будущего по американскому или шведскому образцу, а Василий раньше многих смекнул, куда все катится. •

Родители к тому времени уже умерли, их квар-

тиру в тихом московском центре Вульф превратил в «штаб» их «бригады», где среди старинных картин, серебра и мейсенского фарфора собирались серьезные люди, чтобы обсудить планы предстоявших операций, кандидатуры новых членов, просто отдохнуть среди своих, потому что эта «хата» была «чис-тым» местом. После той злополучной отсидки Вась-кА все силы прикладывал к тому, чтобы нигде больше не засветиться. Да он таким и был нужен головке его «бригады» — респектабельным, надежным, непотопляемым Василием Вульфом, хранителем общака, умелым сборщиком информации, палочкой-выручалочкой при любой погоде.

Числясь менеджером в одном из частных предприятий, которое они контролировали, Васька давно имел прекрасный дом под Москвой, где жил в основном один, так как с бабами ему не везло, больно охочие до баксов попадались, и потому он их периодически выгонял. Все свои силы, весь свой незаурядный махинаторский талант Вульф целиком отдавал делу.

Операция с Китайцем — так они окрестили Аджиева, который, пользуясь своими связями в Шанхае, почти единолично захватил в России рынок нелицензионных кассет, — не обещала быть трудной. Васька давно держал его на крючке, просчитав всю цепочку, работающую на Артура Нерсесовича, знал он и его уязвимые места, так что брать Аджиева можно было, что называется, тепленьким. С таких доходов, да чтоб не платить — дело невиданное! Не без труда, но вышли они с ним на личный контакт, объяснили, что к чему, кажется, понял. И вот предстоял последний, решительный разговор.

Никто не сомневался в успехе. Вариантов у Аджиева не было: либо отстегивать, сколько скажут, либо поменять костюмчик «от Армани» на «деревянный макинтош».

И вот — провал. Теперь у Аджиева имел время, чтобы залечь на дно, перегруппировать силы, почистить ряды своих прихлебал, так как должен был врубиться, что есть среди них «перекупленные». Вульф с братвой полгода потратили на то, чтобы найти в его свите двоих, которые согласились за немалую мзду работать на них. Но самая большая неприятность, во всяком случае, для Васьки, заключалась в том, что любимую квартиру на Щипке предстояло «законсервировать»: и спалить, и взорвать могли в любой момент. Знал ведь Вульф, что Аджиев не лох какой-нибудь, даром что ученый, хватка была у Артура Нерсесовича бульдожья.

Пока «бригадир», Костя Лесной, разбирался с теми, кто упустил Аджиева, Вульф, прислушиваясь к их возбужденным голосам, перебрал в голове все возможные причины прокола. И так ни до чего и не додумался. Выходило по всему, что кто-то, незаметный для ребят, поджидал Аджиева в подъезде, предупредил и вывел его через чердаки, которые хорошо знал. Видели их, убегающих вдвоем, но никто не опознал спутника Китайца.

— Ты чего молчишь? — рявкнул, наконец, на Ваську Лесной. — Кто дело завалил? Тебе же первому головы не сносить. Голова...

Костя, поджарый, загорелый, как азиат, усмехнулся, зло блеснув сумасшедшими глазами. |

Васька только безнадежно махнул рукой:

— Чего базар разводить? Всегда верх за тем, кто встает на путь мокрухи... Против лома нет приема.

— А я, блин, предупреждал тебя, чего с ним цацкаться, на правилку — и все... Без ушей кому охота

остаться? — Лесной плюнул с досады на пушистый зеленый ковер.

Они сидели в большои Костиной квартире на Ордынке, укрепленной, как командный пункт генерального штаба, но Васька почему-то и здесь не чувствовал себя в безопасности. Верный человек с Петровки, с которым он успел уже связаться, шепнул ему, что зря они «наехали» на Аджиева, не по зубам взяли кость. Только поздно узнал об этом Голова. Слишком доверился своему чутью.

Вечером, когда Василий Вульф возвращался по еще оживленному шоссе к себе домой в Быково, его «вольво» подсекли два джипа, и у него оставался выбор — улететь в кювет, перевернуться и сгореть в ярком костре. Но он дрогнул, остановился.

Мимо, как ни в чем не бывало, мчались машины, унося своих хозяев к ужину за семейным столом и прочим земным радостям.

«Эх ты, интеллигентишка шклявый, нет в тебе куражу, чтобы сдохнуть с музыкой...» — успел подумать Вульф перед тем, как его сознание отключил молниеносный удар по голове.

Прошла неделя, как Федора Артюхова определили загорать под нежарким солнышком последних дней мая в лесничестве на Валдае. Здесь у Нерсесовича имелся охотничий домик, обнесенный забором почище того, что был у него вокруг дома под Москвой. Федор понял, что если хозяин и проводит тайные сходки, то именно здесь, потому как в эти края простому смертному можно разве что птицей обернувшись попасть. Место заповедное, да еще под правительственным контролем, на всех подъездах

милицейские посты.

Аджиев посулил хорошие бабки, и без особого напряга — так Федору показалось. Особенно в сравнении с его прошлыми похождениями. А еще —| квартиру и прописку в Москве, машину. Что еще нужно было Артюхову? Не скитаться же по блатхатам и зонам до конца дней? Вот только сидка душила. Не привык Федор к стабильной, размеренно жизни, хотя опыт все же подсказывал: так будет не всегда. Но темнил Аджиев, не раскрывался до кон насчет тех поручений, какие собирался Федору давать. Сказал только уклончиво: «Проблемы будем решать по мере поступления».

«Нет человека — нет проблемы», — вспомнила< Артюхову тогда старая присказка. Неужели и «новый русский» капиталист, вхожий в высокие сферы и постоянно надувающийся от гордость по этому поводу, раздающий интервью в популярные газеты («Я — нарасхват», — хвалился он перед Федором), и этот пошлет его на «мочиловку»?

Федор сознавал, что сильно отстал от той действительности, которая нахально кричала о себе каждого рекламного ролика, с каждого цветного плаката, какими облепили Москву, но некому бы посвятить его в суть произошедших перемен. Он больше жалел о том, что так нелепо вляпался историю с Аджиевым и ему не удалось связаться прежними дружками. И втайне лелеял надежду, что не век же ему здесь, в лесу, куковать, выберется же он когда-то в город один, и тогда... Но дальнейшее Федор пока плохо представлял.

В охотничьем домике, кроме него, находились еще трое мужиков. Каждый занимался своим делом, и особого интереса они к новенькому не проявили. Самый старший — Степан, возился в саду как бы в

роли садовника, а двое помоложе безвылазно торчали дома, с утра до вечера

играя в карты.

Федор один ходил купаться на озеро, край которого захватывал участок Аджиева, смотрел по ящику все без разбора и ковырялся на кухне со жратвой, мысленно проклиная Аджиева.

В ночь на воскресенье Федор внезапно проснулся и сначала решил, что от дождя, который неожиданно обрушился лавиной, но потом понял, что во дворе копошится какая-то таинственная жизнь. Он прислонился сбоку к окну и в кромешной тьме, размываемой потоками воды, увидал красные огоньки машины, стоящей перед домом, и нескольких суетящихся людей, которые тащили что-то тяжелое в сторону бани, крепкого кирпичного строения, расположенного чуть поодаль, в саду.

В этой бане Федор ни разу не был, так как Степан на его вопрос, можно ли там помыться, хмуро буркнул, что баня еще не оборудована.

Федор закурил, раздумывая, надо ли ему выйти, а вдруг помочь требуется, но потом решил, что, раз не зовут, значит, справятся сами. Приехавших было четверо, не считая водителя, который из машины не выходил. На просторной открытой террасе Федор заметил сутуловатую фигуру Степана, а потом от бани прибежали вымокшие до нитки Игорь и Петр. Теперь все они вместе сгрудились под крышей, о чем-то глухо переговариваясь, покуривая, но в дом не зашли.

Взвыл мотор, вспыхнули фары. У крыльца стоял Джип. Приезжие нырнули в машину, промелькнули мощные спины, обтянутые черной кожей, лаково блестевшей под дождем.

Джип попятился и медленно вырулил на дорогу, ведущую к воротам, куда уже устремился Степан. Все это длилось несколько минут, не больше, и, : наверное, совсем не касалось Федора, однако ему стало как-то не по себе, словно это приезжали по его душу, но потом приговор почему-то отсрочили.

На рассвете тихо стукнули в дверь его комнаты, и Федор услышал сквозь сон голос Степана, позвавший его.

— Ты чего в такую рань? — недовольно откликнулся он, но тут же вспомнил ночных гостей,.1 вспомнил, шкурой чувствуя: работа началась.

— Хозяин звонил, — моргая покрасневшими глазами, лениво процедил Степан, смотря куда-то мимо собеседника. От него разило водкой и еще чем-то тошнотворно-кислым. — Тебе приказал жмуром заняться. Потом ему лично подробности доложишь. В баню иди, да смотри по обстановке...

Федор чуть было не расхохотался. Теперь он понял, что под дождем тащили из машины в баню приехавшие. Менее всего он предполагал, что нанялся в похоронную команду. И куда же труп предстояло закапывать? Уж не косточки ли таких вот ночных «гостинцев» служили удобрением для тех роскошных цветов, с которыми днями возился занудливый Степан?

— Мне западло одному с этим мазаться... — Федор презрительно ухмыльнулся. — Пусть ребята помогут.

— Ребята потом помогут, — загадочно бросил Степан, и на его сером испитом лице выступило некое подобие румянца. — Ты иди, иди... По обстановке доложишь.

Федор пожал плечами и начал одеваться. И чего это Аджиев на него повесил жмурика? Испытание, что ли, такое? Так не боялся он покойников. Перевидал он их на своем веку, да и сам троим на ногу бирку нацепил.

; Он вышел в мокрый сад. Тепло было, туман поднимался там, где, скрытое за деревьями, матово светилось озеро.

«Эх, рыбалка сейчас хороша», — подумалось ему. Бесполезная и странная мысль перед тем, как идешь копать безымянную могилу.

— Ключ возьми, — крикнул вдогонку Степан.

Вот и баня. Федор почувствовал, что Степан все еще стоит на крыльце и смотрит ему вслед. Хотел обернуться, но понял, что тогда обязательно вернется и врежет ему хорошенько. Только сейчас он ясно осознал, до чего же была отвратительна вся эта компания, собранная здесь Аджиевым. Трусливые, жалкие недоноски, шестерилы. Федор достал сигареты и закурил, затем начал открывать замок.

Дверь не скрипнула, открылась легко. В темном предбанничке горел слабый свет, пахло сырым де-ревом и еще чем-то, может быть тлением, но Федор не знал, как пахнут мертвецы. Он открыл вторую дверь и вошел в более просторную комнату без окон. Ее тоже освещала тусклая лампочка, укреп-ленная высоко под потолком. Посередине стояла обыкновенная скамья, к которой ремнями было привязано распластанное тело. Федор не успел уди-виться, зачем покойника-то привязывать, как уви-дал устремленный прямо на него глаз живого чело-веческого существа. Вместо второго глаза запеклось кровавое месиво.

Минута прошла в молчании. А потом разжались вспухшие губы и существо выдохнуло с хрипом:

— Ты, Стреляный? Вот так встреча...

Федор не знал, как пахнут мертвецы, а тут он впервые в жизни почувствовал запах страха. С ног До головы его обдало липким жаром, потом откуда-то изнутри поднялась волна холода, раздавила ледя-ной тяжестью, й он оцепенел, застыл, как заморо-женный, не в силах проронить ни слова.

— Развяжи, не убегу... — снова прохрипело су-щество, — Все отбили на хрен... А ты вроде вольный стрелок был, чего же в гестапо подался? Мы по-дру-гому работали...

Федор медленно приходил в себя. Искаженный голос Васьки Вульфа показался в этой каморке пла-вающим отдельно от изувеченного тела. Как будто звучал записанным на магнитофон. Артюхов сделал пару шагов вперед и попытался развязать скользкие | от крови ремни. Ничего не вышло. Тогда он достал нож, перерезал их сначала на руках, а потом осво-бодил ноги.

Василий даже не пошевелился. Казалось, он не владел своим телом.

— Слушай, — прошептал он. — Я понял, мне отсюда живым не выйти... Дай что-нибудь... Найди... Уснуть и не проснуться — болыле ничего не хочу. — Он замолк, но через минуту продол-жил: — Последняя просьба приговоренного, Стре-ляный. Я схожу с ума от боли... Живого места нет. Больше не выдержу.

Федор молчал. А ему так много хотелось сказать корешу, но теперь все слова потеряли смысл. И даже мысль о том, что это Васька заложил его тогда, распиравшая его ненавистью по ночам все шесть лет в зоне, не вызывала желания мести.

— Молчишь... — выдохнул Вульф. — Падло ты, мразь... Как я сразу не догадался, что это ты Китай-ца увел... Но когда ты с ним успел?.. — Он застонал, И этот стон, жалкое тихое подвывание, окончатель-но отрезвил Федора. Оправдываться было ни к чему. Все случилось так, как случилось. Он повер-нулся и вышел, закрыв за собой дверь.

На самом выходе он столкнулся со Степаном,|

который, сделав безмятежное лицо, вкрадчиво спро-

«Подслушивал», — понял Артюхов, но ничем не выдал себя, отодвинул его плечом и вышел на

— Чего молчишь? — уже с угрозой в голосе на-ступал тот.

— А мне что, перед тобой отчитываться? — федор едва сдерживался. — Чего врал, что он жмур?

— Ну, наперво, здесь главный — я. А потом, он жмур, Ему отсюда ходу — только ногами вперед. Так сейчас или завтра — разницы нет. Усек?

— Да усек я это, усек! — заорал Федор. — Зачем меня послал туда? На очную ставку, что ли? Блин...

Федор замедлил шаги и с яростью взглянул в бледное одутловатое лицо идущего за ним человека.

— Ты, Стреляный, больно горяч... — захихикал Степан, уже не скрывая, что подслушивал. — Сам сюда напросился, никто не звал. У твоей шоблы свои правила, у нас — свои. Неужели в натуре не понял, что вы — мелочь пузатая? А полезли на кого? То-то... — И добавил равнодушно: — Ты его обмо-ешь, пожрать дашь. Я ему укол сделаю, чтобы осве-жился малость. С ним хозяин говорить будет... И чтоб у меня без фокусов, Стреляный, слышь? Я не таких фраеров обламывал... Вольный стрелок...

Федор проглотил все. Он действительно понял наконец, куда попал. Такие зоны не нюхали, у них была «крыша», способная устоять в любой ураган. В зоне о таких только рассказывали: кто с отвращени-ем, кто с ужасом, а кто с восторгом и завистью. Это были «беспределыцики», вставшие на путь отрица-ловки всего и вся. Они не признавали никаких ав-торитетов воровской шайки, а только хозяина, ко-торый платил. Находился тот, кто «заказывал» хо-зяина, «мочили» и его, потому как не связаны, ничем человеческим. Как правило, бывшие менты| или военные, они находили свою смерть от рук подобных им беспределыциков.

Федор впервые пригляделся к Степану, уходив-шему от него по аллейке к своему сараю с садовыми инструментами. Коренастая сутуловатая фигура, руки крепкие, жилистые, идет легко, будто летит. Вспомнил его цепкий, тяжелый взгляд...

«Я с тобой посчитаюсь еще», — подумал так, I словно поклялся, и, свесив голову, побрел к дому. .к

А Васька Вульф знал, что он мертвец. Он свыкся с этой мыслью и потому все время молчал, не делал даже попыток заговорить со Стреляным. Тот обмыл ему лицо и грудь, принес какой-то еды, но Василий только выпил воды и опять погрузился в свой пос-ледний сон наяву. Зачем-то вспоминал родителей, скрипку, первую юношескую любовь, а дальше за-лезать не хотелось... С грустью подумал о своем уютном жилье на Щипке и понял, что теперь все, что нажила его семья и он сам, развеется по ветру, пойдет по чужим рукам, так как детей и наследни-ков у него не было...

После укола, который ему сделал невзрачный мужик с серым, незапоминающимся лицом, Ваське стало полегче, но он понял, что его просто готовят к новым испытаниям, хотел снова попросить Федь-ку, чтобы помог умереть, но взглянул на бывшего кореша, на его понурую спину и понял: бесполезно. Здесь в клетке и он сам, и этот дуролом Стреляный, неизвестно за что продавшийся и как попавший сюда.

А Федор боялся, что Голова опять обратится к нему со своей просьбой. Ничем он помочь ему не

Мог. Степан глаз с него не спускал. Вроде бы и не стоял все время рядом, однако Федор постоянно О1дущал его присутствие, но, может быть, то был страх, прочно угнездившийся теперь у него внутри, и преодолеть его он был не в силах.

Вечером его позвал к телефону Аджиев.

— Ну, как? — спросил без всяких приветствий.

Федор понял, что хозяин раздражен чем-то, и ответил быстро, угодливо, содрогаясь в душе от омерзения к самому себе:

— Жив пока...

— Должен быть жив. Смотрите там...

На этом он разговор с Федором закончил, и еще, наверное, полчаса что-то вправлял Степану.

Только затемно Федор понял, что Игоря и Петра в охотничьем домике нет. Они заявились на том же джипе глубокой ночью и о чем-то долго шептались со Степаном.

Федор сидел на террасе, никому не нужный, чужой и одновременно повязанный с щщи со всеми и будущим мертвецом в бане, и тем, о чем они шептались: видно, какое-то дело у них сорвалось.

— Чего не спишь? Ложись, — бросил ему, про-ходя мимо, Степан с прежней неприязнью. — За-втра рано подниму.

Собиралась гроза. Над темными макушками елей посверкивало разовым огнем, было душно и маетно, хотелось забыться где-нибудь в тишине и прохладе, вдали от всего трго жуткого, что каждое мгновение могло здесь совершиться. И Федор от-правился на озеро.

Искупавшись, на обратном пути он пошел сна-чала коротким кусочком берега, а потом свернул на ту часть участка, где был настоящий лес. Упали первые капли дождя. Они и заглушили шаги Федо-ра, поэтому стоявшие у ворот Степан и Петр не услышали, как он подошел.

— И что же вы, шпана, обосрались так? — выру-гался Степан, гремя замками сторожки, чтобы вы-пустить двух овчарок, которые охраняли участок по ночам.

Федор замер.

— Выхода у него не было. Понял, что его ждет, — мрачно отвечал Петр. — Они, видно, уже поняли, что Голова к нам попал. Момент мы улус-тили. Надо было одновременно... Но шайке их капец.

— Капец... — зло передразнил Степан. — Гряз-ная работа. Четыре трупа! Бабки с кого выбивать будешь? Лесного живьем брать надо было.

— А этот?.. — вставил Петр.

— Этот расколется, деваться ему некуда. Но главный-то не он...

Огромная овчарка глухо заурчала, возникнув, словно тень, у ног неподвижного Федора.

— Что там? Кто? — вскинулся Петр.

— Не блажи... — лениво одернул его Степан. — Пошли-ка, сейчас ливень будет.

Они потопали по асфальтовой дорожке к дому, а Федор все стоял столбом, ожидая, когда собака признает его и отойдет. Пес обнюхал штайины его брюк, но не уходил.

— Ну, гуляй же, гуляй... — тихонько взмолился Артюхов.

Дождь полил сильнее. Собака, встряхнувшись, наконец отпрянула в сторону и скрылась в кустах.

«Значит, Костю Лесного они не взяли, — с об-легчением подумал Федор, не смея по-прежнему сделать и шагу. — Сам застрелился Костя, он такой, да...» — вяло летели воспоминания о бывшем «бри-гадире». Ничего плохого Артюхов о нем сказать не

мог. Крутой был парень, удачливый, и всем им рядом с ним кайфово жилось. Теперь его нет, и других ребят тоже... Голова обречен. И никто не узнает, как же погибла «бригада», кто виноват во

Страшная тоска сдавила грудь. Ноги у Федора подкосились, и он сел на траву, сжав голову обеими руками, и тут же услыхал за воротами шум подъез-жающей машины.

Аджиев ворвался в дом как вихрь. Свежий, глад-ко выбритый, в сером бизнес-костюме, он как будто только что вышел из телестудии, где давал интервью на тему благотворного влияния частного капитала на ход реформ. Видимо, он по-иному, чем с утра, оценил проведенную операцию, потому что настро-ение у него было прекрасное.

Войдя, он сразу спросил про Федора и тут же приказал сделать легкий ужин. Вслед за его шести-сотым «мерсом» пришел джип, откуда, как и про-шлой ночью, вывалилась компания «быков», заво-локших еще два полуживых тела в баню.

Но Федор всего этого не видел. Он снова побрел

к озеру и под проливным дождем пристроился на

берегу, бесчувственный и безразличный ко всему.

Он понимал, что теперь некому будет разнести по

всей столичной кодле, кто «завалил» Лесного и е;го

ребят. Но ведь со временем станет известно, на кого

работает Стреляный. Этого никак не скроешь, кто-

то же да узнает его в Москве, и поползет слух... И

тогда... Выходило, что ему не так жалко погибших

корешей, сколько дрожит он за собственную шкуру.

Вот уж этого никак он не ожидал от себя, и при-

знать такое значило сказать: скурвился Стреляный.

Рядом опять бесшумно пробежала собака, апотом чья-то рука легла ему на плечо. Закутавшись в военный плащ, перед ним стоял Петр.

— Давай, хозяин зовет... — и повернул назад, больше не говоря ни слова.

Федор шел к дому и думал о том, что ему очень хочется жить.

— Ты чего? Разнюнился? — бросил Аджиев, ва-льяжно расположившись за столом, уставленным разной снедью. — Конечно, понимаю, бывшие дружки и прочая галиматья. Но ты ведь сам расска-зывал, как загремел через полгода в зону из-за под-ставы? Не так? О ком жалеешь? Да таких лесных в Москве, что клопов... Другому бы не говорил, но ты меня спас. Я умею быть благодарным.

Он или смеялся, или угрожал, понять было нель-зя: так странно блестели его черные бешеные глаза.

— Всех бы взяли тепленькими, — продолжал бахвалиться Артур Нерсесович, как будто больше не замечая стоящего на середине комнаты Федора. — Да поторопились, не с того начали... Лесного брать надо было первым, козлы... — Он попытался за-гнуть длинное ругательство, но запутался, запнулся и опрокинул стопку водки. — Садись, — кивнул Ад-жиев на стул напротив.

Федор сел на краешек, испытывая безотчетное чувство покорности перед этим хлипким е виду му-жичонкой.

— Прими... — Аджиев налил стопку и ему. — Ночь веселая будет, надо расслабиться. Там еще двоих привезли... Мои шестерки запроданные. Один из ваших, перед тем как окочуриться, выдал, кто «стучал»...

Федор выпил, как автомат, и не почувствовал вкуса водки.

— Жалеешь? — лез в душу Артур Нерсесович, аглядывая через стол в лицо Артюхову. — Что-то ж больно ты жалостливый. Ну, прямо Достоев-кий... — Он хохотал теперь откровенно, размазы-ая по губам бутерброд с икрой, оскалив красную ищную пасть с неестественно ровными коронками ютавных зубов. — Поздно, Федя. От меня обратно-•о хода туда, — показал он рукою в окно, — нет. Голько туда... — Короткий палец Аджиева постучал ю деревянной столешнице. — А говорил — «три

Федор понимал, что объяснять ничего не надо, гютому что не сможет он объяснить. Но Аджиев явно ждал объяснений или каких-то слов.

— Да все ништяк, — выклюнулась откуда-то фраза. — Я, Артур Нерсесович, не «жорик», но вот костоломом быть не могу... Короче, не моя это

— Он у нас вольный стрелок, — хихикнул кто-то в углу. И тут только Федор увидел тихонько стояще-го у окна Степама, улыбавшегося сладенькой гадкой

Он ничего не соображал, когда молниеносно метнул в него хлебный нож, лежавший на краю

Степан и мигнуть не успел, как острое, хорошо заточенное лезвие вошло ему в горло. Он нелепо всплеснул руками и осел, булькая кровью, залившей ему всю грудь.

Аджиев побелел, но головы не повернул туда, где валялся его верный сатрап.

— Готов? — тихо спросил он.

— Не знаю... — пожал плечами Федор. — Достал

Рука сама потянулась к рюмке. Он выпил, теперь уже запомнив навсегда, как преодолевать страх. — Да ты артист, — уважительно сказал Аджиев и, поднявшись, громко позвал: — Эй, там, врача позовите, Анатолия сюда...

При этом он по-прежнему старался не оглядываться назад. В коридоре забегали.

Федор встал и, не дожидаясь развязки, пошел вон из комнаты.

Дом празднично светился огнями, как будто был полон гостей. I

Стреляный, позабытый всеми, метнулся к бане, достал из потайного кармана брюк нужную отмычку: они у него имелись на все случаи жизни.

Дождь продолжал лить не переставая. Но громыхало теперь так, что треск стоял по всему лесу, грозно сжавшему в кольцо человеческоег-приста-нище.

Пошуровав в замке, Федор ввалился в предбанник, затем отворил вторую дверь. Василий по-прежнему недвижимо лежал на скамье, только его опять привязали. По углам валялись еще два тела в каких-то мешках — лишь головы торчали лицом вниз. Это обстоятельство осложнило задуманное. Но он решился: осторожно приблизился к Ваське и начал пихать ему в рот одну за другой заначенные еще днем таблетки. Наверное, их было мало, но это оказалось все, что он сумел увести из аптечного шкафа буквально из-под носа Степана перед тем, как пойти на озеро. Голова хрипел и давился, но послушно глотал одну за другой крохотные шарики, точно ребенок, отдавшийся на волю заботливой матери.

Фляжка всегда была у Федора с собой, он приложил ее к губам Головы. Тот дернулся, ловя благодатные капли, всхлипнул. В углу завозился, засто-

нал один из лежащих в мешке. Наконец Голова откинулся и, не открывая единственного уцелевшего глаза, скривил рот в подобие улыбки.

Федор машинально утер ему ладонью мокрый подбородок, и Голова успел коснуться губами его руки, поцеловал. Федор отдернул кисть, как ужаленный, и выбежал наружу, успев закрыть за собой все двери. И провалился, растаял в темноте.

— Сдох... Сдох, сука! — бесновался Аджиев в тесном предбаннике. — Почему сдох? Анатолий! Где Анатолий?

— Да ведь он повез Степана... — тихо откликнулся кто-то из толпившихся на ступеньках бани охранников.

Артур Нерсесович мгновенно остыл и, тяжело дыша, привалился к косяку двери. Теперь важно было не наделать еще ошибок. Конечно, его личный врач знал, куда поблизости можно было без лишней огласки пристроить тяжелораненого. Аджиев только не мог понять до конца, нужно ли было это лично ему, Артуру Нерсесовичу, чтобы Степан выжил. Конечно, этот бывший омоновец на протяжении последних пяти лет служил ему верой и правдой, и он, если выживет, найдет возможность скрутить башку этому заносчивому уркагану. Вдвоем им в его свите не служить... Степана Аджиев в деле проверял не раз, что-то получится еще из новенького и так ли уж он ему обязан? Никому Артур Нерсесович не был обязан. Он покрутил головой: среди охранников Федора не было.

— Где Федор? — грозно спросил он.

— Наверное, опять на озере, — угодливо откликнулся Петр.

Все молчали. Ветер осатанело рвал верхушки де-ревьев. Дождь пошел редкий, но похолодало, и Ад-жиев поежился.

— Приведи сюда, — приказал он, обращаясь к Петру. — Да закончим с этими... — Он недоговорил, но все поняли, о чем речь.

Аджиев сидел на террасе, накинув дождевик, когда появился совершенно промокший Федор в сопровождении Петра.

— Твой Васька загнулся. — Аджиев пристально посмотрел на подошедшего.

Федор стоял с непроницаемым лицом. Теперь никакие силы мира не смогли бы вывести его из себя.

— Что мне Васька? Измолотили, вот и откинул копыта. Он ведь говенной породы, интеллигент... Жила лопнула.

— А, пошел ты... — махнул рукой Аджиев. — Учить будешь.

Видно было, что он выдохся, хотя наверняка выпил еще. Федор заметил на столе перед ним ополовиненную поллитровку «Смирновской».

— Я разберусь... — пробормотал Артур Нерсесо-вич и встал. — Давай в баню... И вы, трое, со мной.

Он указал на Петра и еще на двоих «быков», приехавших в джипе.

«Только бы выдержать эту ночь», — думал Федор, сам не зная, почему именно эту ночь, но так ему показалось: скоро обязательно что-то в его судьбе должно перемениться.

Скамья стояла на прежнем месте, но тела Васьки на ней уже не было.

Аджиев дернулся было к ней, но, не дойдя шага, остановился, рявкнул:

— Стул принесите.

Петр быстренько смотался за стулом. Все молчали.

Федор скользнул по пустым лицам «быков», оставшихся у двери, на мешки не смотрел, присел на корточки у стены, достал сигареты. Его познабливало, мокрая одежда неприятно холодила тело.

Аджиев сел, закинув ногу на ногу, и приказал:

— Посадите их лицом ко мне.

«Быки» перевернули людей в мешках и пристроили к стенке в полусидячих позах.

Федор курил, поглядывая в потолок, но не удержался: кинул взгляд в ту сторону. Две окровавленные, в синих подтеках головы торчали из грубой рогожи. На этих лицах уже не было никакого выражения, даже страдание покинуло их. Из глаз, устремленных в никуда, смотрел на Федора потусторонний мир.

— Ну что, орлы, — осклабился Аджиев, — деньги, за меня полученные, все прогуляли? Мало вам давал? Пожадничали?

Головы никак не откликнулись. Тишина воцарилась в баньке. Да и за стенами вдруг все стихло: ушла гроза. Лишь тоненько подвывал где-то под крышей ветер.

«Скучное дело — смерть», — почему-то подумал Федор.

Аджиев, наверное, почувствовал что-то подобное, его тонкие губы исказились гримасой отвращения.

— Мясо... — сказал он. — Вы привезли мне два куска мяса.

— Они сопротивлялись, — проворчал один из «быков».

— А вы хотели, чтоб сами пришли и сказали: «Берите нас»? Да? Мудаки... — Артур Нерсесович совершенно растерял весь свой боевой настрой, но не ненависть. — Ладно... Закончим с вами. Говорят, вы меня Китайцем прозвали? Так будет вам китаец! За предательство по-китайски казню! — внезапно оживился он. — Свиньей казню. — Он понизил голос: — Похрюкаете у меня пару дней, прежде чем загнетесь, вспомните все! Это я обещаю!

Федор с любопытством следил за сменой выражений на лице Аджиева. На последних словах оно приняло зловещее выражение.

Петр закашлялся где-то сзади, но Федор даже не оглянулся. Он увидел, как со страшным усилием напряглось лицо одного из тех, кто лежал в мешках. Другой был ко всему безучастен. I

— Я скажу, что-то скажу... — сипела голова, силясь оторвать затылок от стены. — Не убивай...

— Убивать? — вскинулся Аджиев. — Нет, это было бы слишком легко для вас. Вам отрубят руки и ноги, отрежут языки, выколют глаза и проколют уши, а потом, только потом, заметьте, брося^в сортир. Поплаваете в говне, понюхаете его вдоволь и сдохнете там... Сдохнете, свиньи... Так казнили в средневековом Китае, вам не известно это? Ну, конечно, китайцев вы не читали, смерды! Мразь, падаль!..

Артура Нерсесовича заметно расшевелило видение жуткой казни. Он преобразился. Теперь его глаза излучали какой-то безумный восторг. Он поднялся со стула, потирая руки, как будто бы от нетерпения.

— Я скажу, хочу что-то сказать... — вновь засипела голова теперь уже с отчаянием. Из заплывшего глаза по щеке потекла слеза. — Очень важное для тебя... Ты умрешь сам, если не узнаешь... Сохрани жизнь... Умоляю...

— Шантаж! — рявкнул Аджиев. — Говори, и тебя просто пристрелят. Только так!

— Убьют, тебя самого скоро убьют... — настаи-

вал человек в мешке, из последних сил цепляясь за возможность выжить.

— Врешь ты все, сявка... — раздраженно покачал головой Аджиев. — Хватит, кончайте с ними, — кивнул он «быкам».

— Слышишь, ты... — взрыднула та же голова, — Раздольский тебе знаком?

Аджиев вздрогнул, словно пораженный молнией. «Быки» уже шли к мешкам, и он остановил их

— Что? — спросил он незнакомым тоненьким голосом. — Как ты сказал?

— Больше ничего не скажу... — Голова откинулась назад. — Все...

— Что ты хочешь? — Аджиев туманно смотрел в пространство.

— Жить... — бросила голова. — Поклянись здесь перед всеми, что оставишь жизнь...

— Клянусь, — подумав, сказал Аджиев. — Говори, что знаешь.

— Твоя жена... — прохрипел человек в мешке.

— Все, — быстро проговорил Артур Нерсесо-вич. — Перед смертью ведь не врут, да? — Лицемерная мягкость его тона потрясла Федора, он уже знал, что за этим последует. — Кончайте с обоими.

Он вышел из комнаты под истошный вой того, которому он только что намекнул на спасение.

— Болван... — с трудом выговорил вдруг тот, второй в мешке, который все время молчал, и захохотал так, что волосы зашевелились у Федора на затылке.

«Быки» втаскивали уже первого на скамью.

Федор приподнялся и, покачнувшись, вышел из комнаты, за спиной прошелестел скопческий говорок Петра: — Куда же ты, Стреляный? Кишка тонка, выбля док?

Но Артюхова ничто не заставило бы остаться свидетелем начавшейся процедуры.

Уже на крыльце его остановил дикий крик, а потом все смолкло. Слышались лишь глухие рубленые удары, как в мясном ряду.

Федор хотел теперь только одного: быстро переодеться, хлопнуть пару стопок и уйти подальше от дома, от того гиблого места, где творилась казнь. Но едва он успел натянуть на себя все сухое, как его опять позвали к Артуру Нерсесовичу.

Артюхов заметил, что все охранники уже сильно поддали, да и сам Аджиев, когда он вошел к нему в комнату, был крепко пьян.

— Ну, что? — спросил Артур Нерсесович, с трудом концентрируя взгляд на вошедшем. — Охоты нет заложить меня?

— Да не прокатывают ваши примочки со мной, хозяин.

Федору тоже страшно захотелось напиться, он приблизился к столу и сел без приглашения. Налил себе стакан, посмотрел на свет игру хрустальных граней и выпил с облегчением. Почему-то мысленно помянулся Костя Лесной, его лихой белобрысый чуб.

— Ничего не боишься, да?

Аджиев скривился, и гримаса эта не предвещала Федору ничего хорошего. Он решил не заострять ситуацию и улыбнулся открыто и доброжелательно:

— Как не бояться, боюсь... Я не робот, не этот, как его? Терминатор...

Словцо рассмешило Аджиева. Атмосфера разря-

лилась. Он сам налил еще водки Федору, подвинул поближе блюдо с бутербродами и закуской.

— Ты слышал, что этот сказал? — и посмотрел с вызовом на Артюхова.

«Опять ловушка, — уныло подумал Федор. — Как из нее выбираться?» Он действительно не знал, что отвечать. Тема «жены» была чрезвычайно деликатной, здесь любой неверный шаг мог стоить жизни. Черт его знает, какие там были между ними дела и отношения. Признаться, Федор ни разу за все время пребывания у Аджиева не задавался мыслью о его семье.

— То-то... — не дождался Аджиев ответа. — Ума у тебя не хватает вывернуться. Нож метнуть — да, а слов-то в запасе маловато.

Федор решил согласиться.

— Это верно, — подхватил он, налегая на еду. — Я тонкостям не обучен. Мне в падлу все эти фигли-мигли. У меня — ни друзей, ни семьи. Один, как перст.

— Что, и жениться никогда не хотел?

— Некогда было, — уточнил Федор. Он с удовольствием ел, всем своим видом демонстрируя, что хозяйские заботы его не тяготят.

Аджиев заметно протрезвел. И теперь внимательно разглядывал Федора, словно раздумывал о чем-то.

— Ты человек новый, — сказал он наконец, что-то прикинув. — Пойдешь в личные телохранители к жене и дочке... А там — поглядим...

Федор тут же представил всю ту цепочку, о какой умолчал хозяин, и чуть не присвистнул вслух.

— Ты ведь парень приметливый... — продолжал Артур Нерсесович. — Ловкий ты парень, Федор, знаю... Я ведь знаю, о чем тебя Голова в бане просил. Мне Степан доложил. Ну, черт с тобой... Этотвопрос углублять не станем... Будем считать, что ничто человеческое тебе не чуждо... Ты меня понял, надеюсь. Остальное — по ходу дела. Тебе недельку еще появляться в Москве не следует. О «бригаде» Лесного поговорят и забудут. У многих я надолго | охоту отбил со мной связываться.

Федор понял, что разговор закончен. Сердце его только слегка сжалось, что придется на долгих семь дней задерживаться здесь, в этом проклятом месте. Но Аджиев добавил:

— Утром уедем отсюда. '

Собирались спешно. Хмурые с похмелья лица, матерок. Вертлявый Петька соорудил для всех бутерброды; запивали пивом. Аджиев вышел, когда уже все расселись по машинам.

Федор так и не узнал, где и кто закопал Ваську и что же стало с теми двумя в мешках...

Артур Нерсесович распорядился, чтобы в охотничьем домике, кроме Петра, остались еще двое охранников.

И поехали. Джипы впереди и сзади. В середине «мерс» Аджиева. На повороте за забором мелькнула полоска озера. И как будто бы глухое мычание раздалось вслед. Но, может, это только послышалось Федору?

Никому бы в жизни не признался Артур Нерсесович, что взял в телохранители своей жене рецидивиста. Не поняли бы. Но у Аджиева был свой резон.

Женился он вторично, на женщине моложе его на пятнадцать лет. Дочь от первого брака он привез из Тбилиси, когда та окончила школу, и определил

в университет. От второго брака, как он ни старался, детей у него не было.

' Поводов для ревности жена не давала. Хорошо зная английский язык, она работала в его же фирме; все свободное время они проводили вместе, за границу он всегда брал ее с собой.

Трещинка появилась, когда ее выбрали в правление их закрытого клуба. Дело престижное, и он поначалу гордился этим, но потом стал замечать, как они постепенно отдаляются друг от друга. Не то чтобы что-то изменилось в их личных отношениях, но у жены появилась своя жизнь. Новый круг обязанностей позволял ей вести себя свободнее, она даже съездила пару раз в Америку вместе с двумя другими членами правления, правда, тоже женщинами, на праздник «Лайонс-клубов» — элитных заведений закрытого типа для миллионеров.

Аджиев, конечно, не препятствовал, но ему все это не нравилось. Он ведь знал, что большой любви к нему у нее не было с самого начала. Он взял ее, единственную дочь у бедно жившей матери, исключительно своей волей, напором и перспективой богатства. Уже тогда, в 90-м году, Артур Нерсесович стоял на верном пути, забросив научные изыскания и занявшись налаживанием коммерческих связей с китайскими партнерами.

И Елена, будущая жена, не без настояний и подсказки матери, которая не намного была старше Аджиева, сделала свой выбор.

«Умна, красива, холодна», — размышлял Артур Нерсесович, сидя у себя в кабинете в подмосковном доме. Где-то через час ему предстояло познакомить жену с ее новым охранником. Как-то понравится ей Федор? Ведь до этого ее не устроили уже двое. «Слишком навязчивые», — объясняла Елена мужу, и он не стал ей перечить. С некоторых пор онаобладала какой-то непостижимой властью над Ад-жиевым, и он втайне робел перед ней.

«Надо было выслушать этого до конца...» — би-лась мысль, но как же страшно услышать от другого то, что сам боишься даже про себя выговорить. Неужели он подозревал ее? Или это фамилия Раздоль-ский, произнесенная смертником, расставила все точки над «и» в подсознательных подозрениях самого Аджиева? Артур Нерсесович включил компьютер, нашел нужный файл. Высветился экран, побежали ровные строчки. Стоп. «Раздольский Ефрем Борисович... год рождения и место... семья... учился... научные труды... доктор юридических наук... работа... связи... проживает... родственники... недвижимость... счета в иностранных банках... доля акций... состояние... не женат...»

Все это Аджиев знал наизусть. Но-впервые его глаза буквально впились в строчку: «не женат». Вообще-то говоря, он подозревал давнего компаньона и поверенного во всех делах собственной фирмы в некоторой «голубизне». Но теперь...

Нажав кнопку внутренней связи, Аджиев вызвал к себе Федора, потом выключил компьютер и стал вспоминать подробности того, что же впервые натолкнуло его на мысль о неординарных наклонностях своего соратника. И усыпило бдительность.

Приход Артюхова вывел его из глубокой задумчивости.

Разговор с Артуром Нерсесовичем закончился тем, что он отпустил Федора на два дня в свободный полет.

Всю неделю его натаскивал на будущую работу бывший телохранитель жены Аджиева, рассказывал о правилах и обязанностях, распорядке дня, привы-

чках хозяйки. И самое главное, что Федор извлек из всей этой, ро его мнению, лабуды, это то, что, чем меньше усердствуешь, тем лучше. Как он понял, высокомерная и оскорбительно-вежливая Елена Сергеевна прогнала своего охранника именно за

«От меня она этого не дождется...» — решил для себя Федор и с той минуты вполуха слушал объяснения и советы своего наставника.

Артур Нерсесович, не ожидавший увидеть Федора в таком прекрасном расположении духа, тоже попытался было внушить ему всю серьезность предстоящей службы. Но Федор с ходу объяснил ему, как он видит ситуацию.

— Вы же не хотите, чтобы она и меня попросила? — убеждал он хозяина. — Ей нужен человек беззаботный и нерадивый, который не досаждал бы ей слишком своей опекой. Я — именно такой человек. И скажите ей, что я, по вашему мнению, не профессионал, просто другого у вас сейчас под рукой нет. Потом, мол, замените меня. Пусть она не считает меня вашей шестеркой.

То, о чем говорил Федор, было совершенно понятно Артуру Нерсесовичу, и он в душе с ним соглашался. Но трудно ему было перейти черту, за которой начиналась полоса недоверия жене.

В доме Аджиева нравственность соблюдалась куда строже, чем соблюдали бы ее при таких же обстоятельствах в огромном большинстве особняков, принадлежащих людям богатым. Но ведь теперь речь шла даже не об измене, не о том, что он хочет выяснить, есть ли у его супруги любовник. Жизненный опыт и некоторые аналогии с судьбами коллег подсказывали Артуру Нерсесовичу, что если Уж Елена Сергеевна и пошла на незаконную связь, то на этом она не остановится. Он вспомнил судьбудиректора банка «Чара», еще кое-кого и... испугался. Выходило, что он целиком находился в руках жены, она была в курсе почти всех дел его фирмы. Удар мог быть неожиданным и смертельным. Тем более что Раздольский — опытный юрист.

Федор видел колебания, раздирающие Артура Нерсесовича, и успокоил его по-своему:

— Ваша супруга должна хоть чуть-чуть доверять мне. И я постараюсь...

«А я могу тебе доверять?» — прочел он немой вопрос в жестком взгляде хозяина. И добавил:

— Я вообще-то в своей жизни никого не предавал. С вами у меня оплошка вышла. Думал, ментовская там, у Головы, засада... Иначе ни за что бы не вмешался...

— Ну, спасибо за откровенность^ — буркнул Ад-жиев.

Тут Федор и выпросил себе два дня свободы, объяснив, что хочет повидать подружку.

— И когда ты успел? Или шесть лет ждала? — удивился тот.

— А я по переписке... — усмехнулся Федор.

На том разговор и закончился, потому что горничная сообщила Артуру Нерсесовичу о приезде жены.

Елена Сергеевна оказалась высокой худощавой дамой с пепельными пушистыми волосами, убранными в простую прическу. Вечером они собирались вместе ехать в гости, и она уже оделась к выходу в свет.

Федор никогда не видал подобной штучки. Описать ее наряд да и всю ее саму он бы не смог: она была бесконечно далекой женщиной, инопланетян-

Й Даже красотки-модели с обложки казались ближе и понятней.

Артур Нерсесович с брезгливым видом представил жене своего телохранителя.

— Из милиции? — равнодушно спросила она, слегка кивнув в знак приветствия. Удлиненные голубые ее глаза смотрели поверх Федора.

— Из зоны, — брякнул Артюхов и заметил, как вспыхнули щеки хозяина: они ведь договорились, что об этом своем прошлом Федор будет молчать. Но ему так захотелось ввернуть какое-нибудь коленце, разбить ее ледяную невозмутимость.

— Он — шутник... — кисло вставил Артур Нерсесович. — Не профессионал, к сожалению, но сейчас других нет... Потом я заменю его. Но он будет стараться, Лена, хотя тебе трудно угодить... — мямлил Аджиев, зверски косясь на Федора.

Она рассмеялась:

— Может, он угодит мне своим чувством юмора? Такого у меня еще не было. Очень трудно, Артик, постоянно видеть рядом с собой бревно, да-а?

Это ее протяжное «да», видимо, что-то значило для Аджиева. Он размяк, повеселел и отпустил Федора до вечера воскресенья.

Ранний вечер субботы стоял на дворе. Федор в модном прикиде, свежевыбритый, отдохнувший, с полным карманом бабок катил на электричке на встречу с неизвестной пока Единственной. Письмо от нее, выданное в редакции «Мистера Икс», лежало во внутреннем кармане легкого светлого пиджака.

Федор уже наизусть знал это письмо, напечатанное на машинке, но с припиской от руки: «Надеюсь, жду. Света». Но он все-таки достал его и принялся читать, наверное, уже в тысячный раз: «Я — обыкновенная девушка. Но это совсем не | значит, что я недостойна необыкновенной любви. Я и пишу в надежде, что ты, переживший немало страданий, горечь предательства, найдешь во мне | верного друга. Наша ценность в том, что мы есть.1 сами по себе, без всяких этих украшений в виде 1 модного прикида, тачки и прочего. Надо открыть друг в друге что-то уникальное, неповторимое и дорожить этим. Человек рожден для любви, я верю 1 в это. Не считай меня восторженной дурочкой. Пусть я несовершенная, не разбитная деваха, но, 1 может, ты оценишь во мне глубину моих чувств?

Если бы каждый человек чаще задавал себе вопрос, как выглядит и чувствует себя его внутреннее ^ «я», ему бы захотелось стать лучше, совершеннее. И не случайно мы хотим любить и быть любимыми. | Это значит — мы хотим стать лучше. В любви человек растет, а без нее сохнет, сжимается, как растение без света и влаги.

Ты спросишь: а долговечна ли любовь? Может быть, любовь заключается только в сексуальной привязанности, а когда он и она надоедают друг другу в качестве партнеров, то кончается и любовь? -

Я не хочу «партнера», я мечтаю о человеке, понимаешь? О человеке, с которым можно было бы пройти рука об руку всю жизнь и в горе, и в радости.

Мне не хотелось бы сейчас рисовать ситуацию, когда окажусь вдруг рядом с мужчиной. Пусть это останется моей тайной. Секс — это прекрасно, но все должно происходить само собой. Без того, чтобы что-то планировать или предсказывать. Сама обстановка, тепло дружеского контакта помогут фантазиям, даже самым смелым, воплотиться.

Мне кажется, что настоящее наслаждение можно получить лишь в том случае, если тебя целует любимый... Когда только к тебе обращены его 54

лова ДЛЯ тебя звучат признания. И никогда и никто не услышит их, кроме тебя.

Возвращайся из своего заточения. И давай попробуем начать новую жизнь вместе. Твоя будущая подруга».

Этот текст — смесь наивных фантазий и некоторого женского опыта — пробуждал в нем ожидание захватывающего приключения.

Если она действительно не так страшна, как писала о себе, если не врала, значит, ему сказочно повезло, размышлял Федор. Не придется мыкаться в поисках подруги, во всяком случае сейчас, на первых порах, пока он не обустроен в Москве, да и занятия его еще толком не определились. Ночной визит, подобный тому, что случился в доме Нерсе-сова в первые сутки его пребывания там, больше не повторялся. А Федор мечтал о близости с женщиной, и даже жуткие события в охотничьем домике, гибель его «бригады» не отбили у него этого естественного желания.

Когда он уже уезжал из нерсесовского дворца (хозяин приказал подбросить его до Москвы), один из охранников на ходу бросил ему: «А Степан-то жив остался». Но и это обстоятельство: что все уже все знают о нем — не могло поколебать его победный настрой. Он знал, что весь этот бывший «мен-товник», которым окружил себя Аджиев, и так будет ненавидеть его. Он — чужой среди них и останется таковым, потому что они — псы, а он — волк.

«Ничего, Артик все утрясет», — произнес он про себя тоном прекрасной Елены успокаивающую Фразу и тут же забыл о Степане. Тем хуже для него, значит, вторично он, Федор Стреляный, не промах^ нется.

Мытищи — цель его поездки — плыли уже за окнами вагона. Он пересек муравейник пристанционной площади и углубился наобум в заросшие зеленью | улицы. Казалось, весь поселок заболел летней лихорадкой. Люди, машины, бродячие собаки и кошки — все перемешалось в уютных дворах и переулках. Да и могло ли быть иначе, если липы стояли в цвету, а все окна были открыты настежь. И везде слышались смех, музыка, веселые голоса.

Все это было не менее прекрасно и живительно для души Федора, чем облако, плывущее в небе, цветы на клумбах и задорные пересвисты птиц. Все это было проявлением бешеной энергии под названием «Жизнь». Эта энергия перехлестывала и в нем через край. Федор ловил взгляды женщин и нахально не отводил глаз.

Прошел, наверное, час, пока он, подустав немного, решил спросить нужную улицу. Оказалось, что он все время кружил почти рядом с тем домом, куда шел. Кирпичный, аккуратный такой домик в пять этажей с балконами, забитыми нужной в хозяйстве дребеденью. Коляски под окнами, облупившиеся козырьки подъездов.

Девочка Света жила здесь, и Федор, принюхиваясь к чужому жилью, примерил себя в этом дворе, где мужики играли в домино, и доме, набитом людьми небольшого достатка. Нет, сюда он не вмещался, но девочка Света манила его.

Стоило оттянуть миг встречи. И он потоптался около чахлых кустов, покурил. Из некоторых окон на него уже смотрели с любопытством.

«Девушкам из высшего общества трудно избежать одиночества...» — откуда-то сверху выдал шлягер сладкий голос грузинчика.

Федор чуть не рассмеялся и вошел в подъезд.

Открыла ему белобрысая особа в красном костюмчике и здоровенных мужских тапочках на босу

Спросила: «Вам кого?» Но тут же за ее спиной

возникла вторая фигурка, стройная, в чем-то цве-

астом, перетянутом по тоненькой талии ремешком.

— Мне хотелось бы видеть Светлану, — важно сказал Федор заранее приготовленную фразу.

Цветастая фигурка тихонько ахнула, а белобрысая девица оглянулась с удивлением.

— Это ко мне, — ответила ей цветастая. — Заходите. Вас зовут Федор?

Артюхов до последней минуты затаенно думал, что вся история с письмом — розыгрыш.

Теперь он видел перед собой миловидное создание с живыми серыми глазками, с копной вьющих-* ся каштановых волос над бледным лбом. Девушка была свежа и хороша собой. Такие девушки не должны бы писать письма в зону стреляным воробьям вроде Федора Артюхова. Но Света въяве стояла перед ним, смущенно теребя край выбившегося ремешка. Пора было брать инициативу на себя. Артюхов широко улыбнулся и шагнул в прихожую.

— Будем знакомы, — сказал он, — Федор Артюхов. Все долги отдал. Чист и свободен как ветер. Я в вашем распоряжении, милые барышни.

А грузинчик продолжал заливаться: «Девушкам из высшего общества трудно избежать одиночества...»

Близилась ночь. Они втроем весело провели время в местном парке, посидели в кафешке. Федор с удовольствием играл роль щедрого ухажера, разбрасывая сотенные направо и налево. Он чувствовал себя моряком, сошедшим на берег после дальнего плавания. Белобрысая Инна восхищалась каждой его шуткой и, ничуть не стесняясь подруги, вовсю строила глазки. А Света держалась тихо, сдержанно и как будто бы приглядывалась к свалившемуся, как снег на голову, поклоннику. Такое отношение дажельстило Федору: значит, девушка не шутила, когда писала свое письмо, надеялась на что-то серьезное. Они вернулись к Светлане домой около полуночи. И Федор с радостью обнаружил, что она, по всей видимости, живет одна. У нее была уютная двухкомнатная квартирка, обставленная современной мебелью. Особым достатком здесь не пахло, но все необходимое имелось. Его только несколько смущало довольно большое количество книг. На близкое знакомство с образованной девушкой он не тянул. Мотаясь по лагерям, а в промежутках ведя жизнь напряженную и беспорядочную, Федору читать было некогда. А вот театр, кино любил он страстно. Может, в нем не развилась, заглохла какая-то артистическая жилка? Во всяком случае, Федор решил, что тушеваться не будет, он обладал другими достоинствами, и потом — у него имелись дещ»ги. Он уже прикинул, как можно было бы нарядить тихую Свету так, чтобы она заблистала ничуть не хуже высокомерной жены Аджиева.

Чай с тортом на ужин был выпит. Самое время уйти. И он ушел бы, но Света неожиданно обратилась к подруге:

— Нам нужно поговорить, Инна.

И та заспешила, насмешливо поглядывая на подругу. А Федор чуть-чуть струсил. «Поговорить» — обещало все и ничего.

— Знаешь, я тебя таким и представляла, — сказала Светлана, когда они остались вдвоем. — Я очень боялась, что там у вас кто-то грамотный пишет для всех письма в газету, и потому все окажется обманом.

Федор хмыкнул и признался, что письма за других писал именно он.

Она рассмеялась. Видно было, как она постепенно расслабляется, привыкает к гостю.

— Выпьем чуть-чуть? — предложила, вставая.

— Я принес. — Федор полез в спортивную сумку. — Вот. Шампанское. Пойдет?

Серые глаза девушки иронически сверкнули. Бутылка была очень дорогой.

— Ты давно оттуда? — как бы невзначай спросила она, доставая бокалы из стенного шкафчика.

Федор заметил, как празднично блеснула там разноцветная посуда. Он понял вопрос и его подоплеку и широко улыбнулся:

— Нет, со старым завязал. Деньги — заработанные. Я сейчас устроился охранником к одному крутому мэну.

Она вздохнула и села напротив, подперши подбородок рукой.

— Между прочим, ученый. А сейчас — бизнесмен, — горделиво добавил Артюхов.

— «Настоящий полковник...» — насмешливо пропела Светлана.

— Ну-ну. — Федор смутился. Он, конечно, знал эту песню Пугачевой. — Все чисто, девонька. Я разве похож на лапшегона? — А про себя подумал с нежностью: «роднуля».

Они пили шампанское. Светлана сварила кофе. Федор давно так душевно не отдыхал- Нет-нет и она задавала быстрые вопросы о его прошлом. Федор понимал, что без этого никак нельзя, но вспоминать ему сейчас ничего не хотелось. Перед ним лежал чистый лист, и он решил писать по нему красиво, тем более что девушка все больше нравилась ему. Только бы она оказалась надежной подругой — вот было его единственное желание. За эти несколько часов он многое узнал о ней, о том, что отца она не знала, а мать давно умерла, теперь у нее остался отчим, из близких родственников — только двоюродный брат, почти ее ровесник. Четыре года назадона закончила пединститут, но сейчас в школе не работает. Соседи у нее — «челноки», их шмотьем она и приторговывает на одном из московских вещевых рынков.

— Что делать, Федя, надо жить...

Она смотрела уже поплывшими глазками прямо перед собой, и Федор заметил жесткую складочку, пролегшую у нее на переносице. Вообще-то он не видел никакой особой трагедии в том, что она торговала на рынке. Это казалось ему более удачным вариантом, например, чем торговать своим телом или быть «марухой» какого-нибудь «быка».

— А в школе корячиться лучше, что ли?— сказал он вслух, обращаясь больше к самому себе.

— В школе? — неожиданно вскинулась она, и Федора удивили злые нотки в ее до того нежном голоске. — При чем здесь школа! Никто и н.е собирался...

Она запнулась, будто остановилась перед барьером, и тут же рассмеялась деланным истерическим смехом.

— Ах, я, кажется, перебила... — Виноватое выражение появилось на ее лице. — Когда ты долго одна, нервы не выдерживают, извини.

Одна... Федор понимал одиночество. Но зачем она сказала ему об этом? Значили ли ее слова, что она устала быть одной и ждет тепла и участия от него?

— Милая... — тихо сказал он и взял ее узенькую кисть в свои ладони. — Жизнь не так страшна, поверь. Вот ты позвала меня, и я пришел.

Светлана казалась беззащитной и дико растерянной. Глаза ее заметались, словно в поисках опоры, а потом их взгляды встретились.

Федор казался себе человеком, занесшим ногу над пустотой. Он легонько потянул ее на себя, и 60

девушка послушно подалась вперед. Их губы сблизились, и Федор, оглушенный и ослепший, осторожно коснулся своим языком ее прохладного дрожащего язычка.

Позже он жалел, что не мог в подробностях вспомнить свой сон в ту первую их ночь, когда он забылся на мгновение в темноте, наполненной ее тихим дыханием и сладким запахом медленно умирающих в вазе цветов. А потом буквально подскочил на кровати, пронзенный откуда-то вестью о неминуемой собственной гибели.

Ночь не разочаровала его, хотя Светлана оказалась неопытна и стыдлива. Но страсть, которую он в ней разбудил, обещала впереди немало блаженства. О приснившемся кошмаре он тут же забыл, здраво рассудив, что после пережитого и увиденного в охотничьем домике могло бы присниться и не такое. Однако бдительность терять не следовало, поэтому, лежа рядом с мирно спящей, приникшей к нему Светланой, он для себя решил, что торопить события с девушкой не станет. Неизвестно, как еще все могло обернуться на его службе у Аджиева.

Но утром Светлана разрушила все его ночные планы. Она была мила и прекрасна, и его потянуло к ней с новой силой, да так, что они полдня провалялись в постели.

Несколько раз звонил телефон, но девушка и не думала подходить. Она вся сосредоточилась на Федоре, на своих новых ощущениях. Она буквально преобразилась.

«Любовь?» — спрашивал себя Федор и боялся ответа на этот вопрос, потому что до конца не верил, что такое возможно. ...— Так как же, непрофессионал, вы собираетесь меня охранять? — Холеное, чувственное, за-консервированно-молодое лицо Елены Сергеевны было обращено к Федору. А он весь еще купался в ласках неумелых нежных рук Светланы. Вопрос супруги Аджиева застал его врасплох.

Матрона в дорогих шелках восседала перед ним в уютном мягком кресле в своей гостиной. Приехав с утра в понедельник в московскую квартиру Аджиева, Федор еще настолько не включился после свидания в реальность, что даже не хщенил по достоинству роскошь и великолепие этого дома.

Женщина в ожидании его ответа взяла с низкого столика янтарный мундштук и вставила туда тонкую длинную сигаретку. Федор понял, что любой свой жест и движение она оценивает со стороны и любуется собой.

— Я буду бдительным... — наконец сказал он. — У меня отличная реакция. Кроме того, я готов выполнять ваши пожелания.

— У меня пожелание одно. Мне хочется, чтобы вы не мельтешили постоянно у меня перед глазами. Я, например, считаю, что личная охрана мне не нужна. Я ведь не звезда шоу-бизнеса. Мне не угрожают толпы поклонников, фанаты... Ну, остальное вам понятно. Я подчиняюсь желанию мужа.

— Ваш муж не так уж и не прав в своих опасениях.

Федору трудно давался разговор, приходилось подбирать слова. Интересно, знала ли она о готовящемся на Аджиева нападении? Или тот берег ее от излишних волнений? И уж, разумеется, дела в охотничьем домике были для нее 1егга шсодока.

— Сегодня мой распорядок очень прост, — перешла к делу хозяйка, видимо решив, что и так слишком много внимания и времени уделила новичку. —

Через час я еду в аэропорт встречать гостя из Англии, потом — вместе с ним в клуб обедать. Потом в театр. Все. А теперь можете идти и подождать меня. Где — вам покажут.

Федор ушел, запомнив самое главное: театр. Конечно, он не собирался без дела вертеться у нее на глазах. Он постарается создать полную иллюзию своего отсутствия. Все остальное — как получится. Быть может, подозрения Аджиева — бред воспаленного воображения, и тот несчастный в мешке врал, пытаясь спасти свою жизнь...

Федор вдруг понял, что он совсем не заинтересован в катастрофах в этой семье. Ему надо во что бы то ни стало задержаться здесь. Театр... Он целую вечность не был в театре. А еще — Светлана... Сердце замирало от свалившихся на его голову удач. Он постарается, он станет невидимкой для этой ослепительной дамы, и она будет довольна им.

Проводив гостей, Артур Нерсесович поцеловал жену и пожелал ей спокойной ночи. Он гордился своей женой: она всегда держалась так, будто все обстоит как нельзя лучше. А между тем за столом случилось несколько неприятных эпизодов. Зря все-таки они пригласили на встречу со своим старым другом из Англии двух приятелей еще университетских времен. Люди с трудом переносят чужое богатство, тем более когда сами, хоть и профессора, еле сводят концы с концами, живут на подачки какого-нибудь Сороса...

Итак, поцеловав Елену и проводив ее наверх взглядом, Аджиев пошел к себе в кабинет, закурил трубку и засел на часок-другой за старый китайский фолиант, который приобрел недавно у своего бывшего учителя, старика-ученого с мировым именем, отчаянно нуждавшегося в последнее время. Книга I представляла собой собрание средневековых эроти-ческих миниатюр. Но даже это занятие не смогло отвлечь его от тяжелых мыслей.

Эта молодежь, у которой все впереди, неужели он ей завидует? Доволен ли он своим возрастом? Пятьдесят пять! Уже — ископаемое...

Он подошел к окну. Недурно пахло свежестью и лесом. И ничего не видно вокруг, кроме стеной стоящих деревьев. Хорошее он построил себе убежище. Здесь его не достанет никто... Если только... Елена спала наверху. Или читала. Или...

«Что «или»? — спросил он себя. — Тебя-то во всяком случае она не ждет...» Но может ли она вообще быть страстной в постели? Возможно, с кем-то... Но не с ним.

От такой мысли защемило сердце, и он..вызвал к себе Федора.

Аджиев не видел его уже несколько дней и теперь поразился, как тот похорошел, и взгляд был совсем другой. Молодость... Проклятая молодость... Отожрался, высыпается, работенка — не бей лежачего. Он вспомнил смертельный блеск летящего ножа, пущенного этой некрупной мягковатой рукой.

— Ты неплохо замаскировался, Стреляный, — пробурчал он, указывая Федору на стул.

Федор слегка поежился от упоминания собственной клички, которая так диссонировала с его настроением.

— Так разве это плохо?

— Да, ты знаешь, она довольна тобой. Это — впервые. Ума не приложу, чем ты вмастил.

— Я люблю театр... — ухмыльнулся Артюхов.

— А-а... — неопределенно протянул Артур Нер-сесович, не понимая, как расценить слова Федора. 64

Он просто не знал, что тот за эту неделю уже трижды побывал в театре. Не знал он и того, что и сам Артюхов не прочь был подыграть на подмостках судьбы в каком-нибудь захватывающем действе.

Пока Аджиев собирался с мыслями, пискнул его мобильный телефон. Артур Нерсесович выслушал сообщение, и глаза его хищно сверкнули.

— Везите сюда... — крикнул он в трубку. — Нет, подождите. Лучше поедем в офис. Да, сейчас я оденусь, скажите шоферу, чтобы был готов...

Связь отключилась. Аджиев положил трубку и уставился в окно, о чем-то раздумывая. Федор не знал, можно ли ему уходить, и нерешительно поднялся.

— Ты иди, иди... — Хозяин как будто только что заметил его. — Пока все нормально. На субботу я тебя отпускаю, а днем в воскресенье ты мне понадобишься.

Федор видел, что Аджиев очень взволнован, хотя и пытался скрыть это, но, в конце концов, настроение хозяина его не касалось. Жаль только, что на свидание со Светланой у него остались лишь сутки.

«Мерседес» Аджиева мчался в Москву. Стояла глубокая ночь, и движения на шоссе почти не было. Он очень устал за день, но известие, которое ему сообщил начальник секретной службы его фирмы, привело Артура Нерсесовича в возбуждение. Сон как рукой сняло. Только сегодня при помощи верных людей из московской прокуратуры его сотрудникам удалось до официального обыска проникнуть в запертую квартиру убитого Кости Лесного. Ничего не тронули, только вскрыли сейф, а там среди бумаг оказались две видеокассеты. Их-то и предстояло сейчас просмотреть Аджиеву. И он опасался, чтонайдет на них подтверждение худших своих опасений. Квартиру на Щипке его команда перетряхнула сразу же после операции с «бригадой» Лесного, но там ничего заслуживающего внимания обнаружить не удалось.

В офисе Аджиева уже ждали начальник секретной службы Армен Калаян, бывший гэбэшник, и два его помощника.

Чем ближе к цели был Аджиев, тем больше силы покидали его. Увидев Армена, он понял, что окончательно выдохся.

«Может, не сегодня... — подумал он вяло, — но, с другой стороны, зачем тянуть? Приехал же, примчался...»

Он направился в свою комнату отдыха, где стоял видак. Успел ли уже Армен просмотреть кассеты?

— Что там? — спросил Артур Нерсесович-у. Ка-лаяна, опасаясь ответа, будто выстрела в спину.

— Я посмотрел начало обеих... — Армен помялся. — На одной ничего интересного. Они следили за вами при помощи тех, подкупленных наших. А вот на второй...

Калаян вздохнул и опустил голову. От Армена у Артура Нерсесовича секретов не было. Этому человеку он доверял как самому себе и с давних пор. Но сейчас Аджиев впервые пожалел, что Калаян так много знает о нем.

Они сидели вдвоем в нарядно обставленном за-льчике для приемов близких партнеров и друзей, и Калаян все никак не мог решиться включить видеомагнитофон.

— Давай! — рявкнул Аджиев. — Нечего тянуть. Думать надо, какие меры принимать...

Вспыхнул экран. И началась для Артура Нерсесовича мучительная казнь.

Сначала он увидел себя, складчатобрюхого и ко-66

ротконогого, с идиотской улыбкой млеющего от бесстыдных поглаживаний трех обнаженных девок. Аджиев сразу узнал, где их снимали.

Действие шло по нарастающей. Вот он уже лежал на кушетке, свалив живот набок, а красотки по очереди прикладывались к бессильному и жалкому отростку, торчащему у него между ног. Их острые груди болтались при этом, как пустые мешочки. Безжалостная камера подчеркнула изъян запавших задниц, худобу длинных ног. Аджиев чуть не закричал от отвращения, настолько некрасива была вся эта сцена, но тот Аджиев, на экране, по-видимому, блаженствовал. Иначе как было объяснить тупое выражение на его лице и оскал узкогубого рта? Струйка семени внезапно залила лицо одной из девиц, а другая тут же принялась вылизывать ее, будто кошка... Экранный Аджиев корчился, мотая головой, шевеля губами. Наверное, он говорил что-то или стонал от обрушившегося на него освобождения...

— Я не в силах, уволь... — прохрипел Артур Нер-сесович, махая рукой, чтобы Армен прервал эту пытку. Калаян быстро выключил видак.

— Какие уродливые девки, однако... — пробурчал Аджиев, вытирая платком лицо. — А вблизи казались ничего...

— Эффект съемки скрытой камерой... — коротко изрек Армен. — В действительности все выглядит по-иному. Просто не киногеничные попались девушки.

— И в действительности все так! Так! — заорал неожиданно для себя Артур Нерсесович. — Представляешь? Пустили бы это по Москве, газеты бы ухватились... Дьявол...

Аджиев обхватил голову руками и замер от охватившего его ужаса— Короче, мы вовремя успели, — подытожил его вопль Калаян. — Чего теперь зря расстраиваться? Девок найдем новых. Кассету уничтожим. Делов-то...

— А вторая? Вторая? — вскинулся Артур Нерсе-сович. — Там она, да? Елена? Ее снимали? Где, говори, и с кем?

— Нет, уж это вы должны сами посмотреть, — избегая взгляда хозяина, твердо сказал Армен. — Как бы вам ни было тяжело.

— Ну, валяй, валяй, добей меня окончательно, — скривив губы, Артур Нерсесович немного поломался. Но на самом-то деле ничего ему так не хотелось, как увидеть свою жену в объятиях другого. Он испытывал в предвкушении этого зрелища никогда не переживаемое им ранее столь сильно сладострастное чувство.

Глаза у него остекленели, кровь отлила от^л-ица, пот со лба испарился. Он выглядел иссохшим, опаленным, и бледность его лица, бледность больного или отравленного, стала еще заметнее. Армен Калаян поменял кассеты. Аджиев достал из шкафчика трубку и закурил, поудобнее устраиваясь в кресле. Сейчас он был похож на ценителя, приступающего к просмотру шедевра мирового киноискусства. На экране побежали первые кадры.

— Останови! — приказал Аджиев. Обнаженная по пояс Елена Сергеевна восседала

на мягком пуфике, в незнакомой комнате, ее удивленные глаза были устремлены прямо на них.

— Можно я уйду? — тихо спросил Калаян. Аджиев подумал, рассматривая горделиво сидящую жену.

— Иди, — наконец сказал он. — Но только подожди меня. Эту пленку я досмотрю до конца.

...В воскресенье к полудню Федор возвращался в Москву, окрыленный любовью и мечтами о будущем. Ему стоило огромных усилий вырваться из объятий Светланы. Девушка так уговаривала его остаться до вечера. Но он стойко преодолел соблазн, смутно чувствуя, что нарушать обещание, данное им Аджиеву, никак нельзя.

Суббота пролетела как одно мгновение. Немного подпортило Федору настроение появление брата Светланы: он так хотел побыть с ней только вдвоем. Братец никак не вписывался в его планы, но не прогонять же его было, тем более что девушка сама позвала его, желая их познакомить.

Брата звали Митей. Он учился в университете на каком-то мудреном факультете, собираясь заниматься программированием, был высок, плечист и совершенно не похож на двоюродную сестру. Они поехали гулять в Сокольники, и Федор быстро пожалел об этом.

Сначала, кажется, ничто не предвещало скандала. Они нагрузились в кафе сочным мясом и разнообразными салатами, и Федор ощутил в душе покой, расслабленность и умиротворенность, граничащие с блаженством. Они пили из высоких рюмок мягчайший коньяк, и Светлана щебетала что-то о своем детстве. Потом Федор катался с ней на разных аттракционах в Луна-парке, однако перед самым возвращением домой он вдруг заметил, что Митя пьянее, чем час назад. Это был человек на грани распада, глаза его сошлись к переносице, а руки бессильно болтались. По дороге к метро он один раз чуть не загремел на лестнице. Федор угрюмо поддержал его. Света ошеломленно молчала. На-койец они с трудом провели его мимо контролеров и спустились по эскалатору вниз. При этом Федор держал его обеими руками. — Он живет здесь, недалеко от вокзалов, — с отчаянием шепнула Светлана.

Федор готов был закинуть братца к черту на рога, но ведь на это уходило время, его драгоценное время, которое он отрывал от свидания с девушкой.

— Он всегда так надирается? — спросил Федор, с трудом сдерживая злость.

— Нет, я не знаю, что с ним случилось...

Она выглядела подавленной. На них оглядывались.

«Надо было ехать на такси», — понял Артюхов.

У вокзалов он взял машину, и онитюехали, куда сказала Светлана.

В машине Митя как бы очнулся, плывущий взгляд его остановился где-то в нескольких сантиметрах от лица Федора, и тому вдруг показалось, что он подмигнул; но понять что-либо по этим косым глазам было невозможно.

— Ты... — с трудом проговорил Митя, — все... мо-о-жешь... Да? Бабок до хрена?

— Молчи, умою, — засмеялся Федор, хотя ему совсем не хотелось смеяться. — Заткни пасть, студент. Научишься пить, и я научу тебя, где бабки лежат...

Он увидел в зеркальце, как Светлана гладит брата по плечу рукой, успокаивая. Отчего-то ревность кольнула его, но тут Митя, наклонившись, внезапно поцеловал ее тонкие пальчики. Это было уж слишком, но Федор сдержался.

— Я молчу, молчу, — свесив голову на грудь, забормотал Митя. — Я вам вечер испортил... Ладно, ребята, довезите, а дойду я сам...

Машина остановилась у нужного дома, не доезжая проспекта Мира.

— Света, Света... — всхлипывал пьяный. — Света...

Федор, не церемонясь, выгрузил его, и тот, смешно подогнув ноги, сел прямо на асфальт.

— Оставьте меня здесь... Оставьте... Не трогайте, — продолжал завывать он.

— Поехали, — решительно проговорила девушка. — Теперь он сам дойдет.

Этот эпизод сгладился в памяти Федора, как только они оказались в постели. Светлана ласкала его как безумная, и счастливый Артюхов подивился ее пылу, думая о том, как же непредсказуемы женщины: в прошлый раз — стыдливая девчонка, а сейчас — ненасытная, не признающая никаких запретов женщина.

Лишь под утро она, лежавшая совершенно без сил, напомнила ему о Мите.

— Ты не сердись на брата, ладно? — сказала она. — Это сложно объяснить. Он привык, что я все время одна да одна, за советом — к нему, за помощью — тоже... А тут — ты... Ревность — она ведь касается и родственников.

Но Федору сейчас не хотелось разговаривать о сопляке, и он промолчал.

Предчувствия не обманули Федора; ему никак нельзя было опаздывать: хозяин, оказывается, уже несколько раз спрашивал о нем.

Аджиев впервые принял его в библиотеке, расположившись в кресле за крохотным письменным столом. Он перелистывал какой-то альбом, а когда поднял глаза на вошедшего, Федор поразился бледности его лица. Значит, наверняка что-то случилось. Похоже было, что Аджиев не спал всю ночь.

— Вот, смотрю... — усмехнулся Артур Нерсесо-вич.

Он подвинул в сторону Федора альбом, и тотувидел огромный, изящно выписанный рисунок совокупляющихся в саду мужчины и женщины в легких цветных одеяниях, со странными прическами. Из-за тонкой, ажурной ширмы за ними подглядывал благообразный старик. На рисунке было столько света и воздуха, что Федор невольно прикрыл глаза.

— Нравится? — продолжал Аджиев с той же замедленной усмешкой. — Китайские рисунки. Целый альбом. Я отдыхаю, когда рассматриваю их. Я сам, как этот старик, подглядывающий...

Наждачное царапанье проскользнуло в его голосе.

Федору очень хотелось посмотреть и другие рисунки, но он не осмелился попросить, ждал, что дальше скажет хозяин. А Артур Нерсесович не торопился. Он встал и поправил криво висевшую картину сбоку от стола, натюрморт: виноград, яблоки и какие-то жутковатые рыбы, похожие на раков, на серебряном блюде.

— У меня новые данные, — он наконец перешел к делу. — Ты и так знаешь немало обо мне. Добавлю еще: подозрения мои насчет Елены оправдались. Тот, — лицо Аджиева перекосилось, — перед смертью, конечно, не врал... Дьявол с ним... Они выследили ее. Установили видеокамеры... Теперь я понимаю, чем меня хотели шантажировать.

По мере того как он говорил, Федор узнавал Артура Нерсесовича из охотничьего домика. Этот человек был готов на любое преступление, и ничто не смогло бы его остановить.

Пышноволосая прекрасная Елена и не подозревала, какой меч навис над ее головой. «Неужели замочит бабу? — подумал Федор и решил: — Только не моими руками. Шалишь! Я не по этому делу». А вслух сказал:

— Ну, загуляла, с кем не бывает?

— Я не спрашиваю тебя... — злобно зашипел Аджиев. — Зарываешься... Загуляла — катись к е... матери, без полушки в кармане. В чем пришла, в том бы и ушла... Они неспроста снюхались, да, неспроста. — И зашептал почти в самое ухо Федору, брызгая слюной, глотая слова: — Понимаешь, она с ним... Это теперь ясно... Почему не уходит к нему? Детей у нас нет... Что держит? А? Тот богат, не такой, как я, но хватит им... Меня хотят свалить. Ждут момента... Слышишь? Сва-лить... Все тогда им... Дочку на панель...

Федор впервые услышал упоминание о дочери. Он даже не знал, что у Аджиева есть дочь. И разумеется, пахан вовсе не о дочке пекся, не ее жалел, когда говорил все это. Ревность стареющего непривлекательного мужчины, ненависть к удачливому сопернику и страх потерять не только богатство, но и жизнь, клокотали в нем, вываривая последние остатки человеческого в этой садистской натуре. Предстоящая «мочиловка» духарила ему голову на очередной беспредел. Он их по-китайски казнит на глазах друг у друга и сбросит в один и тот же сортир. Вот это Федору стало совершенно ясно, он только не видел пока, какую же роль отведет Аджиев во всей этой чудовищной интриге ему. Но тут же все и разъяснилось.

— Сейчас я жду его на обед, — сказал Артур Нерсесович, постепенно успокаиваясь. — Ты поедешь еще с двумя ребятами к нему на дачу. Выкручивайтесь, как хотите. Кровь из носу, поставьте ему пару «жучков». Все. Он будет у меня до полуночи. Времени навалом. И без церемоний. Но и без лишнего шума. — Дом с охраной? — деловито спросил Федор.

— Дачка старая, в запустении. Ребята знают. Иди.

Федор побежал одеваться и у лестницы на второй этаж столкнулся со спускавшейся вниз Еленой Сергеевной. Лицо ее было, как всегда, невозмутимо. Лишь искра тревоги промелькнула в выпуклых ярких глазах, когда она увидела Федора.

— Разве вас не отпустили до понедельника? — спросила она как бы походя.

— Увы, — Федор развел руками. — Велено тренироваться, наращивать профессионализм...

— Бросьте, Федор, — строго сказала женщина, взгляд ее беспокойно метнулся. — Лучше скажите, что-то происходит?

Артюхов понял, что, если он сейчас отделается шуткой или неловко соврет, он навсегда утеряет даже малейшую надежду на ее доверие. Поэтому он не стал делать ни того ни другого, а немножко подался вперед и сказал шепотом:

— Когда вернусь, обязательно расскажу. Но вообще-то ничего особенного... Беспокоиться не о чем*... Небольшой наезд... Только вы хозяину...

Он недоговорил. Пожалуй, ее лицо впервые не напоминало маску. Женщина, судорожно сглотнув, кивнула и слегка прикусила губу.

Федор уже сверху увидел, как она медленно движется по толстому ковру холла в сторону библиотеки. Медленно и задумчиво.

«Не без твоей помощи, голубушка, Лесной-то осмелел... Ты навела и обнадежила. Но Костя непрост был. И за тобой следили, видать, раз Аджиев знает обо всем», — думал с грустью Федор, пока переодевался. Артур всех обскакал с его помощью. И Костю Лесного Федор жалел всей душой. Что ему

за дело до этих отожравшихся рыл, до этих роскошных леди в бриллиантах. Все окружающие — лишь пешки для них, пешки в их кровавой, беспощадной игре. Игре без правил. Вот бы поставить их всех в стойло, на цырлы и на четыре кости! А садясь в машину, Федор уже был почему-то совершенно убежден, что найдется правилка и на Аджиевых.

Хорошая компания ехала в «Жигулях»: двое бывших гэбэшников и бандит. Кто бы сказал о таком Федору раньше — не поверил бы. И сейчас он втайне посмеивался над собой, поглядывая на характерно вышколенные лица спутников. Впрочем, они не скрывали от него своего прошлого и, кажется, ничего не знали о нем. Этих в охотничьем домике не было. Федор сразу приметил, что охрана Аджиева отличалась разнослойностью и, по-видимому, эти разные слои не соприкасались. Но, возможно, он ошибался, да и не его это дело разбираться в отношениях услужающих Артуру Нерсесовичу. Стоило сосредоточиться на задании.

Один из спутников, Михась, наконец прервал молчание.

— Дрянное дело — средь бела дня в чужсй дом лезть. — Он с досадой выбросил недокуренную сигарету в окно.

— Да там место глухое... — лениво откликнулся второй, назвавшийся Артюхову Алексеем.

— А я зачем у вас? — вставил Федор.

— Ты в дом полезешь? — с насмешкой спросил Михась.

— Я, — убежденно подтвердил Артюхов. — Обстановку прикину и полезу. Я понял, что дача не охраняется?

— Видимо, постоянно — нет, — кивнул Алек-сей. — Мы в те края уже раза два ездили. Ни разу охраны не замечали. Хозяина нет, дом пустой. Участок огромный, еще сталинских времен. Правда, сегодня выходной, народа, наверное, вокруг много.

— Рисковать зря не будем, — мрачно сказал Ми-хась. — Запорем дело, хуже будет. Лучше на неделе приедем и ночью.

— Да ведь Артуру не терпится, — засмеялся Алексей.

А Федор молчал. У него созрел свой план, а осуществить он собирался его один и втайне от всех.

Дом неведомого Федору Раздольского находился в тридцати километрах от Москвы, в красиво расположенном старом дачном поселке. Как и предсказывал Алексей, несмотря на холодную погоду, дачники торчали буквально на всех участках. Та часть поселка, где жил Раздольский, примыкала к лесу и была относительно тихой благодаря тому, что участки здесь оказались действительно громадными и к тому же заросшими огромными деревьями и непролазным кустарником. Крьши домов едва виднелись сквозь всю эту поросль.

— Ну, что? — ехидно спросил Михась, косясь на товарищей. — Хрен его знает, кто тут есть живой вокруг...

Машина встала в тихом проулке, и они расстелили на капоте газету, достали пиво, разложили хлеб и колбасу. Подозрений эта мирная картинка вызвать ни у кого не могла.

— Завтрак на траве. — Алексей смачно откусил малосольный огурец. Его курносый нос покраснел от удовольствия. — Вкусно!

Федор курил, раздумывая. Нет, он не собирался сейчас никуда лезть. Он уже оценил обстановку и

примерно представлял, как и где можно проникнуть на участок Раздольского.

— Только ночью, ребята, — сказал он, видя, что товарищи ждут ответа от него. — Прямо от леса по деревьям легко пробраться. Веревка нужна. Дело простое. А собаки там нет?

— У него ротвейлер, он его с собой привозит, иногда здесь живет. — Алексей вздохнул: — Надо только точно знать, что он сюда не вернется. Это уже Артура забота.

— Втроем здесь делать нечего, — продолжил Федор. — Один с машиной у станции ждет. Двое пешочком сюда двигают. Картина ясная. Нынче вечером все и устроим в лучшем виде.

Они не спеша доели и допили все и тронулись назад в город.

— Вы меня высадите где-нибудь в центре, — неожиданно сказал Артюхов, когда они миновали кольцевую. — А хозяину доложите, что я по его делу на разведку пошел. К началу операции объявлюсь.

Михась с Алексеем переглянулись, но возражать ему не стали.

К дому на Щипке Федор подходил на этот раз с той стороны, откуда они с Аджиевым успели драпануть от преследователей. В безрассудное и опасное предприятие решил он пуститься, и сам знал об этом. Да уж больно жгла его мысль одна, догадочка подталкивала: проверь, не тяни. Как только услыхал он от Аджиева про видеокамеру, так сразу и сообразил, что еще и где поискать можно. Сомневался лишь в одном: нужно ли по отношению к Артуру Нерсесовичу подобную прыть проявлять? Но самому любопытно было: прав ли он, верно ли догадался? И тянуло еще что-то непонятное на Васькинуквартиру, ну точно как в книгах пишут: тянет преступника на место преступления.

Вот и двор, куда они выбежали с чердаков, здесь ] в них стреляли. Воскресный летний двор в Москве I пуст. Большинство на дачах и огородах. Лишь около мусорных баков копошились двое стариков в синих школьных курточках прошлых времен. Один, с фиолетовым носом, патлатый, взглянул на Федора слезящимися глазами и заурчал что-то враждебное, будто оберегал свою добычу от потенциального соперника. Рядом с ними стояла драная сумка, полная бутылок, а найденное тряпье они откладывали отдельно в большой грязный полиэтиленовый мешок. От разворошенных ими баков тошнотворно несло ! гнилью.

Федор обошел их и нырнул в подъезд, решив вновь пробираться в нужный дом чердаками. Оказалось, что все двери, которые он открыл тогда, так и остались незапертыми. Безо всяких препятствий добрался он до нужного чердака и вышел на лестничную клетку верхнего этажа Васькиного подъезда. Тишина царила в доме. Он спустился на один пролет по давно не убиравшейся лестнице. Прислушался. Дом словно вымер. Вот и квартира Василия. На двери белела полосочка бумаги.

Опечатана, сообразил Федор. Подошел ближе. Все необходимое имелось у него под рукой. Тончайшим лезвием полоснул листок, надел трикотажные перчатки, достал отмычки.

Первая дверь поддалась сразу. Со второй пришлось повозиться. И тут он чуть было не бросил все, когда услышал, что снизу вызвали лифт. Но вот распахнулась и вторая дверь, почти одновременно стукнули открывшиеся двери кабины где-то совсем рядом. Однако он уже был в квартире.

В доме царил разгром, но Федор, не обращая ни

на что внимания, перешагивая через брошенные как попало вещи, бросился к цели своего прихода сюда, в большую комнату, которую Голова именовал столовой.

Здесь тоже хорошо поработали, и, видимо, понял Федор, не одни менты. Огромный резной дубовый стол, сдвинутый с середины, стоял с сорванной скатертью, диваны зияли вырванными подушками, исчезли из стеклянных шкафов все статуэтки и фигурки, которых у Васьки было множество. Открытый рояль застыл как бы в ужасе от всего происходившего здесь, не было на стенах и картин. О них свидетельствовали только выцветшие полосы на обоях и зловеще торчащие черные крюки.

«Да, здесь неплохо поживились», — подумал Федор и с замиранием сердца приблизился к занавешенному окну. Именно сюда как раз закатали ковер с пола. Он отодвинул рулон ковра. Склонился под самую батарею и осторожно нажал на две, известные сейчас, наверное, только ему в целом свете, шашечки старинного паркета. Слегка щелкнуло, и Федор, надавив, вынул ту дощечку, которая составляла сердцевинку мозаичной пирамидки. Такими пирамидками был набран весь пол в этой комнате. Перед ним открылся тайник. Федор, не раздумывая, сунул туда руку и достал сначала пачку долларов, упакованную в полиэтилен, а затем железную коробочку и две магнитофонные кассеты. Больше ему в этой квартире делать было нечего.

Только на чердаке он, переведя дух, открыл коробочку. Переливаясь и посверкивая, там лежали бриллианты — целое состояние, к тому же в полиэтиленовой пачке, по его прикидке, было никак не меньше ста тысяч баксов. На такое он, конечно, никак не рассчитывал, когда шел к Голове. Дума/ лишь о кассетах и не ошибся в итоге. И сейчас он радовался и своему чутью, и своей удаче. Тайник он закрыл, и никто никогда не найдет его, разве что снимут паркет, но у кого рУка поднимется на такую красоту! Значит, тайна его находки навсегда останется его тайной.

Он посмотрел на часы. Было около шести. Он пробыл в доме Головы менее двадцати минут. Полоска с печатью на двери, которую он слегка подклеил, выглядела совершенно целой. Лучше, чтоб не сразу заметили, что кто-то побывал внутри. А вообще-то, теперь все это было Федору по фигу. Он знал, куда загнать брюлики и как распорядиться деньгами. Требовалось только терпение и умение выждать. Федор купил цветы и взял машину до Введенского кладбища. Там, под одним из памятников, у него имелся свой тайник еще с давних времен, именно там он и собирался схоронить до поры наследство Головы, доставшееся ему, как он считал, по праву.

Артур Нерсесович любил своих будущих жертв. Когда он ставил сети на них, заманивал в ловушки, обольщал обманными перспективами, касалось ли это бизнеса или деяний, подходящих под статьи УК, он вовсю старался добиться их благорасположения. Не важно, что потом, обобранные им до нитки, они спивались, кончали с собой или исчезали в бомжах; не важно, что последнее проклятье посылали ему растерзанные, расчлененные, казненные «свиньей». Каждого из них он начинал любить, лишь только намечая как свой будущий трофей. Потому что не было ничего в жизни для него слаще охоты, с ее

захватывающей неизвестностью процесса и предоп-* ределенным концом.

Он полюбил Раздольского нежно и трогательно, пока следил на экране за перипетиями постельных игр Ефрема Борисовича с его собственной женой. И в уме Аджиева один за другим рождались хитроумные планы, как заполучить в свои силки такого опытного и искушенного зверя.

Ефрем Борисович Раздольский вошел в библиотеку, где в тиши и уединении сидел Аджиев над китайским альбомом, и даже поразился тому, какое приветливое и милое лицо было у хозяина, когда тот поднялся ему навстречу.

— Ах, дорогой мой, наконец-то, — улыбнулся Артур Нерсесович. — Я тут буквально утонул в китайской эротике, посмотри-ка мое последнее приобретение.

Они вместе сели на диван.

— Елена, конечно, не разделяет моих восторгов. Что поделаешь, наша русская стыдливость... — Аджиев теперь смеялся, заглядывая в лицо гостя.

Ефрем Борисович листал альбом.

— Вот, посмотри, посмотри, — тараторил Аджиев. — Пион — это символ вульвы. Видишь, здесь рядом с любовной парой ваза с пионами. А тут играют на лютне. Музицирование у них ассоциировалось с любовными действиями. Вот он проникает в нее рукой, значит, проходит сквозь «лютневые струны» половых губ... А вот женщина, мастурбирующая в присутствии мужчины — и одинокое дерево за окном. Прелесть, правда?.. И никогда не изображают семяизвержения... Не то что японцы! Китайская эротика необыкновенно тонка и изящ-на... Ах, как она вставила пенис в рот! Это — игра на флейте...

Раздольский никогда еще не видел своего компаньона таким раскованным. Они, конечно, приятельствовали, но до таких интимных подробностей в своих беседах прежде не доходили.

Раздольский приехал на обед в надежде хоть немного побыть с Еленой. Уже две с лишним недели ему не удавалось с ней встретиться. После того как по неизвестной причине сорвалась хорошо продуманная операция с Аджиевым и он потерял всякую связь с группой Лесного, Елена не могла преодолеть страх. Как ни старался Раздольский убедить ее, что в любом случае никаких выходов ни на нее, ни на него нет, женщина жила в предчувствии разразившейся над ними катастрофы.

— Ты не знаешь его, — рыдала Елена, когда он привез ее к себе на дачу в Ильинское. — Почему он сорвался вдруг в этот свой охотничий домик? Что он там делал? Ведь с ним укатила вся его банда, эти кожаные битюги, от которых у меня сердце останавливается, когда я их вижу.

Ефрем Борисович тоже заметил, что несколько дней после того, как Аджиев чудесным образом вывернулся из рук Лесного, он в фирме не появлялся, но расценил это как последствия пережитого шока. И его, конечно, не мог не тревожить тот факт, что пропали не только те, через кого он действовал в окружении патрона, но и сам Лесной вместе с Вуль-фом, которого Раздольский лично неплохо знал. Объяснений этим исчезновениям у Ефрема Борисовича не было. Чуть позже через свои каналы в МВО он выяснил, что Костя Лесной попал в засаду и убит вместе с несколькими товарищами. Однако в министерстве сами терялись в догадках, кто же «на-

ехал» на «бригаду» Лесного и буквально разгромил ее.

У Раздольского не хватило сил признаться Елене, что Костя убит. Но, с другой стороны, он облегченно вздохнул, узнав об этом. Ведь мертвые молчат.

Рассматривая китайские рисунки, Ефрем Борисович опять думал о том, как же избежал западни Аджиев.

А Артур Нерсесович внимательно наблюдал за ним. Он уже весь был нацелен на выполнение миссии; он стал невесом, у него не было тела, души, не было жалости и эмоций — он снаряд, наполненная ядом пуля, сверкающее лезвие ножа.

Измена, клятвы в верности, предательство. Наказание изменников. Кровь. Пусть прольется кровь. Он решился. Он готов.

— Ну как, дружище? Впечатляет? — спрашивает Артур Нерсесович. — Коллекция для Эрмитажа.

— Это уникальный альбом, — соглашается Раздольский. С каким удовольствием он сейчас бросил бы этому старому козлу прямо в лицо: «Да тебе только и остается, что любоваться худосочными китайскими красотками...»

— Между прочим, здесь есть и одна гомосексуальная сценка... — продолжает Аджиев, улыбаясь.

Ефрем Борисович знает, что тот давно подозревает его в подобных наклонностях, и теперь ему это выгодно.

Он кивает как автомат и пускается в длинные рассуждения о том, как разрабатывалась тема гомосексуальности в искусстве разных народов. Он говорит интересно, живо, цитируя Фрейда и ссылаясь на еще множество известнейших имен.

Артур Нерсесович обалдело слушает, и даже видение обнаженной Елены, оседлавшей красивоемускулистое тело Раздольского, сидящего сейчас рядом с ним на диване, на мгновение вытесняется из его сознания картинами содомских оргий.

За обедом Артур Нерсесович вальяжен и весел. Он сыплет шутками, ласкается к жене, наслаждаясь ее смятением, и следит исподтишка за реакцией гостя.

Сети расставлены. Идет -сон. И эти двое уже обречены. Он уверен в этом, но торопить события не собирается. Удовольствие охоты следует растянуть.

Потом они сидят за кофе и десертом в саду. И для них уже готовится бассейн. Артур Нерсесович время от времени ходит проверять, как наполняется его жемчужно-розовая чаша.

Жаркий летний день, благоухание роз. И в душе Аджиева спокойно и празднично. С затаенным ликованием смотрит он издали на изящную фигуру жены в воздушных шелках, на то, как она смеется, запрокидывая голову, слушая невинно склонившегося к ней Раздольского. Все решено, и приговор подписан. Их план сорвался, а он своего шанса не упустит.

— Ребята вернулись, — тихо говорит подошедший к нему охранник. — Хотят поговорить.

— Пусть идут в кабинет, — бросает Артур Нерсесович и кричит жене: — Поплавайте пока без меня. Я отлучусь по делу на полчасика.

И направляется к дому. Уже с веранды он видит, что жена с Раздольским идут к купальне, где ждет их горничная с купальными принадлежностями.

«А может быть, пощадить ее, простить? — неожиданно думает он, стоя уже на пороге кабинета. — Убрать этого кобеля... Пусть теряется в догад-

ках, куда запропал любовничек. А потом дать понять, что знал все. Нет, — понимает он, — жизни не будет все равно. Но зачем тогда все? Все это? — Он обводит глазами роскошный зал, устланный бесценными коврами, с белым роялем у окна... — Привести сюда блядей, пуститься в разгул?» Дочь далека и чужда ему. Что же остается? И Аджиев понимает: он не знает ответа на этот вопрос.

Без двадцати шесть. Аджиев только что отпустил Михася и Алексея. Его тревожит и злит, что Федор исчез куда-то, и он не может сообразить, чем же этот непредсказуемый уголовник способен помочь ему.

Он видит в окно, как горничная подает Елене полотенце вытереть волосы. Раздольский берет его и нежно обкручивает полотенцем ей голову. Получается нечто вроде тюрбана. Они все трое смеются.

«Если не вернется к десяти, шею сверну», — думает о Федоре Артур Нерсесович, и отча'ятше заливает его горячей волной. Нет вокруг преданных друзей, нет близких. Изгой, вокруг которого кормится шайка бандюг, прихлебал, шестерок... Он так сильно сжимает в руках дорогую трубку, что мундштук дает трещину. Бросив трубку на письменный стол, Аджиев решительным шагом выходит из кабинета. Лицо его страшно, и он знает об этом. Надо прийти в себя, чтобы появиться в саду гостеприимным хозяином и заботливым супругом.

Ровно в десять Федор возникает в охранном пункте у ворот дачи Аджиева. Видно, что он торопился, но в глазах застыло ленивое холодное торжество. — Ты даешь... — Михась уже в машине. — Хозяин недоволен.

— Я не опоздал, — отрезает Артюхов и ныряет в салон прежде замешкавшегося в гараже Алексея.

Их выпускают за ворота, и машина, набирая скорость, мчится по поселку в сторону выезда на шоссе.

— Тебе бы пораньше приехать, чтоб успеть доложиться... Он хотел знать, куда тебя черт носил, — говорит Алексей, искоса посмотрев на Артюхова. — Нас начистил, что отпустили. -

— Ничего, потом наградит...

Федор в боевом настроении. Пока эти лапшего-ны распивали здесь кофеи, он за двадцать минут стал миллионером. Теперь у него есть тыл, и в любой подходящий момент он может слинять от Аджиева. Теперь он не зависит от него. Но. паханок мстителен и страшен, ссориться с ним западло. Надо уходить миром. Вот только он сам должен сперва прослушать кассеты, а дальше действовать по обстоятельствам.

В машине тишина. И Федору нравится, что все молчат. «Ништяк, все ништяк», — думает он и вспоминает жаркое тело Светланы.

В Ильинское они приехали в сумерках. Огромная луна как будто застряла в соснах, свет ее сделал все вокруг таинственным и призрачным. Как и решили, Алексея с машиной оставили в отдалении. Пошли вдвоем с Михасем, прихватив с собой обычную хозяйственную авоську.

Поселок спал. Улицы были совершенно безлюдны. Но на некоторых дачах еще горел свет, играла музыка, где-то слышался плач младенца. Лишь раз им попалась навстречу влюбленная парочка, да раза два проехали мимо машины.

Вот они и у цели. Участок Раздольского погру-

жен во тьму. Но на соседних, около домов, слышались голоса и тоже горел свет. У соседей слева к тому же, почуяв чужих, гулко залаяла собака.

— Обойдем сзади, — предложил Федор. — У него же с той стороны не улица, а тоже участок.

Они юркнули в проулок, который оказался длинной еловой аллеей, совершенно неосвещенной. По обеим сторонам высились глухие заборы.

— Там, впереди, лесок, — тихо сказал Михась.

Дача, расположенная позади участка Раздольского, оказалась необитаемой. Они спокойно вошли в калитку и двинулись через заброшенный сад в ту сторону, где должен был быть забор Раздольского.

— Ну и участки здесь, — восхитился Федор. — Настоящий лес.

— Здесь еще в сороковые и пятидесятые годы строились. Тогда такие давали всяким «шишкам»... — бросил Михась. — Не то что потом для быдла несчастные три или пять соток под огород и домик-скворешник.

Федор промолчал. Быдло во все времена оставалось быдлом. Но нынешние «шишки» не чета сталинским...

Скоро они уперлись в бетонную стену.

— Вот он себе какой тыл соорудил, — присвистнул Михась. — А впереди, значит, не успел еще.

— Давай веревку, — деловито сказал Федор. Они перекинули веревку через сук ближайшей к

забору ели, сделали петлю и забросили другой конец на участок Раздольского. Минут через пять оба они стояли уже на той стороне.

Луна сияла по-прежнему холодно и равнодушно. Серебристые ее блики дробились в темной воде крошечного пруда, вырытого перед самым домом. Одуряюще пахли какие-то ночные цветы. — С чердака или откроем дверь? — Федор окинул взглядом изящные очертания старой дачи. Окна были плотно закрыты тяжелыми ставнями.

Михась подумал и решил:

— Нет, лучше через чердак. Кто его знает, какие он приметы на входе оставил. Сразу поймет, что кто-то приходил. Да ты поглядывай, куда наступаешь. Следов бы не оставить.

По высокой траве они подошли к террасе. С пожарной бочки забрались на ее крышу, а потом, подтянувшись на веревке, перекинутой через перила балкончика, оказались прямо перед чердачным окном.

Михась достал из авоськи чемоданчик с инструментами, и Федор, немного повозившись, аккуратно вынул стекло.

— Артист, — восхищенно прошептал Михась. — Перчатки всегда с собой носишь?

Федор не удостоил его ответом, снял кроссовки и змеей проскользнул в душное нутро чердака. Пришлось открыть еще две двери, но Артюхов и это выполнил играючи. Замки были примитивные. Михась больше уже ничего не говорил ему.

Вот они на первом этаже. Включив фонарик, Михась огляделся. Допотопная добротная мебель, плетеное кресло-качалка в углу, по стенам сплошные книжные полки, несколько картин, фотографии в деревянных рамках.

— Теперь ты свое дело делай. — Федор присел на корточки в своей излюбленной позе старого, бывалого зека.

Михась покосился, но промолчал, осторожно вошел в соседнюю комнату. Вышел минут через пять, мягко ступая в одних носках. Еще раз оглядел комнату, высветив снопиком света каждый предмет. Затем приблизился к массивной этажерке, стоящей

около кресла-качалки, и повозился там, вновь посвечивая фонариком.

— Исчезаем, — сказал наконец.

И они тем же путем выбрались наружу, закрыв за собой двери и вставив назад стекло в слуховом окне.

Ефрем Борисович с трудом досидел вечер у Ад-жиева. С Еленой ему после бассейна больше вообще не удалось побыть наедине. Он хотел было уже откланяться после десяти, но Артур Нерсесович скроил обиженную мину. К тому же приехали еще двое его знакомых, один из которых, известный депутат Думы, говорливый и пустой человечишка (по мнению Раздольского), сразу после ужина предложил сыграть в бридж. Елена, попрощавшись, ушла к себе, и они засели за карты.

Раздольский играл рассеянно и делал много ошибок, раздражая партнеров. Его не покидало ощущение, что хозяин дома ждет чего-то. И это напряжение Артура Нерсесовича каким-то образом передавалось ему.

— Все, — наконец сказал он, окончательно запутавшись и вызвав на себя пренебрежительный монолог депутата. — Пора мне ехать. Час ночи.

Артур Нерсесович тоже взглянул на часы и перевел взгляд на Раздольского.

— А я думал, — говорит он, — мы посмотрим какой-нибудь фильмец. У меня есть один, потрясающий. С Катрин Денев. Вы не любите ее, Ефрем? Каскад светлых волос, безмятежный взгляд пустых, отсутствующих глаз... Я буквально отравлен ею...

— Нет-нет, — отчего-то пугается Раздольский. Вместо знаменитой Денев он мысленно видит Елену. Как будто ее портрет нарисовал Аджиев.

«Ах, падаль, — думает Артур Нерсесович. — Ты и не догадываешься, что тебя ждет». ...— Ну, что? — нетерпеливо спрашивает Аджи ев, оглядывая Михася и Федора. — Поставили?

— Как в аптеке, — откликается Михась.

Пережитое волнение все еще держит его в возбужденном состоянии. Федор, наоборот, абсолютно спокоен и невозмутим. Он жует жвачку и смотрит, полуприкрыв веки, на лимонного цвета абажур настольной лампы. За окнами светлеет. Они сидят в кабинете хозяина.

— Мы столкнулись с ним уже здесь, на выезде, у шоссе, — продолжает Михась. — С завтрашнего дня возьмем дом под наблюдение.

Аджиев молчит, и Федор понимает, что он ждет каких-то слов от него.

— Как он в деле? — хмуро кивает на Федора Артур Нерсесович.

Федор лишь усмехается.

— Да он — ас, — коротко отвечает Михась.

— Ну, иди, ты свободен, — отпускает его Аджиев. Они остаются вдвоем.

— Чего молчишь? — начинает злиться Артур Нерсесович. — Куда мотался? Клещами, что ли, тянуть? Ты ведь на службе.

— Пока дело не сделано, балабонить не люблю, — отрезает Артюхов. Ему неохота церемониться с хозяином. — Подумал, раз есть видеокассеты, значит, могли и на маг записать... Проверил кое-что. Но концы с концами не сходятся.

Глаза Аджиева вспыхивают.

— Мы все перетрясли.

Федор вспоминает разгром в Васькиной квартире и улыбается.

— Значит, не все...

Артур Нерсесович смотрит на него пристально:

— Ты не темни... Скажи, где искал?

— Если б нашел — сказал. И еще буду искать.

Вы мне не мешайте только. А то знаю вас: «хвостов» понавешаете или сопровождение дадите. Лучший способ все дело завалить.

— Ты думаешь, что найдешь? — чуть не подпрыгивает в кресле Аджиев.

— Да разве можно с уверенностью сказать, блин... — Федор морщится. — Если такие кассеты в натуре есть, то, наверное, найду.

— Ты получишь хорошие деньги, Стреляный, — шепчет Артур Нерсесович, не сводя с Федора глаз.

Ефрем Борисович мается целый день на работе в фирме. Принимает партнера из Эстонии, которого прислал к нему Аджиев. Чопорный прибалт в малиновой «бабочке» действует на него отупляюще. Он не выспался, тревожится, что не появилась Елена. Телефонные звонки заставляют его вздрагивать. Наконец условия контракта составлены, и он остается один, отклонив предложение эстонца вместе пообедать.

Не дождавшись пяти часов, он срывается домой, прихватывает с собой Чарли, ротвейлера, и мчится на дачу. Он мечтает встретиться с Еленой, но не знает, как это организовать. Сколько изобретательности, денег и сил ушло на то, чтобы выстроить удар против Аджиева. Удастся ли снова обложить этого зверя? И сколько времени опять уйдет на это? А у Ефрема Борисовича уже больше нет мочи жить в отдалении от любимой женщины. Он предлагал ей просто уйти к нему, но Елена не соглашалась.

— Ты думаешь, он оставит нас в покое? — сказала она ему тогда. — Да он разорит тебя, скомпрометирует, или ты попадешь в аварию, со мной или без меня — не важно. Но жизни нам не будет.

Да. Она была права. Только смерть может оста-новить Аджиева, и ничто другое. Лесной нарушил! план, решил, видно, сорвать свой куш... И поплатился... Исчез и Василий Вульф, которого хорошо I знал Ефрем Борисович еще со времен его единст- 1 венной посадки. Собственно говоря, Василий-то и вывел его на «бригаду» Кости Лесного. Других таких ] тесных связей у Раздольского в уголовном мире не ] было, если не считать одного крупного воровского «авторитета», которого он защищал где-то в начале 80-х в бытность свою адвокатом. Еще шанс. Один маленький последний шансик. Не на помощь, нет, на совет. Он думал позвонить ему с дачи и прожил * этот день в ожидании вечера.

Сначала его насторожил Чарли. Собака забегала , вокруг дома, принюхиваясь к чему-то на земле, но потом успокоилась.

Ефрем Борисович потоптался подле террасы, тоже обошел дом. Входную дверь не отпирали. Это он точно знал. Тончайший волосок, приклеенный им на стыке створок, был цел. С некоторых пор он всегда делал так, когда уезжал надолго: оставлял крошечные, не заметные чужому глазу приметы. Зато всегда был уверен в том, что сразу обнаружит постороннее вторжение.

Раздольский открыл окна и ставни и внимательно оглядел свое жилище. Легкий налет еловых игл у черного входа тоже оставался не потревоженным. Он подошел к двери в спальню. И замер. Волоска на самом ее верху не было. Виднелся лишь его приклеенный кончик.

Ефрем Борисович осмотрел стол, стулья, качалку, передвинул все портреты и картины в большой комнате, затем по лестнице поднялся на второй этаж.

Открывали чердачную дверь. Собака урчала у его

ног, и Ефрем Борисович с каким-то даже сожалением вставил ключ в замочную скважину.

Все, он болтается на крючке, а значит, и Елена, и самые худшие их опасения подтверждаются. Ясно, для чего побывали здесь тихие ночные гости: его поставили на «прослушку».

Для Ефрема Борисовича начиналась новая жизнь. Теперь он не свободен в каждом своем движении. «Жучки», слежка — все как в традиционном шпионском романе, обычные атрибуты борьбы, и ему вряд ли выйти из нее победителем. Если только не уехать, немедленно и навсегда. Сколько они мечтали с Еленой, что сделают это вместе, после того как... Не вышло...

Паника охватила Раздольского. Он ходил по даче, словно безумный, не обращая внимания на ластящуюся к нему голодную собаку, на звонки телефона. С большим трудом, наверное, через час ему удалось прийти в себя, и тогда он принялся за приготовление еды себе и псу.

Он знал, что ни.в коем случае не должен сейчас уезжать отсюда. Это встревожило бы тех, кто поставил на него капкан. Его спасение — в спокойствии и выдержке. Раз Аджиев организовал «прослушку», у него нет достаточных доказательств их с Еленой заговора против него. Надо залечь на дно. Переломить себя и не встречаться больше с женщиной. В конце концов, на карту брошена их жизнь. Стоило ли одно интимное свидание с любимой того, чтобы взлететь на воздух в машине или сгинуть с проломленным черепом в каком-нибудь подмосковном болоте?

«Свидания отменяются», — жестко сказал он себе. И он обязан убедить Елену затаиться.

Он понял, что придется разрабатывать другой план или начать все с чистой страницы: в иной

93стране и с новой женщиной. Однако на второе у него недоставало денег.

Раздольский выкурил, наверное, пачку сигарет, пока размышлял над всем этим, сидя в кресле-качалке, доставшемся ему еще от деда. Легкое покачивание во время раздумий всегда успокаивало его. И он успокоился, с удивлением обнаружив, что не так уж и любит Елену, чтобы отправиться на тот свет ] ради нее. Пережитый недавно ужас притупил все ' чувства, кроме одного — чувства самосохранения.

А Елена, уединившись в московской квартире, | как в клетке, никак не могла понять, почему же она не может дозвониться на дачу Ефрему Борисовичу. Ведь она знала, что он поехал туда, он сам ей сказал вчера об этом. Но на ее бесконечные звонки ей отвечали лишь длинные басовитые гудки.

У них не было еще случая, чтобы обсудить, по-чему сорвался их досконально разработанный план. I Но, несмотря на то, что все рухнуло, и, кроме того, бесследно исчезли те двое из охраны Артура Нерсе-совича, кто помогал им, Елена ничего не боялась. Она давно презирала мужа, и в душе ее жила уверенность, что рано или поздно она освободится от него.

В конце концов она позвонила Артуру Нерсесо-вичу.

— Я останусь в Москве, — сказала без всяких приветствий.

— Как, лапунчик! — откликнулся муж и сам поразился своему игривому голосу. — А я приготовил бассейн, жду тебя к ужину. В городе такая духота, а здесь просто рай.

Елена чуть не застонала от бессильной ярости, от невозможности послать его ко всем чертям с матерями. А Артур Нерсесович продолжал:

— Нет, нет, кошка, не позволю. Приеду сам, если не соберешься... Жду.

Он первый отключился. И Елена едва не заплакала. А затем снова попыталась набрать номер Ефрема Борисовича. Он подошел к телефону на этот раз, но голоса его она не узнала.

— О, ля, ля! — воскликнул Раздольский, точно дешевый опереточный фат. — Я только собирался позвонить и поблагодарить за вчерашний чудесный прием, Елена. У вас всегда так тепло и уютно, а хозяйка выше всяких похвал!

Елена Сергеевна сначала оценивала, услышав подобные слова, а потом спросила почти шепотом:

— Ты рехнулся, Ефрем? Что случилось? Ты не один?

— Мы тут с Чарли скучаем, сейчас собираемся пройтись. Передавай привет Артуру! Очень жаль, что я вчера так оскандалился в бридж.

— Ефрем... — с мукой в голосе произнесла Елена Сергеевна. — Неужели все так плохо?

— Да. — Он помедлил. — Я неважно себя чувствую. Не выспался. Прогуляюсь и пойду залягу.

— Спокойной ночи, — мертвыми губами произнесла Елена. Этого «да» было достаточно. Она поняла все.

— Что будем делать, красавица? — спросила она свое отражение в зеркале. — Пока еще хороша, свежа... А дальше, дальше что? Старость с этим навозным жуком?.. Театры, путешествия, званые обеды, легкий адюльтер? А еще? Бриллианты, жемчуга, еще бриллианты и жемчуга, еще одно новое платье из Парижа... Слюнявая собачонка — предмет последней старческой страсти, или кошки...

Она вспомнила обращение мужа: «Кошка»... И содрогнулась от отвращения. Она не переносила кошек. Елена позвала горничную и велела ей пригла-| сить Федора, который целый день торчал в комнате | для охраны в ожидании ее распоряжений.

Федор ошалел от безделья и скуки и теперь 4 читал, валяясь на мягком диванчике, безразмерный з любовный роман под названием «Девственница».

— Едем на дачу, — сказала Елена Сергеевна, и ] Федор заметил, что в ней как будто что-то сломалось. Плечи опущены, выбившиеся из прически пряди вяло висели вдоль щек.

Видно, хозяйка уловила удивление в его глазах. Этот строгий мужчина (уголовник, как шепнула ей всезнающая горничная Таня), вопреки всему, вызы-вал в ней ощущение надежности. Но Елена знала, как трагически обманчивы бывают ощущения.

— У меня болит голова... — вдруг жалобно ска- I зала она, словно бросая пробный шар.

— Так останьтесь в Москве. — Федор удивился еще больше. Такого тона он от хозяйки не ожидал.

— Но муж... Артур Нерсесович просил приехать . к ужину. Собирайтесь.

«Неужели любовники заподозрили, что их , обули?» — мелькнуло в мозгу у Федора.

Она словно ждала от него каких-то важных слов или хотя бы знака, что он — за нее. Минута была решительная.

«Э, милая, — подумал Артюхов, — я ради тебя и твоего хахаля в сортире «свиньей» болтаться не хочу».

А вслух сказал:

— Вы, если вам что надо, просите меня... Чего я целыми днями от скуки балдею?

Елена Сергеевна попыталась поймать его взгляд. И теперь они смотрели друг на друга. Глаза в глаза.

— Хорошо. Идите, — пробормотала она, не выдержав первой, и отвернулась к окну.

Федор вышел, соображая, что у дамочки можно было урвать куда больше, чем посулил ему Аджиев. Да уж больно риск велик.

Она сама села за руль, а Федор расположился рядом, на переднем сиденье. Водила она свою голубую спортивную машину прекрасно, ехать было одно удовольствие.

— Когда же снова в театр пойдете? — несмело начал Федор, ему захотелось как-то отвлечь ее.

— А вы любите театр? — впервые улыбнулась Женщина.

— Очень, — признался Федор. — Я на прошлой неделе кайфовал.

— Вот уж не ожидала от человека такой профессии...

— Какой такой? — бездумно произнес он.

— Не знаю... Охранник, наверное... — растерянно говорит она.

Со смущенным смешком Федор поворачивается к ней.

— Охранник — это служба, мадам, — говорит он. — У меня нет профессии. Я — вольный стрелок.

Лицо ее, снова отстраненно-невозмутимое, бледнеет.

— Вольный стрелок... — повторяет Елена. — Есть такая опера. Очень старая. Я забыла, но там, кажется, чтобы победить нечистую силу, охотник отливает заговоренные пули...

— Так ведь дьявола иначе и нельзя победить... Его простая пуля не берет, — усмехается Федор, и глаза их опять встречаются.

Руки ее на руле вздрагивают, и чуткий автомобиль слегка виляет в сторону. Сзади истошно гудят.

Больше до самой усадьбы они не произносят ни слова.

4-Город пропащих...Ефрему Борисовичу теперь постоянно кажется, что за ним следят. У него нет ни опыта в таких играх, ни навыка отличить реальную опасность от бреда воображения. Каждый человек, появившийся перед ним неожиданно или посмотревший как-то не так, кажется ему потенциальным врагом. Он понимает, что так недолго и с ума сойти, но ничего не может поделать с тем страхом, который леденит у него все внутри, не давая возможности не то что чему-либо радоваться, а просто жить.

Раздольский всячески избегает встреч с Еленой, хотя сознает, что может подтолкнуть ее этим на безрассудные шаги. И все время видит перед собой кривую ухмылку Аджиева, которая как бы говорит ему: «Попался^ Не уйдешь».

«Надо объясниться с Еленой» — с этой мыслью он просыпается каждое утро, но потом"-всячески увиливает от свидания, хотя женщина ежедневно, прибегая к различным уловкам, намекает ему, что необходимо встретиться.

Вот и в этот четверг, в начале июля, она за кофе в офисе успевает сунуть записку: «Завтра в ГУМе, в 12 часов у фонтана».

Дурной сон. Шутка. Раздольский знает, что завтра Аджиев встречает в это время банкира из Австрии в аэропорту. Сколько у них будет времени? Ведь Аджиев может захотеть пообедать в ресторане вместе с женой. И как она приедет на это безумное торжище? Одна? С охранником? Ефрем Борисович сто лет не был в ГУМе. От прошлых времен у него осталось ощущение бесконечной колышущейся толпы потных лиц, мешков и огромных сумок. Он приедет, больше отказывать Елене нельзя. Вот сейчас она снова войдет в комнату, Раздольский слышит ее шаги около двери. Елена заглядывает к нему, и Ефрем Борисович молча кивает: да.

...Они выезжают с Федором в одиннадцать за букетом. Гостю из Австрии надо доставить в номер гостиницы роскошный, изысканный букет цветов. Елена заказала его накануне. Им надо только заехать за ним. Федор неожиданно для себя нервничает. Ему кажется, что женщина задумала что-то еще, что она обязательно втянет его в какую-нибудь двусмысленную ситуацию.

Букет взят на Новом Арбате. И Елена впархивает в салон, провожаемая восхищенными взглядами прохожих. Федор следил за ней, пока она шла от дверей магазина к машине: редкая экзотическая бабочка, которую неизвестно какими ветрами занесло в их унылые широты. Вот теперь он понимает, что ей действительно нельзя ходить одной. Платье, туфли, украшения, сумочка — у нее все другое, словно взятое из другого мира. Среди потока прохожих, одетых в китайско-турецкое барахло, она — частичка совсем иной жизни.

— Федор, — говорит она, когда они трогаются с места, — где бы поставить машину поближе к ГУМу? Мне надо туда за косметикой в ирландский шоп. Буквально на пять минут.

«Вот оно... — думает Федор. — Выходит, назначили свидание в ГУМе. Меня в машине оставит, а сама...»

— Машину поставим, — отвечает он. — Но вас одну я не пущу. А случится что? Вон как на вас пялились на Арбате.

— Ничего не случится. Я прихватила старенький пиджачок. Буквально на пять минут, Федор. — В голосе ее звучат заискивающие нотки, но изнутри прорывается злость.

— А если за ним следят? — лепит наотмашь Ар-тюхов. — Он ведь лох, дальше собственного носа не видит. Все вляпаемся в историю. Елена смотрит на Федора с ужасом.

— Значит, вы все знаете? — лепечет она.

— Все не знаю, но догадываюсь, — отрицает он. — Вместе пойдем. Я ваш разговор подслушивать не буду. Короче, сказал: вместе. Хоть по сторонам посмотрю.

— Федор, Федор... — шепчет Елена с отчаянием. Но ему ее не жаль. Он думает, какую туфту следует гнать Аджиеву, если их засекут.

Они ставят машину у гостиницы «Москва» и идут через многолюдную площадь 'к переходу у метро «Площадь Революции».

— Слушайте, — зло шепчет Федор. — Я даю вам десять минут. Десять. Смотрите на часы, пока будете говорить. Я предупредил. Иначе все выложу хозяину. Мне моя голова еще нужна. Обратно уходите той же дорогой. Сразу к машине. Ясно? Есть" я рядом или нет меня — идете прямо к машине. Ни шага в сторону. Это — без юмора, Елена Сергеевна.

Она кивает, кутаясь в пиджачок, хотя На улице жарко.

У фонтана в небольшой толкотне Федор еще издали замечает высокую фигуру Раздольского в матерчатой шляпе и с какими-то газетами в руках.

«Замаскировался, едрена вошь», — злорадно хмыкает Федор. Елена подлетает к любовнику. Федор не видит ее лица, но по походке чувствует, как она счастлива.

Артюхов в некотором отдалении рассматривает витрины шопов, затем подходит к девушке, торгующей с лотка сладостями. Но глаза его лихорадочно обшаривают пространство вокруг парочки, выхватывая каждого из проходящих и стоящих там, где стоят, держась за руки, Елена Сергеевна и Раздоль-ский. Они говорят не переставая, а Федор, как ло-

катор, прощупывает пространство и людей, находящихся в нем.

Проходит пять минут. Семь... В сверкающей витрине магазинчика напротив Артюхов замечает мужское лицо. Оно устремлено прямо на Елену. Лампы подсветки делают его похожим на маску. Человек как будто пытается понять по губам, о чем говорят высокий мужчина и женщина в нелепом полосатом пиджачке.

Федор непроизвольно вздыхает и чувствует, как пот медленно начинает стекать из-под мышек. Разумеется, он ждал этого. Иначе и быть не могло. Кретин Раздольский, этот жалкий адвокатишка, обосрался по уши. Он привел «хвост», гнида, и не заметил этого. Влюбленный мечтатель, идиот.

Федор встает так, чтобы его не было видно с того места, где за витриной прячется «топтун».

Десять минут. Пошла одиннадцатая. Елена с трудом отрывается от Раздольского и идет, не оглядываясь, чуть-чуть качаясь на высоких каблуках, через жиденькую толпу к выходу. Ефрем Борисович мгновение смотрит ей вслед, а затем поворачивается в противоположную сторону.

Федор влетает в магазинчик и сталкивается прямо в дверях с тем, кто следил за Еленой и Раз-дольским.

— Ты аджиевский? — Федор хватает его за плечи. Человек смотрит на него сначала недоумевающе, а потом скалит рот в угрожающей гримасе. Маленький такой человек, в сером костюме, незаметный хмырь. — Аджиевский. — Федор кивает утвердительно. — Хозяину скажи, что сговорились убйть его... Слышишь? Я за ней сейчас пойду. Киллера наняли...

Федор говорит без умолку, а сам тащит человекаподальше от фонтана, от людей, к переходу на соседнюю линию.

— Слышишь? Немедленно доложи... Киллера... Завтра утром, когда с дачи поедет, шофер подкуплен.

Человечек ошеломлен, он смотрит на Федора с недоверием и пытается оторвать его железные пальцы от пиджака.

Вот переход на соседнюю линию. Лестница. Какая-то одетая в черное старуха спускается вниз. Федор прижимает человечка к>стене. Следующее его движение неуловимо. И смертельно. Жертва даже не успевает заметить ножа, профессионально ныряющего в левое предреберье. Ни звука. Лишь короткое «ах» и открытые глаза, которые уже не видят Федора. Но его уже и нет здесь. Крик старухи взрывает за его спиной праздничный гомон торжища:

А Федор далеко. Руки в карманах. Стремительная походка. Кажется, и на этот раз он Аджиева обыграл. На этот раз.

— Что с вами? Господи! Кровь... — Елена чуть не плачет, глядя на плюхнувшегося рядом с ней на сиденье Федора. — С Ефремом что-то случилось? Говорите же!

— Какая вы дура, Елена Сергеевна, — с отвращением говорит Артюхов. — Трогайте же, да на дорогу получше смотрите, а то и здесь влипнем...

Федор вытирает правую руку носовым платком, поплевав на него. Женщина заводит мотор, и автомобиль, пятясь, выбирается со стоянки.

Артюхов выбрасывает из окна платок в ближайшую урну.

— Надо мне это было? — говорит он, пожимая плечами. — Ради вас и вашего еб..., о, простите, дружка... Да...

Федора одолевает нервный смех.

— А еще ваш муж говорил, что я жалостливый... — И он резко меняет тему: — Сколько у нас времени?

— Час с небольшим... — откликается женщина, боясь даже взглянуть в сторону спутника.

— Так... — Федор уже почти успокоился, теперь мысли его мечутся в поисках дальнейших верных шагов. — Сейчас на Тверской в какой-нибудь магазин зайдете. Остановимся. Купите что угодно, и домой. Да не трусьте так! — почти кричит он, и от этого крика Елена приходит в себя.

— За Ефремом следили? — спрашивает она.

У нее прежний высокомерно-холодный тон, и на лице привычное отстраненное выражение. Такой женщина нравится Федору, и он отвечает:

— Да. Пришлось убрать. Подфартило, что он был один. Останавливайте. Вон парфюмерия какая-то. Жду пять минут.

Через пять минут Елена вылетает из магазина с какой-то цветастой коробкой, и они мчатся дальше, теперь домой.

— Вы его совсем?.. — спрашивает она после некоторого молчания.

— Не о том думаете, — как с больной, говорит с ней Федор. — Вы лучше соображайте, что делать будете? Неужели не усекли еще, что не вам тягаться с Артуром? У него все козыри на руках...

— Какие козыри? — шепчет она.

— Да вы и наполовину не знаете, какой крутой пахан ваш муж, — продолжает Федор, не отвечая на ее вопрос. — Короче, я вас предупредил. Но больше в ваши игры не играю. Все, мадам. Я действительно не Достоевский. Мне своя башка дороже, слышите? Ваш этот адвокат...

Федор машет рукой, чтобы не загнуть матюк. Его слегка подташнивает. Запах крови, кажется, стоит у него в ноздрях. Или это пахнет так дурацкий вычурный букет на заднем сиденье?

— Вы меня поняли, мадам? — продолжает Артю-хов. — Не лезьте в пекло... Все. Отныне я для вас слепоглухонемой.

После удачного дня, проведенного с австрийцем, Аджиев весел и настроен миролюбиво. Елена была, конечно, украшением их неформальной встречи в ресторане «Метрополь». Он видел внимательные и заинтересованные взгляды мужчин, устремленные на его жену. А потом — она так мило болтала с герром Кренцем по-английски. Австрияк нашел ее восхитительно-остроумной, что и выразил на корявом русском языке Артуру Нерсесовичу в конце вечера. Он уже с трудом двигал не только языком, но и ногами, когда они с Еленой посадили его в автомобиль.

— Прогуляемся, — неожиданно сказала жена. — Давно я не ходила пешком около Кремля.

— Пешком? — ахнул Аджиев.

— Ну конечно. Очень хочется... — Голос Елены звучал беззаботно. Почти как в первые годы их супружества.

Артур Нерсесович шел рядом с женой и замечал, с каким жадным любопытством она оглядывает реконструирующуюся площадь около Большого театра, табунки молодежи, теток, торгующих всякой снедью у метро «Площадь Революции». Охрана ошеломленно плелась сзади.

— Купи мне мороженое, Артур, — капризно сказала жена.

Артур Нерсесович засуетился, оглядываясь по сторонам, и в результате приобрел небольшой буке-

тик каких-то пахучих лесных цветов у пожилой женщины, стоящей рядом с бывшим музеем Ленина. Мороженого нигде не было.

— Давай обойдем здесь, — брезгливо сказал он, кивая на группки небритых мужиков и плохо одетых женщин, что-то горячо обсуждающих у входа в бывший музей. — Коммуняки здесь собираются недобитые... Сброд...

— А меня здесь в пионеры принимали... — звонко сказала Елена, и на них оглянулись.

— Ну, ну... Тоже нашла что вспомнить. — Артур Нерсесович растерялся. Против такой Елены у него оружия не было.

— А почему? — Она повернулась к нему. Ее прозрачные глаза сияли. — Это — мои детство, юность... Я была тогда лучше, чище, Артур. И люди вокруг были другие. Тоже добрее и чище. Мы были беднее, но душа-то была свободнее!

— Хм... — Артур Нерсесович не знал, что отвечать жене. Всякие разговоры о душе его всегда ставили в тупик. Наконец он нашелся: — А наш чудесный дом? Поездки по миру? Сколько ты уже увидела всего!

Они входили в Александровский сад. Впереди на Манеже играл и резвился фонтан. Пахнуло влагой и сладким, арбузным запахом свежеподстриженной травы.

— Да, но какой ценой, Артур! — Голос ее звучал печально.

— Что значит — какой ценой? — замер Артур Нерсесович. — Что ты имеешь в виду? Скажи.

— Мы оба как куклы, Артур. Машинки для делания денег — и все... — Она засмеялась, но смех этот был невеселым. — Ну, давай раздадим все нищим... Поселимся в хрущобе, — вскипел Аджиев. — Глупости какие, Елена. Поедем-ка лучше домой.

Прогулка не получилась. И настроение у Аджие-ва было испорчено, а тут еще по приезде на дачу ему доложили, что пропал один из тех, кого он направил следить за Раздольским. Ушел в ГУМ за «объектом» и больше не появился. Сам Раздольский вышел обратно из магазина, сел в свой «жигуль» и уехал.

— Да как же так? — недоумевал разъяренный Артур Нерсесович. — Почему не подстраховали, послали одного?

Но теперь все эти вопросы звучали риторически. Человека не было. Исчез.

Выяснять что-либо ночью было бесполезно. И Аджиев приказал позвать к себе Федора, но оказалось, что тот сегодня ночевал на московской квартире.

С раннего утра Артур Нерсесович поднял на ноги всех своих людей в московской милиции, и' вскоре выяснилось, что вчера средь бела дня в ГУМе был убит мужчина средних лет. Документов при нем не оказалось.

Поехавшие в морг на опознание по приказу Ад-жиева ребята привезли известие, что это и есть следивший за Раздольским Юрка Данилин.

— Убили по высшему разряду, — сказал Аджие-ву со вздохом знакомый капитан. — Зарезали. Мастер сработал.

Слово «зарезали» вызвало у Артура Нерсесовича определенные ассоциации. Он позвонил тут же горничной на квартиру в Москву и выспросил, в какое время накануне уехала Елена Сергеевна с Федором,

когда возвратилась, и не заметила ли та чего странного в поведении охранника.

Горничная Татьяна отвечала бойко, и по ее рассказу выходило, что ничего особенного она ни за охранником, ни за хозяйкой не приметила. Приехали они с покупками и с букетом где-то в половине второго, а уже в два часа отправились в гостиницу «Балчуг», где ждал жену Артур Нерсесович с австрийцем. Федор же вернулся, обедал и весь вечер и ночь находился дома.

Потом Артуру Нерсесовичу было не до Федора. Днем он вел переговоры с австрийцем на фирме, после этого был устроен коктейль, и Аджиев, как затаившийся зверь перед прыжком, незаметно наблюдал за женой и Раздольским. Нет, ни к чему не мог придраться его придирчивый глаз. Елена ничем не выделяла своего любовника, да и тот держался почтительно-дружески.

«Как же просто лицедействовать в мире, в мире зримом! — думал Аджиев. — Улыбаешься, киваешь, что-то бормочешь в знак согласия или вежливо выражаешь несогласие, время от времени роняешь несколько слов, стараясь быть остроумным, — это уже победа».

Прием с коктейлями по случаю приезда зарубежного гостя в разгаре. Гул голосов. Нестройный и миролюбивый. Два крупных московских банкира. Президент дочерней фирмы из провинции с женой. Раздольский, обнажающий в улыбке прекрасные зубы. Елена в изящном костюмчике цвета оливок. Она держится так мило. Австриец, грузный, с хитроватыми глазами навыкате, два его секретаря, переводчик Аджиева.

— Да, я думаю, вы правы.

— Нет, благодарю вас, клубники достаточно.

— Да, безусловно, интересное предложение. И немецкая речь, мягкая, похожая на бархатную прокладку, между оживленными репликами на русском языке.

Аджиев видит, как жена болтает с банкиром. Но разговор не слишком занимает ее. Взгляд ее двигается, перебегает, рыщет. На пальце — кольцо с бриллиантом, подарок Артура Нерсесовича к сорокалетию.

Поздним вечером, уставший от светских условностей, Артур Нерсесович пьет один у себя в кабинете на даче. Завтра свободный день и можно расслабиться. Елена повезет австрияка в Троице-Сер-гиеву лавру. К счастью, Аджиев не будет сопровождать их, он отговорился неотложными делами в Москве. Кроме того, он давно не видел дочери и как раз завтра она приедет на дачу пообедать с ним. У нее уже закончилась сессия.

«Отправлю куда-нибудь, — думает он о дочери Лиле. — Пусть едет в Испанию, на Кипр...»

В душе он робеет перед девушкой и иногда не знает, о чем с ней говорить. С тех пор как она поступила учиться и он отделил ее, купив ей двухкомнатную квартиру, дочь стала совсем чужой.

— Ты, Федор? — спрашивает он, услышав стук в дверь. — Входи. Я еще вчера хотел поговорить с тобой. Как настроение?

— Мне бы на воскресные дни отпуск... — говорит Федор. Лицо его кажется осунувшимся, а глаза смотрят жестко.

— Иди, — неожиданно легко соглашается Аджиев. — Но ты ведь мне что-то обещал?

— Да как же я могу что-то сделать, если днями сижу на привязи? — Федор оживляется. — Вы же знаете, какая неделя была.

— Неделя... — повторил Аджиев. — У меня человека убили, зарезали прямо в ГУМе... Днем...

— Е-мое... — Федор качает головой, стоя, как на рентгене, под тяжелым взглядом хозяина. — Значит, в чьи-то дела нос сунул, — убежденно говорит он.

— Дела все те же...

Аджиев почему-то уверен, что Федор обо всем знает и так, и ему становится скучно. Слова никак не хотят связываться в несущую хоть какой-то смысл последовательность. А может быть, он просто уже сильно пьян? Федор молчит, и это бесит Артура Нерсесовича.

— Да понимаешь ли ты, что это такое? Днем, в ГУМе!

— Делов-то... — Федор спокоен. — И стреляют, и взрывают в центре Москвы что ни день. Вон, в «Комсомольце» почитаешь — жуть...

— Он следил за Раздольским, — цедит Аджиев.

— Вот оно что... А почему один, без прикрытия?

— Иди... — не выдерживает разговора Артур Нерсесович. — Я отпускаю тебя до утра понедельника. И надеюсь, хоть ты чем-нибудь порадуешь меня.

Федор уходит. В кабинете совсем темно. Аджиев, не включая света, снова наливает себе коньяк и пьет, чувствуя, как маленькие солнца вспыхивают в глазах и в мозгу, будоражат кровь. И ему неодолимо хочется подняться наверх к жене. Разбудить ее и заставить смотреть вместе с ним тот безумный фильм, где в абсолютной тишине парят обнаженные тела любовников, насыщающихся друг другом, словно двое голодных. Но он с огромным трудом пересиливает себя: еще не время.

Открытая дверь балкона вся в каплях дождя. Вот оно — взгляд, пробежала искра. Озарение. Удар молнии, легкое прикосновение. Девушка придвигается к нему ближе, прижимается:

— Я люблю тебя, ах, пожалуйста, только не исчезай больше надолго...

Теплое тело Федора. Широкие плечи, мускулистая спина. Их тела соприкасаются. Его рот, его зубы, его язык. Он снова и снова овладевает ею.

— Тебя, и только тебя. Тебя.

Глаза ее крепко зажмурены, в уголках залегли морщинки от напряжения. Неистовое желание вдруг вспыхивает в нем — завладеть ею как можно полнее, схватить за плечи, крепко, так крепко, что его пальцы буквально впиваются ей в тело.

Она стонет или кричит? Или это его голос? Федор не различает звуков, он оглох и в мгновенной вспышке молнии видит только, как округляются ее губы, будто у рыбы: «о...»

А потом они лежат, обессиленные, слушая дождь и удаляющийся рокот грома. И ему хочется сказать ей: «Мы богаты и свободны». Но вместо этого он говорит:

— Давай уедем, Света...

Она молчит, но его не пугает это молчание. Ведь она принадлежит ему, принадлежит безраздельно. Он протягивает руку и касается ее живота, грудей, бедер... Все это — его.

Девушка улыбается. Даже не видя ничего в темноте, он знает: она улыбается. И тогда он повторяет:

— Уедем, и как можно скорей.

Она по-прежнему молчит. Разве он сказал что-то не так? Федор поворачивается к ней и прижимает палец к ее горячим влажным губам.

— Да? — спрашивает он. — Я сказал что-то не так? — И тут его осеняет: — Света, Света, — повторяет он, — ты будешь моей женой? Да? Будешь?

Вместо ответа девушка целует его долгим мягким

поцелуем так, что у него начинает кружиться голова.

— Я должна познакомить тебя с моим отчимом, — говорит она, когда он лежит, завороженный легкими касаниями ее неутомимых нежных рук, для которых, кажется, нет ни одного уголка его тела, какой бы они не обласкали.

— Что? — спрашивает Федор. В эти мгновения он позабыл значения всех слов. — С отчимом? Да, да, конечно... — Он с трудом включается в действительность.

А Светлана уже сидит на кровати, скрестив стройные ноги, и смотрит на него сверху. Федор видит темные провалы глаз и блеск зрачков.

— Конечно, — торжественно произносит он. — Все должно быть по-человечески.

Верил ли он в подобное? Думал ли, что такое произойдет когда-нибудь в его судьбе?

— А ты не примешься за старое? — серьезно спрашивает его девушка.

Теперь молчит он. Это страшный вопрос, и он не имеет права лгать.

— Света... Светлана... — Чувства переполняют его. — Я не примусь за старое. Но если придется бороться за нас с тобой, за нашу жизнь... Я... Я не знаю, Света... Я не предам, Света. А ты не предашь меня?..

Его пылающее лицо прижимается к ее животу, ее бедрам. Он ласкает ее. Пока она не вскрикивает, не начинает метаться. Пока она не кричит.

Ефрем Борисович читает письмо от Елены. Женщина все-таки сумела передать ему весточку на вечере с коктейлями, хотя оба они постоянно ощущали на себе неусыпное око Артура Нерсесовича. Как же они были неосторожны, когда назначал! свидание в ГУМе! А он-то и вовсе вел себя словш баран, которого ведут на бойню, и Елену бы увле» за собой.

Все каменеет у него внутри, лишь только ог представляет последствия этой встречи. Нет, им совсем нельзя пока встречаться. Но что это за человек, который спас их? Который рассказал, будто Аджиев знает «все»? Ведь неисключено, что этот парень — тоже часть плана Артура Нерсесовича загнать их с Еленой в угол, заставить нервничать, совершать необдуманные шаги.

«Страшный человек...» Ефрем Борисович усмехается. Так Елена написала о муже: «гораздо более страшный, чем мы думаем с тобой». Но если он каким-то образом действительно знает все, значит, ни Елене, ни ему, Ефрему Борисовичу, пощады ждать не приходится. Этот парень убил «топтуна» в ГУМе, спасая, конечно, собственную жизнь. Елена слишком романтизирует своего охранника. Трезвый расчет руководил им. Конечно, он рисковал, но, видимо, угроза возмездия Артура Нерсесовича перевешивает последствия риска. Уголовник, как пишет Елена. Зарезал человека средь бела дня, буквально на глазах у толпы...

Ефрем Борисович задумывается. Наверное, перекупить этого кадра не удастся. У него нет миллионов в баксах, как у Аджиева. Да он немало уже вложил и в ту неудавшуюся операцию. Так до сих пор и неясно, почему неудавшуюся.

Раздольский осторожно сжигает письмо Елены в огромной мраморной пепельнице. Все. Это-то уж никто больше не прочитает. Он сбрасывает пепел в унитаз и идет к себе в спальню, светлую комнату, обставленную с большим вкусом, выходящую окнами на Патриаршие пруды.

«Уголовник...» — повторяет он про себя и понимает, что, если он еще хочет переломить ситуацию в пользу свою и Елены, необходимо использовать еще один, последний шанс.

Раздольский подходит к книжному шкафу, украшенному затейливой резьбой — цветами и птицами, и достает оттуда записную книжку в истертом кожаном переплете. Он быстро находит нужный номер. «Ирочка» — написано среди прочих на букву «И». Это телефон того самого «авторитета». Лет пять не общался с ним Ефрем Борисович, но слышал, что тот жив-здоров и процветает. Тогда, в 90-м году, Раздольский очень помог ему. Неужели теперь тот откажет ему в совете? Только в совете...

И Ефрем Борисович решается.

К телефону подошла старушка, и Раздольский узнал голос матери Павла Сергеевича Купцова, известного в определенных кругах под кличкой Купец. С матерью-то в основном и пришлось Ефрему Борисовичу общаться тогда, когда он защищал Купцова. Старушка узнала Раздольского, обрадовалась и попеняла, что надолго пропал.

— Вот теперь такой момент настал, Авдотья Семеновна, что мне помощь вашего сына понадобилась... — вставил Ефрем Борисович ключевую фразу в светскую их болтовню о жизни, внуках и болезнях.

Старушка поняла с полуслова, сообщила, что сын с женой на даче, и дала телефон. Раздольский не стал тянуть, перезвонил тут же.

Трубку взяла жена, долго выслушивала, раздражая Ефрема Борисовича вопросами, кто звонит и зачем, но зато сам Купцов приветствовал его, как старого друга.

ИЗ — Встретиться можно, — сказал он, ничего не уточняя. — Приезжай ко мне сюда.

— Нет. — Раздольский замялся. — Не надо бы, чтоб нас кое-кто видел вместе.

Купцов помолчал, соображая.

— Неужели с «хвостом» ходишь? — наконец быстро спросил он.

— Да влип немного, — стараясь говорить беззаботно, откликнулся Ефрем Борисович.

— Ну, хорошо-о,— невозмутимо протянули на том конце. — Ты клуб «Золотое руно» знаешь? Заведение закрытое. Вход строго по карточкам. Место «чистое». Завтра к семи вечера подъезжай, на входе пропуск будет ждать. Скажи: Иванов.

Ефрем Борисович, испытывая неизвестное ранее чувство униженности, хотел было еще выяснить один деликатный момент, но Купцов, словно угадав его мысли, опередил:

— Да ты не дрейфь, оттуда информация, как из могилы, не выйдет, — и засмеялся.

Но все равно Раздольский, крепко запомнив ГУМ, всеми способами подстраховался, когда шел на встречу с Купцовым. Во-первых, он, оставив в гараже машину, отправился пешком до метро. Путая следы, сделал несколько пересадок и только после этого в одном отдаленном районе Москвы поймал на пустой улице частника и отправился по указанному Купцовым адресу. Вечерний костюм он предусмотрительно прикрьл легким плащом.

Клуб «Золотое руно» находился в общем-то совсем недалеко от его дома, в тихом центре Москвы, занимая целиком отреставрированный, как игрушка, особнячок в стиле модерн. Кое-что Ефрем Борисович в жизни повидал, но и его поразили роскошь внутреннего убранства клуба и тот дух респек-

табельности, который он ощущал ранее только в богатых домах Англии.

«Неплохо устроились «воры в законе», — уныло думал Раздольский, оглядев неброско обставленную комнату с камином, куда провел его служащий. Других посетителей клуба видно не было.

— Привет, Ефрем Борисыч. — Качнув тяжелую портьеру, в комнату вошел Павел. — Видишь, тишина, благолепие. Не притон какой-нибудь. Пойдем-ка поужинаем. — И он провел Раздольского на второй этаж, в кабинет, где уже был накрыт стол.

Немного выпили и закусили, повспоминали прошлое. Раздольский нервничал, усмехаясь про себя над тем, как перевернулась ситуация, и теперь вот он ищет защиты у матерого уголовника. Почему-то ему совсем не приходило в голову, что они с Еленой, решившись избавиться от Артура Нерсесо-вича, пусть и чужими руками, тоже далеко не безгрешны. Сейчас он ненавидел Аджиева еще и за то, что сидит в страхе в роскошном заведении, и костюмчик у него похуже, чем у того «друга» напротив, а уж как он добирался сюда...

— Я сюда чуть ли не пешком шел, — буркнул он невпопад, не в силах отрешиться от одолевших его мыслей.

— Так кто же это тебя достал? — перешел к делу и чуть-чуть опьяневший Купцов.

И тогда Раздольский выложил все, или почти все, не сказав прямо, что надеялись убрать они Аджиева.

— Любовь, значит? — осклабился Павел Сергеевич,- и так противно на душе у Раздольского стало, словно он разделся здесь догола. Он не то чтобы жалел о том, что рассказал совершенно незнакомому человеку самое сокровенное (Елена там, в ГУМе, одобрила его решение), он теперь боялся и Купцова.

— Слухами Москва полнится, Ефрем Борисович, — неопределенно продолжал тот. — Я-то теперь совсем отошел от дел. Так, рантье... — Он опять неприятно осклабился, его маленькие глазки с прищуром весело смотрели на потерянное лицо Раздольского. — Лесной ваш мелочь, дурогон, не по себе дерево взял... Да и вы, простите, не в свои сани сели... Слыхал я про Аджиева. Он из этой новой шестерочной публики на немереных деньгах, и масть им подперла. Работает ваш друг аккуратно, в чужие дела не лезет, на верхах завязан. Если ты за советом пришел, то совет мой прост: бери, что под рукой, и канай подальше. Жив будешь. Бабу он простит. А вдвоем вам точно не спастись, из-под земли достанет. Говорят, он беспредельная рожа. Вот ты про ГУМ мне еще расскажи. Кто же это у него работает ловкий такой? Точно, сидел? Эти «новые» обычно мусоров да гэбню подбирают, наших не берут...

• Ефрем Борисович послушно еще раз рассказал все, что знал про историю в ГУМе. Сознание его будто парализовало, он понял, что напрасно встретился с Купцом.

— А если ты надеялся, что помогу... — Павел Сергеевич усмехнулся.

Сердце у Раздольского сжалось, он даже покраснел весь, ожидая окончания фразы, но Купцов -только покачал головой и с аппетитом принялся за курицу, фаршированную белыми грибами. А у Ефрема Борисовича встал в горле комок, и он, как ни силился, ничего съесть больше не мог. Закурил.

— Ну так вот, — сказал Купцов, покончив с курицей и вытирая льняной салфеткой рот. — Я-то ведь, как сказал, живу на покое. Но попробую по-

советоваться кое с кем. Через недельку сообщу, не боись, Ефрем Борисыч, на рожон не лезь. Ты мне помог, я тебя не забыл. Посоветуюсь, обещаю. Но если нет, то действуй, как я сказал: ноги в руки и — аллюр три креста... Да давай ешь. Так, как здесь, на Москве больше нигде не кормят...

В конце вечера условились, что Раздольский позвонит сам, да не с домашнего телефона, а откуда-нибудь из города или от друзей. Купцов остался, а ободренный Ефрем Борисович вышел один в пустынный переулок и, подумав, отправился ночевать к приятелю-художнику на Чистые пруды.

Раздольский и не догадывался, что милейший Павел Сергеевич о многом умолчал в разговоре с ним. Лесного он действительно близко не знал, мелковат был Лесной для него, а вот с Вульфом знаком был. Купец даже кое-какие дела с валютой проворачивал еще при Советах через него.

Исчезновение Головы задело интересы близкого Купцу кореша. Именно по его рекомендации передал тот Василию бриллианты на немалую сумму, потому что у Вульфа имелся надежный заграничный канал. Все пропало: и камешки, и Вульф... Васька, уверен был Купцов, сгинул навек, но бриллианты он передать никуда не успел. В этом тоже у Павла сомнений не было. Сумели они с братвой порыться и на даче Вульфа, и на его московской хате, но ничего не нашли, как, впрочем, и милиция, которая пришла уже после них.

Значит, либо к Аджиеву попали камешки, либо до сих пор лежат в тайнике. Но где был тот тайник? Если бы Купцов знал! А то, что тайник имелся, Вульф когда-то по пьянке выболтал Купцу.

В верхнем, бирюзовом зале клуба «Золотоеруно», больше похожем на оранжерею: столько там было редких цветов, — играли в штос.

Купцов вошел тихонько, на цыпочках, и почтительно приблизился к одному из игроков, седоватому мужчине во фраке и белой бабочке. Наклонился к плечу, тот головы не повернул, весь захваченный игрой, но слегка кивнул, как бы позволяя сказать.

— О Китайце шла речь... — прошептал прямо в подставленное ухо Купцов и отступил на шаг.

Лицо седоватого не изменилось. Он лишь громко сказал:

— Завтра в обед заглядывай... — и снова углубился в игру.

А Павел Сергеевич, довольный проведенным вечером, заказал официанту коробку конфет и пирожных: он решил поехать навестить мамашу.

Жир — вот слово, целиком определяющее стиль и смысл существования Аджиева и подобных ему личинок, вылупившихся из отложенных разлагавшейся советской системой яиц. Жирных, прожорливых личинок и обслуживающей их шатии-братии: журналюг со всегда голодными глазами, жиреющих на кровавых и скандальных сенсациях, дебильноли-цых девок, стоящих на очереди к влиятельным ел-дакам, жопорылых политиков, пихающихся локтями у трона с Его величеством Баксом.

И вся остальная мелочь, шушера: певцы и певички, молодые писатели, ди-джеи, охранники, звезды телеэкрана и порнобизнеса — обслуга второго, третьего, десятого сорта, закапанная влиятельным жиром и отсасывающая от жира своих господ.

Артур Нерсесович все это знал и понимал, но никогда не променял бы свою новую жизнь ни на что другое. Вспоминая слова жены о собственном

прошлом, сказанные ею в Александровском саду, он просто подыхал со смеху: вот уж не думал, что она такая наивная идиотка. Скорее всего, умело играла роль. Ведь это не без ее помощи его чуть не затащили в ловушку и убили бы в конце концов. И все его состояние досталось бы ей и этому неврастенику Раздольскому. Совсем непохоже на наивность... Очень даже неглупый план придумала эта чистая душа вместе со своим любовником.

Он обедал с дочкой и был молчалив, что не нравилось ему самому, но подобрать тему для разговора с девушкой у. него не получалось. Голова была забита совсем другим.

Аджиев ел и незаметно наблюдал за Лилей: очень худа и не то чтобы некрасива, а какая-то в.ся зажатая, держится неестественно прямо. Глаза замечательные: темные, глубокие, выдающие сильную, страстную натуру.

«В девках останется...» — почему-то решает отец, и ему больно за нее. Непривычное, смущающее его чувство.

— Я пойду, папа, — говорит дочь сразу после обеда.

Ее не привлекает ни дом, ни сад, ни хрустальная вода бассейна.

— Так ты, значит, не хочешь ни на Кипр, ни в Испанию? — вяло переспрашивает он, уже зная ответ.

— Да нет. — Лиля играет с льнущей к ней собакой, огромным сенбернаром. — Я поеду в Тбилиси...

Она не продолжает, но Аджиев морщится: поедет к матери.

— А может, вы вместе с мамой?.. — начинает он. Дочь протестующе трясет головой:

— Ты же знаешь, она нездорова, ей такие переезды не выдержать... Их свидание закончено. Все, что она позволяет, — это отвезти ее на его машине в город.

— Спасибо, папа, за деньги, за все...

Он пересиливает себя и неловко целует ее в бледную щеку. Нежная, прохладная кожа.

— Счастливых каникул... — Он не может выговорить: «дочь».

Жаркий и пыльный, разоренный Тбилиси. Без воды, перебои с продуктами, нищета... Согбенная старуха с натруженными руками, его жена, мать его единственного ребенка. На деревянном крыльце их старого дома у подножия фуникулера. Тоска...

Аджиев отгоняет видение и идет в сторону бассейна. Зной.

За Раздольским ничего подозрительного не замечено. Это бесит Артура Нерсесовича. Ему кажется, что ему все врут. «Прослушка» ежедневно докладывает всякую дребедень. Да, говорит он и с Еленой по телефону, но болтовня их настолько наивна, что изощренный ум Аджиева начинает выдумывать наличие какого-то изобретенного любовниками шифра.

Артур Нерсесович в своих подозрениях, что его обманывают, не так уж не прав. Те трое, которые следили за Раздольским в Москве и упустили его, слишком поздно заметив, что'он пошел пешком, опасаясь гнева хозяина, сговорились скрыть этот факт.

Аджиев ждет известий от Федора, но тот каждый раз при встрече только пожимает плечами. А ведь Артур Нерсесович разрешил ему пока больше не выполнять обязанностей охранника Елены, и парень целыми днями где-то пропадает.

Так проходит неделя, и Артур Нерсесович, обал-

девший от ежедневного прослушивания пленок с телефонными разговорами Раздольского (ведь он не доверяет докладам, надеется только на собственную прозорливость), появляется в спальне жены.

На нем рубашка яркой расцветки от Пьера Кардена, дорогой шелковистый галстук, легкие летние туфли сверкают, будто покрытые лаком. Он бодр и энергичен.

Его всегда немного пугала эта ее стильная спальня, с мебелью, отделанной хромом с черным лаком. Розовые стены, розовый потолок, розовые жалюзи, сверкающий хром отделки. Часы, беспощадно выбрасывающие цифры, отсчитывающие время на ночном столике.

Елена расчесывает перед зеркалом щеткой волосы. Она испугана его приходом и зевает. Чисто нервная реакция, думает он, разглядывая в упор ее совершенное лицо.

Сколько он уже не появлялся здесь? Месяца три или даже четыре, наверное?

— Ты ложишься? — вкрадчиво спрашивает он. — Я бы хотел провести эту ночь вместе с тобой. Что-то давно мы...

Артур Нерсесович замолкает и кладет руки на плечи жены, гладит ее, припадает губами к шее.

Она никак не откликается на его порыв. Ее ладони лишь упираются ему в грудь. Голова склоняется набок. Шея напряжена.

«Возьму, конечно, возьму», — думает он и начинает грубо срывать ее тонкий халат. Валит на кровать.

Елена лежит, как убитая, разбросав руки, закрыв глаза. Она понимает, что должна подчиниться ему, слушая шорох сбрасываемых им с себя одежд.

У него мягкое жирное тело. Колышущийся живот наваливается на нее, она стонет, но не отстрасти, от отвращения к нему и к себе, к тому, что сейчас произойдет.

Артур Нерсесович переворачивает Елену на живот, раздвигает ее ноги. Руки его по-хозяйски шарят в самых укромных ее местах. Она чувствует его пальцы внутри себя, ей сначала больно, но он добивается своего: острое наслаждение охватывает ее и туманит голову беспамятством.

А потом он входит в нее и с сопением, бормоча какие-то нелепые словечки, наконец сотрясается от оргазма сам, впиваясь ногтями в ее бедра, тормоша ее. Но она опустошена и холодна и не испытывает теперь ничего, кроме желания убить и себя, и этого копошащегося над ней червяка.

— Приласкай меня... — шепчет он. — Возьми его в рот...

Елена вздрагивает. Такого он никогда ей не говорил. Она открывает глаза и видит у лица багровую страшную плоть. Она кричит, но муж зажимает ей рот. Теперь она видит его глаза: бешеные, кипящие ненавистью.

— Не хочешь? А у него? Ты делала это, да еще как...

Он хохочет и отталкивает ее, сжавшуюся в комок.

«Он знает все», — вспоминает Елена слова Федора и замирает, ожидая удара, последнего смертельного удара — ведь он этого не простит.

Но Артур Нерсесович остывает. Медленно одеваясь, он по-прежнему подсмеивается, приговаривая:

— Все еще впереди, мадам... Все еще впереди... Елена молчит, умоляя судьбу, чтобы он ушел, но

он не уходит, а садится в кресло напротив нее. Женщина накидывает на себя одеяло, оглушен-

ная и раздавленная, ожидая его дальнейших слов, точно приговора.

— Ты можешь уйти от меня, хоть сейчас, — медленно произносит Артур Нерсесович. — Даже машину дам, чтобы до Москвы довезли. Но не к нам домой, а к матери, в Бескудниково. Зарплату в фирме получишь под расчет. Все. Хахаля твоего я уже рассчитал. Он еще не успел сообщить тебе об этом? — Аджиев опять мерзко хихикает: — Конечно, драгоценности, которые я тебе дарил, можешь забрать с собой... Я не жадный. Это — твое... В конце концов, я спал с тобой...

Глаза у Елены сухие, но в душе у нее текут слезы ужаса и унижения. Она ненавидит его. И она не уйдет. О нет, это было бы слишком просто. Пусть он думает, что сломал ее, сделал послушной рабой. Она отомстит. Ее час еще впереди. Правильно он бормотал: «Все еще впереди». Она помогала ему наживать капиталы, их общие капиталы. Сколько махинаций он провернул с ее помощью, сколько налогов не заплатил... Везде участвовала она: в конфиденциальных встречах, на переговорах, на междусобойчиках в узком кругу. И после этого уйти босой и голой? Да еще быть убитой потом, чтоб молчала? Брошенной на пустыре в Бескудниково?

Губы разжимаются сами собой.

— Артур... — Это не она говорит, какой-то чужой голос. — Артур, — повторила Елена, — а вдруг все совсем не так? И ты придумал...

Он перебивает ее:

— Видеокассету не придумаешь, дорогая...

— Артур, — молит она, сотрясаясь от рыданий, от душащей ее ненависти, — ведь ты простишь меня? Я не знаю сама, что на меня нашло... Наваждение... Артур!

Аджиев сидит, наслаждаясь картиной плачущейжены. Ему нечего ей сказать. Он готов простить, если это заурядная связь... Если не больше... Ведь Елена нужна ему. Она даже не догадывается, как нужна, но он ей не верит.

— К дьяволу, — грубовато говорит Артур Нерсе-сович. — Попробуем еще раз. Но смотри...

Он не может сказать ей всего, о чем думает, в чем подозревает ее и любовника.

— К дьяволу, — повторяет он и уходит, хлопнув дверью, опять к своим сомнениям, ревности и догадкам.

Миновал срок, после которого Купцов просил Раздольского позвонить ему. Ефрем Борисович теперь безработный. Но даже и после того, как-Аджи-ев через секретаря уведомил его об увольнении, наблюдение за ним не снято. Раздольский уже научился различать свой «хвост», хотя они часто меняли машины, а после того, как он улизнул пешком, приставили еще и «топтуна» во дворе. Все это напоминало бы комедию, — сколько же сил и средств затрачивал проклятый Артур на него! — если бы Ефрем Борисович не знал, что у комедии этой возможна трагическая развязка.

Телефонный разговор с Еленой после свершившегося увольнения был скор и невнятен. По ее тону Ефрем Борисович понял, что женщина напугана, видимо, Аджиев угрожал ей.

«Но ведь снимет же он когда-то слежку?» — думал Раздольский, чувствуя себя полным банкротом, но вот это «когда-то» мерцало в такой головокружительной дали, что он не знал, хватит ли у него по жизни сил, чтобы добраться туда.

Оставалось позвонить Купцову, на которого он уже не надеялся, и уехать. Хотя бы на месяц. Друзья

в Англии давно приглашали его. А потом можно спокойно заняться поисками работы, которую он со своей квалификацией и связями, конечно, найдет. Купцу он позвонил из приемной своего приятеля-депутата. И тот поразил отчаявшегося Ефрема Борисовича своим ответом:

— Да, с тобой согласен поговорить. Я здесь, конечно, ни при чем. Только посредник, учти. Завтра в то же время, как в первый раз, и в том же месте.

Раздольский, потрясенный этим известием, долго приходил в себя, невпопад отвечая на вопросы приятеля, а затем бросился объезжать всех своих старых друзей, имитируя деятельность по усиленным поискам работы. Теперь предстояло главное — придумать, как уйти от «хвоста». И он придумал.

— Ну, что? — Аджиев тяжелым взглядом смотрел на троих парней, вот уже которую неделю наблюдающих за Ефремом Борисовичем. — Опять ничего?

— Мотается по городу по своим дружкам. Был в Думе, в двух юридических фирмах, в мэрии.

— Работу ищет, — злорадно хмыкнул Артур Нер-сесович. — Ну пусть, пусть... Продолжайте следить. Чую, скоро другие связи будет искать... А они у него есть. Смотрите мне, не упустите момент...

Он отпустил их, а сам решил переговорить с Федором.

Была глубокая ночь. Звенели цикады и кузнечики за окном, словно частой сетью окутывая этим звуком лесной мир.

Артюхов неслышно, без стука, остановился у порога, разглядывая сидящего в задумчивости хозяина. В свете зеленой матовой лампы над столом вилась мошкара. — Поманил ты меня своей догадкой, Стреляный, и что? Пшик? — неожиданно заговорил Артур Нерсесович, а как будто бы и не видел вошедшего.

— Я так думал: вопрос исчерпан. Вы с женой помирились, этого кобеля выгнали... — удивился Федор.

— Я тебя думать не просил, — побагровел Артур Нерсесович, но тона, спокойного, размеренного, не изменил. — Три дня тебе даю, ищи... В помощь нужен кто, возьми любых... Но смотри, голову мне не морочь.

— Странный вы человек, а если нет их?.. Сам не рад, что ляпнул... — взвился Федор.

— Ты зря ничего не ляпаешь, не тот замес... А если ляпнул... — Он помедлил. — Нет, ты найдешь... А может, кассеты уже у тебя? — спросил быстро, вкрадчиво. -*¦ Может, поторговаться 'хочешь?

— Да ну вас... Не берите на пушку... Я ведь Стреляный. — Федор усмехнулся.

Дьявол этот начинал доставать его. Кассеты действительно пора было сунуть ему в зубы. Что Федору до чужих тайн? Он проводил дни у Светланы и был счастлив, как никогда.

— Ладно. Еще в один уголок загляну, — бросил он лениво, нехотя.

— Загляни, загляни. Жду через три дня... Оставшись один, он подумал было и за Федором

наблюдение послать, но рассудил, что засечет тот чужой глаз и тогда легче ему будет отговориться, а сейчас он, кажется, к стене его припер. Есть уже у парня кассеты, только вот почему медлит? Неужели и правда замыслил шантаж? Но такое одному не под силу. Значит, сообщников ищет?

— Стреляный! — заорал Артур Нерсесович на весь дом. Гулким эхом отозвался его крик и в саду.

Не прошло и минуты, как Федор вновь появился на пороге.

— Звали? — невозмутимо спросил он.

— Ты это... — Аджиев не знал, как начать. — Ты знай, если замыслил что... Ну там дружков старых найти... С их помощью ко мне подкатиться. Предупредил я тебя — хоронить нечего будет. В пыль развею. Я спереду когтистый, а сзаду говнистый. Меня, друг, голыми руками не возьмешь.

Федор вздохнул:

— Я-то вас знаю, Артур Нерсесович. Могли бы не предупреждать. Да и о каких дружках речь? Вас один раз предали, теперь вам везде измена мерещится... Я по себе знаю, в лагере, наверное, год глаз не смыкал, все думал, кто да как...

— Иди... — буркнул Аджиев. Откровения уголовника его не интересовали.

Он не боялся. Он запретил себе бояться. Пусть они следуют за ним как тень, точно повторяя каждое движение его автомобиля. Он чувствовал их спиной и затылком. Всякий раз, когда он выходил из дома и садился в машину, он как будто попадал в оптический прицел. Но ведь и дома он не ощущал себя в безопасности.

«Бедный Чарли, — думал он иной раз, глядя на преданного пса. — Что твоя хватка и зубы против их оружия и кастетов...»

И он знал: если они все-таки придут — собака падет первой.

Теперь Ефрем Борисович мчался по Минскому Щоссе, собака лежала, развалясь, на заднем сиденье. Ему не надо было даже поглядывать в зеркальце заднего обзора: они ехали по пятам, даже уже не скрываясь. «Я преподнесу вам сюрприз, подонки, и на этот ; раз...» Раздолье кий в душе ликовал, он был уверен, что ему удастся перехитрить их. Он представлял их искаженные злобой лица, когда они поймут, что он улизнул, и сердце его переполняла лихая отвага.

Он ехал в городок правительственных дач, где жил его старый знакомый, ныне чиновник в администрации Президента, и на него уже был заказан пропуск для въезда туда. Этим же останется только остановиться у шлагбаума. И пусть ждут его здесь до опупения. '

Ефрем Борисович договорился, что пробудет здесь на даче тройку дней. Машину свою поставит, а в город, если понадобится, будет выбираться вместе с другом на служебной. Именно таким образом собирался он завтра приехать на встречу в «Золотое руно».

Вот и поворот к правительственным дачам. Машина ГАИ на углу. Не замедляя хода, он резко сворачивает направо. Всего десять километров до милицейской будки и поста. Его преследователи отстали. Наверное, они уже поняли, в какую ловушку затащил их «объект».

Ефрем Борисович ухмыляется и кричит Чарли:

— Все, все, приятель, мы прорвались!..

Федор приезжает в Мытищи днем. Он специально не предупредил Светлану о своем приезде, потому что надеется в отсутствие девушки все-таки прослушать кассеты на ее магнитофоне. Сегодня Светлана с утра торгует на своем базаре, и это точно известно Федору, потому что накануне он звонил ей.

Ключа у него нет, но этого и не требуется. Замок в двери очень простой. Он успеет уйти до ее прихода, а потом, ближе к вечеру, появится вновь.

А все-таки из-за того, что он вломится как бы незаконно, Федора чуть-чуть царапает чувство неловкости, тем более что Светлана предлагала ему однажды взять запасной ключ.

Федор с минуту топчется подле дешевенькой, облупленной двери, а потом достает отмычку.

В квартире душно. Видимо, все окна закрыты. Не останавливаясь в прихожей, Федор проходит прямо в большую комнату и замирает: с дивана свисает вниз голая мужская нога.

Шторы задернуты, и обнаженный по пояс человек спит ничком, подсунув под голову обеими руками подушку.

Никаких мыслей нет в голове у Федора. Он забывает сразу обо всем, продолжая стоять как столб. Так проходит минута или вечность — Федор теряет представление о времени. Потом рука его непроизвольно тянется к потайному карману брюк... Глаза мутнеют... Зазвонил телефон, но он не услышал этого. Звук для него словно вытек из всего видимого мира — как из сосуда.

Но зато человек на диване завозился и внезапно поднял голову.

Пролетел еще миг.

— Это вы? Это вы? — пролепетал человек. Только что пены не было на его губах: взгляд заметался, шелковистые прядки на лбу встали дыбом, как у загнанного, перепуганного зверька. Он не сводил глаз с правой руки Федора, прижатой к бедру.

— Какая встреча! Братец! — Федор медленно возвращался к реальности.

Голос его вызвал у Мити еще больший приступ страха.

— Это... Это невозможно... — выдавил он наконец; глаза у него вдруг раскрылись еще шире, и от этого лицо приобрело такое изумленное выражение, что его можно было принять за помешанного. — Как ты вошел? — продолжал он жалобно. — Разве у тебя есть ключ?

И Федор расхохотался. Напряжение спало. Он дотронулся рукой до своего лица. Кожа под его ладонью была как жабья: влажная, ледяная.

— Я в шоке, братец! — проговорил он, плюхаясь на ближний к нему стул. — Я мог бы слегка попортить тебе шкурку, негодяй! Если бы не телефон... телефон.

Федор продолжал смеяться, не обращая внимания на лихорадочно одевавшегося Митю.

— Ты ничего не понял! — заорал вдруг тот, швырнув футболку себе под ноги. — Я не мог ехать домой пьяный... Меня предки изводят... Я добрался сюда, едва добрался... Слышишь? Ведь Светка не скажет мне: «Спи на лестнице, сволочь!» А мать, мать... — Митя закрыл лицо руками и заплакал.

— Эй! — окликнул его Федор. — Мне что, сопли тебе утереть? Вали отсюда, придурок.

Хлюпая носом, Митя подобрал футболку и выскользнул в коридор. Еще через секунду хлопнула входная дверь.

Федор уже забыл, зачем он пришел сюда. У него не было никакого желания слушать пресловутые пленки. Он вошел в спальню девушки, чистенькую и убранную. Рухнул на аккуратно застеленную кровать и провалился в сон.

«Я чуть не убил его... Плохо, Федор...» — это была последняя отчетливая мысль.

Светлана рыдала, прижавшись к нему всем телом, обвив руками шею.

О чем она могла рассказать Федору? О том, какая у них была сумасшедшая семейка, о самоду-

ре-отчиме, о пьянице двоюродном брате, с которым она вместе росла и жалеет его, защищает от климак-терички матери, которая буквально ловит молодых мужиков и тащит их прямо домой, о забытом недотепе, ее муже, собственном дяде...

Федор не пытался разобраться в этом родственном змеином клубке. Он вполуха слушал ее, а сердце его дрожало от жалости к любимой девушке. Выход из всей этой ситуации он по-прежнему видел один — уехать.

— Давай поскорее распишемся, — повторял он, успокаивая ее. — Оформим паспорта и сделаем ручкой всей этой твоей гоп-компании, Света. Деньги у нас будут. Смотри, я сегодня чуть не убил его, я с ума сошел.

— Ну, конечно, что тебе моя родня... Так вот сразу все бросить... А мне жалко их всех, жалко... Ты ведь ничего, ничего не знаешь... — продолжала она плакать.

Федору было неловко до дурноты, но он не мог ей соврать: ему действительно и знать ничего не хотелось о ее дядьях и тетках, братце, отчиме. Если бы еще мать была...

— Светик, радость моя, — продолжал он ее утешать. — Давай лучше поужинаем. Я привез там много вкусного, только испортилось, наверное, все на фиг за целый день.

Но она его как будто не слышала. Тогда Федор поднялся сам и отправился на кухню хозяйничать.

Когда картошка уже варилась, салат из помидоров и огурцов был заправлен оливковым маслом, а Федор заканчивал возиться с мясом, которое хотел пожарить, в кухню неожиданно вошла Светлана. И он подивился ее преображению. Она зачесала свои густые каштановые волосы назад и прихватила их гребнем. Длинные, позвякивающие серьги оттяги -вали маленькие ушки, грудь и бедра красиво облегал розовый летний костюмчик с золотой надписью на кармашке: «Нина Риччи».

— Ну, как тебе? — торжествующе спросила девушка, поворачиваясь на каблучках. — Сегодня продавала. Бешеный успех. И себе решила оставить.

Его даже не столько поразило то, как легко она перешла от рыданий к примерке нового костюмчика, сколько вычурная безвкусица ее одеяния. Теперь-то, после того как он нагляделся на наряды Елены Сергеевны, он мог отличить настоящую одежду от дешевого шика. Но костюмчик, конечно, шел ей, да ей все было к лицу.

— Класс, — сказал он и поцеловал Светлану в бледный лобик.

Но она уловила фальшь его оценки. Надулась.

— Ну, конечно, — сказала она вызывающе^* — миллионерша, которую ты охраняешь, такое не носит. Представляю, какие у нее тряпки!

Представлять было бессмысленно, но Федор, конечно, не сказал девушке этого, а только рассмеялся.

— Она же не всегда была миллионершей, — заметил он примиряюще. — Кое-что и мы себе скоро позволить сможем.

Мясо уже жарилось на сковородке. В кухне вкусно запахло специями и кинзой.

Светлана молча поднялась и вышла. Вернулась она назад уже в простом домашнем халатике.

На этот раз в «Золотом руне» Раздольского встретил не Купцов, а невысокий, быстрый в движениях человек в ладно сшитом смокинге. От него пахло дорогой туалетной водой, крохотные усики были подстрижены щегольски. Его можно было

принять за комика в телевизионном развлекательном шоу. Не представившись, он без слов провел Ефрема Борисовича через анфиладу по-музейному обставленных комнат, и Раздольский опять поразился безлюдности заведения. Лишь в одном зале он мельком уловил край бильярдного стола и как будто бы какие-то голоса.

— Сюда. — Наконец человек с усиками склонил голову и почтительно открыл перед Ефремом Борисовичем скрытую шелковой портьерой дверь.

Раздольский оказался в комнате с зелеными стенами, отделанными искусной лепниной. С потолка свисала нарядная хрустальная люстра, но она была не зажжена. Радужные искры посверкивали в ее затейливых подвесках. Свет в комнате шел от двух электрических канделябров, поставленных вдоль стены напротив двери. За пустым столом сидели двое мужчин во фраках. При виде Раздольского один из них показал ему рукою на стул, стоящий рядом с ним, и Ефрем Борисович сел, поражаясь фантасма-горичностью обстановки. Эти двое как будто сошли с экрана, были героями одной из серий фильма «Крестный отец».

К тому же, когда Раздольский мельком оглядел обоих, ему показалось, что оба они загримированы: уж очень неестественной выглядела у того, кто повыше, черная бородка, а мужик ростом пониже, совсем молодой лицом, был неестественно лыс.

— Так расскажите нам, Ефрем Борисович, о ваших проблемах, — весело сказал Лысый.

Тут же открылась дверь и официант принес поднос & минеральной водой, фруктами и птифурами, а второй, вошедший следом, осведомился:

— Чай или кофе подать?

— Кофе, — пробормотал Раздольский. — А нам чаек, да покрепче, -*¦ по-прежнему весело распорядился Лысый.

Раздольский понял, что пропал, еще до того, как с ним заговорили. Он ведь был не новичок в своем деле и знал, в какую зависимость может поставить любая связь, даже самая невинная, с этим миром. А он, Ефрем Борисович, добровольно совал голову в пасть. Правда, сзади его подпирал другой зверь. И не факт, что теперь он выбрал более безобидного. Еще не поздно было отступить. Или поздно?

Раздольский сглотнул слюну. Его замешательство заметили. Рука того, что с бородкой, плеснула ему в хрустальный стакан минеральной воды. Но Ефрем Борисович до стакана не дотронулся, он опасался, что не сможет унять дрожь в пальцах.

— Вы в чем-то сомневаетесь, господин Раздольский? — вкрался в его мысли ласковый голос Боро"--датого.

Ефрем Борисович представил себе тяжелый взгляд Аджиева, бледное лицо испуганной Елены, неотступно следующий за ним «хвост», жалкенькое количество нулей на своем заграничном счете... Банкрот...

— Все сначала... — то ли спросил, то ли утвердительно сказал он вслух.

— Да, пожалуйста, сначала, — подхватил Лысый.

На другой день с утра, когда Светлана опять отправилась торговать на вещевой рынок: у нее были обязательства перед теми, кто давал ей товар, Федор, даже не позавтракав, достал из сумки привезенные кассеты и включил маг.

Видимо, это были уже вычищенные и перезаписанные выжимки из длинных разговоров. На первой кассете Федор узнал голос Аджиева. Сначала хозяин

болтал всякие двусмысленности с несколькими женщинами, которые подхихикивали и отвечали на его слова еще более грубыми непристойностями. А потом Артур Нерсесович беседовал с мужчиной, в чьих интонациях ощутим был сильный кавказский акцент. Здесь речь уже шла о поставках какого-то товара на юг России, о сети закрытых ночных заведений, которыми, видно, владел собеседник Аджиева, о покупках недвижимости в Москве, Париже и Испании, из чего Федор догадался, что недвижимости этой у Артура Нерсесовича немереное количество по всему миру. Они оперировали такими суммами, что Федор сидел в оцепенении еще минут пять после того, как кончилась пленка. А последний разговор на ней был явно с кем-то из политиков. Очень уж уважительно и подобострастно обращался к этому человеку хозяин. И государственные кредиты ему были обещаны. Так и сказано было: «Проведу через правительство».

«Только киллер его остановить способен», — размышлял Федор, вспоминая обстоятельства своего знакомства с Аджиевым. Елена с Раздольским в общем-то и нацеливали, наверное, Лесного на это... Но Костя, привыкший к рэкету особ куда меньшего масштаба, и здесь решил, видно, пойти по накатанной дорожке. Но такого, как Артур, шантажом не возьмешь. Тыл за спиной мощный должен быть, чтобы с компроматом к нему ломиться.

Он опять и опять думал о том, удалось бы все-таки Аджиеву вывернуться, если б не он, Федор...

На второй кассете были записаны разговоры Елены и Раздольского. Костя Лесной решил действовать с двух флангов. И в результате потерпел поражение. За двумя зайцами... Горько усмехался Федор, слушая невнятные, полные недомолвок реплики Елены. Женщина испытывала страх передмужем и на расстоянии. И не зря. Дуриком сгубил себя и свою братву Костя, смертельной опасности подверг и Елену с любовником. Неосторожный Ефрем Борисович явно находился в эйфории на тот момент, когда его записывали. Он упоенно болтал женщине, как они уедут и поселятся где-нибудь на юге Франции или Швейцарии. Прикидывал, какое будет у них состояние, когда они рассчитаются с «друзьями» по «долгам»... Словом, классический случай дележки шкуры неубитого медведе А медведь-то остался жив и очень опасен. Болтаться Раз-дольскому «свиньей»... А Елене?

Федор вспоминал некоторые эпизоды из того, что пришлось ему пережить на Валдае. Участи неверной жены Артура Нерсесовича не позавидуешь. Он бы и сам, наверное, убил бабу, которая предала _ бы его. Убил бы? Да, Федор знал, что обязательно бы убил, но вот мучить... В ушах отозвался вязкий стук разрубаемого по-живому человеческого мяса... Нет, этой кассеты он Аджиеву не отдаст, пусть и вызовет этим его подозрения. В конце концов, не было доказательств и не будет их у Артура Нерсесовича, что Федор обманул его. Но и доверия не будет, сообразил он, а при удобном случае замочат его.

«Так и так будут мочить, — подсказывал инстинкт. — Тебе в этой стае долго не гулять.

Не выследили бы, где Светка живет, — впервые закрался в душу страх. — Осторожнее надо быть, ох как осторожнее... Ударит Аджиеву в мозги «мочило-вка» — его не остановишь».

— Я твой подарочек оценил...

Аджиев в белой рубашке с открытым воротником сидел в плетеном кресле на террасе, со смаком покуривал трубку. Дымок пах чем-то очень знако-

мым, кондитерский такой был запах. Федор втянул воздух в ноздри и улыбнулся: приятные воспоминания навевал этот дымок.

— Присаживайся. — Артур Нерсесович смотрел на него с одобрением. — Ты большое дело мне сделал. Картина для меня теперь почти ясная. Почти...

Он повторил это «почти» и шутливо погрозил Федору пальцем.

— Интересно все же, откуда достал и где другая кассета? Или другие? — Аджиев вскинул реденькие брови. — Я совершенно уверен, что есть и другие...

— Я не достал, а взял, — нагло смотря ему в глаза, сказал Федор. — Дважды пришлось за ней ходить. Первый раз не нашел. Если очень интересно, — он пожал плечами, — на квартире у Вульфа.

Лицо Аджиева осталось невозмутимым. Он прикрыл веки и с минуту помолчал.

— Кроме меня, там до милиции побывал еще кто-то... В спешке тогда мы за квартирой наблюдения не установили. Это был, конечно, просчет. Выходит, три заинтересованные силы искали и ничего не нашли, а ты вот... — Он запнулся.

— Ну, деньгами, наверное, там кто-то поживился, — засмеялся Федор. — Голова имел дурную привычку дома валюту хранить.

— Меня деньги не интересуют, Федор, — устало сказал Артур Нерсесович. — Подскажи-ка мне, где же у него тайник был?

— Тайник — не знаю, был ли, квартира старая, полк солдат можно спрятать умеючи, а я нашел кассету в рояле. Клавиши там не все работали... Под ними и лежала.

— Да, мои на рояле поиграть не догадались... — усмехнулся Аджиев. — Значит, ты полагаешь, все?

— Я ничего утверждать не могу. — Федор сделал серьезное лицо. — Еще поискать, что ли? Но ведь

137риск все же, вдруг милиция что-то почует. Пломбу-то ведь я нарушил... Соседи донесут...

— Нет, туда больше, я думаю, ходить незачем, — отрезал Артур Нерсесович. — А за труды отдельно получишь... Сегодня же...

«Пошлет или не пошлет проверять рояль?» — размышлял Артюхов, уходя от хозяина. А в душе радовался, что не побоялся, заглянул еще разок на Васькину хату. Знал, что говорил Аджиеву: тут комар и носа не подточит.

— Ну, как он тебе? — спросил Артур Нерсесович человека, вышедшего к нему на террасу из соседней комнаты, когда Артюхов ушел. Это был начальник его секретной службы, бывший майор ГБ Армен Калаян.

— Ты же знаешь, — усмехнулся Калаян. — Не люблю я эту публику. Не доверяю ей. Ну, спас он тебя, скажи спасибо, сунь кусок, и пусть бы топал на все четыре. Нашел, кого пригреть.

— Твои мне, что ли, кассету нашли? — мрачно сказал Аджиев.

— Да вообще-то этой пленке — грош цена. Еще знать нужно, кому продать. И потом, верно ли, что в рояле? Может, еще где-то, и не одна, а все-таки две? Второй хочет Раздольского шантажнуть?

Артур Нерсесович возмущенно замахал руками:

— Рояль проверь, черт возьми! И не дурак он вовсе, чтобы к Раздолье кому бежать, когда у него земля под ногами горит. Он совсем не дурак, Армен! Здесь хуже может быть, — Аджиев понизил голос, — искать он будет контактов со своими «авторитетами». А уж Елена потом расплатится с ним...

Артур Нерсесович закрыл лицо руками. Этот ад он уже давно носил в себе. Темное пламя жгло его

изнутри и не давало покоя. Он ждал удара и от кого? От собственной, когда-то без памяти любимой жены.

— Хорошо, — сказал Калаян. — Рояль проверим, за Федором твоим проследим, а Раздольский, насколько мне известно, собирается в Англию. Вот так.

Три дня, проведенные Ефремом Борисовичем на правительственной даче, естественно, выпадали из поля зрения Армена Калаяна. Но, конечно, исчезновение туда можно было истолковать и как понятное желание безработного юриста заручиться на будущее поддержкой влиятельных людей, и как возможность для загнанного в угол человека отдохнуть от изнуряющей нервы слежки.

— Пусть едет, —- вынес свой вердикт Аджиев. — Но ты все же установи, кто из тех, кого он когда-то защищал, сегодня в силе.

Даже тогда, когда хозяин освободил его от обязанностей охранника своей жены, Федор не почуял дурного. Теперь он целыми днями торчал у ворот на пропускном пункте загородного дома Аджиева.

И вот, направляясь в очередной раз с утра в субботу к Светлане, он уловил, что двигается в этом направлении не один. Сначала на шоссе, где он брал частника (категорически отказавшись от хозяйской машины, хотя Аджиев ему уже сделал права), ему показались подозрительными «Жигули», появившиеся буквально ниоткуда и следовавшие на почтительном расстоянии, но в ту же сторону. А пбтом, уже на вокзале, он специально замельтешил у касс и наткнулся на взгляд равнодушных глаз. Не случайный взгляд. Словно в прицел попал.

«Е-мое, — выругался он про себя. — Толькоэтого цирка мне не хватало, чтобы я следы заметал. Ну, покажу я вам бег с препятствиями...»

Федор спокойно отошел от пригородных касс, будто передумал брать билет, и двинул к выходу, петляя между горок сложенного как попало на полу багажа и намеренно натыкаясь на людей, вызывая на себя ругань.

Он видел: они взяли его в кольцо. Первый едва поспевал сзади, получая те порции брани, которые уже не достигали Федора, а второй ждал на выходе из зальчика. Артюхов специально чуть не сшиб его и вылетел на площадь. Не оглядываясь, тут же рванул в платный туалет, словно у него случилась авария с желудком, но, не дойдя до кабинки, помчался назад, перепугав тетку на кассе, толкая локтями на лестнице тех, кто спускался вниз. Мат летел "со всех сторон, один мужик даже припустил за ним следом, а Федор, проскользнув буквально рядом с ожидавшими его наверху «топтунами», понесся наперерез машинам через площадь к остановке, куда уже подъезжал трамвай.

Водители гудели ему, не стесняясь поминать в открытые окна всех его родственников. Боковым зрением Федор видел, что те двое тоже бегут через улицу. Визжали тормоза, где-то справа от палаток раздалась трель милицейского свистка.

Двери трамвая открылись. Федор ввалился внутрь с передней площадки, а с задней в последний миг успел вскочить один из догонявших. Его чуть не прищемило, и водитель еще на мгновение раздвинул двери. Этого хватило Артюхову, чтобы выпрыгнуть на тротуар.

Трамвай увозил яростно смотревшего в заднее окно на оставшегося Федора плотного мужика в грязной белой майке. А второй, мотнувшийся было

в сторону, тут же был схвачен Артюховым за рукав потертой джинсовой куртки.

— Слышь, ты, спортсмен... — Федор притянул тяжело дышавшего парня к себе. — Жрать надо меньше, тогда бегать лучше будешь. Бить не стану. Понимаю, что ты на службе. Но хозяин твой — чмур. Передай, я на свидание с девушкой свидетелей не беру.

— Только не деритесь, ребята, только не деритесь... — причитал возле них какой-то испуганный старикашка. А группка граждан на остановке смотрела в их сторону с такой жадностью, будто только и ждала драки.

— Я пошел, — сказал Федор, отрывая руку от джинсового рукава. — Так передай, не забудь, что я сказал.

И он уже совершенно спокойно зашагал к подземному переходу.

— Завтра мы едем к отчиму, — сказала Светлана и посмотрела на Федора со значением. — Он будет нас ждать.

— О, так где мой смокинг? — засмеялся Федор. — И бабочка! Ты же говорила, он этот, как его, эстет...

Девушка поморщилась. Она последнее время стала какой-то уж чересчур нервной и плохо реагировала на шутки Федора.

— Ну-ну, — приласкался он к ней. — Не дуйся. Но костюм неплохо было бы надеть. У меня есть. Чего же ты заранее не предупредила?

Светлана начала объяснять, что, хотя отчим ее действительно человек не простой: работал на киностудии оператором, много путешествовал, а сей-час пишет книги, условностей он не признает и в обращении весьма демократичен.

— Ты только помни, что ты — бывший военный, а сейчас работаешь в охранной фирме. Он, конечно, странный тип, для него вся эта новая действительность как будто не существует. Например, он не знает, что я торгую, а если.бы узнал, наверное, умер...

— О чем же он пишет? — поинтересовался Федор.

— Ах, какие-то исторические романы. Вообразил себя новым Дюма... Мрак.

Федор когда-то читал «Трех мушкетеров», а последний раз в зоне буквально проглотил «Графа Монте-Кристо». Конечно, он еще и фильмы по этим романам смотрел. Дюма ему нравился.

— Заранее уважаю твоего отчима, — заявил он. Она метнула на Федора быстрый взгляд и потупилась.

— Что такое? — удивился он.

— Знаешь, как все писатели, наверное, он с приветом... — выговорила девушка со вздохом и страшно покраснела.

Артюхову это обстоятельство показалось забавным. Пьяница братик, сумасшедший отчим... Но не с родней же ему связывать свою жизнь.

— А братик Митя тоже там будет? — догадался спросить он.

И по напряженному молчанию Светланы понял: да.

Квартира Петра Петровича Збарского, расположенная в старом многоэтажном доме с башенками и изящными балкончиками на оживленном бульваре, была похожа на крепость. Две двери, одна из которых железная, а количество замысловатых зам-

ков вызвало у Федора улыбку. Кроме того, квартира была «на охране».

Стены длинного коридора украшали ковры, увешанные всевозможным старинным оружием, посверкивающим чеканкой, эмалями и инкрустациями, а также портреты каких-то военных, рисунки лошадей.

В столовой тоже было огромное количество картин в тяжелых, тускло мерцающих рамах. Виды гор и морские пейзажи, натюрморты, весь угол подле окна занимало огромное зеркало в раме из листьев и винограда цветного стекла.

Федор ошеломленно оглядывался, не сразу включившись, что Светлана знакомит его с хозяином.

Петр Петрович оказался невысоким пятидесятилетним мужчиной с костистым и крючковатым носом, роскошной седой шевелюрой и бархатными синими глазами. У него были маленькие изящные руки. На большом пальце левой руки Федор заметил серебряный перстень-печатку с медового цвета камнем.

— Отчим — известный московский коллекционер, — шепнула Светлана.

— Здесь и вправду, как в музее.

Федор перебегал глазами с картины на картину.

— Давайте я расскажу вам о моем собрании, — приветливо предложил хозяин. — Светочка пока соберет на стол. Все уже готово.

Збарский начал говорить о картинах и художниках, а потом повел его в кабинет, где висели иконы. Федор послушно следовал за ним, восхищаясь, и, раскрыв рот, слушал его рассказ. Петр Петрович умел увлекать слушателей, его хорошо поставленный низкий голос звучал завораживающе.

Тем временем пришел Митя, и скоро они всевместе уже сидели за столом. Сегодня, пожалуй, впервые Федор смотрел на братца без враждебности. Мирная обстановка за семейным обедом подействовала на него каким-то непонятным образом. Ему захотелось стать маленьким и чтобы взрослые ласкали и баловали его. Посещало ли его прежде подобное чувство? Он не знал. Потому что детство его было тяжелым и безрадостным, в многоквартирном бараке на окраине пыльного уральского городка. Там напивались, сквернословили и мало обращали внимания на детей. Лишь раз он помнит руку матери, гладящую его по голове.

Митя вел себя тихо, ловил каждое слово Петра Петровича и совсем не обращал внимания на Федора.

А хозяин главенствовал, сыпал остроумными шутками и подливал всем какого-то диковинного розового вина, пахнущего цветами и зноем далеких стран.

Петр Петрович явно выпил больше всех. Глаза его сияли, щеки разрумянились.

— В жалкое время мы живем. Серое время. А главное — будет еще хуже...

— Ну, почему, почему? — кипятился Митя. — Дали столько свободы: езди, куда хочешь, пиши, что думаешь...

— Дали... Вот именно «дали», — смеялся Петр. Петрович. — А люди-то оказались к этому не готовы. Свободу нужно взрастить в себе. Блудят с фальшивыми бабами, второй от конца — Наполеон, кидаются на все, лишь бы было новым... Не важно, что дрянь, дешевка... Мы еще пройдем через катастрофу, через пекло, отведаем настоящие муки. Может, тогда и станем настоящими человеками?

— Муки? — подскочил Митя. — Но ведь рево-

люция, гражданская, убийство царя, репрессии — это разве не муки?

— Это — чистилище, мой мальчик. А сейчас — ад. Мы на его пороге... Рая мы не заслужили. Только через пекло мы снова станем людьми, а не стадом жирных свиней у корыта. Мы продали свое первородство и за что? За что продались с потрохами? За кучу завернутого в цветные упаковки хлама, склеенного соплями и жвачкой? Мудрости и достоинства мы не нажили. Только набиваем брюхо и кошелек. О, грядет Страшный Суд! Грядет! Мы продали душу маммоне... Биг-Мак — вот наш идол. Запад заразил нас духовным СПИДом...

— Вам легко говорить, вы не бедствуете. Среди роскоши можно думать и о душе... — съязвил Митя.

Света шикнула на него, но Петр Петрович, казалось, не заметил этого выпада.

— Но лично мне ничего не надо, — сказал он, успокаиваясь. — Я все завещаю музею. Света же знает, как скромно мы жили с ее матерью. Эти богатства я нажил каторжной работой. Все мои гонорары, все, что я получал, — вложено сюда, а еще многое — семейная ценность.

Митя побагровел и замолк, прикусив кончик губы. Лицо его при этом приобрело странно жесткое выражение.

— А вы, что думаете вы? — обратился Петр Петрович к Федору.

Федор заметил, как сжалась Света. Видно, она боялась, что он скажет какую-нибудь глупость.

— Да знаете, по-моему, в России надо все менять, даже выражение лиц. У нас сейчас ни хрена своего. Простой человек набил брюхо — и кем он стал? Просто простой, подавленное четвероногое. Одним бандитам — лафа. Когда кругом четвероно-гие, почему не порезвиться? Но и те и другие служат только баксу.

— А вы? — повторил Петр Петрович, пристально смотря на Федора, не без труда выговорившего свою длинную речь. — Вы кому служите?

— Я? — Федор усмехнулся, вспомнил Елену Сергеевну и свой давний разговор с ней, само собой вырвалось: — Я — вольный стрелок. Ну, почти как в той опере...

Петр Петрович откинулся на ст$ле и теперь с нескрываемым изумлением рассматривал молодого мужчину. Митя усердно поедал салат, делая вид, что все эти разговорчики его не касаются. Светлана закурила. Прищурив глаза, она разглядывала свое отражение в зеркале, упрямый профиль Федора и лохматый затылок Петра Петровича.

Федор поразил ее, и девушка думала о том, как мало, в сущности, она его знает. Этот незнакомый Федор способен был преподнести непредсказуемые сюрпризы.

— Путь одиночки... — пробормотал наконец Петр Петрович. — Это, конечно, тоже путь...

Он странным взглядом окинул Светлану, будто впервые увидел ее. Лицо его стало печальным. Затем он спохватился, что смотрит на сидящих за столом, полуоткрыв рот. Мягкая улыбка сползла к уголкам его рта, но едва заметно. Он хотел, видимо, еще что-то сказать, но передумал и обратился к Светлане с просьбой, чтобы та сварила кофе.

Вся остальная часть вечера прошла в общей непринужденной болтовне о газетных сплетнях, театральных премьерах и предстоящей поездке Петра Петровича в Испанию. Через месяц у него выходила новая книга, и он хотел часть гонорара потратить на путешествие.

Федор опять отличился, забавно пересказав, как

поставили пьесу Островского в театре «На крыше», модном в этом сезоне в Москве. Все купцы изъяснялись там на жаргоне воровской «малины». Со всеми этими: «пусть схиляют», «поищи себе лоха», «я слинял»... «оборзеловка» и прочее...

— Уголовное общество, уголовный строй сознания, — шептал потрясенный Збарский.

А Света только язвительно посмеивалась про себя, слушая своего жениха. То, что он жених, они объявили Петру Петровичу перед самым концом застолья.

Федор был счастлив, и он не обратил внимания ни на опустившего голову Митю, ни на растерянную реакцию отчима. Он вообще не видел никого, кроме своей невесты, но и ее он видел такой, какой ему хотелось, чтобы она была.

— А что ты нам подаришь к свадьбе? — капризно спросила отчима Светлана, уже стоя на выходе.

— Я подумаю, подумаю... — бормотал Петр Петрович. Казалось, теперь он хотел, чтобы все они поскорее ушли.

На улице Митя, едва кивнув, тут же исчез в переходе метро, а они поймали машину.

Федор собирался отвезти Светлану домой, а потом вернуться в город, чтобы успеть добраться до дачи Аджиева. Служба его завтра начиналась с раннего утра.

В машине девушка неожиданно заплакала. Это настолько выбило из колеи Федора, что он подумал, будто в чем-то провинился перед ней. Он-то считал, что вечер прошел удачно.

Но когда ему все-таки удалось успокоить и разговорить ее, он облегченно вздохнул. Светлану, оказывается, задело, что он ходит с кем-то по театрамбез нее. Она говорила о том, что не понимает его жизни и боится за него.

— Не бери в голову, — смущенно улыбался Федор, обрадованный ее ревностью. — Что мне до этой дамы! У нее хватает проблем в семье. Охранник для нее — пыль на башмаках. А мне по должности надо с ней везде таскаться. Но теперь я ее уже не охраняю. Кончились театры...

Он гладил и целовал мягкие каштановые завитки, испытывая нежность, от которой у него заходилось сердце.

— Она очень красивая? — всхлипывала девушка.

— Нет, нет, злая и жестокая... — утешал он Светлану, чувствуя, что у него недостает силы сегодня уехать от нее.

Проплывающий за окнами машины ярко освещенный ночной город казался Федору совсем чужим. Он переживал оторопь, тревогу, невыносимое ощущение сдвинутости мира и исчерпанности собственной жизни. Казалось, будущего нет. Как бы он хотел остановить этот миг: он и Светлана, замкнутые в капсуле, движущейся сквозь слепящую тьму. Нежность.

Дома у нее он, отчего-то совершенно разбитый и опустошенный, словно прожил столетнюю жизнь, пошел в ванную и встал под ледяной душ.

Ему показалось, будто он слышит голос девушки. Он напрягся: да, она, видимо, говорила по телефону.

Тогда, не выключая воды, Федор ступил на коврик и, сам не зная, зачем делает это, приложил ухо к двери.

Светлана опять плакала, повторяя, как в бреду, невидимому собеседнику:

— Он — жадный, выживший из ума старик... Представляешь, отдал все музею? Не знаю, как мама могла... Трясся над каждой копейкой... Нет, нет, все решено. Бесповоротно...

Федор обругал себя негодяем и отошел от двери. Ажурные пузырьки от душа пенились у него на груди и плечах. Он думал о девушке, о странностях родственных связей, и желание остаться с ней на ночь медленно умирало у него в душе. И он не мог понять почему.

Ефрем Борисович уезжал в Англию, и отъезд этот можно было окрестить однозначно: побег.

Он бежал в Англию. Так ему посоветовали, а скорее, приказали, чтобы не путался под ногами, не раздражал бывшего патрона, дал умным людям, которые давно приглядывались к всесильному Китайцу, время поразмышлять и понаблюдать за его деятельностью и связями, когда тот в спокойном состоянии.

Он еще понадобится — так ему сказали в «Золотом руне» двое ряженых под девятнадцатый век «авторитетов», чьи имена Раздольский, скорее всего, не узнает никогда. Но зачем ему их имена? Меньше знаешь, дольше живешь.

Конечно, теперь он выложил все. Раскололся полностью, как сказали бы его бывшие подзащитные. А ведь его не вынуждали на это, не задавали прямых вопросов, не лезли в душу с намеками.

В респектабельной обстановке элитного клуба он впервые ощутил себя подследственным, который в ожидании неминуемого наказания одержим паническим желанием скостить срок и потому вываливает «гражданину начальнику» всю подноготную.

Ефрем Борисович не узнавал свой голос — заис-кивающий и жалкий; он чувствовал, что у него угодливый взгляд, а спина непривычно горбится.

После беседы он был похож на спущенный детский шарик. Сморщенная резинка, тряпочка.

Его похвалили за толковый рассказ.

— Вот только... — Лысый смотрел на него ласково, как добрый доктор на трудного больного. — Два вопросика, Ефрем Борисович... Один, можно сказать, основной, а второй — так, мелочевка. Может, мы его и опустим.

При этом он взглянул на Бородатого, и тот согласно кивнул.

— Общество у нас цивилизованное, — продолжал Лысый, попивая чаек и не забывая прихватить птифурчик из фарфоровой корзинки. — Законов всяких умных полно. Нам бы с вами, так сказать, между собой закончик принять. Ну, скажем, о разделе прибылей. Дело-то нешуточное закручивается. Кто-то рискует, кто-то среди заграничных пейзажей купоны стрижет...

— Да, да, — закивал Раздольский... — Это, конечно, я понял...

— Вы-то поняли, — Лысый разулыбался совсем уже приветливо, — но ведь финансы-то не у вас? Не у вас, уважаемый Ефрем Борисович... А здесь решить, как в аптеке, надо. Свобода — удовольствие дорогое.

Раздольский предполагал, что именно так и встанет вопрос. Но теперь понял: их с Еленой обдерут как липку. Он-то, конечно, не считал, что жизнь этого козла, Аджиева, стоит так дорого.

— Мне посоветоваться надо, — пробурчал он тогда.

И его отпустили. Посоветоваться. И желательно до отъезда.

Он начал гадать, как ему устроить встречу с Еле-

ной, но тут неожиданно женщина позвонила сама и без лишних слов и всяких объяснений назначила ему свидание на завтра около метро «Кропоткинская».

— Погуляем пешком, ладно? — добавила в конце.

Это был день накануне его отъезда в Англию, и он запомнился Раздольскому такой прозрачностью, какая очень редко бывает у летнего неба, — без дымки, без облачка, необъятная синь, которая словно растворяет все роковые ошибки прошлого, а в грядущем сулит черт знает что... Давно он не помнил такого упоительного дня. И когда они ехали в сторону Пушкинской, даже чахлые бульвары благоухали свежестью и весной. Но не только погода украсила этот день. Елена, хрупкая и кроткая, в воздушном шарфе, вся светилась тихой радостью, будто пришла на первое свидание.

— Он снял с меня охрану, — сразу выпалила она. — Представляешь, я совершенно свободна... Могу идти, куда хочу...

Она была похожа на проказливую девчонку, которую родители впервые выпустили во двор одну.

— Господи, я и не подозревала, какое бремя несу, — смеялась Елена, схватив его под руку.

Они сошли с троллейбуса на Пушкинской и направились по бульварам к Трубной.

Ефрем Борисович не стал говорить, что сам-то он с утра проделал ряд манипуляций, чтобы оторваться от наблюдателей. Правда, теперь и за ним слежка была неназойливой. Видно, Аджиев знал, что он уезжает.

Рядом с Еленой, слушая ее голос и смех, видя ее прозрачные яркие глаза, Ефрем Борисович переживал чувство, какое испытывает человек, нашедший то, что считал потерянным. Женщина будоражила и

151увлекала его в омут сладостных страстей, ему хотелось бесконечно целовать ее коралловые губы, тонкие пальцы, прижаться лицом к груди. И забыться... Как будто и не было этих жутких месяцев страха, ожиданий разлуки, смерти, конца всего...

Он надеялся, что друг его, художник, живущий на Чистых прудах, дома и даст им приют. И впервые после всего пережитого и с надеждой на будущее он обнимет ее, желанную, истосковавшуюся по его ласке.

Они приближаются к Тургеневской, и Елена понимает его тайный замысел. Она теснее прижимается к нему и шепчет, заглядывая снизу в глаза:

— Ты думаешь, нам удастся побыть вместе? Да? Ефремушка...

У него дрожат губы. Он молчит. Он боится спугнуть охватившее его счастье.

Потом, после всего, они, обессиленные, лежат на допотопной железной кровати, накрытой истертым шелковым ковром. Ефрем Борисович курит и смотрит на розовеющее под лучами пробивающегося сквозь штору вечернего солнца прекрасное тело. На белокурые пряди волос, разметавшихся по подушке. На беззащитный изгиб тонкой руки, прикрывающей грудь...

Он не отдаст ее Аджиеву. Он готов на все...

— Жемчужина, — шепчет он. — Ты моя драгоценная жемчужина...

Елена поднимает голову и смотрит на него.

— Ты ведь что-то сделаешь, правда? — говорит женщина.

— Я уже сделал... — Он замолкает на миг. — Нам придется многим пожертвовать...

— Да пусть все идет прахом... — она машет рукой, — лишь бы... Видишь... — Елена показывает

ему синие пятна на бедрах. — Сколько же можно терпеть это... Я не выдержу. Ты уезжаешь...

Она не плачет, только прикусывает губу. А Ефрем Борисович исступленно целует эти пятна, потом ноги, живот, нежные темные соски...

— Я должен уехать... — Он задыхается. — Потерпи чуть-чуть, самую малость. Потом все будет по-другому. Вот увидишь.

Прощаясь, он долго держит ее кисть в своих руках. На лице женшины выражение торжественной обреченности и какая-то непонятная ему строгость.

— Ты позвони по этому телефону... — бормочет он. — Только позвони — и все. Там ждут. Постарайся так, чтобы... Ну, ты понимаешь...

Они целуются, и она уходит. Походка легка и стремительна. Вот ее уже и не видно в вечерней уличной толпе.

Люди обтекают его со всех сторон. А он все стоит, не в силах сделать и шага. Ему некуда идти. Сегодня домой он не вернется. Вещи у друга, который и отвезет его завтра в аэропорт. Машина в гараже. Собака на даче у родственников.

Он — пария в этом городе, изгой. Он не может спокойно преклонить голову даже в собственном доме. Ему хочется крикнуть: «Смотрите же, на меня объявлена охота!»

«Уличный сумасшедший» — вот что подумают все они, окружающие его в этот час в самом центре Москвы, пьющие пиво и заедающие его хот-догами, толкущиеся у палаток с пойлом и сигаретами, нагруженные сумками и грехами. И даже у самых беззаботных — хищный блеск в глазах.

Ефрем Борисович стоял в глубокой задумчивости, не обращая внимания на уличный шум, словнобиблейский Иеремия над пепелищем своего бессилия и мрака. Но он не роптал и не молился. В сердце у него простиралась пустыня. И жар ее он мог остудить только местью. Он представлял себе Аджиева, лежащего в луже крови где-нибудь на пороге своего роскошного жилища или в разорванном на части автомобиле... И знал: только тогда он обретет покой, когда это свершится.

Он вошел и стоит неподвижно. Елена знает, что это муж. Она сидит на балконе с видом на дикую часть сада. Штора колышется за спинойг и там, в глубине ее спальни, молча стоит он. Сейчас начнутся ее мучения. А пока она смотрит на верхушку ели напротив, где, желтея в отблесках закатного солнца, выводит кларнетом иволга.

Теперь муж приходит каждый вечер, словно за данью. И делает с ней все, что захочет. Она подчиняется ему, как кукла.

Она слышит, что он раздевается и ложится на ее широкую кровать.

Елена входит в комнату. На туалетном столике початая бутылка коньяка, две рюмки и коробка каких-то конфет. Неужели сам принес? Его горячие черные глаза смотрят на нее насмешливо.

Так же молча Артур Нерсесович разливает коньяк по рюмкам.

Да, только так она может с ним... Напиться и ничего не соображать. Хороший способ он нашел. Елена пьет стоя, а потом опускается на крошечный мягкий стульчик подле кровати, но он грубо берет ее за руку и тянет к себе. Она поддается, ложится, поджав ноги, позволяя ему раздеть себя. После нежных прикосновений Ефрема, которые разжигали у

нее внутри пожар, ласка костлявых пальцев Артура Нерсесовича закутывает ее в ледяную броню.

— Ну что, простилась со своим е...ем? — не сводя с ее каменного лица глаз, шепчет Аджиев. — Улетел, гусь перелетный? Жаль, не навсегда. Бабок маловато у Ефрема Борисовича, а так бы слинял совсем. Напуган до усеру. Как заяц петлял, пытаясь от моих ребят оторваться. Ну, просто Штирлиц!

Аджиев хохочет, потягивая коньяк. Глаза его уже полыхают.

— Хорошо ли это, — шепчет Елена, — превращать человека в зайца?

— В зайца — это еще что... — в том же тоне продолжает Артур Нерсесович. — Лучше бы в свинью... Но, может, это у него еще впереди? Ты, Елена, сама не знаешь, где ходишь...

Он произносит последнюю фразу угрожающе. И женщина вся сжимается от охватившего ее ужаса. Но, похоже, такой она и нужна ему. Аджиев буквально заставляет ее выпить еще рюмку, закрывает балконную дверь и, стянув ей руки полотенцем, а щиколотки — принесенным с собой ремнем, берет ее сзади, буквально пронзая насквозь.

Она кричит в подушку, вся мокрая от пота, но мужчину ее крик распаляет еще больше, теперь он просто насильно вливает коньяк Елене в рот, она кашляет, жидкость течет по подбородку на грудь. Он слизывает едкие струйки и заваливает ее навзничь... Сквозь приспущенные веки Елена замечает в его руках что-то, как ей кажется, огромное и страшное... Но у нее уже нет сил кричать, в затуманенном алкоголем мозгу мелькает: «Забыться, заснуть навсегда...»

А Артур Нерсесович, раздвинув ее колени, медленно вводит ей внутрь искусственный член.

— Представь своего красавца, — шепчет он. — Унего, наверное, такой? Тебе моего мало было? Мало, мало... — приговаривает он и неутомимо двигает рукой...

Самое ужасное, что она испытывает оргазм. Значит, тело живет своей жизнью, значит, оно не подчиняется разуму, симпатиям, ненависти? Елена вся выгибается, пытаясь остановить вал сладострастного чувства, разожженного чудовищным насилием.

— Я ненавижу тебя, — шепчет она. — Ненавижу... Я покончу с собой...

Но его слова женщины приводит в еще большее возбуждение.

— Да ведь ты уже кончила, кошка, — смеется он. И набрасывается на бессильное тело с нарастающим пылом.

Сколько это все длится? Час, вечность? Она не помнит, как он развязывал ее, когда ушел... Елена засыпает, вся растерзанная, опустошенная, прямо поверх покрывала на кровати.

А Артур Нерсесович, искупавшись в бассейне, уже у себя в кабинете допивает коньяк.

Армен Калаян застает хозяина задремавшим в кресле. Ярко горит лампа. На письменном столе пустая коньячная бутылка.

— Артур... — шепчет он. — Артур Нерсесович... Аджиев, всхрапнув, щурит мутные глазки на вошедшего.

— Что случилось? — спрашивает он, и голос его звучит так, будто он бодрствовал и не им выпита бутылка на столе. Армена всегда поражало свойство хозяина мгновенно включаться в дела.

— Не знаю пока, что за этим стоит... — Калаян мнется.

Аджиев терпеливо ждет, отмахиваясь от налетевших в комнату мотыльков.

— Раздольский-то в Англию не улетел. Приятель, который должен был отвезти его в аэропорт, напрасно его прождал. Он не пришел.

— Откуда ты знаешь? — с поражающим Калаяна равнодушием спрашивает Артур Нерсесович, он даже зевает.

— Да засекли только что разговор. Звонил приятель этот Елене Сергеевне.

На этих словах дверь в кабинет открывается. Калаяну и оглядываться не надо. Он знает, кто вошел, а на лице Артура Нерсесовича появляется загадочное выражение.

Елена Сергеевна в халате, растрепанная. Лицо без макияжа выглядит мертвенно-бледным. Такой Калаян ее никогда не видел. Женщина подходит к столу и садится на диванчик напротив Аджиева, потом оглядывает молчащих мужчин.

— Ну что, мастера? — говорит она с вызовом. Калаян понимает, что Елена на грани истерики.

— Куда вы его упрятали, отвечайте? — Она почти кричит. — Я не буду молчать, не ждите. Мне плевать на мою жизнь. Завтра же я заявлю, что вы преследовали его, подслушивали телефонные разговоры. Не знаю, многого ли я добьюсь, но скандал устрою, обещаю. Вам не удастся «слить» эту историю втихую.

Аджиев смотрит на жену, на ее постепенно разгорающееся лицо. Даже сейчас, без косметики, непричесанная, после всего, что он делал с ней, она хороша. Армен сидит, опустив голову. В комнате воцаряется тягостное молчание. Лишь лес шумит за окном, словно далекий морской прибой.

— Женщины остаются женщинами... — философски замечает Артур Нерсесович. — Даже самыелучшие из них подчиняются общим правилам. Без исключений. Видишь ли, Елена, — продолжает он, — правда заключается в том, что я тоже только что узнал от Армена об исчезновении Ефрема. Вот и все. Можешь заявлять куда угодно, хотя, наверное, это сделать лучше всего близким родственникам. Можешь устраивать публичные разборки, но... Но тогда и мне придется рассказать кое-что, например, о причинах гибели «бригады» Лесного...

— Я ничего не знаю про это... — д*естко парирует она.

— Ну, тогда о твоей связи с Раздольским... Грустно, но факт. — Аджнев разводит руками. — Может, это ты помогла ему скрыться, а позже присоединишься к нему? Я ведь не знаю, о чем вы договорились, когда встречались последний разГ-Вы ведь встречались перед его предполагаемым отъездом в Лондон? Уверен, что встречались. Хотя больше не намерен следить за тобой.

— А телефон? — вскидывается она.

— Да это Армен по инерции, перестарался. Он больше не будет... — смеется Артур Нерсесович. — Я ведь предлагал тебе уйти от меня. Ты осталась. Для чего, Елена?.. Можешь не отвечать, я знаю ответ. — И встал, обращаясь теперь к Армену: — Черт с ним, с этим Раздольским. Уж мы-то искать его не будем. В конце концов, он у меня больше не работает.

Елена чуть ли не целую неделю буквально отлавливала Федора. Но ей все никак не удавалось попасть так, чтобы он был один. Он постоянно дежурил на въезде с напарником. Наконец она решилась и, когда выезжала в город с утра, обратилась прямо

к нему с просьбой посмотреть, почему у нее якобы плохо закрывается передняя дверца.

Федор полез в салон, она склонилась к нему и шепнула:

— Если можете, встретьтесь со мной. Надо поговорить.

Федор, насвистывая, повозился с кнопками, пошел за ящиком с инструментами в контрольную будку. Напарник пил чай. Работал телевизор.

— Что там? — окликнул он его. — Пусть бы в гараже исправляла. Делать нам нечего, потом случится что...

— Да мелочь, — отмахнулся Федор. — Заедает немного.

— Где же? — спросил он Елену, вернувшись.

— Знаете, где березовая поляна в саду? Вечером выйду с собакой, когда вы своих овчарок выгуливаете...

Федор хлопнул дверцей. Раз, еще раз.

— Все в порядке? — громко спросила Елена. — Ну, спасибо... Пока.

Они встретились, как двое заговорщиков. Собаки резвились на свободе в отдалении. Сенбернар Елены все норовил завалить одну из овчарок на траву. Мирная картинка, тихий вечерний лес. Артур Нерсесович еще не возвращался из города. И женщина чувствовала себя увереннее.

— Что? — быстро спросил ее Федор, заметив, как она засмотрелась на игру собак. — Говорите же. Времени у меня в обрез.

И Елена торопливо рассказала, что Раздольский бесследно пропал.

— А ваш муж утверждает, что он здесь ни при чем? — уточнил Федор.

Елена ответила, что в данном случае сомневаться у нее нет оснований.

Он покачал головой и задумался. — Есть один нюанс, — с трудом начала женщина. — Ефрем встретил случайно одного человека... Ну, одного такого, которого прежде защищал, и тот познакомил его с другими людьми... Они обещали помочь... Ефрем просил перед отъездом позвонить им, сказать, что мы согласны на их условия...

Федор теперь с интересом смотрел на нее. Выходило, любовники не оставили своей затеи. И кто были эти люди — догадаться не составляло труда. Но зачем ей опять хочется втянуть его в эту опасную игру?

Почему она так уверена в нем? Неужели из-за истории в ГУМе?

— Елена Сергеевна, — твердо сказал он, — я ведь не поп, чего мне исповедоваться? У вас конкретное дело есть ко мне?

— Вы этот мир знаете... Может, там слухи какие-то ходят?

— Опять вы меня в петлю толкаете? — усмехнулся Федор и позвал собак. — С кем он встречался? Кому вы звонили?

— Я позвонила... Они тоже ничего не знали об этом. Мне показалось, тот человек даже рассердился... Правда, Федор, он мне об этих людях ничего не сказал. А навел его на них какой-то Павел... — она помедлила, вспоминая, — Павел Сергеевич. В клубе «Золотое руно» он встречался с ними. Вот все, что я знаю...

— И пусть это умрет вместе с вами. Ясно? — Федор пошел от нее не оглядываясь, а она закрыла лицо руками и завыла в голос, как простая баба на похоронах.

Федор сошел с электрички и двинулся вдоль железнодорожных путей по аллейке из чахлых тополей. Проносились мимо скорые поезда и товарняки,

электрички, обдавая его запахами пыли, мазута, застоялым духом дальних дорог. Там, впереди, на 83-м километре, скоро уж должен был быть переезд и халупка при нем, укрытая мальвами и вишневым садком.

Если ничего не случилось за те годы, пока его не было в Москве, там жил старый верный кореш. Еще с первой отсидки Федора тянулась их связь, а дядька Игнат к тому времени отмотал в общей сложности уже тридцать годков. Перед третьей ходкой Федора Игнат уже жил на покое бобылем, был еще крепок и в курсе всех криминальных московских дел. Его уважал и «крутой» молодняк, и люди с «авторитетом». Федор догадался, что Игнат, прозванный Глухарем, выполнял какие-то просьбы братвы, что не забывали его, но сам заезжал к нему редко и только так: лясы поточить, старое вспомнить.

Смеркалось. Артюхов уперся в стенку какого-то сарая. Раньше этого не было. Тычась в разные стороны, Федор, чертыхаясь, забрел на поле и поплелся по взрыхленной земле, из которой клочьями торчала какая-то редкая зелень.

Вот и переезд. Шлагбаум. Знакомая халупка.

Вонь хлынула на него из двери, влепилась в лицо, как грязная ладонь. Пахло разным: все тем же навозом, кислятиной, помоями. В дальнем углу зашевелилась громадная тень. Федор замер, а потом разглядел корову — она смотрела на него из-за низкой дощатой перегородки и невозмутимо продолжала жевать. В тишине раздавалось неослабное жужжание мух. Они были всюду: в воздухе, на крашеном полу, на каждом сантиметре стен.

За спиной закашлялись, и Федор, резко обернувшись, увидел лежащего на железной кровати че-

6—Город пропащихловека, укрытого под подбородок одеялом, но грязные босые ступни торчали наружу.

— Дядька Игнат? — неуверенно позвал Федор, не узнавая в лежащем кореша.

Человек зевнул и сел, открыв заспанные глаза, озираясь, будто в тумане. Потом пригляделся к вошедшему.

— Да Федор, кажись? Ну, ты пропа-ал... По полной, что ли, тянул?

Игнат опустил ноги на пол и шагнул к Артюхову. Они похлопали друг друга по спине. Глухарь сильно сдал, но был все еще жилист, костист.

— А ты, гляжу, орел! — похвалил Федора Игнат, шуря на него в сумраке белесые, выцветшие глаза. — Пойдем на новой половине посидим. Я ведь пристроечку кирпичную соорудил. Здесь у меня хлев, блин. На так и тянет поспать сюда. Рогатая, вот, жует, хорошо...

Игнат засуетился, они вышли на покосившееся крыльцо. Сзади, со стороны сада, невидимая с дороги, откуда пришел Федор, возвышалась аккуратная кирпичная пристройка с крохотной терраской.

— Пока здесь зимой было жить нельзя, но за это лето доделаю, — хвалился Игнат.

В домике и правда было уютно. Федор умылся под умывальником и сел за широкий некрашеный стол, начал доставать привезенную водку и снедь.

— Вот грев так грев, — оживился Игнат, видно было, что он соскучился по общению.

Из его рассказа Федор узнал, что переезд здесь закрыли, потому что рядом, в трех километрах отсюда, построили новое шоссе. Там и тоннель для пешеходов имелся.

— Я теперь на пенсии, — хмыкнул Игнат, и глаза его после первой стопки стали прежними: цепкими, видящими собеседника насквозь. — Дав-

ненько в Москву не наезжал, — продолжал он. — Что там? Какие новости?

Федор закусывал хозяйским малосольным огурцом, не отставал от Игната: опрокидывал стопку за стопкой. Он достиг настроения, при котором хотелось пожаловаться на жизнь так, чтобы это было естественным порывом души.

— Ой, да я чуть по новой не влип. Только вышел, ну и, конечно, к Голове, позвонил, все чин чинарем. Договорились. Вечером прихожу — полный облом. Печать на двери. Во дворе про стрельбу говорят. Амбец. Затаился, с бабками швах, прикид бомжовый. Стал осторожно узнавать — никого ребят из «бригады» нет. И Лесной — готов.

Игнат слушал хмуро, и по его лицу не понять было: знает он эту историю или впервые слышит.

— Да, — наконец сказал он, вскинув лохматую седую голову, и просверкнуло что-то такое в лице, молодое, жестокое, — я об этом слыхал. А сейчас ты что?

— Фуфло, — вздохнул Федор. — Кладбище охраняю, морг. Под Москвой.

Игнат рассмеялся, обнажив стальные коронки:

— В самый раз тебе, паря... Короче, не пляшут ни ваши, ни наши, а заломали — беспредел и буза. Костю жалко, просвистел свою жизнь... Не на ментов ведь нарвался... Я отстал, Стреляный, уж и не знаю, в чьих грабарках сейчас и маза и правило... Одно знаю твердо: ни одна шобла не может в натуре навязывать свои правила...

Он закусывал водку перышками лука, только что сорванными с грядки, и от него несло луком так, что Федора замутило.

— Меня навели тут, в одном кабаке... Хозяин, говорят, важный, но не знаю, кто такой. Все пере-путалось в Москве. Черножопые теснят со всех сто рон, у них все схвачено.

— На кого навели?

— Павел какой-то, Сергеевич, что ли? Забыл.. Брехня кругом, шестерки, шелупонь. Никому дове рять нельзя. Да и раньше... Ты вот знаешь, кто мен* посадил?

Игнат отрицательно тряхнул головой.

— Ну, вот... А я в зоне ночей не спал, все думал: кто?.. Шесть месяцев только и погулял, а шесть лет на нарах загорал...

— Павел Сергеевич... — повторил Игнат. — Уж не Купец ли? Нет, он от дел отошел. В начале 80-х в силе был. «Авторитет»... Новых не знаю я, Федя... Шатия-братия раскололась. Меня, конечно, навещает кое-кто... Поговорить о тебе могу. Сам приедешь или в Москве тебя можно найти?

— Хаты у меня нет в Москве, — хмуро отвечал Федор. — Сам приеду...

В кабаке сидели втроем: Мотя Шклявый, первый картежник Москвы, педераст и истерик, Зиновий Павлычко, по кличке Хохол, и Сеня Звонарев из бауманских, когда-то валютчик, а сейчас промышляющий в основном рэкетом. Из всех троих Сеня был наибольшим «авторитетом», и всех троих связывали давние дела.

После сауны девок отпустили. Сидели, закусывали рыбкой, пили ледяное пивко.

— Стреляный вышел, крышу ищет, — между прочим бросил Хохол. — Я Глухаря проведывал, говорит, помочь надо мужику. Кладбище какое-то охраняет...

Упоминание о Стреляном навело всех троих на мысли о погибшей «бригаде» Лесного.

— Он как? — визгливо спросил Мотя. — Уцелел, что ли?

— Да нет, он после вышел, — продолжал Хохол. — Может, возьмешь к себе, Семен?

— Не знаю. С ребятами обсудить надо, Зяма. — Звонарев, видно было, не горел желанием взять новичка. — Только скажешь — Лесной, так у всех одно на уме... Примета плохая...

Зиновий понял, что дальше нажимать бессмысленно, и перевел разговор на другое.

— Ты постой, — вдруг перебил его Звонарев. — Он ведь Вульфа знал, да? Ну, Ваську? У меня есть один братан, который очень Васькой интересовался. Большой у него интерес. Ты сведи меня со Стреляным. Передай Глухарю, что я с ним хочу говорить.

Раздольский пропал. И пропал как-то странно, не к месту, не ко времени. Его исчезновение не давало Артуру Нерсесовичу возможности насладиться предполагаемой местью, и он сильно опасался, что кто-то другой вместо него отправил этого дурилу к праотцам. Эта мысль была пострашнее любого кошмара.

Аджиев мучительно пытался ухватить смысл того, что произошло с Ефремом Борисовичем. Каждая подробность из того, что делал и о чем говорил соперник в последние дни перед отъездом, по докладам слежки рисовалась весьма выпукло, но, когда он пробовал сложить все вместе, получался какой-то темный сумбур.

Кроме того, провалами зияли некоторые дни, когда Раздольский уходил от наблюдения. Там, видно, и была скрыта разгадка тайны исчезновения адвоката. Артур Нерсесович чуть не запил от всех этих мыслей, такое с ним бывало и раньше, но сейчас он понял, что его закрутило всерьез и с этой карусели ему теперь долго не спрыгнуть.

Он ежевечерне истязал Елену, а потом пил один в кабинете до тех пор, пока его не сваливал сон.

Перелом произошел неожиданно. Как-то вечером, дней через десять после известия об исчезновении Раздольского, к нему в кабинет зашел Калаян и положил какой-то листок перед ним на стол.

Аджиев пробежал его глазами. Несколько ничего не говорящих ему фамилий. Одна из них была подчеркнута.

— Вот видите, Купцов Павел Сергеевич, —. сказал Армен. — Мы раскопали, кого Раздольский защищал. Этот — самый влиятельный. Сейчас как будто в тени, но мне удалось выяснить, с кем он связан. Это — круто.

— Солнцевские, что ли? — недоверчиво спросил Аджиев.

— Да что солнцевские, Артур Нерсесович, — засмеялся Калаян. — Это для прессы, для лохов ярлыки понавешивали. Вы-то ведь понимать должны. Карты в газетах печатают раздела сфер влияния в Москве, имена якобы все известны, а преступность как росла, так и растет. Это называется — борьба в аквариуме, но аквариум тот в море. И вот уж здесь другие законы и другого калибра рыбы плавают.

— Кто? — быстро спросил Аджиев.

— Пока не знаю, — честно признался Армен Калаян. — Но догадки есть. Если подтвердится, надо будет напрямую говорить. Здесь уже только так.

— Я понимаю. — Артур Нерсесович задумался. — Но кто Ефрема-то перехватил?

— Да там тоже не знают, уверен, — отрезал Калаян.

Артуру Нерсесовичу стало совсем тошно. Он расслабился, а этого делать не следовало. Его, можно сказать, уже на мушку взяли, но осечка вышла. Надо было Раздольского разыскать, из-под земли выкопать.

— Ваш Стреляный-то сейчас нам кстати, — начал Калаян, наблюдая за хозяином. — Он в этом аквариуме свой. Наверх ему хода нет, а там он ходы-выходы должен знать.

Мысль о Федоре давно цепляла Артура Нерсесо-вича, и теперь он понял — не зря цепляла. Аджиев приказал позвать его к себе, но того на дежурстве не оказалось — выходной.

Пожалуй, впервые за последнее время Артур Нерсесович засыпал успокоенный. Он не любил непо-няток, а тут все-таки хоть что-то да прояснялось. Он даже забыл про Елену...

А Елена сидела у себя в спальне и с тоскою ждала приближения того часа, когда он входил к ней. Его ежевечернее появление стало почти ритуалом. Она сидела и, завороженно глядя на выскакивающие цифры электронного будильника, как будто слышала несуществующее тиканье, то воображаемое тиканье, которым сопровождается, должно быть, всякое ночное страдание, всякое бдение у гроба.

За окном внизу что-то хрустнуло. Она сначала не поняла причину этого звука, а потом вскочила и осторожно вышла на балкон.

На дорожке она разглядела темную фигуру человека, взмахнувшего ей рукой, звавшего спуститься вниз.

Спальня Аджиева находилась на другой стороне дома, но, чтобы выйти на улицу, ей надо былопройти мимо комнаты горничной. Тогда она спустилась на первый этаж и, раздвинув раму окна в столовой, перелезла через подоконник в сад. Ей пришлось прыгать прямо на клумбу, и рыхлая земля смягчила звук ее падения.

Сенбернар, лежавший подле террасы, сразу же увязался за ней, и это было очень кстати. В случае чего можно было сказать, что вышла пройтись с собакой.

В беседке около бассейна ее ждал Федор. — Ваш адвокат, — сразу же' заговорил он, — зацепил крупняка. Этот Павел Сергеевич, Купец его кличка, вы можете им доверять. Звоните, требуйте, пусть сами ищут. Тут какая-то мелочь влезла. Наверное, в ихнем «Руне» тоже свои «стукачи» есть. Думаю, жив ваш Раздольский. Не медлите, действуйте.

Он исчез раньше, чем растерянная Елена успела спросить его о чем-либо. И почти в тот же миг зажегся свет в окне на первом этаже, в кабинете Аджиева.

С той минуты, когда незнакомая рука легла на плечо Ефрема Борисовича почти у самого подъезда его приятеля, а затем его, чем-то оглушив по голове, втащили в рядом стоящую машину, Раздольский пребывал как бы на грани бреда и просветления.

Он очнулся, как ему показалось, в подвале, лежащим на ватном одеяле почти в кромешной тьме. Болели виски, ломило в затылке, рук и ног он не чувствовал.

Сколько пролежал так, он не знал, потому что часы с него сняли.

Ефрем Борисович не сомневался, что его похищение — работа Аджиева. Но как же они выследили

его? Ведь он был так осторожен. Надо было сразу закидывать вещи в аэропорт и сидеть там хоть сутки. А теперь что ждало его? Будут бить, вымогать признание. Но в чем? Ведь то, что он был в «Золотом руне», с кем там встречался и о чем говорил, им неизвестно. Если только и там не было своих «стукачей», если Купцов заблуждался, когда утверждал: «Оттуда информация, как из могилы, не выходит».

Аджиев оказался всесилен. Конечно, когда борешься за собственную жизнь, все средства пускаются в ход: деньги, ум, хитрость, изворотливость. А еще — воля. Но вот обладал ли волей сам Ефрем Борисович? Или ему остается, в надежде на милость победителя, рассказать все и покаяться, и исчезнуть из этой страны навсегда. Но что-то подсказывало ему: Аджиев не оставит его в живых. И тогда волосы шевелились от ужаса перед небытием.

Внезапно где-то наверху открылся люк, зажегся свет и по лестнице к нему спустился молодой парень, лет тридцати, в спортивном костюме.

Ефрем Борисович слегка приподнялся на одеяле, не сводя расширенных глаз с вошедшего.

Тот принес воды и какую-то кашу в миске. Поставил ведро в углу. С усмешкой посмотрел на лежащего и ушел так же быстро, как и появился.

— Вот тебе и Лондон. — Ефрем Борисович оглядел бетонные стены помещения. Это таки был подвал. Сверху не доносилось ни звука.

Кашу он есть не смог. Воды выпил. Страшно хотелось курить, и он принялся отвлекать себя мыслями о своих прежних путешествиях. Но в голову навязчиво лез Артур Нерсесович, обнаженная Елена, лежащая на шелковом ковре, прозрачная, невесомая плоть... Что станется с ней, если он не выдержит и расскажет все? О том, что он не выдер-жит, что будут делать с ним, Раздольский старался не думать.

Непонятный звук, полусмешок-полустон, вырвался у него из груди. Он поймал себя на том, что противно и бессмысленно хихикает. У него кружилась голова, мрачные стены в голом свете лампы плыли перед ним, жалким мешком костей. Он зажмурил глаза, думая: «Не думай ни о чем... Ни о чем... Не думай».

И опять открылся люк. Вошел тот же парень и забрал миску с кашей, поставил новую кружку воды и собрался уходить.

— Дайте курить, - прохрипел Раздольский. Парень покосился на него насмешливо, но достал из кармана пачку «Петр I», зажигалку и бросил ему на одеяло.

— Надеюсь, пожар не сделаешь? — сказал миролюбиво.

Или это только так показалось Ефрему Борисовичу? «Может, обойдется как-то?» — затеплилась слабая надежда.

Он выкурил сразу три сигареты подряд, и его чуть не стошнило. Голова закружилась еще сильнее. Он лег на бок, прикрыл лицо локтем и забылся тяжелым сном.

Разбудило Раздольского то, что чья-то рука больно тормошила его за ногу. Он не сразу сообразил, где он и почему он здесь. Но тут же толкнулось внутри: вот оно, начинается.

Парень в спортивном костюме стоял над ним, приказывая подняться.

Ефрем Борисович поднялся, не чуя под собой ног, и те несколько метров, которые пришлось преодолеть до выхода из подвала, показались ему дорогой на эшафот.

Он вышел наверх, и в нос ему шибанул запах

грязи, пота, много раз пережаренного сала, навоза. Прямо на него из-за низкой дощатой перегородки косила траурным глазом жующая корова. Выцветшая шторка на единственном окне была задернута. Близкий гудок тепловоза навечно сплавился в его памяти с убогой обстановкой комнатенки, где он стоял. Ефрем Борисович и не подозревал, что на свете есть еще такие нищенские жилища.

За колченогим столом, разглядывая Ефрема Борисовича в упор, сидел, развалясь, мужчина лет сорока, одетый в джинсы и легкий светлый пиджак, под которым угадывалось сильное мускулистое тело. Курносый нос придавал его лицу залихватски-задорное выражение, но тяжелый подбородок говорил о характере.

Раздольский, ожидавший увидеть Аджиева или кого-то из его охранников, ошеломленно моргал. Корова, вонь, этот незнакомый человек — что все это значило для него?

— Да вы садитесь, Ефрем Борисович, не робейте, — весело сказал человек за столом. — Поговорим, как люди, заинтересованные в общем деле. Извиняйте, что вместо Англии сюда попали. Здесь вы мне нужны, господин Раздольский, пришлось задержать вас.

— Как это — задержать? — воспрянул духом Ефрем Борисович. — Вы кто? По какому праву вы меня сюда привезли?

— Праву? — Человек как будто бы удивился. — Чья сила, того и право. Мне лекций по юриспруденции читать не надо. Я их по тюрьмам и этапам наслушался. Вы мне лучше расскажите то, что вы в «Руне» рассказывали. Очень я в этом заинтересованный.

«Продали... — заныло сердце у Ефрема Борисовича. — Вот тебе и «информация из могилы». — Итут же сообразил: — Это лучше, чем к Аджиеву». Здесь торговаться начнут, им он живой нужен, живой...

— Я расскажу... — стараясь не выдать охватившую его радость, начал Ефрем Борисович, дав голосом позорного петуха.

— Выпейте. — Курносый плеснул ему из графина водки. — Здесь, конечно, не такая, как в «Руне».

Раздольский водку терпеть не мог, но тут выпил, заел огурцом и почувствовал себя совсем хорошо.

— Я расскажу, — повторил он. — Но как-то все это странно... А те?..

— Не ваша забота, — отрезал собеседник. — У них свой интерес. У меня — свой. Вы рассказывайте.

И Ефрема Борисовича понесло.

Федор проснулся среди ночи и снова попытался уснуть. Он лежал и радовался тому, что еще живет и дышит, что где-то его ждет любимая, посланная ему чудесным случаем. Светлана...

Ему хотелось курить, но он знал, что сигареты кончились, и сквозь пелену подступающего сна он успокаивал себя: потерпи, скоро утро...

И вдруг, будто заслонка упала в мозгу, опустился железный занавес, какой бывает в театрах на случай пожара, — он упал, шурша, и отсек начало сновидения. А после Федор увидел себя, одиноко стоящего на какой-то московской площади, наблюдая, как в клубах зловонного дыма куда-то бежали люди: мужчины и женщины, прижимающие к груди младенцев. Контуры каких-то черных машин вырисовывались сквозь дым, и машины эти изрыгали пламя, испепеляющее бегущих, а колеса их крошили людей живьем. Федор понял, что он стоит посре-

ди резни и бунта, в городе варварства и беспредела. Все воевали против всех, и он не в силах был никого спасти, потому что те, кто избежал огня машин, норовили вцепиться друг в друга, не щадя ни женщин, ни детей. Но и женщины были похожи на фурий...

Он страшился увидеть в этой озверевшей и загнанной толпе Светлану и увидел ее — на огромном электронном панно над площадью, равнодушно мерцающем над кровавым катаклизмом: девушка, улыбаясь, рекламировала мыло. А сверху на город опускался угрожающий, яркий, белый свет...

Федор проснулся весь в поту, охваченный мрачным недоумением. Еще вечером, разбирая в памяти подробности визита к Глухарю, он сомневался, надо ли ему еще раз ехать туда, а теперь, после этого необъяснимого сна, был уверен — больше соваться к Игнату не следует. Хватит, он и так засветился в Москве, потянут старые дружки за собой — только попади к ним.

Сквозь серые жалюзи пробивался рассвет, пора было на дежурство. Душ. Кофе. И целый день у ворот — не бей лежачего.

Сегодня все должно было быть так же, как всегда. Если бы не сон... Федор, как и большинство тех, чья жизнь тесно связана с риском, был суеверен. Поэтому просто забыть кошмарное сновидение не мог. Мысли так и кружились вокруг него. Он казался рассеянным, невпопад отвечал напарнику, потому что глаза его все еще видели ту страшную площадь и личико беспечной Светланы, расхваливающей мыло «Камэй» посреди гибели города.

«Так и случится, — думал он, наблюдая, как напарник с какой-то животной радостью на лице усаживался у телевизора. — Я буду валяться на каком-нибудь вшивом пустыре с простреленной башкой, апо ящику в это время будут показывать непромокаемые прокладки или ублюдочных юнцов, восторгающихся самой вкусной жвачкой...»

К воротам подкатил эскорт Аджиева, а вот показался и его шестисотый «мерседес». Хозяин выезжал в город.

— Федор! — позвал Михась, вылезший из джипа, он стоял уже на крыльце их сторожевого домика.

Артюхов выскочил на улиц& понимая, что Ад-жиев зовет его к себе.

— Не успел вчера поговорить с тобой. — Артур Нерсесович высунул голову в окно: — Садись, по дороге в город побеседуем.

Слушая хозяина, Федор вспоминал пословицу: «коготок увяз, всей птичке пропасть». Машина бесшумно неслась по шоссе, и Артюхову все время казалось, что из каких-нибудь кустов или ближайшей рощицы по ним жахнут из гранатомета. На это нарывался Артур Нерсесович, полезший вместе со своими гэбэшниками в те сферы, куда ему лезть явно не следовало. Но, услышав фамилию Купцов, Федор чуть не расхохотался. Непонятно было, кто шел по чьим следам: Елена по мужниным или тот буквально настигал ее.

Аджиев уловил оживление на мрачном до того лице Федора и завершил свой рассказ:

— Я тебе картину нарисовал. Есть мнение, что договориться надо, а я не хочу... Чего ради? Я никому не должен. Ты меня понял?

— Да как не понять... — неуверенно начал Федор и быстро спросил: — А вы хоть знаете кто?.. Ведь не Купец же, он от дел отошел.

— Вот ты и поможешь мне выяснить кто... — обрадованно откликнулся Артур Нерсесович. — Видишь, ты о Купце слыхал. Осталось всего чуть-чуть:

куда от него цепочка тянется? С кем этот Павел Сергеевич связан? Нет такого в городе клуба — «Золотое руно». Легально — нет. А что тогда есть?

«Вы бы у жены лучше спросили», — чуть было не сказал вслух Федор и усмехнулся.

Аджиев как будто догадался, нахмурил брови и отвернулся к окну.

— Дело-то уж больно рискованное...

* Артур Нерсесович молчал, и Федор не стал про-должать начатую фразу.

— Бери любых людей, денег тоже не жалко... Мне главное — гниду раздавить. Я им дорожку не переходил. Задарма схавать хотят то, что мне кровно досталось? Жаль, что я этого Раздольского упустил. Маху дал. Мне его надо было брать и дожимать так, чтоб моча из глаз потекла.

И опять Федора удивило то, что он никак не вспоминал жену. «Может, ее уже и в живых нет?» — почему-то подумалось ему, и легкий озноб прошел . по спине.

— Люди ваши не проканают, — наконец сказал Федор. — От них за версту ментовкой несет. Хата в Москве мне нужна. И деньги, да. А еще... — Он задумался.

— Оружие? — спросил Аджиев.

— Да нет, этого пока не надо. — Федор махнул рукой.

— Значит, берешься? — азартно хлопнул ладонью по колену Артур Нерсесович.

.— Дорого стоить будет, — твердо сказал Федор. — И бабки — вперед.

— Не веришь мне, что ли? — с насмешкой покосился на него Аджиев.

— Верю всякому зверю, но табачок врозь. — Федор указал рукой на светофор: — Остановите здесь. Я до вечера в городе прошвырнусь. ...Глухарь встретил его приветливо, но почему-то Федору показалось, что был он напряжен и держался настороже. Объяснений этому Артюхов не находил и решил, что все это ему только кажется. Нельзя было поддаваться мнительности. Плохой признак — подобное настроение. Значит, шкура чувствует, что опасность близка, и любыми путями жаждет уцелеть. Жить, жить — все кричало в нем, уже не подчиняясь разуму, который предал.

Какого черта он согласился* на предложение Ад-жиева? Жадность сгубила? Ведь были же у него деньги, но хотелось еще. И тогда — взять Светку и раствориться, исчезнуть из этих пределов уже навсегда.

А Глухарь как будто бы торопился куда-то: в дом его не звал, пригласил в саду на скамейкС-посидеть. Туда же принес миску с картошкой и огурцами, нарезал на шатком столике колбасу, что Федор привез, но водку отверг, сославшись на давление.

— Как, совсем не будешь? — удивился Артюхов, подозревая, что у Глухаря случилось нечто чрезвычайное.

— Совсем, доктор не велел, — подтвердил тот. — Ты пей, не стесняйся. А я вот молочка.

Федор выпил стопку, но напряжение от Игната, видно, передалось ему. Удовольствия никакого не испытал, да и всякое желание еще выпить пропало. Но знал: вопросов никаких задавать нельзя, если сам Глухарь молчит.

— Ты про меня не забыл? — не выдержал, спросил все-таки, налегая на еду.

— Как забыть? — зачастил Игнат. — Я слову верный. Заезжали тут ко мне, поговорил. Крепко за шесть лет, Федя, все поменялось. Когда зону топчешь, день как год тянется.

— Короче, полный облом? — нахмурился Федор, соображая, к чему это Игнат клонит.

— Зачем? — удивился тот. — Адресок я дам тебе. Заглянешь, спросишь Семку Звонаря. Тебе покажут.

— Мелочевка... — разочарованно протянул Артюхов и даже есть перестал. — Я тогда сам или на Купца выйду, или подамся к солнцевским.

— Не пыли, — неожиданно строго прикрикнул на него Глухарь. — «К солнцевским»... Ждут тебя там. А о Купце забудь. Об этом человеке, слышишь, забудь!

Выцветшие глазки старика налились нешуточным гневом. Говоря все это, Игнат все время почесывал под синей застиранной рубашкой грудь, страшно раздражая этим Федора, но тот покорно молчал: надо было дать ему возможность выговориться.

— Нарвешься, паря, ей-ей, нарвешься, — продолжал Игнат, немного остывая. — Ты кто такой, чтобы больших людей доставать?

— Ну, ладно, дядька Игнат, не кипятись, — примиряюще сказал он. — Давай адресок, да поеду я. Может, сегодня и загляну туда, к Звонарю этому. Мне на подхвате надоело. Вот что! Не усек, что ли?

— Усек, усек, — разулыбался Игнат, кивая патлатой головой. — А ты начни, глядишь, дела пойдут. Ты башковитый, паря...

Точно, Глухарь хотел спровадить его поскорее. Федор это понял. Значит, ждал кого-то или в доме у него были гости, поэтому он Стреляного туда и не позвал.

Знал Федор неписаное правило — нос в чужие дела не совать, но искушение было велико. Он простился с Игнатом, запомнив адрес на 3-й Парковой, и потопал к станции. Дождался электрички и, проехав одну остановку, сошел, оглядываясь и примечая все вокруг особенно обостренно. Он знал, где спрячется: прямо за домом Глухаря начиналась небольшая рощица.

Наверное, час прошел, пока он окольными путями выбрел на заброшенный переезд с противоположной стороны так, чтобы сразу попасть в эту рощу. Выбрал дерево пораскидистее и повыше и залез гибкой змеей, затаился в развилке между сучьями. Отсюда домик Глухаря оказался виден как на ладони.

Федор и сам не знал, что хотел увидеть, но чувствовал: не зря вернулся.

Сначала двор был пуст, а в окошках, задернутых занавесками, ничего не просматривалось. Потом на крыльцо кирпичной пристройки вышел к[гнат, постоял минуту и что-то крикнул в дом. Появился молодой парень в спортивном костюме, они закурили молча. Федор никогда прежде не видел этого парня, но по манере курить понял: свой.

Затем Игнат начал что-то говорить молодому, тот исчез, через несколько минут появился с ведром и пошел с ним в сортир на краю участка. Игнат же, снова почесывая грудь, все стоял на крыльце, будто ждал чего-то.

Но, наверное, Федор раньше его услышал, а потом и увидел подъезжающую по пыльной дороге машину, синий «жигуль».

Игнат с парнем засуетились. Машина подъехала к дому и остановилась у ворот.

Федор, напрягая зрение, вглядывался в тех, кто вышли из «жигуленка». Их было трое. Шофер, еще один молодой парень, тоже в спортивном костюме, ну просто брат-близнец того, который встречал их у Игната, и мужчина явно постарше, в джинсах и куртке, накинутой поверх цветастой рубахи.

Вот они все прошли по дорожке к дому, и мужчина на крыльце обернулся, что-то говоря идущему сзади Игнату.

И Федор тотчас же узнал это лицо: курносый нос и тяжелая нижняя челюсть, хитрый взгляд круглых светлых глаз.

Увидал он этого мужика впервые у Вульфа, дел с ним никаких не имел, но тот, как и Васька, так же промышлял валютой, золотом и камнями.

Федор порылся в памяти и вспомнил: звали его Славой, тут же и кличка всплыла — Крот, Кротов была его фамилия. И любил он о себе говорить: «Крот роет себе в тишине... Осторожный Крот...»

Он и вправду «рыл» неплохо, всякий раз удавалось ему выходить, что называется, «сухим» из любых переделок. Ходка всего одна у него была, да и то по мелочи, быстро выкрутился.

Что же сейчас делал удачливый Крот у зачухан-ного Игната, что его связывало с вышедшим в тираж стариком? Или не вышедшим? Прикидывался Глухарь, темнил, а сам, значит, продолжал пахать?

Обо всем этом думал Федор, крепко вцепившись руками в березовый ствол. Он устал уже так стоять, да и не надеялся больше ничего интересного увидеть. А то, о чем там говорили приезжие с Игнатом, было недоступно ему. Он хотел уже спуститься вниз, как на крыльце появился Глухарь, а за ним вышли двое парней-близнецов. Все втроем они скрылись в кирпичном доме, а в той грязной деревянной пристроечке остался один Крот. Это показалось Федору совсем странным, ведь не с коровой же оставили его наедине. Он подождал еще немного, но Крот не показывался. Ныли от неудобного стояния ноги, затекли руки, а Крот все торчал там, в той вонючей халупе. По часам выходило — не меньше сорока минут.

Но вот появились Игнат с водителем, следом — один из молодых парней. Он-то и направился туда, где находился Крот, а вышли они уже вместе и тут же скорым шагом двинулись к машине.

Глухарь проводил всю компанию до ворот.

«Вот картинка так картинка», — размышлял Федор, спускаясь вниз, и сразу с облегчением развалился на траве. Но тут же, будто опомнился, вскочил и побыстрее углубился в рощу, подальше от злополучного жилища Игната.

«Неужели Крот там с кем-то встречался?» — промелькнула догадка, и пока он шел к станции, а потом добирался на электричке в Москву — догадка эта перерастала в уверенность.

На 3-й Парковой под названным Глухарем номером располагалась закусочная «Утес» — с виду это была унылая типовая «стекляшка», но внутри уже чувствовались размах и роскошь новых дней. Особенно резко контраст этот бросался в глаза по сравнению с убогим двором, который пересек Федор, направляясь к «Утесу».

По старой привычке Артюхов не сразу вошел туда, а оглядел все подходы, выяснил, не заканчивается ли двор тупиком.

Публика «гудела» в «Утесе» разная. В основном это были крепкие мужики слегка за тридцать, коротко стриженные, с мощными шеями и хорошо развитой мускулатурой, короче, «штымпы», «быки», «бакланье» и прочая шелупонь.

Федор оценил обстановку и присел в углу за пустой столик на двоих. На него косились со всех сторон, видно, чужие сюда редко заглядывали. Он

бросил сигареты на столик, а потом подошел к стойке взять пива и креветок. Бармен, поглядывая в телевизор, где шел какой-то боевик, принял заказ.

— Мне бы Звонаря повидать, — сказал Федор, забирая две кружки.

Бармен невозмутимо положил ему на тарелку креветок и пожал плечами.

— Я всех посетителей упомнить не могу, может, и омывает такой...

— Меня Глухарь прислал, — настойчиво продолжил Федор.

— Узнать надо, — твердо сказал бармен. — Ты садись пока... Спрошу.

Федор допивал вторую кружку, когда бармен, отлучавшийся перед этим из-за стойки куда-то в боковое помещение, сделал ему знак рукой.

— На второй этаж поднимись, — сказал равнодушно, не глядя в глаза.

Федор и не заметил двери, куда показал ему бармен, она была отделана точно в цвет стен и ручки никакой не имела. Федор нажал на нее, она поддалась и впустила его в темноватый холл, обставленный мягкими диванами, наверх уходила витая железная лестница. Он задрал голову и увидел, что на него смотрит оттуда незнакомый плотный мужик.

— Поднимайся, поговорим, — позвал он его. И Федор пошел.

Наверху располагались кабинеты. Один из них и заняли Артюхов со спутником. Они познакомились, приглядываясь друг к другу, принюхиваясь, как два зверя, впервые встретившиеся на одной тропе. Помянули Костю Лесного и погибшую «бригаду».

— «Наследство» Лесного по рукам пошло, — вскользь заметил Семен — дал понять Федору, что здесь ему ничего не светит. Артюхов не удивился борзости братвы: Москва была давно вся поделена, все места под солнцем заняты, а тут такой кусок без призора остался. Но он решил гнуть свое.

— Мне на подхват идти не катит, — твердо заявил он. — Я не «жорик» какой-нибудь... В тридцать пять все сначала, что ли?

Звонарев только хмыкнул.

— Я по Москве всех не знаю, — неопределенно заметил он. — Но если в свиту к «законнику» хочешь — поговорить кое с кем могу... Тут, кстати, один тобой интересовался. Должен подойти сегодня. Подождем.

Семен заказал горячее, и они опять принялись вспоминать былые дни, славное время начала 90-х годов, когда не было еще такого количества «шерстяных» с их полками охраны и собственной службой безопасности, когда только еще начали обстреливать «авторитетов» и братва не врубилась, чье время грядет.

Дверь в их кабинет открылась настежь, и на пороге вырос курносый белокурый человек с тяжелой челюстью. Круглые его глазки оглядели сидящих за столом, а лицо расплылось в улыбке. На нем был тот же костюм, в каком Федор видел его у Игната.

— Вот так встреча! — высоким тенором сказал он. — Какие люди! А ты, Стреляный, просто в рубашке родился, считай второй раз живешь.

Они поздоровались, и Слава Кротов подсел к их столу. Федор понял, что именно Крот интересовался им, а вот зачем — предстояло еще узнать.

— Ты, я смотрю, жирок нарастил, в «авторитеты» выбился, пока я срок мотал, — шутливо заметил Артюхов.

— А что? Говорят? — горделиво вскинулся • Крот. — Да, у меня все путем.

И разговор странным образом завертелся вокруг погибшего Вульфа и его общих дел с Кротом. Федор, немного разомлевший от водки и усталости, все никак не мог уцепить нить этого разговора. А ведь Крот явно на что-то намекал, расписывая перед Звонаревым его, Федора, дружбу с Василием.

Артюхова против его воли навело на воспоминания, которые он вообще-то себе на эту тему запретил: он увидел измочаленного Вульфа, привязанного к скамье, его беспомощно открытый рот, с жадностью хватающий крохотные таблетки...

— Так ты скажи мне, скажи, — услышал он вдруг сквозь пелену нахлынувшего кошмара настойчивый голос Крота. — Чего молчишь? Где мог быть у Головы тайник? Он не делился с тобой разве? Вы были не разлейвода...

— Что? — спросил Федор, приходя в себя. — Что ты сказал? Тайник? Да мы потому и были не разлейвода, что як нему в душу не лез... Он ведь не мне чета и не тебе, между прочим... Одно слово — Го-, лова...

— Голова! — с презрением сплюнул Крот. Он был уже сильно пьян, в круглых бесцветных его глазах играла хмельная муть. — А чей план был? Небось его! «Бригаду» положил, таких ребят... — он коротко взвыл, — на танк с ножом полез...

— Ты мне смотри, осторожнее, Крот... — напрягся Федор, а в голове стучало: «Спокойствие, только спокойствие, не сорвись...» — Ты моих ребят не трогай. Я им цену получше тебя знал. Голова здесь при чем?

— Я сказал: его план это был. Нашли «шерстяного», решили постричь... Знаешь, как говорят? Пошли по шерсть, вернулись стрижеными... Даэтого Китайца бомбой только можно... Или... — Крот захохотал и постучал себе по лбу. — Понял? Крот роет в тишине...

Федор опустил глаза. Злоба душила его. Этот вонючий Крот много брал на себя, но ссориться, лезть на рожон было никак нельзя. Федор вздохнул, успокаиваясь и повторяя мысленно: «Не нарывайся, Стреляный, не нарывайся».

А Кротов следил за ним с нескрываемым ехидством на лице, так и напрашивался на скандал.

— У меня со смертью Васьки одни убытки, — внезапно брякнул Крот.

Звонарев покачал головой:

— Не болтал бы ты, Крот... Погиб человек все же...

— А что? — кипятился Кротов. — Ведь не три копейки пропало, я не жлоб, по мелочам суетиться западло. А тут год работы — псу под хвост. Знал бы, какая гадина камешки мои заныкала, — живьем съел бы...

Федор все понял. И злость уступила место торжеству. Он сидел, по-прежнему опустив глаза, но боялся взглянуть в лицо Кротову уже не потому, что тогда обязательно влепил бы ему промеж глаз, а потому, что тот прочитал бы в его взгляде нескрываемое злорадство.

Звонарев по-своему расценил молчание Федора. Он ободряюще похлопал его по плечу.

— Ну, сопли не распускай, — сказал он. — А ты, Крот, помог бы лучше корешу. Он только освободился, ни кола ни двора. Вон, черные друг друга тащат, а мы что? Своим помогать должны, блин, или я неправильно говорю?

— Верно, верно, — пробурчал Кротов. — Возьму к себе. Мне надежные люди скоро понадобятся. Я та-акой шмон скоро сделаю! Мало не покажется... Пойдешь ко мне, Стреляный?

— Пойду... — сразу согласился Федор.

— Вот и заметано. — Кротов поднялся, покачиваясь. — Одного фраера крепко потрясем... Пока все. Больше ничего не скажу. Покеда, братва.

Он вышел в коридор, где его уже ждал кто-то невидимый, темный, но Федор был почти уверен, что это тот самый парень в спортивном костюме, который был с ним у Игната.

После ухода Кротова Звонарев и Федор долго молчали, доедая остывшее жаркое, а потом Семен закурил и, неодобрительно покосившись на дверь, заметил:

— Как бы и его не того... Ты, может, поторопился? Тут ведь не тюрьмой пахнет...

— А что? — спросил Федор, понизив голос до шепота.

Звонарь поглядел на него пристально:

— Я тебе ничего не говорил...

— Да ясно, ясно, не тяни... — Федор весь сжался от нетерпения, боясь спугнуть собеседника.

— Просто предупредил. — Он замолчал опять надолго, а потом сказал, тщательно подбирая слова: — Болтают, нашел он подходы к Китайцу...

— А... — Федор сделал равнодушное лицо. — Липа все это. Я его за серьезного человека держал... Я ведь, когда узнал про Костю, поговорил кое с кем, да и газеты читаю.

— Ну и что газеты? — Звонарев с насмешкой смотрел на него. — У меня центр города схвачен, я-то лучше вас всех знаю, кто такой этот Аджиев. Знакомый мент к нему подрядился, так проверяли так, блин, будто в разведку брали. А этот Крот, пальцы веером, сопли пузырем, тоже к себе бывших спецназов потащил. На укрепление рядов, шпана пузатая! Но он делов наворочает, в натуре, вот увидишь! Крупняк к нему какой-то в руки попал...

Федор опять вспомнил Крота в палисаднике Игнатова дома, задумался. — Что ж, спасибо за предупреждение, — кивнул он Звонарю. — Я ситуацию обкумекаю. Мне не пляшет за чужие понты башку класть. Лучше кладбище охранять буду. А там — поглядим...

Он поднялся.

— Ты, если что, меня здесь ищи, — сказал ему на прощание Звонарев. — А если все-таки надумаешь к Кроту, то он постоянно в ночном клубе «Марс» тусуется.

Было уже около полуночи, когда Федор, выйдя из «Утеса», юркнул в прохладный двор и, попетляв немного по детским площадкам, выбрался на ярко освещенную улицу. Он не стал ловить машину, а сел в первый же троллейбус до ближайшего метро. Ехать предстояло до центра, и Арбатско-Покровская линия ему как раз подходила.

«Я ведь бедный, кладбище охраняю, мне только на метро», — посмеиваясь, говорил он себе. День этот казался ему очень длинным. Кошмар предыдущей ночи ушел как-то на второй план, и даже Светлана не вспоминалась. Все заслонял главный приз — удачная поездка к Глухарю и встреча с Кротовым в «Утесе», прояснившая то, что неясно было на 83-м километре от Москвы.

Держал Крот в домике Игната Раздольского, а уж как он на него вышел — Бог весть, не это занимало Федора. Главным было то, что говорить хозяину. Выдать, где находится Ефрем Борисович, — значит обречь того на верную смерть, а не выдать? Выжмет из него Крот нужную информацию, что совсем, конечно, нетрудно с такими хиляками, как адвокат, а дальше что? Замочит наверняка. Ему свидетели не нужны. Только вот какая информация годится Кроту? Ясно, что не с ним Раздольский договаривался в «Руне», не те возможности у Слав-

ки Кротова, чтобы замахнуться на Аджиева, пусть он и набрал к себе бывших спецназовцев. Нет, кишка тонка у Крота. Он человечек пожиже будет даже в сравнении с Лесным. Гонора много, а силенок нет. Или заблуждается Федор насчет него?..

Стреляный ехал в метро и думал, думал, раскладывал в уме пасьянс, но концы с концами никак не сходились. Непонятно было, зачем Славка пошел на то, чтобы Раздольского задержать. Неужели решится с братвой своей, собранной с бору по сосенке, такую крепость взять?

Нет, надо было хозяину наводку дать. Крота Федор не жалел: жадность рано или поздно должна была его сгубить. Только осторожность, трусливый нрав хранили его до сих пор. «Крот роет в темноте», — вспомнил Федор и усмехнулся.

Но в любом случае сегодня возвращаться на дачу Федор не собирался. Аджиев дал ему ключи от пустой квартиры в районе «Смоленской». Прямо сказал, что Федор ее и получит, если... успешно выполнит задание. Задание он, кажется, выполнил более чем успешно, теперь надо было подать результаты так, чтобы хотя бы перед собой не выглядеть подонком. Одно дело — в прямом бою: ты стреляешь, стреляют в тебя, не убил, так тебя прикончат. А здесь — сдать жалкого Раздольского — невелика доблесть, да и корысти никакой. Федор решил, что утро вечера мудренее, и обнаружил, что поезд приехал на конечную станцию «Киевская». «Смоленскую» он, задумавшись, проехал.

«Утес» уже закрывался, когда Звонарева, сидевшего в компании за картами в том же кабинете, где он ужинал с Федором, вызвал в коридор высокий худой юнец. — Ну? — строго спросил Семен, закуривая. — Говори быстрее, только масть пошла.

— На метро уехал. Я его до «Киевской» довел. Один, — лениво процедил парень.

— Ладно. Свободен.

Семен отпустил его и вернулся к игре. Но в мыслях нет-нет и возвращался к Федору. Чем-то настораживал тот проницательного Звонаря, каким-то чужим духом веяло от него. «Нет, к себе не возьму, — окончательно решил Семен. — Пусть другую крышу ищет».

В тот же вечер, когда Федор еще сидел со Звона-ревым в «Утесе», к дому в тихом Померанцевом переулке подъехали с перерывом минут в пять- и встали в разных концах тесного дворика две машины. Из одной, молочного цвета «Жигулей», вышли двое молодых людей в униформах, похожих на лакейскую в какой-нибудь гостинице средней руки. Один держал в руках корзину с цветами, другой нес пакет, завернутый в цветную бумагу и перевязанный пестрой ленточкой.

Вторая машина — «шевроле»-седан с затемненными стеклами, — припарковавшаяся чуть поодаль, казалась пустой.

В этот душный вечер двор с чахлыми тополями был пустынен, только у мусорных баков орали и дрались кошки.

Молодые люди в униформах подошли ко второму подъезду и нажали номер на домофоне. Им откликнулся веселый женский голос.

— Фирма «Русский букет». Примите подарок от поклонника вашей красоты, — сказал молодой человек с букетом.

— Что? — расхохоталась женщина. — Армен, ты, что ли, так шутишь? Давай поднимайся скорее.

Дверь подъезда щелкнула. Парень с корзиной быстро открыл ее, переглянувшись с напарником.

Затем он набрал номер кода на второй двери.

Вот они уже и внутри. Два лифта. Не теряя ни минуты, они метнулись в кабину грузового. Пятый этаж. Женщина уже ждет гостя на пороге, одетая в шифоновый яркий сарафан. Увидев незнакомых людей, сначала теряется и делает шаг назад, но потом глаза ее останавливаются на роскошной корзине.

— Ого, — говорит она немного смущенно и недоверчиво. — Вот уж не ожидала. Действительно — сюрприз.

— Это все вам, — улыбается парень с корзиной и подталкивает вперед спутника с пакетом.

* — А разве сам он... — начинает женщина. — Он сегодня обещал...

У нее мелко завитые платиновые волосы и нежная белая шея.

Слышно, как снизу медленно ползет лифт.

Все остальное происходит мгновенно. Они вталкивают ее в квартиру, и женщина видит наставленный на нее пистолет. Глаза ее расширяются, она судорожно сглатывает и чуть не падает, инстинктивно прижимаясь к стене.

— Откроешь дверь, если позвонит... — шепчет ей парень с пистолетом. — Смотри, закричишь — убью...

Женщина закрывает глаза, а в дверь уже звонят.

— Сейчас... — тихо произносит она. — Сейчас, сейчас...' — говорит уже громче и делает движение вперед.

— Открывай, — хрипит голос сзади.

Она видит боковым зрением, что они уже сбро-сили свои дурацкие пиджаки и на их лицах — маски.

Руки дрожат, и замок не поддается. Наконец дверь открыта.

Армен Калаян с порога не успевает ничего понять. Он только замечает мертвенную бледность на лице женщины. Она почти падает ему на руки. Он подхватывает ее, и тут же две гибкие тени втягивают его в квартиру. Дверь захлопывается за ним.

Через секунду он уже разоружен,. Женщина заперта в ванной, а сам Армен валяется на полу в большой комнате под дулом пистолета.

— Что вам надо? — истерически бормочет Калаян, не сводя глаз с направленного на него оружия.

— Тебя, тебя и надо, — из-под маски глухо звучит ответ. — Не шевелиться, лежать!

Армен видит, что пистолет с глушителем и пуля последует немедленно, если он дернется. Он замирает, вжавшись в мягкий ворс ковра, точно гигантское раздавленное насекомое.

Как давно он перестал думать, что с ним может случиться такое, расслабился, потерял бдительность? Пощады не будет, он в этом уверен. Только когда? Сейчас или повезут куда-то? Сам он им не нужен — в этом Армен не сомневался. Они примутся выжимать из него сведения об Аджиеве, а потом... Он стонет от отчаяния и бессилия и снова затихает от фразы, выброшенной как лезвие ножа.

— Рано стонешь, терпила, яйца отрежем — тогда стони...

Армен дрожит мелкой дрожью, под брюками на ковре расплывается мокрое пятно, а в голове — сумбур.

— Обоссался, придурок, — смеется один из бандитов. — Ты чего это? Мы ведь еще и не начинали... — И резко командует: — Вставай!

А Армен вдруг понимает, что, если сейчас он не соберет последние остатки воли и хитрости, часы его сочтены.

Калаян медленно поднимается и говорит без всякой надежды:

— Мужики, может, деньги возьмете? А, мужики? Я все отдам... Здесь, в сейфе...

— Где сейф? —> перебивает его тот, кто держит направленный на него пистолет.

— Некогда, — вмешивается второй. — Пора уходить.

Но первый, не обращая внимания на слова товарища, повторяет:

— Где сейф?

— Там, в задней комнате. Вам не открыть, сигнализация... Я все, все отдам... — лепечет Калаян, боясь поверить в то, что они клюнули на его слова.

— Некогда, Колян, — раздраженно шипит второй.

— Отпустите, братва! Задаток сейчас, там тысяч двести «зеленых», а потом еще. Миллион дам...

Армен трясется так, что слышно, как стучат у него зубы.

— Двигай туда, где сейф, да смотри — без шуток. Стреляю сразу! — Первый подталкивает его пистолетом в спину.

Армен выходит в коридор. В ванной — тишина. Но он не помнит о любовнице, он одержим одной мыслью: только бы получилось...

Там, в конце длинного коридора — заветная дверь в подсобную комнату, а уж оттуда... Вот он уже у цели. В двери торчит ключ.

— Здесь подсобка, — объясняет он заискивающе и поворачивает ключ в замке. Открыто.

Калаян напрягается, вспоминая уроки прошлого, которые он так опрометчиво позабыл, и наноситмощный удар ногой в пах дышащему ему в затылок человеку с пистолетом. Тот вскрикивает и обрушивается прямо на товарища. Секундной свалки достаточно, чтобы Калаян оказался в подсобке и закрыл за собой дверь на ключ. Они стреляют, но дверь здесь обита железом, потом начинают ломиться, а Армен уже открывает еще одну дверь, ведущую прямо на черную лестницу. Попутно он успевает пошарить в большой коробке, стоящей на одной из многочисленных полок, — там хранится маленький женский револьвер, который он подарил хозяйке квартиры еще в самом начале их уже несколько лет продолжающейся связи. Рука находит кожаную кобуру, завернутую в мягкую ткань.

Армен вылетает на лестницу, и вторая дверь с грохотом закрывается за ним.

Он мчится вниз, и ему слышатся голоса, раздающиеся как будто по всему дому, какие-то хлопки, звон разбитого стекла. Вот и выход прямо в переулок. Он застывает на секунду — там вроде бы тишина. Но сзади его настигает топот множества бегущих ног, рев отъезжающей машины.

Армен выскальзывает в переулок и прижимается к стене, тяжело дыша, оглядываясь... Переулок пуст в обе стороны. Калаян перебегает дорогу и скрывается в скверике расположенной здесь школы. Чуть подальше — посольства, там милиция, спасение...

Автоматная очередь заставляет упасть, он ползет по траве, раздирая ладони о крошки битого кирпича и осколки стекла. Тень человека с автоматом возникает в проеме ворот школьного двора. Пригибаясь, тот озирается, стараясь уловить любое движение затаившегося поблизости человека. Армен ждет. Истошный женский крик разрывает тревожную тишину, заставляет человека сделать несколько неуверен-

ных шагов вперед, а в переулке уже видны фары приближающейся автомашины.

Калаян прицеливается. Выстрел, второй... И преследователь как подкошенный падает на асфальт. Звякает железо автомата. Армен вскакивает и бежит в другой конец двора, туда, где виднеется выход в соседний переулок.

Артур Нерсесович уже в курсе всего. Он сидит в кабинете на даче, сжав кулаки, окаменевший, пылающий яростью. Глубокая ночь, но ему сегодня больше уже не уснуть. После того как ему позвонил Калаян из какого-то отделения милиции, истерически крича что-то невнятное в трубку, Аджиев странным образом успокоился. Ведь с того момента, когда исчез Раздольский, он постоянно жил в ожидании чего-то подобного. Да, теперь он мог себе в этом признаться: ждал. Враг неявен, невидим, необозначен. Теперь он сделал шаг и этот шаг не удался. Конечно, будут и другие шаги, но не сразу. Или наоборот? Пока не просчитали его манеру и почерк, не сменили собственные повадки и привычки, словом, все то, что Ефрем Борисович, весьма осведомленный в делах Аджиева человек, выдал задумавшим потягаться с ним силой людям. Только Раздольский мог рассказать о том, куда ездит его, аджиевский, начальник «секьюрити», помимо дачи и дома, где взять Калаяна практически невозможно. И вот результат. Тихая красотка Марина убита, а заносчивый Калаян чудом уцелел и даже ухитрился подстрелить кого-то из преследователей.

Но если бы его тоже забрали, как и Раздольско-го? А именно это они и собирались сделать. Судьба Артура Нерсесовича была бы решена. Тогда только немедленный отъезд мог бы спасти его. Армен, ко-

'-1ород пропащихнечно, не Зоя Космодемьянская. Спасая свою шкуру, он выложил бы всю подноготную и фирмы, и самого хозяина. Истинно преданных людей нет и не может быть. Всех их связывали только деньги, барыш; но кто, где и когда пошел на смерть за идеалы капитализма?..

Аджиев хмыкает и вновь возвращается мыслью к Армену. Этого разжиревшего кота давно следовало сменить, удивительно, что он еще попал в цель, не разучился на курок нажимать. Сейчас он приедет и вывалит на Артура Нерсесовича свбй ужастик. И нужно будет сочувствовать ему, жалеть Марину, которую и видел-то всего раз, восхищаться, какой он ловкий...

Все это было не нужно, не интересно Аджиеву. «Это — ниже моей квалификации», — подумал он. Главное ведь — кто и что предпринять следует, чтобы не только наказать наглеца, но и уничтожить... А Калаян? Артур Нерсесович решает: он больше не нуждается в услугах Армена. «Днем раньше, днем позже...» — размышляет он, и легкая улыбка скользит по его лицу. Армену ведь так тяжко со своей потеющей, толстой, вечно ноющей женой... «К Марине, к Марине», — мысленно повторяет он и только тогда расслабляется, тянется к нижнему ящику письменного стола, достает початую бутылку и рюмку.

— Так что ты думаешь об этом? — Аджиев без улыбки смотрит на Федора, а тот переводит взгляд на унылого Калаяна с перевязанной кистью, притулившегося в уголке дивана.

— Похоже, адвокат навел, — говорит Федор и замечает, как хмурится лицо хозяина.

Артюхов только приехал на дачу, проведя почти

бессонную ночь в квартире на Смоленской. Ее, видно, недавно отремонтировали. Ремонт и сама двухкомнатная квартира были просто чудесными, да и обставлена она была неплохо, но еще вовсю пахло краской, а в комнату, где он спал, налетели на свет полчища комаров. Теперь Федор мучается головной болью, и единственное желание, которое у него есть: окунуться в бассейн.

События с Калаяном застали его врасплох, он не подготовился к докладу Аджиеву и лихорадочно обдумывает, как преподнести вчерашнюю встречу в «Утесе» с Кротом. В том, что именно Крот совершил акцию против начальника «секьюрити», сомнений у Федора нет. Но результат, конечно, удручающий.

— А тот, кого Армен Гайкович уложил, он чей? — осторожно спрашивает Федор.

— Проверяли, в милиции на него ничего нет, новичок, — безнадежно говорит Калаян.

— Ты ведь знаешь что-то... — высокомерно замечает Аджиев.

Федору не нравится этот тон, он обещает конкретно «мочиловку». Стреляный уже достаточно изучил хозяина, и тогда он, глядя прямо ему в глаза, говорит:

¦ В тенистом саду, разбитом вокруг новоделки-дома, построенного в стиле барской усадьбы прошлого века, с колоннами и резвящимися амурами на фронтоне, сидят двое в шезлонгах. На них, несмотря на удушак щую жару, строгие, хоть и светлые, костюмы. Го ть и хозяин. И разговор ведется деловой, видно, ч о малоприятный для обоих. Их лица сосредоточе] ш и напряженны. — Так что же делать будем, Павел? — обращается гость к худощавому мужчине с тонким живым лицом. — Ситуацию я тебе обрисовал. Вмешиваться нам теперь ни во что не стоит. Пусть все уляжется...

Тот, кого он назвал Павлом, думает, постукивая кончиками пальцев по колену.

— Знаешь, Мирон, — отвечает он наконец, — я бы положил на все это, если бы... Если бы знать, кто из «Руна» вынес наш разговор? Кто Крота навел? Выходит, нигде людям уже и постдеть нельзя, чтобы назавтра любой дурдизель в Москве об этом не знал?

— Выяснять западло... — откликается гость. — Я уже разогнал всех в «Руне». Зяма, ну, знаешь, Хохол, подыщет на замену ребят. Теперь сам каждого просвечу. А там видно будет, кто... Но ты зря о Кроте так. Он парень с понтами, со связями, не Лесной... «Бригада» сильная у него. Думаю, адвоката твоего он держит. Вот только где?

— Баба мне опять звонила, — хмурится Павел. — Отчаянная баба. Другая бы давно скурвилась от страха, а эта — нет. Достал ее, видно, муженек.

Павел усмехается и наливает гостю холодного чая из термоса, стоящего перед ними на легком пластмассовом столике.

Они замолкают надолго, смакуя ароматный напиток, а потом гость говорит:

— Так бабе что, отлуп?

— Нет. — Павел улыбается. — Я ей ждать приказал. Сейчас Китаец искать начнет, кто на его гэбэш-ника посягнул, а мне Крот нужен, срочно нужен, Мирон. Как бы он Ефрема не пришил, вот тогда действительно — все.

...Елена видит красные, налитые гневом глаза мужа и никак не может сообразить, зачем он пришел к ней с утра, что хочет ей сказать?

«Неужели Ефрем погиб?» — пугается женщина, но тогда, наоборот, он пришел бы к ней с радостной мордой, он смеялся бы, праздновал победу.

А сейчас Артур Нерсесович в таком состоянии, будто он разорился, потерял все и теперь пришел сообщить ей об этом.

Она не выдерживает его взгляда и спрашивает, не случилось ли что, но он упорно молчит. От него несет коньяком и ненавистью. Каждой клеткой своей женщина ощущает это. И ей страшно от неизвестности, ей вдруг начинает казаться, что он явился убить ее.

— Не молчи, Артур, — молит она. — Я же вижу, что-то случилось...

— Твой Ефрем... или как там ты его зовешь, Ефремчик?

Елена хватает сигарету с ночного столика и садится на кровать, закуривает. Что ей сказал ласковый голос не видимого ею никогда Павла Сергеевича: «Держитесь, мадам, терпение и выдержка».

Она опускает веки и слушает свое сердце: тук-тук... Надо держаться. Только так.

А муж продолжает:

— Так вот, Ефремчик, попавший в руки моих, как я понимаю, «друзей», выложил им все, что знал. Ты слушаешь, что я говорю? Вчера они напали на Армена, он чудом спасся, убита его любовница... Как тебе это нравится?

— Они его пытали... — шепчет Елена, чувствуя, что комната плывет и кружится перед глазами.

— Пытали? — Аджиев смеется. Она давно не слышала его смеха, да еще такого заливистого. Артур Нерсесович смеется искренне, от души, прихлопывая ладонью правой руки по колену. Елена непонимает причины этого смеха, и ее охватывает озноб.

— Ну, ты рассмешила меня. — Аджиев вытирает глаза. Лицо его прояснилось. Перед Еленой совсем другой человек, что-то добродушное мелькает в его глазах. — Я давно так. не смеялся. Ты, Ленка, бесподобна! Всегда любил тебя за непроходимую наивность. Знай, дорогая, что твой любовничек из тех, кто дрожит за свою шкуру, его пытать не надо. Голос повысили, и он готов, на карачках приползет. Неужели ты, умная женщина, до сих пор этого не поняла? Он — самовлюбленный эгоист, альфонс, в сущности. Тьфу.

Аджиев плюет в сердцах на дорогой ковер и растирает плевок ногой.

Елена, вся красная, потерянно молчит и курит, беспорядочно затягиваясь.

— Говори немедленно, с кем он был связан? Ты знаешь, ты должна знать... — внезапно кричит Артур Нерсесович^зставая, и нависает над сидящей Еленой: — Говори!

Он бьет ее по щекам раз, другой, сигарета падает и катится по покрывалу. Аджиев подхватывает ее. Теперь ее острый дымящийся кончик устремлен прямо в грудь женщины.

— Говори! — шепчет он.

Елена видит бездонные черные глаза, а там — ни тени сомнения, ни грамма жалости, только холодный яростный огонь.

— Оставь меня, — шепчет она. — Пощади, я беременна.

И теряет сознание.

Шклявый Мотя, изнеженный педераст, не пользовался бы таким почтением в преступной среде в прежние времена, но времена переменились. Теперь

Мотя чувствовал себя абсолютно уверенно, ему не надо было скрывать свое пристрастие к лицам одного с ним пола, и тем более благодаря этому пристрастию он теперь приобрел такие высокие знакомства и таких влиятельных покровителей, что перешел из разряда заурядных квартирных воров в наводчика, истинного «теоретика» квартирной кражи. Около него, в глубокой тайне от мира открытого, сформировалась сплоченная и хорошо организованная группа тех, кто выполнял «черную» работу, руководимую и направляемую Мотей. Он бывал в самых разных московских домах, в мастерских художников, посещал дачи и элитные клубы сильных мира сего, подпольные бордели и мафиозные кабаки. И везде — примечал, запоминал, оценивал. И лишь потом строил планы, где учтена была каждая мелочь, любой микроскопический нюанс, чтобы те, кто приходили по его следам, могли действовать наверняка.

Проколов у Моти не бывало. Его необъятная память впитывала привычки хозяев и охраны, клички собак, имена любовниц, любовников, количество прислуги, расположение комнат и вещей в них, замки, сигнализацию, коды подъездов.

Он наслаждался своими познаниями. Сортировал и систематизировал факты и фактики, касающиеся интересующих его вещей. Его люди входили и брали сразу то и на тех местах, какие указывал он. И Мотя никогда не ошибался.

С ним имели дело лишь двое из его группы, а остальные и не подозревали о существовании такого лица.

Он был настоящий босс и гордился этим, потому что ни разу сам не замарал рук, не прятался по подъездам, не касался добычи.

И никто из тех, к кому приходили его бесшум-ные посланцы, и помыслить не мог, что их милый с Мотя хоть как-то связан с тем, что произошло с ними. Более того, Мотя трогательно помогал всем, кого особенно жестоко обокрали. «Он снимет последнюю рубашку...» — ходила о нем умиляющая всех молва по салонам Москвы.

Не гнушался Мотя и организацией компромата. Но это была уж совсем таинственная сфера его занятий. Видеокассеты, которые обнаружил Калаян в сейфе убитого Кости Лесноге, были его, Моти, делом. И для подобных дел у него тоже имелись исполнители.

В тот жаркий день конца июля Мотя бесцельно слонялся по своей, похожей на бонбоньерку, квартирке. Было душно, а кондиционеры Мотя не переносил, он вообще не переносил ничего искусственного. Жара так жара, но было уж как-то слишком жарко, к тому же чувствовалось некое напряжение " в воздухе за открытыми настежь окнами, что обещало грозу.

К себе на дачу Мотя не собирался. На завтра его пригласили друзья в престижный дачный поселок на Николиной горе. Там, неподалеку, жил сам Никита Михалков, и друзья обещали, что познакомят с ним Мотю, мецената, собирателя старинного стекла, любителя и знатока скульптуры. Не имело смысла мотаться за город на один день, и теперь Мотя страдал от городской духоты.

Спасением, конечно, могла стать ванна-джакузи, и Мотя решил принять ванну и выпить кофе, лежа в душистой, пузырящейся воде.

Он только собрался сварить кофе, как услышал сигнал домофона.

— Кто там? — недовольно откликнулся Мотя. Он не ждал гостей.

— Мотя, впусти меня,— послышался торопливый голос. — Это я, Кротов...

Мотя чертыхнулся про себя. Он мало знал Крота, но все-таки им приходилось общаться в том же «Золотом руне». Недавно через десятого посредника он устроил за хорошие деньги ценную для Крота информацию.

Крот, конечно, и не помышлял о том, что это Мотины щупальца выжали из тайная тайных штаба преступных «авторитетов» Москвы нужные ему сведения.

Но зачем теперь пришел Крот? Их не связывали никакие общие дела.

Вот и звонок в дверь. Мотя в халате, на лице кислая мина. Он и не собирался скрывать, что не рад нежданному гостю. Но вид Кротова, выражение какой-то потерянности в глазах заставляют Мотю насторожиться.

— Ты, конечно, не в курсе? — вываливает с порога Крот.

— В курсе чего? — морщится Мотя. Он приглаживает торчащие жестко-вьющиеся волосы.

— Да всего! — Крот, не обращая на хозяина внимания, прется прямо на кухню. — О, кофе у тебя. И я выпил бы чашечку!

На его курносом носу блестят обильные капли пота.

— Я вообще-то ванну собирался принять... — начинает Мотя, но без всякой надежды, что гость скоро отвалит.

— Да погоди, — отмахивается Кротов. — Я тут кашу заварил. Посоветоваться надо. Ты всех в «Руне» знаешь?

— Как это — всех? — фыркает Мотя, обреченно присаживаясь за стол следом за Кротовым, и начинает разливать кофе. — Ты понимаешь, там всех разогнали, всех... Пришел сегодня, надо было кое-кого повидать, а там закрыто. Мне шепнули, что Мирон... — Крот понизил голос: — Мирон рассчитал всю обслугу без объяснений...

— Вот оно что... — тянет Мотя, лихорадочно обдумывая причины подобного шухера.

— А я оттуда кое-что получил, — продолжает Крот. — Кое-чем попользовался... Как думаешь, Мирон, если вычислит, простите Или?.. — Крот умолкает. В глазах его неподдельный испуг. — Ты же Мирона знаешь...

Мотя смеется тоненько. Слабак оказался Крот. Сидел бы и не совался в серьезные дела. Мотю никаким Миронам не достать, а вот ему, Кроту, если что, не поздоровится.

— Ты бы не мельтешил, Слава, — успокоительно говорит Мотя. — Не суетился... Помнишь старый анекдот: Абрама спрашивают: «Как здоровье?», а он отвечает: «Не дождетесь!» Ты стой всегда на своем, не знаю, чем уж ты там попользовался, но ведь доказательств нет? Три к носу. Все о'кей!

Кротов мешает и мешает кофе тоненькой серебряной ложечкой, молчит. Мотю раздражает звук трения ложки о фарфор, и он не выдерживает:

— Да перестань ты кофе мешать. Бурда получится. Пей и не суетись, повторяю.

Слава будто просыпается, вскидывает взгляд на хозяина:

— Паспорт можешь добыть? Заграничный?..

— Когда? — деловито спрашивает Мотя.

— Завтра, Мотя, завтра... — напряженно усмехается Крот.

— Ну, завтра, нет, а вот дня через три — пожалуй. — Моте совсем не хочется нарушать из-за Крота свой уик-энд.

— Так я зайду. — Крот залпом пьет кофе, не замечая, с какой болезненной гримасой следит Мотя за этой процедурой: не водка же...

«Обормот, — думает Мотя. — Безнадежный обормот».

Кротов исчезает так же быстро, как и появился.

И Мотя счастлив, он снова варит кофе, ставит на подносик крохотную чашечку и шествует, покачивая бедрами, в ванную, которая уже готова принять его выхоленное совсем по-женски тело.

Уже из ванной он делает нужный звонок, восхищаясь своим добрым сердцем: ведь мог бы и не выполнять просьбу Крота. Кто он такой, в конце концов!

Он лежит, нежась, в прохладных струях джакузи, разглядывая свое безволосое тело, и представляет, сколько новых заманчивых встреч ждет его в предстоящие выходные.

Через два дня после истории с Калаяном Федор опять появился в «Утесе». На этот раз Семен долго не выходит к нему, и он ждет его, сидя на диване перед лестницей, ведущей на второй этаж.

Он давно не ездил к Светлане, только разговаривает с ней по десять раз на день по телефону. Федор предлагал девушке переехать к нему на Смоленскую, но она почему-то не решается, тянет, и он думает о том, что она, наверное, все-таки не очень доверяет ему. Например, известие о квартире восприняла как-то уж слишком настороженно. Что ж, возможно, она права. Женщина должна быть осмотрительной, обладать большим чувством самосохранения, чем мужчина. Она ведь — жена, мать... О том, что у него могут быть дети, Федор боялся даже и думать, но втайне мечтал о ребенке, сыне, и хотел вырастить его в любви, в семейном согласии. Носейчас о каком ребенке речь, пока он в руках Ад-жиева? И, что странно, чем более Федор хотел порвать с Артуром Нерсесовичем, тем глубже тот втягивал его в свои дела.

Нет, не зря, видно, кум говорил в зоне, что труден путь исправления. Смеялись над ним. Втягивает уголовщина, как наркота, липнет, поди отмойся. Да разве тот, кто вольной жизни понюхал, враз откажется от нее? От риска, от напряжения всех нервов до самых кончиков ногтей^ Отрава, зелье — такая жизнь, но вот ты даже понял это и хочешь совсем другого, а тянет, точно по утрам к первой сигарете, будто пьяницу к стопке вина.

— Ты чего пришел, Федор?

Артюхов вскидывает голову, пробуждаясь от невеселых дум. На лестнице стоит Семен, но не зовет его подняться наверх. Федор обескуражен 'таким приемом. Он встает с дивана, нерешительно мнется.

— Да вот хотел узнать, может, и правда мне надо к Кроту? Ты ведь говорил, где его искать?

— Сейчас не знаю, — отрезает Звонарь, но потом смягчается, спрашивает: — Ты не слыхал ничего?

— Нет, а что? — Федор смотрит удивленно. — Я ведь за городом обретаюсь.

— А... — кивает Семен, — забыл я, да, ты рассказывал. Крот, наверное, смотается отсюда. У него неприятности.

— Жаль. — Федор усмехается. — Ну что ж, тогда привет?

Он машет рукой и, поворачиваясь, уходит. А Звонарь все стоит на лестнице, будто сомневаясь в чем-то.

«Марс» с виду обычный ночной клуб, каких сейчас сотни в Москве, да и по всей России.

Раньше здесь собирались скины и рокеры, было

много наркоманов и всякой сопутствующей наркоделам публики. Постепенно все они как-то рассеялись по другим кабакам и тусовкам, а в «Марс» накатила волна мелких торговцев-палаточников, ходячих банкометов, «быков» со своими марухами, ларечных путан. Это был уровень потребителей «СПИД-инфо», «Московского комсомольца» и «Мак-доналдса», только в приблатненном варианте. Приглашенные группы с названием типа «Бубновый туз» вовсю распевали лагерную попсу с матерком, а главный зал украшала огромная фотография Наташи Королевой в телогрейке на голое тело, сапогах и шапке-ушанке с незавязанными ушами. В руке она держала пачку «Беломора».

Серьезный народ сюда редко захаживал, но бывало, что назначали здесь встречи заметные московские «авторитеты». «Марс» находился в самом центре города.

«Буза», — решил Федор, входя в главный зал и оглядываясь по сторонам.

Все столики были в основном заняты, и он с трудом нашел себе местечко прямо возле небольшого подиума, на котором располагались музыканты.

— Группа «Болт», — объявил голый по пояс парень в блестящих штанах с ярко-алыми подтяжками.

В зале одобрительно засвистели, зашикали, раздались даже жиденькие хлопки.

Взревел синтезатор, рассыпалась барабанная дробь, и тощая загорелая деваха в шортиках и коротком тишоте завыла что-то слащавое о любви к лихому парнишке.

— Хочешь большой? Хочешь большой? — скандировала пьяная компания за соседним столиком.

Федор не выдержал и расхохотался. Сидевшие с— Чудной ты, напрасно вяжешься. Сам приглашал: «давай приходи», а теперь полный отлуп...

— Да ты что? — сменил тон Кротов. — Младенец у сиськи? Матерый волк, а мечешься, словно шавка какая... Ну, нет Лесного, а другие-то есть! Сходи в «Руно». Там собираются все свои. Была бы шея...

— Да я там однажды покрутился, туда не войти, знаешь ведь...

Федор не мог признаться, что знать не знает, где это самое «Золотое руно».

— С подъезда, да, не войдешь, — рассудительно сказал Крот, — а с переулка, ну, с Починковского, дверь есть. Там поговори... Тебе встречу назначат. Да ты ведь многих знаешь, и о тебе наслышаны...

При слове «наслышаны» Федор слегка поежился.

— Были наслышаны, — сказал он. — Теперь вон новых сколько! Ведь я шесть лет чалился.

— Толковым людям всегда дорога открыта, — многозначительно заметил Крот и обратился к своим спутникам: — Пора хилять отседова. У меня завтра сранья рандеву. Ферштейн? — Он похлопал по плечу Артюхова. — Еще увидимся.

Они встали и пошли между столиков к выходу, а Федор остался сидеть один, задумчиво глядя вслед уходящей компании.

В том конце тесноватого зала, куда они двигались, назревала драка. Завизжала тонко девчонка, чей-то басовитый голос вскрикнул:

— Кто пустил сюда это мурло?

Федор видел, как вал потасовки, возникшей,как бы из ничего, накатывал на приближающихся к дверям Кротова со спутниками. Звенела разбитая посуда, мелькали поднятые вверх кулаки.

— Ничего, дело обычное, — услыхал Федор чей-

то голос за спиной. Он оглянулся. На него в упор смотрел молодой мужчина. Если бы не одежда, пестро-бестолковая, Артюхов никогда бы не признал в нем посетителя подобного заведения.

Вот кто-то двинул Крота, остановившегося в недоумении, один из мужиков его свиты налетел на наглеца, профессионально заломил руки. Раздался дикий вой.

Дым коромыслом стоял в зале. Уже ничего нельзя было разобрать, кто дерется и с кем. Орали: «Пожар!» А оркестр невозмутимо наяривал что-то залихватское, не обращая внимания на весь этот хипеж.

— Стреляный! — раздался из гущи сплетенных тел отчаянный крик Крота.

Федор вскочил, но железная рука, впившаяся ему в плечо, прижала его к стулу.

— Сиди, — прошипел сзади тот же мужик.

Но Федор двинул его локтем под дых, метнулся в толпу мутузящих друг друга людей, мощными ударами раскидывая их в стороны.

Крота не было среди них. Расчищая себе проход, увертываясь от встречных оплеух, Артюхов медленно приближался к дверям. Около них было почему-то пустое пространство, а дальше, в глубине небольшого коридорчика, суетились те трое, что пришли с Кротом.

Федор увернулся от занесенной над ним бутылки, ногой сбил попытавшегося завалить его с налета «быка».

Свалка осталась за спиной. А перед ним на заплеванном полу коридора лежал истекающий кровью Крот.

— Что с ним? — крикнул Федор.

— Пырнули, — коротко бросил один из пришедших с ним парней. — Помоги до машины дотащить. — Чудной ты, напрасно вяжешься. Сам приглашал: «давай приходи», а теперь полный отлуп...

— Да я там однажды покрутился, туда не войти, знаешь ведь...

Федор не мог признаться, что знать не знает, где это самое «Золотое руно».

При слове «наслышаны» Федор слегка поежился.

— Были наслышаны, — сказал он. — Теперь вон новых сколько! Ведь я шесть лет чалился.

— Кто пустил сюда это мурло?

— Ничего, дело обычное, — услыхал Федор чей-

Дым, коромыслом стоял в зале. Уже ничего нельзя было разобрать, кто дерется и с кем. Орали: «Пожар!» А оркестр невозмутимо наяривал что-то залихватское, не обращая внимания на весь этот хипеж.

— Стреляный! — раздался из гущи сплетенных тел отчаянный крик Крота.

Федор вскочил, но железная рука, впившаяся ему в плечо, прижала его к стулу.

— Сиди, — прошипел сзади тот же мужик.

Федор увернулся от занесенной над ним бутылки, ногой сбил попытавшегося завалить его с налета «быка».

Свалка осталась за спиной. А перед ним на заплеванном полу коридора лежал истекающий кровью' Крот.

— Что с ним? — крикнул Федор.

— Пырнули, — коротко бросил один-из пришедших с ним парней. — Помоги до машины дотащить. Живей, ребята, живей. Сейчас нас всех потрошить начнут.

Они подхватили безжизненное тело.

— Федор... — вдруг просипел умирающий, едва шевеля губами. — Это Мирон, скажи братве, Ми... — Он дернулся... — У Игната... Федор... Эх, я...

Жизнь покидала Крота буквально на глазах, но они тащили его почти бегом, все равно тащили...

Вот и машина. Парни впихнули неестественно выгнутое тело на заднее сиденье автомобиля. Крот тихо застонал и умолк. Федор стоял, озираясь, от дверей «Марса» в их сторону бежали двое.

— Останови... — крикнули Федору уже из машины.

Стреляный метнулся наперерез бегущим, с налета вырубил одного борцовским приемом, а второй повис на нем, сжав железной хваткой шею.

Машина с Кротом, взревев, выехала со стоянки. Вот она уже на магистрали, и тут оглушительный взрыв сотряс воздух. Федор увидел, как взметнулась вверх крыша и белое гудящее пламя мгновенно охватило весь остов автомобиля.

— Амбец... — прошептал Стреляный и только тут ощутил, что свободен, что стоит на тротуаре совершенно один, а этих двоих как не бывало.

Загудела вдали милицейская сирена, ей откликнулась тревожным воем вторая.

«Бежать, — сказал он себе. — Немедленно».

И не мог двинуться, оторвать глаз от зрелища жуткого костра, где сгорали живьем четыре человеческих существа.

— Красиво! — услышал он мягкий голос за спиной. — Люблю смотреть на огонь.

Тот же мужчина, что пытался остановить его в «Марсе», когда он бросился на помощь Кроту, стоял

совсем близко от Федора. В его глазах посверкивали, отражаясь, отблески бесовского огня.

— Вы, кажется, хотели посетить одно заведение? — с усмешкой спросил он, видя, что Федор стал как натянутая струна. — Милости просим. Завтра к часу приходите. Прямо с Починковского... О'кей?

Стреляный сник, его затошнило, он исподлобья наблюдал, как тот стремительно садился в машину, окруженный группкой ряженых под марсовскую публику атлетически сложенных парней.

— Амбец, — прошептал Федор и рванул что есть мочи в соседний с «Марсом» двор.

Со всех сторон к разоренному ночному клубу съезжались ментовские, сверкающие, как новогодние елки, авто. Часть вторая СТРЕЛЯНЫЙ

Известие о гибели Крота Павел Сергеевич Купцов получил, будучи на даче, на другой день. Когда цепочка слухов, взбудораживших не только криминальный мир Москвы, но и охочих до сенсаций журналистов, замкнулась на Купце, тот мирно^пил свой любимый английский чай с земляникой. Свежие душистые ягоды он только что самолично собрал в березовой рощице неподалеку от дачи вместе с детьми и двумя охранниками.

Позвонивший ему Шклявый Мотя пребывал почему-то в паническом состоянии. Он не мог сообщить толком никаких подробностей, потому что сам узнал обо всем из десятых рук, но, как заведенный, твердил про какой-то паспорт, который обещал Кроту, но сделать вовремя не успел.

Из этого бессвязного потока слов Павел Сергеевич твердо уловил лишь одно: Крота, который спешно собирался слинять за рубеж, взорвали вместе с двумя ближайшими помощниками в машине около «Марса».

«Китаец, проклятый Китаец», — с досадой сразу же решил Купцов. Воистину этот человек обладал колоссальным нюхом, связями, неограниченными материальными и людскими возможностями. Похоже, возмездие без промедления настигало всякого,

кто посягал на его «империю». Крот посягнул, облажался и теперь убит.

«Всего несколько дней прошло... — думал Павел Сергеевич. — А уже установил, кто «наехал» на его человека, и тут же среагировал...»

Вывод из всей этой истории напрашивался простой: кто-то в московской уголовной среде целенаправленно пахал на Аджиева, и, видимо, не один это был человек.

Смерть Кротова и ближайших его корешей ставила крест на поисках исчезнувшего Ефрема Борисовича. Да его, скорее всего, оставшаяся братва уберет. В отсутствие «головы» он им не нужен. К чему лишние улики? Сейчас все они, работавшие в связке с Кротом, залягут на дно. Ни найти, ни расколоть никого не удастся.

Он хотел было уже звонить Мирону, негласному совладельцу «Руна», а когда-то крупному фарцовщику, действовавшему в западных областях Украины, но охрана доложила ему, что автомобиль господина Мирона Витебского находится на подъезде к усадьбе.

Купцова обрадовало это обстоятельство. Уж, конечно, Мирон знал побольше Моти, да и в личном разговоре можно было бы прояснить те детали, о каких по телефону не скажешь.

Павел Сергеевич пошел к жене и распорядился насчет обеда, заметив, чтобы накрыли им в саду на двоих.

Мирон Львович выглядел ничуть не расстроенным, а наоборот, был оживлен и говорлив.

— Ты про Крота-то знаешь? — спросил его удивленный Купцов.

— Как не знать, знаю. Ночью же и доложили... Беспечный тон приятеля неприятно резанул Купцова, не чуждого воровскому братству.

— Что-то я тебя не понимаю... — протянул Павел Сергеевич. — Наш все-таки мужик...

— Сам виноват, кто его просил в чужие дела соваться? — неожиданно жестко перебил Купцова Мирон. — Я еще докопаюсь, кто из «Руна» «стучал», обещаю тебе.

— Но ведь теперь мы не узнаем, где адвокат... — немного растерялся Купцов. Он не понимал такой реакции Витебского.

— Ну и что? — Мирон пожал плечами. — Я думаю, его уже и в живых нет. Увы, как это ни печально.

Однако никакой печали не прозвучало в его голосе, и потому Купцов задумался. Теперь история с Кротом перестала казаться ему простой и ясной. Он почувствовал некую подоплеку этого события, которая ускользала от него, не поддаваясь его пониманию.

— Да ты чего задумался? — Витебский выглядел удивленным. — Сам понимаешь, Китаец не лох, не заливатель баков. Закономерный результат. Нахрапом его не возьмешь.

Выходило, что и Мирон думает, будто это Аджи-ев свел счеты с Кротом. Купцов поглядел в невозмутимое лицо приятеля. Но как же он собирается действовать дальше? Павел хотел спросить его об этом, но что-то его остановило, и он спросил о другом:

— Так как же Крот погиб?

— А тебе разве не рассказали этого? Кстати, от кого ты узнал?

И опять что-то остановило Купцова, чтобы произнести имя Моти.

— Да мой один из охраны позвонил. В Москве ведь вовсю, видать, обсуждают.

— Это точно! Информаторов развелось, что собак нерезаных... Сегодня даже по московскому радио говорили, будто «Марс» здорово разгромлен. — Мирон усмехнулся. — В этом террариуме вечно что-то происходит.

И Витебский начал распространяться о том, как в клубе вспыхнула драка, а потом, видно, Крота ранили, и его спутники унесли шефа в машину, а машина отъехала и взорвалась.

Павел Сергеевич слушал невнимательно. Все эти подробности показались ему уже несущественными. Его занимала мысль о том, что теперь делать с Ад-жиевым и будет ли его жена выходить на контакт с ними, когда узнает, что Раздольский погиб.

— Слушай, — прервал он Мирона. — Но если Ефрема нет, то вряд ли супружница возьмет все на себя.

— А месть? Чувство мести ты скинул со счетов? — вскричал Мирон.

— Да при чем здесь месть? — поразился Купцов. — Она ведь знает, что в исчезновении Раздоль-ского муж не принимал никакого участия.

— Скажем, что есть другие сведения.

— Не поверит, — твердо возразил Павел Сергеевич. — Гибель Крота для нас означает поражение, и я не понимаю, почему ты этого не признаешь.

— Я сам выйду на связь с ней, — сердито сказал Мирон. — Но ее, конечно, следует подержать в неизвестности, а то впадет в истерику.

— Как знаешь, — завершил разговор Купцов. — Пойдем-ка пообедаем.

Федор не спал всю ночь. Страшное зрелище пылающей машины с Кротом и его товарищами не выходило из головы. Запомнил он крепко и последние слова Славки, и лицо молодого мужика, любующегося погребальным костром. И никак понять не мог, зачем тот позвал его в Починковский переулок? Ну, ладно, подслушивал его разговор с Кротовым, они, конечно, особенно и не таились, олухи. Кто мог догадаться, что там вокруг чужаки, загонщики? Но ведь видел, как Федор бросился помогать Кроту?

Чего хотят от него, от Федора, в «Руне»? Если только тоже загнать в капкан как нежелательного свидетеля? Но они, конечно, не знают, что успел сказать ему Крот. Самого главного они не знают. Вот тут у Федора был козырек. Только надо было удачно воспользоваться им.

Он уснул все-таки под утро, когда совсем рассвело, а уже в 11 часов раздался телефонный звонок.

— Так и знал, что ты на Смоленской, — услышал Федор голос Артура Нерсесовича. — Ну как, обжился, нравится?

— Нравится, — пробурчал сонный Федор. — Но вы, конечно, не это узнать хотите?

— Правильно догадался, — рассмеялся Аджи-ев. — Что там за фейерверк устроили около какого-то «Марса»? Не в курсе?

— В курсе, — мрачно сказал Федор, понимая, что ему опять не придется поехать к Светлане.

— Так приезжай, расскажи, — приказал Аджиев. Через полтора часа Артюхов уже въезжал в ворота дачи Артура Нерсесовича.

Хозяин сидел около бассейна в плетеном кресле, обернутый по бедрам махровым полотенцем, и разговаривал с кем-то по телефону. Судя по выражению его лица, он был чем-то озадачен. Увидев Федора, Аджиев призывно замахал рукой.

— Знаешь, что мне сказали? — с вызовом начинает он. — Будто это я замочил вчерашнего ханури-

ка. Представляешь? Я! Во всяком случае, ходит такой слух по Москве. Отомстил якобы за своего человека. А?

Артур Нерсесович довольно смеется. Видно, что ему льстит мнение о нем как о всесильном и непобедимом Аджиеве. Прессы он не боится, людской молвы тоже.

— Да пусть болтают, — заключает он. — Доказательств нет. Больше бояться будут.

Он смотрит в серьезное лицо Федора и сразу меняет тон.

— А ты что? Другого мнения?

Конечно, Федор не собирается, как и прежде, раскрывать все карты перед ним, козыри оставляет при себе. Интересно, догадывается об этом хозяин? Он присаживается подле Артура Нерсесовича в такое же плетеное креслице и только тогда отвечает:

Ему, конечно, еще надо бы поразмышлять над хитросплетениями истории с Кротом. Он с трудом улавливает суть того, кто с кем и за что борется. Но борьба продолжается, борьба не на жизнь, а на смерть. Имя неизвестного Федору Мирона называть пока не стоит. Так он решил.

— А вы поняли, кого убили? — спрашивает Федор.

— Ну да, этого, который пытался захватить Ка-лаяна... Я плохо запоминаю эти клички...

— Крот, — вставляет Федор. — Слава Кротов.

— Точно, мне так и сказали в милиции. Только что. И ты хотел мне об этом рассказать?

— Да. А еще, что теперь Раздольского обязательно кончат. Если уже не кончили...

— Дьявол с ним, — без злобы говорит Аджиев. — Меня данный персонаж теперь абсолютно не волнует. — А как же?.. — Федор недоговаривает, кивая на дом.

— Ну, нет его, исчез... И все. Уехал в Англию. Навсегда. Допустим такой вариант? Сбежал... Я осторожно намекну на это. У женщин ведь как? С глаз долой, из сердца — вон.

Федор удивляется добродушному тону хозяина по отношению к жене, но молчит, как будто согласившись с ним.

— Наверное, эта история надолго отобьет охоту тягаться со мной, — уверенно говорит Аджиев.

Федору сейчас на руку то, что Артур Нерсесович, обычно склонный к подозрительности, ни на минуту не задумался над тем, почему же уничтожили Крота? И кому это было выгодно? Но он не соби-^ рается наводить хозяина на подобные мысли. Возможно, тот скоро на своей шкуре почувствует смертельную хватку нового врага.

Он только спрашивает:

— Мне можно получить выходной?

— Даже два, — улыбается Аджиев, но глаза его смотрят куда-то поверх собеседника. Федору хочется оглянуться, узнать, ради кого так смягчился взгляд этого человека. Но он пересиливает себя, а Артур Нерсесович, привстав, тревожно кричит: — Елена, не ходи по солнцу. Давай посидим вместе около воды.

Два выходных — это замечательно. Федор счастлив. Ему почему-то нравится и то, что хозяин помирился с женой. Когда он кричал ей от бассейна, голос его звучал совершенно искренне. Правда, он не верил в то, что Елена смирилась с потерей любимого. Неужели она, притихнув, замыслила новую

интригу? Федор ловит себя на том, что слишком много думает об этом семействе.

Его новенькие «Жигули», которые устроил ему Артур Нерсесович, буквально летят по шоссе. У него прекрасное настроение. Надо только попытаться выполнить последний долг перед мертвым Славкой. Ведь тот сказал ему: «У Игната...» Поэтому он с полным правом может явиться к Глухарю, жив Раздольский или нет. В этой истории необходимо поставить точку. А завтра или даже сегодня вечером он поедет к Светлане.

Машину он оставляет в «ракушке» около дома на Смоленской, а сам торопится на Казанский вокзал.

Всю дорогу в электричке, час с лишним, он готовится к предстоящему разговору с- Глухарем и знает, что разговор этот будет нелегким. Старику придется рассказать все в подробностях, начиная от неудачного визита в «Утес» к Звонарю и кончая странным приглашением в «Руно».

Федор уверен, что здесь солгать нельзя ни на грамм, чутье у старого зека звериное, да и не от одного Федора стекается к нему информация. Может, он уже и знает обо всем, и Раздольский убит. Но и тогда надо рассказать все, как на исповеди, сломить недоверие Игната, а уж то, что старик — могила, — в этом Артюхов не сомневается. Закваска у Глухаря та еще, нравы нынешних времен его не затронули.

Он выходит на знакомом полустанке, опять петляет между сараев, идет по полю. Отсюда уже виден домик Игната. Все тихо вокруг него. Около рощицы, где он сидел на дереве в прошлый раз, пасется корова.

Чем ближе к домику, тем медленнее шаг Федора. Вот и калитка. Стреляный останавливается, делает глубокий вдох.

219— Дядька Игнат! — кричит он, но тихо, едва возвысив голос.

На крыльце халупы возникает Глухарь, щурится на пришедшего, но Федор знает, что глаза у старика в порядке. Манера у него такая: принюхаться, приглядеться ко всякому нежданному гостю. Словно бы нехотя идет старик ему навстречу и по пути оглядывается на каменную пристроечку.

«Ага, — соображает Федор, — неужели парень в спортивном костюме там? И здесь еще ничего не знают? И Раздольский жив?»

— Вот, приехал без звонка, — делает попытку пошутить Федор, но Игнат, взглянув пристально, качает головой.

— Случилось что? — спрашивает, не делая даже движения пригласить Федора дальше в сад или в дом.

— Случилось, дядька Игнат. — Сейчас Федору не надо притворяться, и он выплескивает на Глухаря весь свой вчерашний ужас и боль: — Крота взорвали... С товарищами... Нынче ночью... — И почти с надрывом орет: — Да позови хоть сесть-то. Я после всего больной... Это ведь он меня к тебе прислал.

Федор закончил свой рассказ. Игнат сидел все время молча, кутаясь в старый ватник, хотя вечер на дворе был даже душный. Мелькали юркие стрекозы, в роще завела песню какая-то птица, давно призывно мычала корова. А Игнат сидел, не шелохнувшись, почернев лицом. Крепкие еще, но в артроз-ных узлах пальцы теребили какую-то травинку.

— Так, — сказал он наконец неестественно звонким голосом. — Ясно мне все. — Его маленькие глазки взглянули на Федора с неожиданной для

этого сурового человека мукой. — Племяш он мне был. Помянем племяша. Да вот тут у меня еще и брат того, кто вчера...

Он не договорил, поднялся с трудом и позвал, глядя на кирпичную постройку:

— Мишка! Выдь-ка сюда.

Появился знакомый парень в спортивном костюме. И Федор поразился сходству его с тем, кого он видел в «Марсе» вместе с Кротом.

— Мишка, — тем же звонким голосом сказал Глухарь, — вот, известие нам привез Стреляный. Нет больше ни Крота, ни брательника твоего, ни Веньки, значит... Нет их!

Он подвыл глухим страшным мужским плачем без слез и вновь сел на скамью, сгорбившись, опустив плечи.

Мишка расширенными глазами смотрел на Федора, руки его сжались в кулаки.

— Ты... ты не врешь?

— Куда ему врать-то... — опять взрыднул Глухарь. — Ша, Мишка, не колотись... Счас поминать будем. Думать будем, Мишка... Ду-мать... Им это так не пройдет... Раз встали на путь мокрухи среди своих, от своих и сгинут...

Глухарь поднялся, лицо его было торжественно и жутко от той ненависти, которая буквально впечаталась в его черты и даже разгладила морщины. Он выругался длинным, загибистым матом и как будто облегчил душу. Мишка плакал не скрываясь, утирал лицо грязными кулаками.

— Ничо, паря, ничо, — успокаивающе, покровительственно проговорил Глухарь. — Мечите на стол все, что есть... Будем думать...

Все было выпито и съедено. Мишку развезло, и он, усевшись на какие-то доски возле бочки с водой в саду, плакал и ругался, не обращая никакого вни-мания на сидевших за столом Игната со Стреляным. У старика было ни в одном глазу, а Федор, собрав всю свою волю, держался из последних сил: его безудержно клонило в сон.

— Поди ополоснись вон. — Игнат понимающе кивнул на железный кран под яблоней, от которого тянулась труба.

Федор встал и, покачиваясь, пошел к крану. Ударила струя желтоватой, сначала теплой воды, а потом пошла ледяная. Он подставил спорва голову, а потом, сняв рубашку, и плечи, вымылся по пояс. В мозгу просветлело.

— Я тебе так скажу, — начал Глухарь, когда Федор вновь сел за стол. — Их гнездо осиное, это «Руно», я с твоей помощью подпалю... Меня облапошить трудно, Федя. Ладно, Крот сыграл не по правилам, но у него свой интерес был, а они встали на путь отрицаловки всех молитв, на путь, канаю-щий к «загибу иванычу». Ты усек? Нельзя допустить, чтобы окозлились ништяковые фуфлы воровских правил и правды. Нельзя...

— Они сами стали играть по правилам «шерстяных», этих «новых русских»... — вставил Федор.

— Ну, значит, и нас ничего не держит... Так? Ты этого адвоката забирай от нас... Западло пайку скармливать да горшки таскать... Чмур он, медвежья болезнь у него, загадил весь подвал...

— Еще денек пусть побудет, — взмолился Федор. — Мне машину надо достать. Но ты, кто б ни приехал, — молчок.

— Ты это мне ботаешь? — усмехнулся Глухарь. — Шпанец! Ты вот давай через недельку ко мне заглядывай. Я тебе все досье на Мирона и компанию выложу... Чую, он — фраер, там есть покрепче его голова...

На том и расстались.

...Ас раннего утра на другой день Федор катил в Мытищи. Ему страстно хотелось забрать с собой девушку и показать ей собственную квартиру на Смоленской. Он мечтал сделать ей сюрприз, доказать, что не перекати-поле, а вот, солидный человек, без году неделя в Москве — и уже с жильем, да и машинка новенькая, пусть и не иномарка, а хороша.

Бледное блестящее лицо девушки, пряди каштановых волос прилипли ко лбу. В Москве жара. День за днем над городом висит неподвижный жаркий воздух.

Светлана стоит на пороге, как бы раздумывая, впускать его или не впускать. Он не ожидал этого. Светлана отбрасывает волосы с глаз, смотрит на него своими горящими остекленелыми глазами, мнется. Она в последнее время часто удивляет Федора по телефону туманными ироническими фразами, своей категоричностью, самим характером своих сомнений, что все у них будет хорошо.

Вот и сейчас она удивляет его, прошептав как бы извиняющимся тоном, словно не узнавая его:

— Ты? А ты не ошибся дверью? Может, ты торопился к другой?

Дурочка, она не понимает, насколько он любит-ее, как мечтает соединить с ней свою судьбу навсегда. Ведь она перевернула его жизнь. К прежнему возврата нет. И пусть он сейчас балансирует на грани дозволенного в мире обычных людей. Он уже всем существом своим тянется к этому миру, хочет быть его неотъемлемой частью, отрезав прошлое навсегда.

«Конечно, она говорит так, потому что я давно не приезжал, она имеет на это право, но я здесь, и я верен ей, она, только она для меня — все», — думает Федор, с любовью разглядывая тоненькуюфигурку, пухлые вздернутые губки, такие родные, единственные...

Он хватает ее в охапку и тащит, сопротивляющуюся, вниз к машине. Не обращая внимания на испуганных бабок на скамейке перед подъездом, буквально на руках вносит ее в салон. Садится за руль.

— Куда мы поедем, моя госпожа? — спрашивает, слегка обернувшись через плечо.

Она впервые улыбается, но видно, что в глазах еще искрится злость.

— Ты сумасшедший, — говорит она. — Мне придется вернуться за купальником и полотенцем. Конечно, мы поедем купаться.

Как не хочется выяснять отношения, когда впереди всего день. Или он не прав? Целый день! Это бесконечно много, тем более для того, кто столько раз видел перед собой смерть, чувствовал ее запах, цвет, вкус... Он и сейчас ощущает ее присутствие рядом с собой. Он знает ее имена...

Они повалялись немного на пляже Истринского водохранилища, поплавали, а потом он все-таки привез Светлану к себе на Смоленскую.

Девушка недоверчиво разглядывала квартиру, посмотрела из окна на празднично шумящий неподалеку Арбат, похвалила мебель и пообещала подобрать шторы на кухню и в комнаты. Но все равно Федор не видел той радости на ее лице, которую ожидал.

— Ты не собираешься за меня замуж? — спросил он ее, когда они сели перекусить. Такого вопроса сегодня утром он не думал задавать. Такой вопрос не следует задавать, когда впереди у тебя уже остатки дня и ты привез любимую девушку в ту квартиру, -

где хотел бы с нею поселиться, пусть и не на всю жизнь, но хотя бы на тот момент, когда она после медового месяца, проведенного где-нибудь у моря, будет ждать от тебя ребенка...

Федор мечтал именно об этом, и сейчас у него вырвались слова, о которых он тут же пожалел.

— Я знаю... мне кажется, я знаю... каковы наши чувства друг к другу, — продолжает он спокойно, хотя его мозг потрясен, а в груди вдруг такое тесне-ние, что он едва дышит. — Мне кажется, мы любим друг друга...

Она смотрит на него и начинает что-то говорить, и замолкает, и начинает снова. У нее вырывается какой-то раздраженный беспомощный жест-взмах руки.

-*• Давай не будем обсуждать наши чувства, — говорит она.

Губы Федора растягиваются в горькой усмешке. Он устремляет взгляд на Светлану, но все расплывается у него перед глазами. Он тонет, он погружается на дно, и некому броситься ему на помощь, подхватить его под руки и вытаскивать, спасать... Его ладони крепко сжимают ручки кресла,- легкого белого пластмассового креслица, почти такого же, как у Аджиева в саду... Он сидел вчера утром на таком... Как он не подумал раньше: здесь нет ничего принадлежащего ему, он ничего не выбирал, не покупал сам... Казенная мебель в казенной квартире, пусть и записано в паспорте, что он здесь живет. А девушка, эта девушка, которую он тоже считал своей?

— Светлана, ты лгала мне? — Это последний крик о помощи.

— Глупый, — вздыхает она, неожиданно меняясь в лице. По нему разливается алый румянец, и в глазах он видит манящую ласку. — Иди ко мне. Ятак соскучилась... И поэтому злая, злая и ревнивая... Мне показалось, я не первая уже здесь... Прости... И Федор тянется к ней, обвивает руками и утыкается лицом в пахнущие солнцем и речной водой волосы.

Елена сидит в саду около бассейна. Жарко. Но ее знобит, и даже теплая накидка из ламы не защищает ее ставшее вдруг таким хрупким тело от холода, который источает каждая ее клетка.'

Вчера был званый ужин. С ней рядом сидел этот остроумный, совершенно не похожий на чиновника министр. Всем было весело и приятно. А она внезапно почувствовала тошноту, столь сильную, что ей пришлось тихо выйти из-за стола. Она шла по ковру, дрожа, склонив голову, чувствуя, как бриЛ"^ лиантовые серьги холодят ей щеки. Самое жаркое солнце не смогло бы растопить холод этих серег, этих щек.

Ее мутило, она бросилась в туалетную комнату, словно пытаясь изрыгнуть из себя, из своего чрева эту чуждую ей жизнь.

Она не сомневалась, что беременна от Артура Нерсесовича. Срок был очень мал, к тому же, встречаясь с Ефремом, она постоянно пила таблетки, а муж пришел к ней неожиданно. Плод насилия носила она в себе. Это был нежеланный плод, его надо было немедленно вытравить, но с тех пор, как она от ужаса, что он причинит ей страшную боль, проговорилась ему о беременности, за ней следили так, что не было минуты, когда бы она осталась одна.

Телефонный звонок пробуждает ее. Ей давно никто не звонил. Даже кажется, что телефон умер вместе с ней.

Она берет телефон с тумбочки и прижимает к уху. Голос, который она уже забыла, заставляет сильнее биться сердце.

— Елена Сергеевна, здравствуйте. Вы помните меня?

— Да, — шепотом откликается женщина.

— Так остается ли в силе наше соглашение? Я наконец собираюсь придать ход делу. Это очень серьезно, Елена Сергеевна, никаких срывов быть не должно.

— Это у вас не должно, — подчеркнуто говорит она, — а я давно готова.

— Так смотрите же, я начинаю действовать.

— Буду ждать результатов... — В ее интонациях звучит редкое хладнокровие. На том конце связи слышна усмешка, и все пропадает, как во сне.

«Это не розыгрыш?» — думает она и внезапно успокаивается. Разве теперь ее касаются подобные мелочи? Она знает, что впереди. А тот, кто знает, недостижим для всех. И свободен. От всего.

— Тебе кто-то звонил? — виноватая физиономия Артура Нерсесовича выглядывает из приоткрытой двери. Конечно, горничная тут же «настучала». У них прекрасно поставлена информация, но они не уследят за ней, когда она захочет уйти. Еще никому не удавалось поймать чью-то отлетающую в вечность душу.

Елена смеется.

— Ну да, а что? Это тоже запрещено? — спрашивает она.

Муж теряется на мгновение.

— Я не то хотел сказать, ты не поняла меня, — заискивающе говорит он, — мне хочется, чтобы ты отвлеклась немного, поехала бы в гости, в клуб, наконец...

— Да, да, именно оттуда мне и звонили. Я какраз собираюсь это сделать, сегодня же вечером, — отвечает Елена и видит, как расплывается от радости лицо Артура Нерсесовича. Ну конечно, он только и ждал того, чтобы они начали новую жизнь, в которой ей предстояло забыть, как он приходил к ней по ночам с искусственным членом. Может, и ребенок зачат именно таким способом? Елена смеется, а муж, не понимая, в чем дело, неуверенно мнется на пороге.

— Я очень рад, что ты повеселела, =- с жалкой улыбкой на губах произносит он. — Может быть, ты и мне позволишь поехать с тобой?

Она не отвечает, зная, что он все равно поступит по-своему. Дверь потихоньку закрывается. А Елена, будто бы продолжая разговор с тем невидимым собеседником, произносит вслух:

— Так действуй, действуй скорее...

Уже глубокой ночью, изрядно поплутав, Федор добирается на машине до бывшего переезда. В домике Игната, в халупе, горит лишь одно, тщательно занавешенное, окно. Но сам хозяин уже стоит у калитки.

— Ты, что ли, Федор? — спрашивает он, когда машина останавливается прямо около него.

— Я, дядька Игнат! Едва добрался. Тут, по этим проселкам, хрен разберет, куда ехать. Думал, не найду, — сердито отвечает Стреляный, вылезая на заросшую травой дорожку.

— У меня сегодня Сенька Звонарь побывал, — шепчет старик, но все равно каждое его слово гулко разносится в тишине. — Все наши в городе убеждены, что это Китайца работа. Я, конечно, не стал спорить. Пусть будет так.

— Еще бы! — откликается Федор.

Они закуривают и уходят в дом. Мишка спит на топчане, по-детски раскинув руки.

— Заберешь, значит? — спрашивает Игнат таинственно.

— Обязательно, — отвечает Федор. — Он до смерти напуган, схиляет за границу тут же, звука не издаст. Если что, пригрожу, но думаю, обойдется. Мочить его смысла нет, эта карта обыгранная.

— Смотри... — Игнат предостерегающе трясет корявым пальцем. — Как бы осечки не было.

— В повязке увезу, — говорит Федор. — До самой Москвы.

— А если менты остановят? — Игнат как-то не уверен в успехе операции, задуманной Федором.

— Сюда ехал, ни одного не видел, — усмехается тот. — Если только по закону подлости...

— Ты же все должен учесть. — Игнат неодобрительно качает головой. — Завалишь дело.

Просыпается Мишка, смотрит на них припухшими со сна глазами и недовольно бурчит:

— Да кончить его проще будет. Кому он теперь нужен?

Федор отмахивается от него:

— Я труп на себя зазря вешать не хочу. Сказал отвезу, так и будет. Давай веди его, да вот повязку надень.

Федор бросает Мишке ть? — удивляется тот.

— Нет, веди так. Я с ним поговорю.

Проходит несколько минут, и в дверях появляется, поддерживаемый Мишкой, Ефрем Борисович с повязкой на глазах. Он похудел и оброс, от него несет потным грязным телом. Мишка подталкивает его к стулу, тот садится, руки его висят безжизненно, как плети. «И сидел-то всего ничего, а так скурвился, — насмешливо думает Федор. — Его бы в зону или в камеру человек на шестьдесят. Парашу вылизывать заставили бы...»

— Слушайте меня, Ефрем Борисович, — строго говорит Федор. — Очень внимательно слушайте. От того, что я скажу, теперь зависит ваша жизнь.

Раздольский никак не реагирует, видно, что он абсолютно деморализован. Плечи его изредка вздрагивают, как будто он плачет.

— Сейчас я вывезу вас отсюда. Повязку вы ни в коем случае снимать не должны. Всякие вопросы отменяются. Вы просто навсегда забудете этот эпизод вашей жизни, того человека, который разговаривал с вами прежде. Его, кстати, уже нет в живых.

Раздольский при этих словах совершенно каме-^ неет на стуле. Перед Федором сидит кукла. И он продолжает:

— Я отвезу вас туда, откуда вы собирались уехать в Лондон, и теперь вы уедете, причем немедленно. Как вы понимаете, в ваших интересах исчезнуть как можно скорее. Родственникам позвоните, когда окажетесь за границей. Сейчас все думают, что вас убили. Так даже лучше. Ясно?

Ефрем Борисович с готовностью кивает, у него трясется подбородок. Кажется, он плачет, но Федор не обращает внимания на его состояние.

— Если пройдет слух, что вы в городе, на вас по новой начнется охота, и тогда уж вам не уцелеть. Вспомните мои слова.

— Да, — бормочет Раздольский, всхлипывая. — Да...

Федор встает, а Мишка подталкивает пленника в спину.

В полной тишине они выходят на улицу. Стреляный помогает Ефрему Борисовичу сесть на заднее

сиденье. Подходит к Игнату, хлопает его по плечу, протягивает руку Мишке.

— Бывайте, — шепчет он. — Заеду, как договорились.

Вот уже домик Глухаря скрывается в темноте. Переваливаясь на колдобинах, «Жигули» выбираются на проселок. Федор закуривает и протягивает зажженную сигарету Раздольскому.

«Ну, если милиция...» — думает Федор. У него нет никакого определенного плана на этот случай. Он рассчитывает только на удачу.

Через полтора часа они минуют кольцевую. Небо слегка посветлело, но до рассвета еще далеко. Федор спрашивает адрес и говорит между прочим:

Но его спутник по-прежнему держится напряженно и не выказывает никаких эмоций.

Миновав центр окольными путями, Федор выруливает на Ленинградское шоссе. Еще немного, и они — у цели.

Одна мысль неотвязно владеет Федором. Он хочет прояснить ее у Раздольского, но никак не решается спросить. Вот и нужная улица. Федор смотрит на номера домов. Стоп. «Жигули» останавливаются.

— Ефрем Борисович, — Федор собирается с духом, — может, вы что-то хотите передать Елене Сергеевне?

Раздольский вздрагивает, будто ошпаренный.

— Елене? — переспрашивает и замолкает. — Нет... Наверное, не надо. — В его голосе чувствуется паника.

— Но, может, ей все-таки дать понять, что вы живы?

— А зачем? — Вопрос звучит равнодушно. —После всего? Я не знаю... Нет... Потом, если... Если я все-таки уеду... Вы же сами сказали о слухах...

— Хорошо. — Федор, не выходя, открывает ему дверцу. — Снимите повязку. Мы приехали.

Ефрем Борисович сдирает с глаз черную тряпку. Федор видит в зеркальце, какие затравленные у него глаза. Затем осторожно опускает ноги на землю, как инвалид, которому еще предстоит заново учиться ходить.

Артюхов дает задний ход и, разворачиваясь, видит, что тот по-прежнему стоит посреди улицы. Нелепая худая фигура в жеваном костюме с развевающимися на утреннем ветру волосами.

«Граф Монте-Кристо», — усмехается Федор, набирая скорость.

Глухарь, одетый под счетовода из фильмов тридцатых годов: сапоги, белая полотняная фуражка и такой же полукитель, — а в общем-то, это его выходной костюм, сидит в задней комнатке фотоателье на Сретенке, разглядывая развешанные по стенам снимки жизнерадостных пухлых младенцев и счастливых молодоженов.

Он давно не наезжал в Москву. Город поразил его своими изменениями: обилием иномарок, рекламой, роскошными вывесками кабаков и магазинов. От самого вокзала он шел на Сретенку пешком, порядком утомился и сейчас хотел лишь одного — напиться крепкого чая, так хорошо действующего на него в жару.

Открылась дверь, откинулась занавеска и вошел его старый кореш Серега Киселев, с которым пришлось вкалывать на лесоповале под Ухтой немало годков. Серега лыс, вертляв, но еще крепск и жи-

лист, он улыбается, обнажая рот, полный стальных коронок.

— Ну, Глухня, вот сюрприз так сюрприз! Не ожидал, что выберешься из своей норы.

— Врать не буду, — после приветствий и всяких необязательных слов говорит Игнат, — нужда привела.

— Я лавочку закрыл, — откликается Серега, которому уже, наверное, за семьдесят, но он — Серега для Глухаря, который помнит его юнцом.

— Это хорошо. Чайку бы... — замечает Игнат.

— Может, домой ко мне поедем? — предлагает старый друг. — Там хозяйка раскинет стол...

— Нет, — качает головой Игнат. — Мне до вечера обернуться надо. Животина ждет. Лучше бы вы ко мне на молочко собрались. Я пристройку кирпичную поднял, спать есть где теперь.

Они говорят о домашних делах, о родственниках и знакомых, пока Серега ставит электрический чайник, достает из холодильника хлеб и сыр.

— Я тут тоже кое-что принес. — Игнат вынимает из старой брезентовой сумки огурцы, вареные яйца, большой пакет ранних яблок. — Все свое, — хвалится он, — а яблоки хозяйке отнесешь, скажешь, от меня.

Чай пьют со смородиновым листом и травкой мелиссой, тоже привезенными Игнатом. И все вспоминают, перебирая по очереди, ушедших друзей и братов.

— Ты не слыхал? — вдруг спрашивает Игнат. — Племяш погиб у меня... Недавно.

— Кто же это? — удивляется Серега.

— Да что он родня мне, мало кто знал... Славка Кротов.

— Крот? — Киселев поражен, его узенькие татарские глазки становятся еще уже. — Да, он... Сгубили парня ни за что ни про что... Заботливый был, меня за отца почитал. У него своих-то уж никого не осталось, померли.

— Так ты из-за этого приехал? — догадывается Серега.

— Из-за этого, — хмурится Игнат. — Москва мне колом в зад — вот как нужна! Я без нее обхожусь, а вот она без меня...

Он замолкает, а друг терпеливо ждет продолжения. |

— Здесь беспредел заломал, — твердо говорит Глухарь, — кое-кого на цырлы и на четыре кости поставить надо. Свои на своих пошли.

— А ведь говорят... — начал было Серега, но Глухарь останавливает его рукой. Он налил себе еще крепчайшего чаю, подул с шумом, отхлебнул.

— Туфту несут, — вздыхает он. — Ты мне лучше проясни: кто такой Мирон и кто в этом ихнем бардаке «Золотое руно» тянет мазу за беспредел, запад-ло? Как они приканали к тому, что верх взяли обор-зеловка и отрицаловка всех честных правил?

— Ты отстал, Глухарь, — невесело смеется Киселев. — Нравы сейчас иные.

— Ты мне про нравы пургу не гони, — сердится Игнат. — Я фалую развести макли не западло, а за порядок. А не так будет, то друг друга под корень изведем.

— Тебе, Глухарь, ни до «Руна», ни до Мирона не достать, — уверенно говорит Киселев. — Да там и не Мирон главный. Что знаю — расскажу, но вот затея твоя поставить их на цырлы — пустая. За ними армия амбалов и «быков». В порошок сотрут. Ты, старый «вор в законе», фраер против них.

— А ты расскажи, — вдруг хитро улыбается Игнат, — я ведь не ломом подпоясанный, у меня

башка на плечах есть. Помозгую, глядишь, свои подходы найду.

— Ну, смотри, — качает головой Киселев. — Я тебя предупредил...

— Я — могила, Серега. — Игнат смотрит на него почти с молодым задором. — Подыхать буду, а не выдам. Говори все.

Аджиев ясно ему сказал: в «Руно» надо идти. Да что он, Федор, Штирлиц, что ли? Охота ему голову класть за аджиевские дела. Артюхова уже неоднократно посещают подобные мысли, но он почему-то каждый раз действует против собственной воли и разумения. ТяНет его опасность, манит, как бездонная глубина. Он и не подозревал, что в душе авантюрист. Надолго ли хватит его, если бросит якорь в тихой семейной заводи? Будет ли счастлива Светка с такой забубённой головушкой? Придется переключиться, но на что? На детей, на детей, Федор, говорит он себе. Сделаешь троих, похожих на тебя человечков — скучно не будет.

Он едет с дачи поставить машину в гараж, а потом попробует разведать подходы к этому таинственному заведению под названием «Золотое руно». Прошло немало дней с того вечера, когда его пригласили прийти туда. Теперь ему предстоит явиться незваным гостем.

«Ничего, проглотят, — бесшабашно думает он. — Нет у меня дел других...» И понимает, что версию с кладбищем придется похерить. Здесь это не пройдет. Аджиев предлагал ему документы лесника в леспромхозе близ Шатуры, но эта липа — для лохов. Выходило, что тыла у Федора не было, а это хреново.

Он въезжает в «свой» двор и начинает возитьсяс «ракушкой». «Может, не стоило бы и идти пока?» — висит в голове. Федор решает подняться в квартиру и еще раз позвонить Артуру Нерсесовичу. Сначала он слышит длинные гудки, а потом ему неожиданно отвечает голос Елены Сергеевны. Он так давно не разговаривал с ней, да и она не делала никаких попыток обратиться к нему за чем-либо. Федор теряется. Он знает, что она беременна, знает, как странно ведет себя в доме и с окружающими. Ему жаль ее. р

— Говорите же, — повторяет она, и Федор чувствует, что еще мгновение, и Елена положит трубку.

— Это я, Елена Сергеевна, Федор, — с трудом разлепляет он губы. — Хотел вот с Артуром Нерсе-совичем пообщаться.

— А его нет, — равнодушно бросает она. «*» Только что уехал в город.

— Печально, — досадует Федор.

— Ничем не могу вам помочь, — сухо отрезает женщина.

В ней столько холодной обреченности и тоски, которые прорываются сквозь маску неприступности, что Федор не выдерживает и лепит прямо, без всяких обиняков:

— Может, я вас немного порадую?

Она не спрашивает чем, только хмыкает рассерженно в трубку, ей совершенно не хочется продолжать этот разговор.

— Ефрем Борисович жив и, думаю, уже в Англии... Он наверняка позвонит вам позже, когда все немного уляжется...

Что она переживает там в этот момент, сидя на своем традиционном месте около бассейна, где проводит целые дни, не сводя глаз с хрустальной воды?

— Это правда? — бесстрастно произносит женщина.

— Правда, Елена Сергеевна, правда, — медленно и четко говорит он, вспоминая одинокую фигуру с всклокоченными волосами, потерянно стоящую на тротуаре.

— Спасибо. — Голос по-прежнему бесстрастен и сух.

Федор вешает трубку. Больше ему нечего сказать, да он и не может открыть большего.

«А вдруг ей станет легче? — думает он. — В конце концов, я ничего не имею против нее. Несчастная баба связалась с садистом, да он и не был таким. Закон джунглей — выживает сильнейший. Мы все сейчас живем по этому закону. Слабые обречены».

Ему не хочется идти в «Руно» — теперь он понял это. А значит, не стоит насиловать себя. Можно, пожалуй, заглянуть еще раз в «Утес». Как-то примет теперь Звонарь?

Федор залезает под душ, переодевается в джинсы и рубашку попроще. Решено: он отправляется в «Утес».

Бармен сам провел Федора наверх, в ту комнатку, где он первый раз встретился с Сеней Звонаре-вым. Ждать пришлось недолго. Звонарь вошел вместе с официантом, который принес поднос с закусками и водкой.

— Помянем Крота? — спросил Звонарев.

— А то! — бросил Федор.

Они выпили молча, не чокаясь.

— Даже «земля пухом» сказать нельзя, — горько покачал головой Семен. — Весь в огонь ушел.

— Да знаю все, мне рассказывали. Они опять помолчали. — Отчаюга был, — продолжил Звонарев. — Пусть на понтах весь, но ведь надежный, добрый мужик. Если кому надо — бабок не жалел, не жлоб. Когда его ребята бабу замочили со злости, что упустили этого гэбэшника ссученного, он чуть с ума не сошел, а семье своего погибшего по-царски отвалил.

— Мне нужна «крыша», — решился сказать главное Федор. — Слышишь, Звонарь? Я тебя уже просил об этом, но теперь все переменилось. Пусть это будет одно название, но я там должен быть «прописан». С июня, — уточняет он.

Семен внимательно слушает, слегка склонив голову набок. Сейчас он похож на нахохлившуюся птицу.

— Нет проблем, — говорит он, — у меня коре-^ шок в Воскресенске. Смотай туда завтра, а я предупрежу его. Поболтаетесь пару дней. Никто не подкопается. С июня... — Он фыркает и разражается смехом. Но тут же вновь становится серьезным: — Ты твердо знай одно, Стреляный: можешь рассчитывать на меня и моих ребят. В любом случае. И еще. Если попадешь на Зяму Павлычко, держи ухо востро. Есть слушок, что он тесно связан теперь с «Руном».

Они вяло доедают салат, думая каждый о своем. Приносят горячее, но Федору больше ничего не хочется есть. Главное сказано. Назад отрезаны все пути. Ему нужно какое-то слово, он сам не знает какое, но чтобы после него в душе возникла уверенность: все будет хорошо. Но что это такое — «хорошо»? «Выжить», — отвечает он сам себе.

— Наверное, я не врубаюсь, Семен, — говорит он и чувствует, что хмель катит волной по всем жилам. — Объясни хоть ты мне, что происходит в Москве? Откуда это «Руно»? Эти люди?

— Думаешь, я такой умншй, — кривится Звонарь. — Я для себя понимаю так: «новые русские» приватизировали власть и обшак, ну, всю эту госсобственность, и у нас такие 2ке. Тянут мазу на себя,

/ легализоваться хотят. ЗаконьП-то сейчас для них писаны. Лафа! Попробуй возьмш кого! Везде ниточки наверх ведут. В зоне одна мелочевка срока мотает. Вот увидишь, если дело так пойдет — эта урла из «Руна» большую хату оседлает, у них и маза и правило будут.

— А ментовник зачем? — присвистнул Федор.

— Да ты, парень, мешком ударенный! — опять смеется Звонарь. — Менты хозяину за бабки служат. Кто хозяин — того и закон. У того и бабки...

— Мдге бы хозяина найти. -¦

— Ну вот, поди попробуй, может, повезет, — говорит Семен и жестко добавляет: — Только Крота с ребятами не забывай. Это еще легкая смерть.

Федор опять вспоминает охотничий домик Ад-жиева. Его передергивает, но он старается сдержать подступившую к горлу дурноту.

— Да я надрался в натуре, — Говорит он. — Ты мне не каркай, Семен. Прорвемся.

Городок Воскресенск — из новых. Пыльный, заросший тополями, но уютный, какой-то домашний. Вся жизнь в нем была увязана вокруг химкомбината.

Федор не думал, что застрянет здесь, а пришлось. Хорошие ребята оказались — друзья Звонаря. Приняли, как родного. Будто он вновь в «бригаду» Лесного попал. Ни о чем не расспрашивали, показали все свои «точки»: палатки, вещевой рынок, два кафе да ночной бар. В жару ездили купаться на Москва-реку, болели за свой «Химик», когда-то гремевший на всю страну. Разруха и запустение коснулись и этих мест. Но процветал мелкий бизнес. Шараш-монтаж, как называли его ребята и драли с новоявленных «коммерсантов» по-божески: не три, а две шкуры. Да и то сказать — конкурентов особых не было. «Черноту» из Воскресенска повывели. Шутили: химией.

Федор и не рвался бы в Москву, но скучал он по Светлане. Пару раз позвонил ей. Девушка отвечала ему обиженно, и Артюхов, сославшись на то, что невеста ждет, договорился с «бригадиром», Колей Кузнецовым, что будет наезжать время от времени.

Кузнецов — бывший афганец, ни о чем не расспрашивал, посоветовал только за Звонаря покрепче держаться. Но Федор теперь и сам понял, что недоверчивый Семен — друг, каких мало бывает в их среде.

Пять дней пролетело, как Федор уехал из Москвы. Аджиев тоже особенно в душу не лез, когда Федор сказал, что отлучиться нужно. У него была своя радость — Елена оживала буквально на глазах. Артюхов, конечно, знал причину этого, но был уверен также и в том, что не скоро Елена Сергеевна увидит своего возлюбленного Ефрема Борисовича. Когда-то он еще оправится после своего заточения. Да и будут ли его потом так интересовать чужие жены!

Электричка пронеслась мимо полустанка, где жил Глухарь. Мелькнула среди деревьев крыша халупы. Вот куда теперь должен поехать Федор. А потом — все остальное.

Артура Нерсесовича он нашел в прекрасном расположении духа. Тот даже не стал придираться к нему, что вернулся на три дня позже. Только спросил с ухмылкой:

— Наладил старые связи?

— А вы как думали? Вдруг где-то спросят, что я три месяца после зоны делал? Что отвечать? Чем кормился-поился?

— И то верно. Предусмотрительный ты, — сыро-низировал хозяин.

— Конечно, голой задницей на муравейник кому садиться охота? — отпарировал Федор.

• Аджиев этот разговор не стал продолжать, только напомнил про «Руно», и Федор пообещал, что в самом начале следующей недели отправится туда.

Артур Нерсесович собирался в город, а Федор заступал на вахту у ворот.

Аджиев, несмотря на то что радовался изменению в настроении жены, все-таки пытался понять причину этого. И ему казалось, что она не сама нашла в себе силы, чтобы преодолеть оцепенение, овладевшее ею. Он был почти уверен: существует именно внешняя причина, толчок, который и преобразил ее.

Артур Нерсесович поделился своими сомнениями с Калаяном, но тот уверял его, что ничего подобного быть не могло. Наблюдение за Еленой велось самое жесткое, но никто ему не докладывал даже намека на какие-то подозрительные контакты женщины. Если и были телефонные разговоры, то самые невинные, и одна она никуда не выезжала.

Но Аджиев Калаяну не верил. Полагался на собственное чутье, и оно ему подсказывало: есть у Елены секреты. Жена не примирилась с ним, с их будущим ребенком и готовит какой-то удар.

В легком белом костюме, похудевший, Артур Нерсесович прохаживался у ворот около своего темно-синего «мерседеса» в ожидании еще не подъехавших джипов с охраной.

Сердце его переполняла горечь. На шестом десятке дождаться столь желанного сына (в том, чтобудет мальчик, его уверяли все доктора) и потерять, наверное, навсегда расположение красавицы жены. О взаимной любви уже мечтать не приходилось.

— Я отойду на несколько минут, — бросил он шоферу и поспешил назад по липовой аллее к дому.

Елена сидела на своем месте около бассейна. Горничная чуть поодаль усердно вязала.

Картина дома-замка, отраженного в спокойной воде, и красавицы в белом одеянии, застывшей в кресле в позе печального раздумья, .буквально приковала Аджиева к месту. Он был неравнодушен к красоте, а вид, открывшийся перед ним, был изысканно красив и по колориту, и по изяществу линий. Артур Нерсесович, скрытый за деревом, почему-то испугался сделать те несколько шагов, которые отделяли его от жены.

Но она почувствовала постороннее присутствие, подняла опущенную голову, поправила убранные в высокую прическу волосы и взглянула в ту сторону, где стоял муж. Ее голубые глаза были полны недоумения, и Артур Нерсесович, смутившись, вышел на покрытую разноцветными плитами дорожку, ведущую к бассейну.

— Разве ты не уехал? Ты что-то забыл? — Ее мелодичный голос заставил его приблизиться смелее. Он сделал знак горничной отойти, а сам не сводил взора с жены.

Она смотрела на него спокойно и даже приветливо. Или это только так казалось ему?

— Елена, — хрипло сказал Артур Нерсесович, — я негодяй, я страшно виноват перед тобой. Мне стало ясно, что, если ты не простишь меня, все теряет всякий смысл: моя работа, будущий ребенок, если хочешь, даже моя жизнь.

Он задыхался, пот выступил на его загорелом лбу, он полез за платком, уронил его, но вместо

того, чтобы поднять, неожиданно даже для самого себя упал перед женщиной на колени прямо на покрытые тонким слоем песка плиты.

Сначала в ее глазах промелькнул испуг, а потом в них появилось что-то жалобное, а может, и жалкое.

— Арт... — прошептала она имя, каким целую вечность не называла его. Ее рука коснулась его жестких волос, он поймал ее в свои ладони и поцеловал. — Встань, — тихо сказала Елена. — Пожалуйста... И, если сможешь, прости и меня... Я рожу ребенка, а там как Бог даст...

Артур Нерсесович поднялся и, не говоря больше ни слова, стремительно повернувшись, побрел, не разбирая дороги, обратно к воротам.

Елена следила за ним, пока его фигура не скрылась в зарослях буйно цветущих диких роз.

Тихо подошла горничная и, боясь взглянуть на хозяйку, присела на свой стул, вновь принимаясь за вязанье.

Несколько минут Елена пребывала в глубокой задумчивости, а потом протянула руку к мобильному телефону, лежащему поодаль на столике.

— Мне нужно позвонить, — просительным тоном сказала она, обращаясь к прислуге.

— Господи, хозяйка... — Горничная вся вспыхнула. — Да ведь я разве могу... Вы в полном праве... Почему вы решили спрашивать у меня?

Но Елена как будто бы уже забыла о ней. Лицо ее выражало лихорадочную работу мысли. Она набрала номер и принялась ждать. Никто не подходил. Она опять набрала. Наконец отозвался глухой мужской голос, и ей показалось, что это совсем другой человек. Но она все равно выговорила, запинаясь, то, что хотела и должна была сказать.

— Это Елена Сергеевна. Аджиева. Да. Я переду-мала, слышите? Я передумала. У меня не может быть никаких общих дел с вами.

Там молчали, долго молчали, а потом раздался смешок, слово «поздно» и длинное ругательство, которое она уже почти не слышала, потому что потеряла сознание.

«Мерседес» Артура Нерсесовича и два джипа с охраной — спереди и сзади, миновав дачный поселок, выехали на тихую лесную дорогу, которая через два километра выводила их на шоссе.

Аджиев, как всегда, сидел на заднем сиденье, поглаживая постоянного спутника всех своих поездок, пятнистого бультерьера Пегги. Еще не пережив шок после разговора с женой, Артур Нерсесович ласково заглядывал в круглые свинячьи глазки собаки и бормотал бессмысленные нежные слова: «умница, красавец мой, толстячок, зубастенький».

Водитель, он же ухаживавший и занимавшийся Пегги, заметив, что хозяин пребывает в хорошем настроении, сказал:

— Вчера такие барьеры на тренировке брал, что в пору олимпийской медалью награждать.

— Все равно ты раскормил его, Юрка, — добродушно пожурил его хозяин. — Смотри, что боров... Так нельзя.

— Да уж, на аппетит он не жалуется, — хмыкнул тот.

— На выставку в этом году его повезешь, держи в форме.

Аджиев достал сигареты, закурил, открыл окно. Запах горячей смолы и хвои ворвался в салон.

— Какая жара... — прошептал Артур Нерсесович. Но говорить ему хотелось совсем о другом. Он понимал, что в его жизнь опять вмешалась своевольная сила, которая зовется любовью. И потом, у него было время понять и то, что во всех последних,

постыдных для него, эпизодах с Еленой была затронута основа основ человеческого существования. Речь шла о самом простом и самом важном — о человеческой свободе. О самой простой и самой важной проблеме: как далеко может распространяться власть одного человека над жизнью другого и насколько этот другой может позволить первому собой распоряжаться.

«Я перегнул палку, — думал он. — Я давно дал почувствовать ей, что она — в клетке, пусть и золотой. И вот результат... Все надо начинать заново...»

Впереди среди деревьев мелькнул просвет. Их кортеж приближался к шоссе. Передняя машина слегка замедлила ход на повороте. «Мерседес» Ад-жиева тоже. Вот первый джип уже выехал на маги-страль.

Сначала Артур Нерсесович не сообразил, что произошло. Он услышал оглушительный грохот над головой и почувствовал, что его жесткие волосы, как притянутые магнитом, поднялись кверху. А затем неподалеку в лесу раздался мощный взрыв. Машина дернулась так, словно наткнулась на препятствие на скорости под 100 км в час: ее занесло набок, мотор взревел, запахло гарью и дымом. Град мельчайших стекол осыпал все в салоне сверкающей седой пылью. Аджиева отбросило на обитую кожей дверцу, и он больно ударился головой о переплет окна. Собака свалилась с сиденья и барахталась на полу, устрашающе рыча. Осколки впились ей в брюхо и лапы. Водитель, вцепившись в руль, почти съехал вниз.

«Не тормози», — хотел крикнуть Артур Нерсесович, но почувствовал, что язык не подчиняется ему, а глаза затягиваются какой-то мутью. По лицу пробежало дуновение ветра, и тут он увидал над головой небо... Крышу автомобиля снесло начисто. Водитель, по щекам которого стекали тонкие струйки крови, видимо, инстинктивно нажал на газ. Разбитый «мерседес» лишь на несколько секунд замер в кювете. Взревел мотор, машина выправила курс и рванулась вперед на шоссе. Скорость спасла и водителя и Артура Нерсесовича, потому что несколько автоматных очередей, выпущенных по ним, уже не достали их.

Оба джипа охраны тут же взяли в кольцо опушку леса на перекрестке дорог, откуда велся огонь. Люди из первого джипа, пригнувшись, перебежками, уже заходили в тыл стрелявшим, а из второго звучала ответная автоматная стрельба.

Кто-то бросил гранату, за деревьями раздался взрыв, потом другой. Ехавшие по магистрали машины быстро поворачивали назад, не доезжая до места разгоревшегося боя.

Михась, сидевший в первом джипе, ползком приблизился к поляне, где, как предполагалось, укрылись нападавшие.

Он увидел горящую машину и два окровавленных тела подле нее.

— Живьем, взять остальных живьем, — крикнул он приблизившимся товарищам и тут же получил пулю в голову из кустов напротив.

Все залегли снова. Горящая машина внезапно взорвалась. Сквозь языки пламени мелькнул скор-• чившийся огрызок обуглившегося человека.

Разделившись на пары, преследователи из двух джипов рассеялись по лесу. Несколько раз раздался харкающий треск автомата. Потом все стихло.

На обочине шоссе, метрах в двухстах от места нападения, стоял развороченный «мерседес». Артур Нерсесович, бледный, с запавшими глазами, сделал попытку открыть дверцу, потом перевел взгляд на водителя, уткнувшегося лицом в руль.

— Юрка, — с трудом произнес Аджиев, — ты жив? — Шофер не откликнулся, тогда Артур Нерсесович протянул руку и положил ее ему на плечо, потеребил: — Юрка...

Тот приподнял голову и повернул залитое кровью лицо к Аджиеву.

— Босс, — просипел он, — я ничего не слышу. Ничего... — И запричитал диким, воющим криком, обхватив голову ладонями. Рычаньем отозвалась на его крик бегающая подле машины собака.

Аджиев вздрогнул, и тут только услышал сам, как неизвестно почему включившееся на полную мощность радио беспечно напевает дурным голосом:

В шикарном отеле ночной ресторан, Вино, сигареты и пьяный дурман. Казалось, не встречу тебя никогда, Лишь пару минут подарила судьба...

Это было настолько абсурдно по сравнению с тем, что они только что пережили, что Аджиев начал смеяться. И не мог остановиться, совладать с собой. Так его и застала вернувшаяся охрана — смеющимся.

А еще через несколько минут подъехали, вызванные по рации, две машины «скорой помощи» и милиция.

«Что теперь будет?» — бился у него в голове неотвязный вопрос — с той самой минуты, когда ему сообщили, что группа, поехавшая на ликвидацию Китайца, разгромлена. Четверо убитых. А пятый, которому чудом удалось уйти от преследователей, сообщив это известие в его контору в Москве по телефону, бесследно исчез.

Конечно, деньги уплачены. А результат? Он взялна себя ответственность, он действовал в одиночку, рассудив, что победителей не судят, и вот — полный облом.

Купцов раздраженно ходил по террасе своего барского дома. Все домочадцы попрятались, почуяв, в каком он отчаянном состоянии. Теперь под горячую руку ему попадаться не следовало. Павел Сергеевич был вспыльчив.

Сегодня решалось его будущее, он поставил на карту большие бабки в ожидании верного выигрыша. И вот — сначала дурацкий звонок этой истеричной бабенки, а потом — провал всей тщательно разработанной операции. Он ведь и людей разыскал — не новичков в военном деле, знал ведь, на кого наезжал. Но, видно, Аджиеву покровительствовал дьявол.

Купцов даже не знал всех подробностей. Позво- * нивший был очень краток. Из его сбивчивого рассказа нельзя было составить картины происшедшего. Но зато вечером московское радио рассказало все до мелочей. Эти пронырливые журналюги успевали везде. Выходило, что одного выстрела из миномета оказалось недостаточно, а шофер спас положение, не испугавшись, не затормозив, почему и не получилось расстрелять сидевшего в машине без крыши Китайца из автомата.

Точно, ему помогал дьявол!

Купцов ходил, как маятник, из стороны в сторону, а в глубине души ждал звонка. Мирон ему обязательно позвонит. Но вот что отвечать? Отказываться от всего? Это было бы самое лучшее, но ведь не поверит, да и выплывут где-то концы. Не сейчас, так позже. А ведь Мирон просил его не предпринимать никаких собственных шагов. Значит, свой план имел, но посвящать в него Купцова не собирался.

Шли часы, уже близилась ночь, а Мирон все не звонил. И тогда Павел Сергеевич понял, что дело гораздо хуже, чем просто неудавшееся покушение на «шерстяного». Его просто «кинули». Во всех смыслах. Отторгли от синклита «авторитетов», и теперь он должен рассчитывать только на себя.

Купцов засуетился, приказал выводить машину из гаража. Он решил поехать в «Золотое руно» навстречу ясности, потому что неизвестность была для него худшей казнью.

Уже садясь в автомобиль, Павел Сергеевич с беспощадностью для себя осознал и еще одну вещь: теперь он — враг Аджиева и может ждать ответного удара в любой момент. Если только тот узнает... Если его баба проговорится ему, назовет телефон и имя. И тогда... Нет, не борец был Купцов. Вся эта новая жизнь в духе американских боевиков была ему западно. Вот попробовал сам, влез в чужой для него сценарий и вытолкнут, как пробка из бутылки. Все равно выбора не оставалось, ему необходимо было ехать в «Золотое руно».

— Ты можешь мне объяснить, что произошло?

Артур Нерсесович с ледяным компрессом на голове лежал на широкой кушетке в своей спальне. В отличие от нарядной спальни жены, эта комната выглядела несколько мрачновато. Стены были обиты деревянными панелями, а мебель по стилю напоминала о временах рыцарских турниров. Лишь на одной стене висел полный света и воздуха современный пейзаж.

— Действует какой-то старый план, — сказал Федор. — Думаю, еще со времен Раздольского...

— Вот гнида... — без гнева в голосе, а как фактконстатировал Артур Нерсесович. — Одно утешение, что кости его уже гниют...

Федор утвердительно покачал головой, пожалев, что недостаточно напугал адвоката при прощании.

— Елена словно предчувствовала что-то, — многозначительно произнес Аджиев. — Говорят, ей стало плохо, когда я уехал.

— Да, тут суета была. Доктора как раз не оказалось. Он к директору банка «Алтай» в гости ходил. Я его вызвал. Но она еще до егсмвозвращения пришла в себя.

Аджиев молчал, лицо его исказила гримаса боли.

— Сильно контузило вас, — посочувствовал Федор.

— Меня еще что, вот Юрку... Этот парень мне жизнь спас... — начал Аджиев и покосился-на Федора. — Смотри, второй раз я влипаю. Значит, будет и третья попытка.

— Если это купцовские дела, то, думаю, больше не будет... — возразил Стреляный.

— А ты в «Руне» намекни, что ко мне подходы имеешь, — твердо сказал Аджиев. — Намекни. Я разрешаю. Пусть зверь окончательно из берлоги вылезет. Его тогда легче взять. И я его возьму, вот увидишь. Москва подо мной ходить будет. Не хватало мне еще перед ними голову опускать. Я желаю жить без страха. Драпать не собираюсь, мне и здесь хорошо, а этих всех... — сжал он волосатый кулак, — раздавлю...

— Ну, как знаете... Дело хозяйское... — Видно было, что Федор не одобрял решение хозяина, но спорить с ним сейчас было бесполезно.

— Арт, — послышался за дверью слабый голос Елены, — я хотела поговорить с тобой.

— Я пошел. — Федор встал, а женщина уже вхо-

дила в комнату. Увидев Федора, она замерла на мгновение, а потом, вздохнув, проговорила:

— Это даже хорошо, что Федор здесь. Только ты, Арт, не спрашивай меня ни о чем. Скажу, и все... — Она посмотрела долгим взглядом на сияющее под солнцем море на картине, перевела глаза на мужа: — Это нападение устроил некто Купцов. Больше я ничего не знаю.

Ее, видно, опять повело, но она успела оперетьт ся на спинку массивного стула. Федор осторожно взял ее под локоть и посадил. Аджиев смотрел на жену, сморщив лицо, и непонятно было: то ли от боли, то ли от страдания за нее.

Невысокий седоватый человек в безукоризненном фраке стоял перед камином в своем кабинете в «Золотом руне», довольно уютном, но слишком аккуратно прибранном. Он курил трубку, задумчиво уставившись в пространство. Он размышлял с той сосредоточенностью, которая характерна для человека, имеющего высокое и устойчивое положение. Лоб его полысел от прилежания и сноровки, которую он проявлял в любом деле, за какое бы ни брался. В эту минуту он особенно остро чувствовал, что привычную ему жизнь подтачивает беспредел вышедших из повиновения и взявших на себя несвойственные им функции «авторитетов». А ведь он потратил немало сил, чтобы направить их неорганизованную массу в очерченное им русло.

Конечно, страна переживала тяжелые времена, ее разъедали бюрократические порядки с их идиотскими ограничениями, к тому же все эти новоявленные писаки и умники, вечно болтающие о правах человека, так и лезли в сферу, куда им доступ должен был быть закрыт. Капитал и те, кто им владеет, — становой хребет жизни. И ему должно быть подчинено все. Капитал — это и суд и закон. А кто не понимает этого, тому не следовало и жить.

Он хмурил прямые брови над прямым разрезом серых глаз, прямым, коротким обрубленным носом. Ему предстоял неприятный разговор, и он внутренне готовился к нему, стараясь настроить себя так, чтобы не нарушить душевного равновесия. Потому что все эти ублюдки, на которых он тратил свой драгоценный мозг и немолодую уже жизнь, не стоили этого.

В дверь стукнули, а затем она робко открылась, и появилось заискивающее лицо Мирона Витебского.

— Можно, Генрих Карпович? — угодливо спросил он.

— Да, я звал тебя... — брезгливо сказал человек во фраке. При этом он покрутил кистью правой руки, как будто готовился дать затрещину вошедшему.

Мирон вошел и остался стоять, потому что стоял и, по-видимому, не собирался садиться хозяин кабинета.

— Что происходит, Мирон? Ты не можешь мне объяснить? Радио сообщает какие-то подробности, а я в полном неведении, хотя все это касается меня напрямую.

— Да... — Мирон опускает глаза, а потом вскидывает их на Генриха Карповича. — Я тоже узнал обо всем слишком поздно. Я предупреждал его. Но ведь мне нельзя было раскрыть все планы... Вы же не хотели посвящать его...

— А, так это я во всем виноват? — Шеф, а он именно шеф, начальник, босс, он — все для этой бестолковой кодлы низкопробных уголовников, разражается саркастическим смехом: — Я, который

потратил столько сил, времени и собственных средств, чтобы объединить вашу шоблу в какое-то подобие цивилизованной организации, чтобы не перестреляли всех поодиночке. Наладил связи, вышел на Эту затраханную Думу, на правительство, наконец. И я теперь виноват, что какой-то дурогон наезжает на крупного дельца, уважаемого человека, мать его, из которого при умелом обращении можно золотые веревки вить?

— Шеф... — шепчет Мирон.

— Молчать! — кричит Генрих Карпович. — Он все испортил, озлобил его. Как теперь вести с ним переговоры? А если Китаец дознается, кто это организовал? Я ведь пошел против своих же правил, когда приказал убрать Крота. А теперь как быть? Если он с нами, то контакты с Аджиевым невозможны. Как быть, я спрашиваю?

— Исключить из членов корпорации, — льстиво замечает Мирон. — Запретить приходить в «Руно». Лишить членской карточки.

«И нажить влиятельного врага», — мысленно добавляет Генрих Карпович. Он молчит, представляя, что сейчас за отринутым Купцовым потянется, как за обиженным лидером, мелкий уголовный планктон, который может доставить немало неприятностей.

Мирон переминается с ноги на ногу. Он понимает все сомнения и опасения шефа. Тот не хотел делиться с Купцовым процентом от прибыли с предполагаемых общих дел с Аджиевым. Теперь хлебает... Но, конечно, выход из положения найдет. Махинатора такого класса, как Генрих Карпович Шиманко, еще поискать. Если уж он сумел найти подходы к некоторым министрам...

Дверь открывается без стука. Таким правом пользуется здесь только один человек — личный секре-тарь Генриха Карповича Яков Захаров. Яков возбужден и зол, он видит Мирона, лицо его кривится (они не переваривают друг друга), и он говорит своим манерным голосом певца из цыганского хора:

— К вам рвется Купцов. Я не знаю, что делать. Вы примете его?

— Пьяный? — совершенно спокойно спрашивает Шиманко.

— Да уж, конечно, принял... — брезгливо цедит Яков. р

— Пусть идет, только предупреди, чтоб не шумел здесь. Хорошенько предупреди.

Мирон пятится к двери:

— Мне лучше уйти.

— Нет, — говорит с улыбкой Генрих Карпович. — Останься. Этот разговор мы проведем" вместе.

Яков уходит, и только тогда Шиманко садится в кресло, а Мирон Витебский пристраивается на мягкий стульчик в углу.

Когда Купцов появляется в кабинете, Генрих Карпович уже про себя решил его судьбу. Теперь главное избежать скандала, но при виде смертельно напуганного Купцова Шиманко понимает, что сломить его не составит труда.

— Да как же ты отличился так, Павел Сергеевич? — спрашивает он почти добродушно.

Глазки Купцова так и бегают, шарят по комнате, задерживаясь то на невозмутимо сидящем Мироне, то на почти по-отечески внимательном лице Генриха Карповича.

— По всем расчетам, прокола быть не должно было, — начинает он.

— Да ты садись. — Шиманко указывает на кресло перед собой. — По всем расчетам... — повторяет

он, улыбаясь. — Где твое исконное воровское суеверие? Чутье потерял?

— Ребят подобрал... — шепчет Купцов, — профессионалов...

— Четыре трупа... — вскользь говорит Мирон. — А еще если пятого найдут.

— Нет, нет... — вскрикивает Павел Сергеевич. Он совершенно раздавлен.

— Ведь не твое это дело, Купец, — как учитель в школе к второгоднику, обращается к нему Шиманко. — Ладно. Сопли размазывать не будем. Завтра же собираешься и сматываешь отсюда удочки. Ясно? Поезжай, куда хочешь, но чтоб в столице духа твоего не было. Хочешь — на Канары, хочешь — в Мухосранск... Куда глаза глядят. Месяца на два, не меньше. А там — будем посмотреть...

— Но ведь никто не знает... — попытался было возразить Купцов, но Шиманко резко перебил его:

— Баба его знает, а бабы — дело ненадежное. Я все сказал, Павел. Хочешь жить — уезжай. Не заставляй меня меры принимать.

В голосе Генриха Карповича слышится столько нешуточной угрозы, что лицо Купцова, и так бледное, становится совершенно меловым. Он поднимается и медленно, не прощаясь покидает кабинет.

— Я думал, сопротивляться будет, — говорит Мирон, но Шиманко взглядывает на него с таким презрением, что тот умолкает и вскакивает со стула.

— Я пойду? — просительно произносит он. Шиманко хочется послать его куда подальше, но

он сдерживает себя:

— Иди. И доложишь мне, когда и куда он уехал. Шиманко опять остается один. Он тянется к

столу, достает крохотный органайзер и находит там нужную информацию: 15 августа Аджиев будет на загородном приеме у вице-премьера по экономике. Туда надо обязательно попасть. Время есть, и Генрих Карпович размышляет теперь о том, как лучше организовать и обставить эту их первую встречу.

Глухарь уж который день ждет Федора, а тот все не едет. И старик впадает в непривычное для него состояние: он волнуется. Неужели этот безрассудный малый сунул башку в логово, не посоветовавшись с ним?

Он не понимает новые времена, да и не пытается разобраться в их хитросплетениях, но чутье старого зека подсказывает ему, что теперь никакая самостоятельность не пройдет. Мир жестко схвачен и поделен, а тот, кто полезет, не зная броду, тот обречен. В его-то лихие годы стольник был состоянием, а сегодняшние цифры с нулями, да еще поделенные на курс «зеленого» — это, елы-палы, была уже математика.

Он знал кое-кого из своих бывших дружков-стариков, с которыми мотался по этапам и кто ныне закончил свою жизнь на помойках и свалках, и радовался, что сумел зацепиться, не сгинул, не пропал, а вот имеет даже собственный домик с садом, рогатую животину, пяток куриц. И к нему приезжают еще за помощью и советом.

Федор свалился на голову, как ранний снег. Пришел со станции уже под вечер, но ночевать не собирался, сказал, что уедет последней электричкой.

Игнат был один, Мишка, прибившийся к нему окончательно после смерти Крота, уже пару дней обретался в Москве, и это тоже беспокоило Глухаря.

Федор приволок целую сумку разной снеди, пытался сунуть Игнату денег, но тот не взял, хотя, видно было, растрогался.

Сели опять в саду несмотря на то, что перед заходом солнца заметно посвежело.

Игнат пить не стал, а Федор хлопнул стопку под ядреные огурцы, которые старик удивительно умело засаливал.

— Ну, вот что я тебе скажу, — начал Глухарь, сминая себе тюрю из картошки с парным молоком. — В «Руне» Купцов — никто. А вот главный там даже не Мирон этот трепаный, а совсем никому не известный человек. Бают, цыган из Молдавии. Немолодой. Сидел за мошенничество в особо крупных размерах, но быстро вывернулся, видно, рука была — там, говорят, на Бровастого выходы имелись. Деньги с евреев брал, которым помогал через своих людей на таможне в Чопе вывозить много чего... Но это нас сейчас не колышет, хотя как знать... Сегодня ведь та же урла правит, только другого разлива, значит, и связи у него остались прежние. Небось отстегивал прилично. На Москве он сейчас прибрал большую власть, подгреб крупных «авторитетов». Не все, конечно, пошли, недовольных много, но — сила за ним. Витебский Мирон у него — правая рука.

— А чего хотят? — озадаченно спросил Федор.

— Мне расщелкали, но ведь трудно судить... Тоже по слухам все... — Старик помолчал. — Будто бы хотят с «новыми», с «шерстяными» этими, договориться. Наша, мол, «крыша» и участие, живите спокойно, но берите в долю...

— Неплохо придумано... — заметил Федор. — Надоело, значит, в подполье сидеть, когда деньги легально «отмыть» можно. Хоро-ошо...

Он засмеялся, представив, как Артур Нерсесо-вич договаривается с «ворами в законе». Но и удивительного здесь ничего не было. Решение простое, как яйцо. Само напрашивается. То, что называли«дном», становится поверхностью и в полном праве теперь вершить любые дела, и никакой УК — не указ! Да какой УК? Это для нищих, бомжей да карманников на вокзале. Солидные люди сами законы пишут, и не для них они писаны.

— После Крота, ну, кумекаешь, когда он узнал про Китайца и хотел его гэбэшника в заложники взять, — продолжал Игнат, — в «Руне» большой шмон был — Мирон всех сменил, защиту какую-то, говорят, установили. От «прослушки*. Теперь обслугой там Зяма Павлычко командует. Зяма — мужик скользкий. Продался с потрохами, но фасон перед остальной шатией-братией держит. Скажу так: доверять никак нельзя. А на тебя не зря глаз положили, у них там слизь одна. А ты — боевой, молод еще, но опыт имеешь.

— А ты про Купца, конечно, ничего не слыхал? — усмехаясь, спросил Федор.

— Да откуда? У меня здесь телефона нет, и не приезжал никто давно. Вот Мишку жду. Что-то подзадержался он в Москве. — Игнат навострил уши: — Случилось что с ним?

— Он на Китайца наехал, конкретно. Гранатомет, стрельба, но в «молоко»...

— Вот это да! — выдохнул изумленный Игнат. — Тихо сидел, никуда не лез...

— Видно, подперло, бабки понадобились...

— Сам? Без Мирона? — недоверчиво покачал головой старик.

— Вот уж не знаю... Судя по тому, что он рассказал, сам рискнул...

— Замочат! — уверенно проговорил Игнат. — Кранты Купцу. И не Китаец. Свои.

— Короче, дядька Игнат, завтра прямиком потопаю в «Руно», — сказал Федор, как отрезал. — Затя-

нул я дело, пора мне в этой навозной куче пошуровать.

— Смотри, такое говно пристанет, не отмоешься, — предостерег Глухарь.

— Не, я там долго не задержусь. У меня свои планы... — Федор поднялся. — Пора мне...

— Ты постой... — Игнат как будто о чем-то раздумывал. Потом решился, встал и пошел в глубь сада, поманив рукой Федора. Тот двинулся за стариком.

Глухарь подошел к огромной поливочной бочке. Рядом с ней под кустом смородины на деревянных решетках стояли ведра и лейки. Старик поставил ведра на землю, поднял одну из решеток — под ней лежала присыпанная соломой сколоченная из досок плита. Федор недоумевающе смотрел на Глухаря.

— Давай-ка сдвинем, — попросил старик.

Они взялись с обоих концов, нажали, и плита съехала в сторону, открывая лаз.

— Погреб у меня там, — пояснил Игнат.

Вниз вела грубо сколоченная лесенка. Сначала по ней спустился Глухарь, а за ним следом и Федор. Он подумал, что там придется стоять пригнувшись, но внизу оказалось довольно большое помещение. Старик вытащил из кармана фонарь, посветил, и Федор увидел впереди узкий проход. Именно туда устремился Игнат.

Проход был тесный, Федор, идя боком, почувствовал, что стены его выложены камнем.

— Это что же такое? — спросил он. — Неужто ты вырыл такой схорон?

— Куда мне! — отозвался Глухарь. — На этом участке, видно, большой дом стоял. Когда я в пятидесятые годы в здешних краях впервые объявился, тут стрелочником мой свояк работал, от него это место ко мне и перешло, когда я в последний разосвободился и решил завязать. Свояк в Коломне осел, а я на переезде остался. Свояк говорил, что когда он в сороковые годы здесь работать начинал, сразу после войны, то еще кирпичный фундамент торчал и стены. Бомбили, знать... Железная дорога-то рядом. А подвалы остались.

И они действительно скоро очутились в просторном подвале. Щелкнул выключатель, и под потолком, до которого можно было достать рукой, зажглась яркая лампа, осветив с/арый, позеленевший кирпич стен. Посередине стоял большой, крепко сколоченный стол, а рядом — несколько табуреток.

— Ого! — сказал Федор. — Бомбоубежище!

Но когда он взглянул на то, что лежало на столе, то потерял дар речи.

— Вот так, Федя! — скромно сказал старик. — Теперь ты понял, чем я на досуге промышляю? Сначала так, баловался, а теперь хоть из пыли, хоть из дерьма такое изделие могу испечь, что мало не покажется...

Федор перебирал в руках разноцветные проволочки, батарейки, на одном конце стола в аккуратной коробочке тикало несколько будильников. В банках и колбах переливались яркими красками какие-то порошки, жидкости, лежали стопочкой завернутые в вощеную бумагу плотные брикеты. Были тут несколько спиртовок, реторта с резиновыми трубками, множество газовых баллончиков, а также полный набор слесарных инструментов. Около стола возвышался плотно закрытый шкаф.

— Да ты алхимик, дядька Игнат! — Федор хотел пошутить, но не получилось, серьезным делом занимался старик.

— Мне давно Мишка помогает, — объяснил Игнат, — я в этой химии не петрю ничего, все по

наитию. В зоне со мной сидел один, ну, так, на досуге балакали... Большой человек был, ученый. На фронте этим занимался, в партизанах. А я памятливый. Мишка-то в химии голова. Вот вдвоем и колдуем. Могу с наперсток подарочек сделать, а рванет по высшему классу.

Показав свое хозяйство, Глухарь заторопился назад. Федор шел за ним и размышлял о том, что не случайно, совсем не случайно старик раскололся. Не похвастаться хотел, а прямо намекнул на то, что должен бы сделать Федор.

Они вышли в сад. Уже совсем смеркалось. Игнат задвинул лаз плитой, укрыл соломой, сверху положил решетку, поставил на место ведра и лейки.

— Думай, паря, думай, — бросил Стреляному. Когда Федор уже прощался с ним у калитки, из

сгущающейся темноты со стороны линии послышались быстрые дробные шаги. И через несколько минут перед ними выросла фигура Мишки. Парень был явно взволнован.

— В Москве опять потеха, — сказал он после приветствий. — Купца разжаловали. Мне из его охраны один шепнул, что всех их рассчитали. Уматывает Купец за бугор со всем семейством.

— Ага, — злорадно усмехнулся Игнат, — испортил он им игру. Ты, Федор, смотри...

— Я что, — засмеялся Стреляный, — я птица мелкая... Но твой намек я понял, дядька Игнат...

«Золотое руно» оказалось скромненько отремонтированным двухэтажным особняком за высокой решетчатой оградой. Все окна в доме были закрыты жалюзи. Парадный въезд был заперт, и потому Фе-„ дор подошел с переулка. Здесь располагалась кали-точка, а в ней было установлено переговорное устройство. Федор нажал на кнопку. Ему никто неоткликнулся, но из боковой двери дома вышел мужик в кожаной куртке и направился прямо к калитке.

— Кого надо? — без всякого любопытства спросил он, но глаза цепко скользнули по фигуре пришедшего, затем по пустынному переулку за спиной Федора.

— Мне сказали прийти... — Федор помялся, имя Мирона называть не следовало. — Передай, что Стреляный здесь.

Лицо мужика не выразило никаких эмоций, он повернулся и пошел снова к особнячку, скрылся за дверью.

Федор ждал, наверное, минут пять. Он успел выкурить сигарету, слоняясь вдоль ограды, и заметил две телекамеры, установленные на^деревьях в садике вокруг особнячка. Их мертвые пустые глазки охватывали подъезды к дому.

— Эй, — окликнули его сзади. Тот же мужик стоял у приоткрытой теперь двери. — Заходи!

Федор толкнул калитку. Она открылась, и он вошел во двор. Замок щелкнул за ним.

В темноватой прихожей, где он очутился, его ждал молодой человек, которого он видел в «Марсе» и кому так понравился горящий вместе с Кротом и его товарищами автомобиль.

— Долго же ты шел, — усмехнулся он, разглядывая Федора и не подавая руки.

— Дорожка у меня дальняя, — усмехнулся Федор.

— Оружие есть? — коротко спросил его появившийся буквально из ниоткуда охранник.

— Обыщите... — коротко приказал молодой и добавил: — Уж извини, порядки такие.

Федор пожал плечами и дал себя обыскать. Как ни странно, но на нож они не обратили внимания.

Их, видно, интересовало только, есть ли у него «пушка».

Следом за молодым мужиком он прошел по длинному коридору; в самом конце его оказался небольшой холл. Там они и сели в мягкие кожаные кресла перед небольшим стеклянным столиком.

— Какие проблемы? — насмешливо спросил хозяин, закидывая ногу на ногу.

— Проблемы? — удивился Федор. — Никаких. Просто надоело на задворках мотаться. Думал, предложите что, а если нет — адью.

— Долго ты уже на задворках мотаешься. Когда вышел-то?

— Да ведь знаете, чего зря слова тратить... — Федору страшно хотелось курить, но он решил сдержаться. Пепельницы на столе не было.

— Знаю... — неопределенно пробормотал собеседник. — Никто к себе не берет?

— Под Москвой ребят нашел, — коротко ответил Федор.

— Рэкет?.. — опять усмехнулся молодой. — В охрану ко мне пойдешь?

— В падлу мне охраной-то заниматься, возраст не тот, не та квалификация, — нахально глядя на молодого, отрезал Федор.

— Зяму знаешь? — после паузы спросил его хозяин.

— Плохо... В деле не сталкивался.

— Ну, так познакомишься. Молодой встал, Федор поднялся тоже.

— Нет, ты сиди, — остановил его хозяин. — Сейчас он придет к тебе. Поговорите.

Все дальнейшее Федор прокручивал в памяти много раз. Зяма оказался тощим, вертким мужчиной, примерно одного с ним возраста. Косая челка спадала у него на морщинистый бугристый лоб, алицо ничего, даже приятное. Особенно располагали

глаза: черные, внимательные, они как бы обещали

собеседнику заботу и опеку.

Зяма по-отечески пожурил Федора за то, что тот

сразу не попытался его разыскать, сказал, что слышал о нем много хорошего, и постоянно повторял: «Мы своих не должны бросать». А Федор крепко помнил слова Глухаря о нем, но вдруг и сам Зяма завел речь об Игнате, как о представителе вымирающих мастодонтов воровских дел. Сказал, что Федор тоже отстал за шесть-то лет от ситуации, а она сильно переменилась.

Федор терпеливо слушал всю эту лабуду и ждал, к какому берегу наконец пристанет говорливый Зяма. Но все же, когда тот начал разливаться соловьем о наступивших временах ювелирной работы, Стреляный не выдержал, засмеялся:

— Куда я попал, е-мое? В пансион для недоносков? — воскликнул он. — Вы все в менеджеров, что ли, переквалифицировались? В коммерсантов?

Зяма обиделся, надул щеки и бросил с вызовом:

— Мы фалуем за положняк.

«А Крот?» — чуть не вырвалось у Федора, но Павлычко, конечно, понял, о чем тот подумал, глаза его сверкнули, и доброжелательное спокойствие в них сменилось отвращением.

— Конечно, кто идет поперек, кто ложит на то обстоятельство, что порядок должен быть, тот чмур и с ним разговор короткий...

— Ну, я за положняк! — бодро ответил Федор, посчитав, что пора эту тему заканчивать.

— Вот и лады! — обрадованно сказал Зяма. — Я знал, что ты будешь с нами. Охрана — это только название, пойми, там ребята много чего делают. С тобой говорил Костик, он как раз начальник охраны у Мирона. Повезло тебе, что на него сразу попал.

Федор сказал, что подумает, но дали ему на размышление два дня.

Артюхов решил прежде, чем поговорит с Аджие-вым, встретиться с Сеней в «Утесе». Но того в этот день на месте не оказалось. Он позвонил наобум Светлане, застал ее дома и отправился в Мытищи. И по дороге опять мучился мыслью о том, что вместо того, чтобы освободиться от всех этих братков, он сует шею в новый хомут.

Поздно ночью, вернувшись на дачу к Артуру Нерсесовичу, Федор выложил тому все, что думает про авантюру со службой у Мирона. Он убеждал Аджиева, что тому вовсе не нужны никакие связи с компанией из «Золотого руна», но тот только хмуро молчал, внутренне не соглашаясь с доводами Стреляного.

— А ты все-таки намекни им, я же тебе разрешил, — сказал в конце разговора Артур Нерсесович, — что у тебя ко мне подходы есть. Намекни... Сошлись на Михася. Его убили, спроса никакого. Пусть знают, что я и о Купце догадался... Пусть...

— Да зачем это вам? — сердился Федор.

— Ты не спрашивай, действуй. Выйдет по-моему, внакладе не останешься.

В этот раз, навестив Светлану и проведя с ней вечер, Федор сделал ей решительное предложение, сказав, что пора подавать документы в ЗАГС. Он видел: Светлана колеблется, и ругал себя за то, что никак не порвет с Аджиевым. Наверное, девушка чувствовала неопределенность его положения, ведь он так надолго исчезал и появлялся совершенно измотанным. А еще — она никак не соглашаласьпереехать в квартиру на Смоленскую, хотя он убеждал ее, что так они будут видеться гораздо чаще. Нет, она не хотела жить в чужом доме, а когда он сказал: «Этот дом и твой», Светлана чуть не заплакала.

«Все, кончится это безумное лето, — приказал он себе, — и я начну другую жизнь...»

Сеню Звонарева он застал в «Утесе» на другой день. Коротко пересказал разговоры с Костиком и с Зямой, выложил свои опасения и стал ждать решения приятеля. Но Сеня начал свой ответ с другого конца. Он прямо спросил, зачем нужно Стреляному втираться в «Руно» и нет ли у него каких-то своих целей, о которых он не хочет или не может сообщить.

Удар был не в бровь, а в глаз, но раскрывать все карты перед Звонарем Федор не мог.

И тогда он признался, что цель у него действительно есть, но говорить о ней он не хотел.

— Это, конечно, твое право, — серьезно сказал Семен. — И я еще раз подтверждаю, что можешь рассчитывать на меня. Но лучше б плюнул ты на «Руно», — закончил он их беседу. — Шею сломаешь ни за что.

Федор шею ломать не собирался, он решил этим вечером отправиться на разговор с Костиком или Зямой, желая застать их врасплох.

За оградой знакомого особнячка у главного входа стояло несколько дорогих иномарок. Во дворе зажглись фонари, и сам домик, утопающий в цветах и подстриженных фигурно кустарниках, выглядел мирным пристанищем большой семьи, у которой собрались гости.

Федор опять зашел со стороны переулка и позвонил. Вышел другой охранник, расспросил, кто пришел, но, вернувшись через некоторое время, сообщил, что его просили прийти завтра.

«Ты торопишься, Федор», — досадовал на себя Стреляный. Если он будет продолжать в таком духе и дальше, то обязательно завалит все дело, вызовет их подозрения. «Терпение и выдержка», — повторял он про себя, удаляясь по переулкам в сторону Патриарших прудов. Где-то неподалеку здесь жил Раз-дольский. Что там теперь с ним в Англии? Очухался или дрожит до сих пор? А сколько смертей пролетело перед ним за эти месяцы? Лесной, Вульф, ребята... Тот, убитый им в ГУМе, Крот с товарищами, Михась...

Федор забрел в какой-то двор и сел на скамейку возле детской площадки. Закурил. И тут из темноты на него выдвинулась неясная фигура. Стреляный напрягся. Затевать миллионное дело и погибнуть за грош от руки какого-нибудь накачанного «дурью» фраера?

Человек стоял, не приближаясь, видно, понимал, чем ему грозит еще хотя бы один шаг вперед. А Федор весь превратился в слух, пытаясь уловить хоть малейшее движение сзади. Но там было все тихо. Он молчал, зная, что любое сказанное им сейчас слово может послужить сигналом к нападению.

— Ты, Стреляный? — наконец не выдержал укрытый темнотой человек. — Не бойся, я один, иду за тобой от самого «Руна».

«Этого еще не хватало, — мелькнуло у Федора. — Совсем плохой стал, надо же такую промашку допустить». И о бдительности не забывал, за спиной каждый шорох просеивал в уме, когда начал говорить: — Чего надо-то? Кто ты?

Следовало немедленно выходить из двора на улицу. Федор встал. Из подъезда напротив детской площадки вывалилась подвыпившая компания. Взревел магнитофон.

— Не уходи, — просительным тоном сказал человек. — С тобой Купец говорить хочет.

«Липа, все липа», — с безнадежностью подумал Федор, но кому все-таки он понадобился?

— Ты думаешь, Купец уехал? — продолжал неизвестный. — Он здесь. Семью только отправил.

— Головой рискует. — Федор усмехнулся и, обойдя песочницу, вышел на открытое пространство двора. Здесь ему было спокойнее. Тень человека двинулась следом за ним.

— Рискует, — откликнулся голос. — Узнал вот, что ты к Мирону намастырился. Разговор у него к тебе.

— Нет, мне с Купцом не о чем разговаривать. Я неудачников не люблю. И сам ко дну, и других за собой? Нет. Проходи стороной.

— Ну, смотри, — угрожающе прозвучало из темноты. — Пожалеешь...

Человек исчез, как будто его и не было, а Федор, ускорив шаги, почти бегом пошел в сторону Садового кольца, удивляясь в душе смелости Купцова.

Артур Нерсесович сидел с Калаяном у себя в кабинете в офисе. Дома после той истории он его больше не принимал. И, хотя гнев его на Армена немного поостыл, он все равно не расстался с мыслью избавиться от него. Неудавшееся покушение только укрепило его в этом решении. Но не было у него в душе боевого задора, чтобы расстаться одним махом с не оправдавшим надежды конфиденциаль-

ным поверенным. Он переживал подлинный «медовый месяц» с Еленой, дела тоже шли неплохо, завязывались новые влиятельные связи. Вот и сейчас он обсуждал с Калаяном свой предстоящий визит на вечеринку к вице-премьеру.

Там собирались без дам, значит, смело можно было говорить о делах. Вице-премьер приглашал банкиров и элиту московского бизнеса, стремясь, конечно, заручиться поддержкой курса. Под этим соусом не грех было выбить и налоговые привилегии, и кредиты. Аджиева к тому же интересовал химкомбинат под Тулой. На него зарились две иностранные компании, но вице-премьер, во всяком случае, на словах, якобы протежировал отечественным. Это тоже следовало разведать и заручиться поддержкой на случай аукциона по продаже акций этого предприятия. На самом комбинате у Артура Нерсесовича уже вовсю работали его эмиссары, создавая общественное мнение в его пользу.

— Ты мне на каждого, кто там будет, досье приготовь, — приказал Аджиев, просмотрев список гостей, который достал Калаян. — Есть вот фамилии, которые мне ничего не говорят. Я красным подчеркнул.

Артур Нерсесович любил ходить на подобные сборища во всеоружии. Калаян послушно кивнул. Он чувствовал скрытую неприязнь хозяина и всячески старался угодить ему. Собрав бумаги, Армен хотел было уходить, но Аджиев что-то медлил, словно не все еще сказал ему.

— О Раздольском слухов никаких? — спросил Артур Нерсесович. — Или ты эту тему похоронил?

— Да я вообще его похоронил, — попытался отшутиться Армен.

— А зря... Мертвым его мы не видели... — насупился хозяин. — Хорошо... Среди родственников и знакомых работу проведу, — пообещал Армен. Кажется, теперь ему можно было уходить.

Артур Нерсесович проводил его до дверей тяжелым взглядом. На столе еще оставалась стопка давно не разбиравшейся корреспонденции. Раньше все это делала Елена. Теперь почту на его имя просто приносили ему.

Он просмотрел конверты. Два от друзей из заграницы, остальные — реклама и приглашения на всяческие дурацкие презентации. И еще — свернутый листок на плохой бумаге: телеграмма. Аджиев вяло развернул ее. Черные буквы раздвоились и поплыли перед глазами. Тбилиси. Срочная. Отправлена почти неделю назад и пришла в тот же день: «Нэпа, мама умерла, похороны среду. Приезжай. Прошу. Лиля».

Аджиев дрожащими пальцами перевернул календарь. Если бы он улетел в Тбилиси, то не случилось бы покушения... Бедная девочка, она осталась один на один со своим горем, он даже не прислал ответной телеграммы, не послал человека с деньгами. Сам бы он — нет, не поехал бы... «Прошу. Лиля»... Слова эти мучили его, но он был внутренне непреклонен: не надо его ни о чем просить... Есть вещи, которые выше его сил. Увидеть родню Мана-ны, все это скопище нищих, которые будут смотреть на него жалкими ненавидящими глазами. Черные вороны, слетевшиеся на труп... Как же любили похороны его соотечественники! Сколько крика и воя там было, наверное... И высохшая старушка в гробу, седая, сморщенная, выжженная южным солнцем... Его жена... Мать его дочери... Какое она имела теперь к нему отношение, если и раньше ничего не хотела знать о нем с тех пор, как он оставил ее навсегда.

«Ради Лили, — шепнул какой-то робкий голос внутри. — Ей ведь так тяжело... Она безумно любила мать».

«Не могу», — чуть не закричал он. С него градом стекал пот, он потянулся к кнопке внутренней связи и вызвал секретаря.

Вошел молодой человек, которого он взял пока вместо Елены, и, не глядя на него, еще не совсем успокоившийся Аджиев сказал:

— Верните Калаяна и немедленно организуйте ему билет в Тбилиси на ближайший рейс.

Елена, выкупавшись в бассейне, гуляла по саду. Перепачканные белые шорты, влажная трикотажная рубашка, она даже не вытерлась хорошенько, когда вышла из воды. Ей ничего не хотелось. Хотя она не испытывала в душе прежней тоски, ей с трудом удавалось играть перед мужем роль «любимой Елены», позволять целовать и гладить себя, откликаться на его ласки нежностью.

На еще светлом небе уже видны звезды, и Елена смотрит на них, обращаясь к тому, далекому и единственному, с кем ей хотелось бы рядом быть: «О чем ты думаешь сейчас, так же ли тебе одиноко, как и мне?.. Знаешь ли ты, как я тебя предаю?.. Чувствуешь ли? А может, у тебя появилась новая любовь и теперь она ранит тебя, как ты ранил мое сердце?.. Навсегда...»

Неуемное честолюбие Артура, его жажда власти, его жестокость... Сколько она еще выдержит подле него?.. Только ли оставшиеся шесть месяцев обречена ода быть женой этого человека? А потом? Разве она не приняла решение?

И она чувствует, как с каждым днем тает в ней прежняя убежденность в том, что она способна выполнить его. А когда появится младенец, ей уже будет, конечно, не до мужа и не до далекого любов-ника... Она смирится. Станет заботливой матерью, перенеся все свои несбывшиеся надежды на малыша.

Елена закрывает лицо руками и плачет. И некому утешить ее. Она абсолютно одинока. Мать уже очень стара и, конечно, не поймет ее. Она только радуется, что дочка хорошо пристроена, хвалится этим перед другими старушками во дворе. Не стоит разбивать ее иллюзии. Пусть доживет свой век спокойно. Это она когда-то уговорила ее выйти за состоятельного мужчину, Артура Нерсесовича. Устав биться в нищете, в коммуналке, она, конечно, желала дочери счастья. А счастье в ее понимании означало лишь одно: достаток, деньги. Все это у Елены есть, и даже более того. Следовало ли отсюда, что она счастлива? Мать сказала тогда еще одну фразу, поразившую в тот момент Елену: «Не будет устраивать, заведешь любовника, и все дела...»

«И все дела...» — горько усмехается женщина, вытирая мокрое от слез лицо.

Уже поздно, а Артур еще не вернулся. После неудавшегося покушения на него он стал предельно осторожен. Но она все равно ждет его каждый раз со стеснением в груди. Может быть, она надеется «а... Ей страшно додумать эту мысль до конца, тем бс^лее после того, когда она призналась ему в своей причастности к нападению.

Елена медленно движется в сторону дома: перед глазами искаженное лицо мужа в те первые минуты, когда его привезли обратно от шоссе. Она видела потом разбитый «мерседес». Это было ужасное зрелище. Что он теперь сделает с Купцовым? Или уже сделал?.. Чьими руками он расправляется с намеченными жертвами? Неужели вот этих молоденьких мальчиков, которые неотступно сопровождают его в

джипах? И тут она понимает, что он может сделать это и сам...

Елене становится страшно, ее знобит. Она ускоряет шаги, тем более что горничная уже зовет ее. Кажется, телефон... Женщина ожидает услышать голос мужа, но это жена Калаяна, которая начинает жаловаться ей на то, что Артур Нерсесович срочно, на ночь глядя, посылает Армена в Тбилиси.

— В Тбилиси? — недоумевает Елена, не сразу включаясь и с трудом улавливая беспорядочное бормотание приятельницы. — Что? У него умерла жена? Ах да, мать Лили...

Елене безразлично это известие. Конечно, Артур ни за что не поехал бы туда сам. Она знает, как муж не любит этот город. А ту женщину он не видел уже много лет...

Она кое-как успокаивает несчастную толстую Розу. Бедная, она до сих пор никак не оправится после истории с захватом мужа на квартире любовницы. Единственное, что, наверное, утешает Розу в ее положении отвергнутой жены, это — смерть соперницы. Но женщина все же продолжает всхлипывать.

— Ты так боишься за него? — немного раздражаясь, спрашивает Елена.

— Нет, — вдруг заливается новыми слезами Роза, — мне жаль Марину, погибнуть из-за моего кобеля...

Елена столбенеет на мгновение, а потом отключает связь. Выше ее сил слушать подобные признания. Теперь Калаяниха обидится на нее, и пускай. Нельзя же быть такой дурищей набитой. Уж молчала бы...

Женщина присаживается на ступеньки террасы, и тут телефон снова оживает в ее руках. Она подносит его к уху. Голос издалека, измененный расстоя-нием и электроникой, голос, который она не надеялась услышать никогда.

— Ты... — выдыхает она. Горничная совсем рядом, что-то делает на террасе, но Елене все равно, она ловит ртом воздух, как тонущая маленькая девочка, не понимающая, что с ней происходит. Что скоро — конец. И не знающая, что это такое...

— Елена, Ленуша, — лепечет он. — Я чудом уцелел. Я жив, Ленуша. Я в Англии. У*меня все хорошо. Береги себя, родная. Может, еще встретимся... Когда-нибудь...

— Как это — может? — кричит она. — Почему — может? Обязательно, слышишь, обязательно!

Все пропадает, слышен звон, какие-то гудки... Тишина...

— Что вы, мадам, что вы? — испуганно наклоняется к ней девушка. — Вам нельзя волноваться. Кто это звонил? Мадам?..

Елена смотрит остекленевшими глазами на трубку.

— Что здесь происходит? — встревоженный голос Артура Нерсесовича раздается из сада. Он еще издали увидел эту сцену. Жена, сидящая на ярко освещенной лестнице, напоминает ему статую скорби.

— Ах, ничего особенного, — цедит женщина. — • Дважды звонила Роза... В Тбилиси что-то случилось? Зачем ты загнал туда Армена?

— Ну, это, знаешь ли, не ее дело. — Лицо Ад-жиева каменеет. — В конце концов, он пока служит у меня. И я ему плачу. Немало плачу. Он слишком разжирел, разленился. Пусть проветрится...

Елена поднимается. За садом вспыхивают далекие зарницы. Пахнет поспевающими яблоками. Ей хочется снова плакать. Но нельзя, нельзя...

— Ты будешь ужинать? — спрашивает она машинально.

— Только вместе с тобой. — Он целует ее в плечо. Предательство. Измена. Прощание. Это было прощание?

— Август, — говорит женщина. — Какой теплый

Федор впервые выезжает с «гвардией» Мирона. Хмурые, разномастные молодцы, с бору по сосенке. Вряд ли на кого из них можно положиться. Плохой «нач. по кадрам» получился из Зямы Павлычко. «Жорики», одним словом, оценивает их Стреляный. Сначала все три джипа едут вместе, а затем каждая группа отправляется по своим «точкам». Нужно забрать выручку в «дружественных» организациях. Главным у Федора оказывается коренастый парнишка с порванной губой — хорошо виден шрам. Парнишка хвалится, что был чемпионом по боксу в среднем весе. Его зовут Антон Золотое, и он поклонник «Машины времени». На шее у него болтается плейер.

«Все сначала, — думает Федор. — Как шесть лет назад, только в ухудшенном варианте, у Лесного ребята покруче были».

Ему безумно скучно. И он понимает, что не продержится здесь и недели. Зато окружающая шелупонь преисполнена гордости от предстоящей

— А с ментами у вас как? — осторожно спрашивает Артюхов.

— Не боись, стрелять не придется, — откликается Антон. — Конвейер налажен. Все, как в лучших домах... Они действительно без всяких проволочек забирают маленькие чемоданчики в трех каких-то занюханных конторах в районе Люблинских полей. Остается еще одна шарашка поблизости от Курского вокзала. И вот сюда они попадают, кажется, не вовремя.

Эта шарашка располагалась в бывшем детском саду, построенном во дворе среди пятиэтажек.

Они только что въехали во двор, как сразу увидели, что возле нужного им заведения стоит джип «Чероки», а рядом лениво прогуливаются четверо амбалов.

— Нас ждут, — не удержавшись, ехидно сказал Федор.

Антон шикнул на него, но все ребята притихли. Завидев их машину, амбалы насторожились.

— Давай прямо туда, — скомандовал Золотов водителю.

— Ну, нет. — Федор положил ему свою жилистую руку на плечо. — Никаких наездов, трупов, стрельбы средь бела дня не будет.

-V Ты кто такой? — взвизгнул Золотов. — Здесь я главный.

— Ша, Антон, — степенно сказал водитель. — Он дело говорит.

Машина затормозила, не доезжая ворот бывшего детского сада.

— Я пойду переговорю, — сказал Федор, открывая дверцу.

— Один? — недоверчиво спросил Золотов. Все остальные молчали.

— Неужели всей кодлой выкатим? Вы смотрите лучше, если драка начнется, чтоб рядом были, а то драпанете.

Он пошел, чувствуя, какой ненадежный у него тыл. «Вот влип, е-мое», — думал Федор, ровным

шагом приближаясь к компании из «Чероки». Четверо стояли так, будто держали автоматы навскидку, а в дверях шарашки замаячил пятый.

— Привет, братва, — дружелюбно сказал Федор, приблизившись. — Разберемся без пыли?

— Вот и не пыли, — угрожающе сказал один из четверых. — Хиляй отсюда, пока цел, и шоблу свою увози.

— И давно вы тут пасетесь? — продолжал Федор, как ни чем не бывало.

— Да ты что, мужик? Ох...л, что ли? — заорал тот же амбал. — Ну, сам напросился...

Он рванул на Федора, думая задавить его весом и тяжестью удара собственного мощного тела.

Но Федор обладал умением, редко кому доступным даже среди старых зеков: он мог, слегка наклонившись, будто хромой, сделать неуловимое и молниеносное движение ногой, превращающейся в этот миг в смертельное препятствие. На полном ходу амбал рухнул как подкошенный, ударившись головой о железную створку ворот. Из его носа, сплющившегося об асфальт, при этом струей хлынула кровь. Казалось, произошло маленькое землетрясение — таков был грохот и гул.

Все это случилось настолько неожиданно для остальных (тем более что они из-за внезапности не разобрали суть маневра Федора), что они застыли на минуту. Этого хватило Стреляному, чтобы в несколько прыжков промахнуть мимо них к открытой двери домика, где стоял пятый, сунуть ему под дых и запереться на железный засов.

Видимо, успех Федора пробудил всю его компанию от спячки. Они высыпали из джипа, но потасовки не получилось. Подхватив безжизненно лежавшего кореша, конкуренты забились в свою ма-шину, взревел мотор — и «Чероки», визжа тормозами на поворотах, скрылся со двора.

— Ну, фраера, — сказал Федор, появляясь из-за двери. — Килограммы жира и ни грамма мозгов.

Федор не стал возвращаться в «Руно». Попросив Золотова передать Костику, что появится утром, сослался на дела в городе и вышел из машины на площади Маяковского.

У себя на Смоленской он принял душ, наскоро поел и, выведя «жигуленка» из гаража, отправился к Аджиеву.

Артур Нерсесович долго смеялся после рассказа о встрече с «конкурентами», просил описать примененный Федором прием, а потом задумался, замолчал.

— Так ты, значит, завтра собираешься забросить им прогон насчет меня? — спросил, как бы сомневаясь.

— Завтра, завтра, — подтвердил Федор. — Мне такая работенка не катит.

— Ну что ж, попробуй... Скажи: сам Калаян с тобой говорил, — хихикнул Артур Нерсесович.

Что-то не понравилось Стреляному в голосе хозяина, но он не мог сформулировать, ухватить, что именно. Решил не сосредоточиваться на этом. Поняв, что разговор закончен, Федор попросил разрешения искупаться в бассейне. Делать на даче ему было больше нечего.

Утром с большой неохотой он собирался в «Руно». Он думал о Светлане. Странно, как только он уходил от нее, она начинала выскальзывать из фокуса. Ее образ расплывался, она превращалась в

маленькую улыбчивую продавщицу шмоток, каких он видел сотни на любом из базаров: кожаная куртка, джинсы, яркая косметика. Он боялся потерять ее. Он мог ее забыть. Но ему не удавалось изжить из памяти ту страсть, которая охватывала его в ее присутствии. Словно какая-то сила овладевала ими, сила, не подвластная ни ей, ни ему.

Он перестал думать о чем-либо из своей прошлой жизни, а вместо этого много думал о будущем. Даже сны перестали мучить его. Они просто исчезали с его пробуждением.

В «Руне» его сразу провели к Костику, в небольшой кабинетик на втором этаже. С ним рядом сидел какой-то уж слишком женственный, манерный мужик, который вызвал у Федора отталкивающее чувство.

— Вот, познакомься, Мирон, это отличившийся вчера Федор, — сказал Костик, заглядывая в глаза своему начальнику.

— Садись, садись. — Широким жестом Мирон указал на стул.

Федор сел. Такого оборота они с Аджиевым не ожидали. Так сразу и Мирон? Стреляный искоса поглядел на обоих: хорошая парочка. И тут его осенило: «Уж не «голубые» ли оба?» Он чуть не рассмеялся. Ничего себе притон! С «петухами» Федор дел никогда не имел, но знал, что они не в меру обидчивы и злопамятны. Рассказать Аджиеву — потеха будет.

А Мирон тоже рассматривал пришедшего, только в открытую, ничуть не стесняясь.

«Только в рот осталось заглянуть, как жеребцу», — весело подумал Федор.

— Ты, я вижу, неунывающий парень, — сказал Мирон, видимо уловив в глазах Федора особый блеск. — Да, скуки не люблю. — Федор сел поудобнее, достал сигареты.

— Кури, кури, — выставился Костик, протягивая ему пепельницу. Федор взял. От руки Костика пахло чем-то цветочным. «Точно «голубые», — заключил Федор и зажег сигарету.

Дым всегда успокаивал Стреляного, делал его сосредоточеннее. Кто бы ни были эти двое, расслабляться в этом гадюшнике не следовало.

— Так тебя работать здесь не очень устраивает? — вкрадчиво спросил Мирон. — В охрану ко мне не захотел.

— У меня вообще-то и другие предложения есть, — бросил Федор. — Кто-то меня нашел, на кого-то сам вышел. Три месяца я без деда мотался. Хорошо, Воскресенские ребята пригрели, а то бы — хана.

— Какие же предложения, если не секрет? — надувшись, спросил Костик.

— В одном месте — охрана, но кайфовое место, жилье обещали, тачку. В другом месте сам начальник секретной службы со мной говорил. Там у них никого с ходками нету. Я ведь рецидивист, — Федор усмехнулся, -Л но больно хорошо рекомендовали меня. Военны^ бывший. Земляки мы с ним. Но если сюда пойду, к прежним корешам дороги мне нет.

— Отчего же? — небрежно спросил Мирон. Видно было, что он принимает речь Федора за обычное бахвальство уголовной братвы.

— Потому что мой новый «бык», говорят, братву Лесного потопил, а я ведь с ним работал, из-за них и сел. Так что, в общем-то, ничем не обязан. Всего шесть месяцев на свободе пробыл и загремел. На шесть лет. До сих пор не знаю, кто меня подставил. Да теперь уж разбираться не с кем. Аминь.

Федор махнул рукой, не спуская глаз с Мирона, чье лицо, пока он говорил, пошло красными пятнами. Костик же, наоборот, сидел невозмутимо.

— Это ты кого имеешь в виду? — облизнув языком губы, спросил Мирон.

— Аджиева, Артура Нерсесовича. — Федор произнес это имя так, будто был с этим человеком запанибрата. И продолжил: — Калаян беседовал со мной. Слышали о таком?

— Ты издеваешься? — угрожающе надвинулся на него Костик.

— Это тот Калаян, что ли, из-за которого Крот погиб? — невинно поинтересовался Мирон.

— Я ничего такого не знаю, — отрезал Федор. — Мне слухи собирать некогда. Мне жить надо, бабки заколачивать. Кто больше даст, к тому и пойду.

— Когда ты с Калаяном говорил? — спросил Мирон.

— А вот перед тем, как к вам идти. Из-за чего и задержался, не сразу появился у вас. Мне там сказали: еще проверять будут. Может, и не подойду я им.

Костик и Мирон молчали, переваривая услышанное.

— Потом, там ведь с хозяином беда случилась. Наехали на него, но вы об этом знаете, конечно. Газеты писали, — добавил Федор.

— Аджиев — крутой хозяин, — задумчиво произнес Мирон. — Не боишься?

— Я лапшегонов не люблю, а крутые мне по душе. Я сам крутой.

Федор засмеялся. Он понял, что до печенок достал этих двоих «петушков», и теперь они находятся в шоке, из которого никак не могут выкарабкаться. Ситуация импонировала Стреляному, она отвечала его чувству юмора, его все углубляющемуся с возрастом пониманию комичного. Пусть они думают, что он будет выбирать из тех, кто больше бабок предложит, этот мотив для них понятен и близок. Людишки для них все одинаковы. Только делятся на тех, кто имеет, и кто — нет. За имеющими — сила, остальные — быдло, плебеи, совки. Аджиев такой же. А разве сам Федор не тянется к силе, к власть имеющим и имущим?

Мирон провел рукой по прилизанным донельзя волосам. Не голова, а конфетка. Костик смотрел на шефа просительно, выжидающе. Но, видимо, никак не мог собраться с мыслями.

— А не боишься, что свои замочат? — спросил Мирон, когда пауза затянулась до неприличия.

— У бандита своих нет, — жестко ответил Федор. — А я ведь бандит.

— Ну, ты как-то того... — сморщилсся Костик. — Выбирай слова...

— Чем вам это слово не нравится? — Федор наслаждался их реакцией.

— Однако Крота бросился спасать, — съязвил Мирон.

— Это — святое. Позвали.

— Да ведь Аджиев и замочил Крота, — нахально сказал Костик. — В отместку за Калаяна. Тоже в газетах писали.

— А вот в это я не верю, — глядя ему прямо в глаза, проговорил Стреляный. — Но разбираться мне западло. Я не следователь...

— Ну, хорошо, хорошо, — встрепенулся Мирон. — Ты, конечно, сам волен выбирать, куда пойти, но мы бы тебя не обидели... Не пожалеешь, если к нам пойдешь.

— Да разговор все какой-то несерьезный, — нахмурился Федор. — Вокруг да около.

— Быстрый ты очень... — ответил Мирон.

— Верно, у меня реакция хорошая. — Федор по-

гасил третью уже выкуренную за время разговора сигарету.

Мирон и Костик переглянулись. Федор встал:

— Ну, я пойду?

— Подожди внизу, — попросил Костик.

Они остались одни и впервые взглянули друг на друга без напряжения. Этот человек вызвал у обоих какие-то странные чувства. Они начали обсуждать состоявшийся разговор в деталях, но запутались, настолько сильно было удивление от услышанного. Казалось, что все сказанное Стреляным — грандиозная провокация, но смысла и цели ее они не могли доискаться.

Артюхов, как ранее проверил Костик, действительно терся в Воскресенске среди тамошней братвы. И вдруг — Аджиев, кошмар их с Мироном ночей и манящая фигура для босса. Генрих Карпович Шиманко и дня не пропускал, чтобы не заговорить об Аджиеве.

— Надо доложить, — наконец решается высказать главное Мирон.

— Пожалуй, стоит... — поддакивает Костик. Больше всего на свете он боится ответственности и никогда ничего не решает единолично.

Семен Звонарев чувствовал себя так, будто у него из-под ног уходит земля. Давно он не переживал подобного. Человек в старом пиджаке, накинутом поверх спортивного костюма, неожиданно появившийся в тесноватой комнатке на втором этаже «Утеса», был опасен. Он притягивал к себе такие молнии, от которых мог сгореть синим пламенем не только «Утес», но и весь Сенькин неплохо налаженный бизнес.

Дать ему приют сейчас, не говоря уж о том, чтобы вмазаться в какие-то дела, значило добровольно подставиться под большие неприятности.

А с другой стороны посмотреть, Семена забавляла вся эта ситуация: высокомерный Купец, барин и сибарит, на которого начхала всякая уголовная мелочь, сидел перед ним в обносках с чужого плеча, небритый, плохо выспавшийся. Конечно, он уже позабыл времена, когда скитался по блатхатам. Трудно было ему, обросшему нежным жирком и привыкшему к кожаным подушкам лимузина, передвигаться по городу пешком или в случайных тачках, где, разумеется, дверцу перед ним никто не открывал.

Что он хотел теперь? Реванша? Но какими, силами? Вряд ли он мог надеяться собрать под свои знамена большую команду, а главное — профессиональную. Никто не захочет рисковать ради призрачных барышей. Да и надежды на Купца, как на руководителя, невелики. Он и раньше-то не отличался организационным талантом, одна вывеска «вор в законе», вывеской и брал, но теперь не те времена.

— Семен... — слышит Звонарев настойчивый голос Купца. — Семен, — говорит тот. — Я ведь за то, чтобы развести макли не западло, а за порядок, за всю мазуту.

«Ишь ты, — усмехнулся про себя Звонарь, — как заговорил. И сразу феню вспомнил...»

— Ради себя одного баллоны катить бы не стал... Уехал — и все, — торопливо продолжает Купцов, буквально сверля глазами собеседника. — Не веришь, что ли? Сука буду, не стал бы...

— Ну, верю, ну и что? — говорит Семен. — Все на карту поставить, а результат?

— Гарантии только в морге дают, — бормочет Купцов.

Он уже устал и выдохся. Многих объехал сегодня из тех, кто не был связан с Шиманко. Не отказывали, но и не обещали ничего конкретного. А Павлу Сергеевичу нужны были люди и «крыша». Бабки-то пока у него имелись. Однако, если так дело пойдет, почитай, заново карьеру начинать надо. Но ведь не дадут. Шиманко всех задавит, непокорных — ментам сдаст. Вот и борьба с преступностью получится. Главный мент отрапортует, а газеты подхватят.

Звонарев смотрел, как наливается гневом и отчаянием красивое лицо Купца, и даже жалел его. А тот снова заговорил:

— Я ведь не фраер, зачарованный капитализмом, Звонарь. Моя судьба — это первая ласточка. Всех вас к ногтю прижмут. Эти забегаловки, игровые автоматы и прочая туфта, которую вы по мелочи контролируете, в одни руки соберутся. Думаешь, вас оставят в покое? Монополии — закон капитализма.

— Ты рассуждаешь, как Ленин, — съязвил Звонарь. — А мы люди простые. На наш век хватит.

— Да не хватит! — заорал Купцов, но тут же понизил голос до шепота: — Аферист Шиманко не зря во власть лезет. Увидишь, он с ментами договорится. Он уже в Кремль дорожку проторил, а сколько депутатов у него в кармане?

— Слушай, Купец, — рассердился Семен. — Ты такой умный стал, когда тебе по шапке дали? Раньше где ты был? С ними же, блин, под одну дудку плясал.

Купцов опустил голову. Нет, и здесь у него полный облом. Не пойдет за ним Звонарь.

— Ладно, — сказал мрачно, решив, что пора сва-ливать. — Ты бы хоть одно для меня сделал. Устрой мне встречу со Стреляным. А?

— Ну, не знаю, — неуверенно произнес Звонарь. — Он ведь за городом где-то...

— Чушь, — перебил его Купцов. — Мой человек его у «Руна» видел. Туда он намылился, болван.

— Попробую, но ничего не обещаю. Как тебя найти?

Купцов задумался, а потом сказал:

— Я тебе звонить буду, дай номерок.

На том они и расстались. Купца внизу ждали двое парней, видно, остатки бывшей охраны.

«С таким войском «Руно» не взять», — думал Семен, наблюдая в окно, как эти трое шли через двор. В дальнем его койце стоял их неприметный старенький «жигуль». Звонарь сомневался, нужно ли ему говорить со Стреляным, хотя, конечно, это был именно тот человек, который мог бы помочь Купцу.

А Федор объявился в «Утесе» под вечер. Семен заметил, как он необычно серьезен и собран. Видно, назревали какие-то крупные дела. Но Звонарь не стал ничего спрашивать. Заказал ужин, и оНи уселись в том же самом кабинетике, где встречались прежде.

За едой поговорили о всякой чепухе, и Семен все никак не мог определиться насчет Купцова. Но Стреляный сам неожиданно завел разговор о нем, рассказав историю о встрече с неизвестным, которая приключилась с ним, когда он шел из «Золотого руна».

— Как думаешь, что это было?

— А то и было... — ответил Семен. — Купец в Москве и ищет контактов с тобой.

— Ну и ну! — Федор даже перестал есть. — Прямо роман какой-то! Жить надоело, что ли? Ведь узнают.

Тогда Звонарев и выложил перед Стреляным содержание утреннего разговора с Купцом.

— Подпольщик треканый, — рассмеялся Федор, все внимательно выслушав. — Борец! Замочат его, и все дела...

— Так ты не будешь с ним встречаться? — осторожно спросил Семен.

— Непременно встречусь, — невозмутимо ответил Федор. — Меня это ни к чему не обязывает. И потом, я ни про какие их шуры-муры не слыхал. С меня взятки гладки... Если он позвонит тебе, дай ему мой телефон. Ночью я, как правило, в хате.

Семен попытался внушить ему, что дело уж больно рискованное — встречаться с человеком, ко^ торого изгнали из своей среды такие влиятельные и всесильные кадры, как Мирон. Но Федор только смеялся в ответ, представляя мысленно двух «петушков» и их недотепистую компанию. Конечно, они были вооружены и могли взять количеством, но с мозгами там было плоховато. Вот Аджиев, да, этот в бараний рог способен скрутить Купцова, но он занят сейчас другим. И скорее сейчас помощник Федору, чем враг.

— Ты увидишь, Семен, — обнадежил Федор товарища, — «Руно» лопнет, и я им в этом помогу.

В тот же день Шиманко битых три часа терзал Мирона, а вместе с ним и подобострастного Костика на предмет того, можно ли доверять Стреляному, если им все-таки удастся перекупить его, когда он будет служить у Аджиева.

Свой человек в команде Китайца! Об этом Ген-рих Карпович и мечтать не смел, а тут удача шла прямо в руки. Судя по рассказу Мирона, Стреляный отличался независимым нравом и умом, был падок на деньги и не чужд воровскому братству. Все эти качества устраивали Шиманко, но ему, конечно, надо было обязательно самому поговорить с Федором, чтобы составить собственное мнение об этом человеке. Бабки Генрих Карпович согласен был от- 1 стегнуть, но за «верняк». Не хватало еще, чтобы ему «крутили динамо». Да и поди достань потом огражденного столь высоким покровительством Стреляного.

Сейчас Шиманко был занят тем, что уже полностью собрал и оформил бумаги для регистрации собственного благотворительного фонда „помощи детям-сиротам Чечни и детям погибших там военнослужащих. Эта программа обещала стать подлинно золотым дном. Он сумел привлечь к ее реализации немало влиятельных официальных лиц. Аджиев нужен был Генриху Карповичу как воздух, потому что одно его имя явилось бы для многих других предпринимателей порукой в надежности. Оно сделало бы хорошее паблисити видимой стороне замысла, а уже тогда и невидимая часть принесла бы крупный выигрыш.

Признаться, как о дальней своей цели Генрих Карпович подумывал о Калаяне. Отчего-то казалось ему, особенно когда он познакомился в одной элитной милой компании с его супругой, Розой Гурге-новной, что Калаяна можно будет перетянуть на свою сторону. Но данная операция требовала времени и терпения. Так что стоило бы начать пока со Стреляного.

— Вы завтра мне к полудню представьте вашего героя, — приказал Генрих Карпович подчиненным. — Я поговорю с ним один на один.

...— Вот, будет теперь носиться с этим ублюдком, — недовольно сказал Костик, когда они с Мироном вышли от босса. Витебский промолчал, потому что думал о том же, а главное — о величине суммы, которую наверняка отвалит Шиманко Стреляному.

Мирона вообще-то с некоторых пор бесила возня Генриха Карповича вокруг так называемой легальной деятельности. Старик явно «заболел» желанием стать большой общественной шишкой, захотел тусоваться на разных приемах и презентациях, мелькать на телеэкране, здороваться за руку с министрами. И как-то забыл о том, какой черновой работой добывались башли на его непомерно растущее тщеславие.

Мирон предпочел бы тихие аферы, тем более что возможностей для них представлялось достаточно. Но Шиманко был неумолим. Он пристроил Витебского в помощники депутата и, вручив ему корочку, видимо, считал, что подарил тому миллионы «зеленых».

Мирон уже жалел, что отступился от Купцова и его плана убрать Аджиева. Вот это был куш, а не какая-то вонючая корочка, которую, между прочим, можно было без всяких хлопот приобрести за полтинник у любого вокзального ханыги.

Мирон спускается вниз, в свой кабинет, похожий на апартаменты светской красавицы. Видит мельком свое отражение в зеркале: светлая гладкая кожа слегка блестит — от света лампы и от волнения, которое он только что пережил. Мирон принадлежит к тем людям, для которых зеркало служит постоянным источником утешения. Он любит окружать себя зеркалами еще и потому, что многие, приходящие к нему, чувствуют неловкость, видя свое отражение, — еще одного собеседника в разговоре. А разговоры зачастую ведутся весьма конфи-денциальные. Мирону же нравится озадачивать] своих гостей. Бывает, что увиденная в зеркале неко- * торая сутулость или изъян в одежде настолько деморализуют собеседника, что он теряется и сдает все свои позиции, а ведь это и нужно Мирону. Он любит быть победителем даже в ни к чему не обязывающем трепе.

Сейчас он смотрит на себя с благосклонностью. Лицо свежее и глаза с бархатной поволокой. Много- ] часовая пытка разговором с Шиманко внешне никак не подействовала на него. А сейчас он набе- а рет один номерок, и весь словесный понос босса забудется окончательно.

Мирон снимает трубку и садится в кресло так, I чтобы видеть себя. Он начинает священнодействие: любовную беседу.

Федор возвращался домой поздно. Они засиделись со Звонарем. А потом он поехал его провожать. Ему очень хотелось поговорить со Светланой, но он останавливает себя: девушке рано вставать, а его звонок разбудит ее. Если б она сама позвонила...

Но телефон молчит. Федор идет в ванную и уже оттуда слышит телефонное бренчанье. Он вылетает в коридор, весь мокрый, чуть не падает, поскользнувшись на линолеуме, хватает трубку.

Пустые надежды! Незнакомый мужской голос лихорадочно повторяет: «Але, але!..»

Федор тут же догадывается, кто это. Он молчит еще секунду и отвечает, унимая досаду:

— Это ты, Купец?

Минут через сорок они сидят в скверике на Смоленской площади. Федор слушает рассказ Купцова, но мысли его заняты другим. Он думает о Ваське

Вульфе, от его дома началась та дорожка, которая и привела его сейчас к ночной встрече с Купцом. Не вмешайся он тогда в историю с Аджиевым, все пошло бы по другому пути. Вот и затравленный, загнанный Купец не сидел бы сейчас ночью посреди Москвы, не исповедовался бы перед малоизвестным человеком. Не торчал бы Раздольский в Лондоне. Да и Крот, наверное, был бы жив...

А теперь, если он, Федор, вновь влезет в историю, что из этого получится? Может, пусть все идет,

— Ты о чем думаешь? — внезапно умолкает Купец. В стороне курят двое его спутников.

— Хочешь уцелеть? — спрашивает Федор.

— Если б хотел только этого, не возвращался бы с полдороги, — раздраженно отвечает Купцов. — Ничего ты не понял, Стреляный...

— Слушай сюда, — продолжает Артюхов, не обращая внимания на то, что сказал собеседник. — Пусть твои ребята пустят слушок среди братвы, что ты ни с кем не договорился и слинял окончательно. Сам ложись на дно и не высовывайся. От тебя проку никакого, а вот этих двоих отдай мне. — Федор кивнул на курящих. — Мне помощь нужна. Вижу, они ребята отчаянные. От тебя же требуется одно: нарисуешь мне план «Руна». Все ходы и выходы, сигнализация какая, сколько людей служит. Кто там в связке с Шиманко вертится. Ясно?

— Ясно, — обреченно кивает Купец. — А меня,

значит, в тираж?

— Только не мешай, — жестко отвечает Федор.

После беседы с Шиманко (ну, точно президенты двух великих держав, смеется про себя Стреляный) Федор чувствует себя бард о дымом, который хочетпросунуться за туза. Правда, неизвестно еще, какая карта сам Генрих Карпович. Кабинет у него клевый и прикид в порядке, но ведь аферист, мастер напускать туману. С такой публикой Артюхов никогда-прежде дела не имел. Такие и в зоне, если все же попадали туда, выбивались на чистенькие места, не смешивались с основной массой уголовников.

А еще — Шиманко пел такие дифирамбы Ад-жиеву, что даже слушать было противно. Он буквально достал Федора своешсловесной эквилибристикой, и тот решил остудить его пыл, брякнул про казнь «свиньей», которую одну только и признает Артур Нерсесович для своих врагов, о чем он будто , бы слышал от верного кореша.

Видно было, Шиманко не поверил ему, но пыл его заметно угас. Наверное, средневековыб'-методы расправы с недругами внушили ему некоторый трепет.

Он начал длинную витиеватую фразу о том, что подумывает о сотрудничестве с могущественным господином Аджиевым и поэтому даже расстался с некоторыми своими друзьями — сторонниками нецивилизованных методов. При этом он многозначительно посмотрел на Федора. Но тот был непроницаем. Он решил ни за что не проявлять инициативы и дождаться, добиться того, чтобы Генрих Карпович отчетливо сформулировал свои пожелания.

Шиманко постепенно начала бесить демонстративная «непонятливость» собеседника. Он делал самые разнообразные заходы, но все напрасно. Федор слушал и молчал.

— Так вы согласны? — обозлившись, но сохраняя любезную улыбку, спросил Генрих Карпович после почти часового монолога. По всем законам театра зритель должен был бы уже мирно спать в своем кресле, но Федор держался.

— На что согласен? — искренне удивился он. Другого, возможно, подобный вопрос вывел бы

из себя, но Шиманко обладал большим запасом прочности. Он не смутился, только его серые глаза под прямыми бровями похолодели.

— Да я разжевал вам все, уважаемый... — спокойно сказал он. — Я собираюсь налаживать с господином Аджиевым деловые контакты, и получить немного информации из стана, так сказать, предполагаемого партнера нам бы не помешало.

— Но я ведь еще там не работаю, — усмехнулся Федор, — а вы мне уже «стучать» предлагаете.

Однако и на эту нахальную фразу не последовало никакой реакции. Шиманко лишь надул щеки и веско сказал:

— А вы там и не работайте. Вы на нас работайте. Тогда и «стучать», как вы это называете, не придется. Обязанности у вас такие — и все.

Такой оборот Федору понравился. Он рассмеялся и сказал, что при достойной оценке предлагаемых обязанностей в материальном выражении плюс процент за риск он готов.

После беседы Федор, покидая «Руно», ловит на себе пристальные и даже завистливые взгляды Мирона и Костика. Он думает о том, что такие и «сдать» могут, начни он и взаправду работать на Шиманко. Гнилая, дохлая компания. Клубок змей, готовых при удобном случае ужалить друг друга.

Шиманко остается один. Знакомство с Федором ничуть не уменьшило, а скорее еще больше распалило его сомнения. Стреляный оказался «крепким орешком». За ним чувствовалась какая-то непонятная Шиманко сила. А все, что он не понимал, он старался не допускать до себя. Наверное, зря онзатеял эту историю. Надо будет действовать в направлении Калаяна. С Федором же подождать пока. Шиманко сидел в одиночестве, перелистывая крохотное «досье» на Артура Нерсесовича. Немногое же ему удалось собрать. Насчет казни «свиньей» здесь, конечно, ничего не было. Информация эта ни в какие ворота не лезла, мрак. Генрих Карпович передернул плечами. Ну, а если все на самом деле так? Зачем Артюхов сказал ему об этом? Такое уголовнику выдумать не под силу. А может, это предупреждение? От Аджиева?..

Генрих Карпович срочно решил позвать к себе Мирона, но тот уже сам стучал в дверь.

Шиманко окинул непроницаемым взглядом помощника: хлыщ, никчемное, в сущности, создание. И положиться на них до конца нельзя.

— Что скажешь по поводу казни «свиньей»? — торжественно спросил его Шиманко.

— Казни? «Свиньей»? — растерялся Мирон. Всего он мог ожидать от хозяина, но не такого.

— Да я, кажется, ясно выразился, — наслаждался его замешательством Генрих Карпович.

— Шутка? — попытался выйти из тупика Витебский.

— Довольно страшная шутка, — насупился Шиманко. — Ты поройся где-нибудь в книгах, в энциклопедии, у специалистов по Китаю спроси, что это такое. Ты со Стреляным маху дал, Мирон. Прикажи Зяме, чтоб кровь из носу, а узнал, где тот в Москве живет, с кем встречается. Да поскорее. А то этой самой «свиньей» я вас лично казню.

Мирон вылетел из кабинета, как ошпаренный, и на лестнице столкнулся с Зямой Павлычко. Он еще не успел открыть рот, чтобы позвать его к себе и рассказать о разговоре с боссом, как тот выпалил первым:

— Купец был в Москве, тряхнул старыми связями, хотел против нас братву поднять, но не вышло. Говорят, слинял уже окончательно.

— Да подожди ты с Купцом, — отмахнулся Мирон. — Тут дела покруче. Пойдем со мной.

Купцова Федор поселил у Глухаря. Связным между ними должен был стать Мишка, которому Федор дал свой номер телефона, наказав, что говорить с ним следует только в том случае, если он отвечает: «але», а если: «слушаю», значит, сразу вешать трубку и прямиком топать к Звонарю.

Федор и сам не знал, для чего ему такая конспирация, но чуял, что надвигаются серьезные времена и случиться может всякое.

Кроме того, он распределил обязанности между двумя охранниками Павла Сергеевича, которые теперь перешли под его начало. Один из них, Сашка, бывший гэбэшник, должен был постоянно подстраховывать его, следя за ним везде, куда бы он ни пошел, кроме тех случаев, которые они оговорят заранее, а другой — Колян, делать то же самое, но на машине.

Веселая начиналась игра. Федор чувствовал себя, как конь перед скачками, но постоянно старался гасить в себе возбуждение, чтобы не запороть задуманное, не вылезти раньше времени, но и не упустить решительный момент. Упредить любой удар.

Аджиев выслушал его доклад о встрече с Шиманко очень внимательно. Выспросил все до мелочей, немного поморщился, когда Федор упомянул про «свинью», но цепляться к этому не стал. Артура Нерсесовича озадачило желание «руновцев» вступить в деловые отношения с ним. Он никак не могвзять в толк, как они собираются это осуществить? И чем могут заинтересовать его?

Со слов Федора он уже знал, какого масштаба фигура — аферист Шиманко, представлял, кто его окружает, и не видел реальных путей, на каких он мог бы пересечься с ними. Конкурентами они ему быть не могли, а взять себя под контроль он не позволит никому.

Артур Нерсесович понимал, что перед Федором они своих планов никогда не раскроют. Но если потрясти, например, этого Мирона?..

Аджиев целый день размышлял о том, как это сделать, чтобы не вызвать подозрений у босса «Золотого руна», и в конце концов снова пригласил к себе Федора, нацелив его именно на Мирона с Костиком, как на слабое звено всей конторы.

— Пленочки бы вот такие достать из"*Руна», как Крот достал... — усмехнулся Аджиев в конце их беседы. — Или расколоть их где-то еще на стороне. Подумай, Федор...

Хозяин, конечно, волен был фантазировать, но выполнять его фантазии?.. Федор уехал с дачи убежденный в одном: по следу «пленочек» из «Руна» еще никто не ходил. И даже досадовал на себя, что сам не додумался до этого, просто упустил из виду. Стоило переговорить с Мишкой. Может, тот хоть что-то знал о том, откуда Крот выведал о визите Раз-дольского в «Руно», и о содержании его переговоров там.

«Кто?» — этот вопрос задавал Федор тем немногим надежным людям, которые могли бы помочь ему.

Кто организовал утечку информации из «Руна», из-за чего там пришлось сменить всю обслугу? И в обслуге ли было дело?

Федор съездил к Игнату с Купцом, переговорил

с Семеном, попросив того тоже аккуратно собрать слухи по интересующему его вопросу. Но ни один из них не высказал даже самых смелых предположений на этот счет.

Федор мотался по Москве и за город два дня, а на исходе третьего, когда в условленном месте останавливал машину и к нему подъехал на стареньких «Жигулях» Колян, он решил плюнуть на все и податься в Мытищи.

— За тобой следят, — сказал Колян, когда Федор с наслаждением опустился на сиденье. Это известие, похоже, грозило разрушить его ближайшие планы, и Федор, выругавшись, лишь спросил:

— Сегодня с утра Сашка заметил. Ты из «Руна» вышел, а за тобой «хвост». Потом они, видно, тебя потеряли, ты в машину сел, а они замешкались. Во всяком случае, у Звонаря ты один был. Так что теперь поглядывай...

— Порадовал ты меня, — невесело улыбнулся Федор.

— Они хотят знать, где ты живешь. Думаю, это главное...

— Придется мне Мирона проучить, — сказал Федор. — Поворачивай-ка в «Руно». Хотел я девушку сегодня навестить, но, видно, не судьба. Я их мордой в их же дерьмо ткну.

— Не зарывался бы ты, Федор, — вздохнул Колян.

— Следите внимательно за мной... — буркнул Федор в ответ.

Федор ввалился в «Руно», тщательно прополоскав рот и натерев лицо водкой, которую они с Ко-ляном купили в палатке на Маяковской. От негобуквально разило спиртным, и на покрасневшем лице играла идиотская улыбка.

— Ша, ребята, — крикнул он, ногою открыв дверь кабинета Мирона.

Тот сидел, развалясь на бархатном диване, с каким-то тощим хмырем в удивительно красивом костюме.

При виде Федора в таком состоянии благостная до того физиономия Мирона преобразилась. Стреляный поразился холодному взгляду его обычно коровьих глаз. Он смотрел на вошедшего, склонив голову набок, словно взял его на мушку.

— Кончайте свою лажу, — продолжал Федор тем же заводным тоном. — Пошли кирять. Я теперь правая рука у интересующего вас объекта. С соответствующим окладом. Угощаю.

Пальцы Мирона задрожали, инстинктивно сминая край шелкового пиджака. Его искаженное алчностью лицо, на которое падала тень, казалось то ли отвратительным, то ли совершенно больным.

Тощий хмырь поднялся, неожиданно продемонстрировав полненький округлый задик.

— Я пошел, пожалуй, — сказал он жеманно.

— Постой, Мотя, — пролепетал Мирон, протягивая к нему пухлую руку.

— А чего? — удивился Федор. — Принимаю всех.

— Нет-нет, без меня, у меня визит, — прочирикал Мотя и тут же исчез за дверью.

Федор видел свое отражение в зеркале: лохматый, поджарый, с загорелым лицом. Он понравился себе.

— Пойдем, Мироша, — фамильярно настаивал Стреляный. — И Костика зови. Посидим в теплой компании.

— Так уж тогда здесь посидим, — смирился Мирон, поняв, что Федор не отступит.

— Да мне все равно. Лишь бы с размахом...

Он упоил их вместе с подошедшим Зямой Пав-лычко до беспамятства. А сам, усердно играя пьяного, вслушивался в каждое слово, в любой намек, который звучал в их становившихся все бестолковее речах. По тому, как они смело пьянствовали, Федор понял, что самого босса сегодня в «Руне» нет. Он рисовал перед ними, разжигая их зависть, заманчивые картины своей будущей службы, описывал дачу Аджиева, вспоминал при этом подробности интерьера Эрмитажа, в котором был однажды. В его описаниях дом Артура Нерсесовича представлял собой нечто среднее между замком королей и музеем.

Зяма Павлычко все пытался перед тем, как окончательно вырубиться, выяснить, чем же Федор так вмастил Китайцу, что тот взял его к себе на службу. Но Стреляный в ответ только таращил глаза и бессвязно долдонил про сейф с важными бумагами, который он для Аджиева вскрыл...

Наворачивая какие-то невероятные закуски, Федор следил, как они распадались постепенно у него на глазах, сбрасывали свою личину и превращались в липкую гнусь, которую хотелось чем-нибудь смыть.

В самый разгар вечера он заметил, как мягкая кисть Мирона скользнула под столом по мускулистой ляжке Костика, туго обтянутой гладкой тканью брюк. И его чуть не стошнило. Преодолев отвращение, он сам полез обниматься к Зяме и почувствовал, насколько податливо и готово ко всему его тело, как напрягся его член под штанами.

«Е-мое, — выругался он про себя. — Да меня здесь уложат четвертым». Но все кончилось для него удачно. Они были настолько пьяны, что им уже было не до любовных игр.

— Мотя... — плакался Мирон, уронивший голову на стол. — Зачем он ушел? Я хотел его...

— Опасный человек... — вторил ему Зяма. — Я еще докопаюсь... Этот Мотя... Он ссучился...

Они бормотали каждый свое, уже не слыша собутыльника, плели нескончаемую вязь слов, а Федор впитывал и думал, запоминал, не уставая подливать, смешивать водку, коньяк, шампанское, виски, сам полулежа на столе.

Наконец охрана растащила их по машинам. Мирона и Костика забросили вместе, а Зяма пытался подхватить Федора, но тот притворился, что совсем не может идти. На него плюнули и оставили спать прямо в том же зальчике, где они пили.

Свет был погашен, и Федор лежал на диване лицом вниз. Окно в зальчике было отворено, но его закрывали жалюзи. Федор слышал, как отъехали от дома машины, увозящие его партнеров по застолью. Звякнули закрывающиеся ворота, и наступила тишина.

Благодаря сведениям, полученным от Купца, Федор знал, что внизу остаются четверо охранников, а план дома он выучил наизусть. Сейчас он находился на втором этаже правого крыла Особняка, в левом — располагался кабинет Шиманко. И вся та сторона имела сигнализацию на пульт к охране. Но Федор и не собирался проникать туда. Он выждал некоторое время, борясь со сном, поднялся и осторожно вышел в коридор. Ему хотелось понаблюдать за охранниками.

Вот и первый этаж, вдали светится служебная комната, а рядом туалет. Пробираясь вдоль стен, прячась за мебелью, он проскальзывает в уборную.

Здесь тоже открыто окно. Федор сдвигает жалюзи, немного высовывается наружу. Слышно, как работает телевизор, слышен и разговор, видно, ребята давно уже обсуждают своих начальников. Федор различает только два голоса. Неужели другие охранники ходят по дому? Тогда они обнаружат его отсутствие. Но тут же успокоился: эти двое как раз радуются тому, что они остались вдвоем, что четверым здесь делать нечего, и при этом несут Зяму Павлыч-ко на все корки.

— Сборище пидоров, — со смаком говорит один, загибая виртуозный мат.

— А этот тоже попал, — вторит другой. — Слыхал я, приличный парень, с Лесным работал, влип тоже.

Федор навострил уши. Это уже о нем речь.

— Да Лесного ведь нет... — цедит первый. — И с Купцом расправятся, вот увидишь...

. — Мы-то навоз для них, удобрение. Одну команду разогнали. И нас разгонят... — горячится второй.

— Стукача лучше бы среди своих искали, — смеется первый. — Этот Мотя один чего стоит, я слыхал... — Он понижает голос настолько, что Федор не различает слов.

— Да что ты? — громко удивляется второй. — Думаешь, через это дело они все повязаны?

— А то! — первый, видимо, встает.

Но Федор уже в коридоре. Ковер заглушает его шаги. Вот и лестница на второй этаж. Он прячется за углом.

— Слушай! — раздается из коридора. — Может, нам этого разбудить? Пусть уматывает. Проблем меньше. Босс еще припрется с утра.

— Да все равно донесут, что пьянка была. Пусть Мирон отвечает, — слышен вялый ответ.

— Нет, я пойду разбужу. Федор взлетает по лестнице. Хорошо, что он оставил открытой дверь в тот зальчик, из которого вышел. Сейчас бы путался в темноте. Несколько секунд — и он лежит на диване.

Шаги ближе. Человек замирает у двери, потом входит, включает свет.

— Эй! — голос тихий.

Федор возится, имитируя тяжелое пробуждение.

— Эй! — повторил вошедший.

Теперь Федору надо сесть. И он еадится, тараща глаза на свет, гулко зевая.

— Ты ведь Стреляный? — обращается к нему охранник.

— Ну да, — отвечает Федор, опять зевая. Потом встает и, путаясь ногами, подходит к неубранному столу, находит бутылку с остатками водки, плещет себе в стакан, пьет.

— Ты знаешь... — неуверенно начинает охранник, — тебе бы сюда вообще приходить не надо.

— Это почему? — Федор садится и, найдя сигареты, закуривает.

— Пришьют тебя... — быстро говорит парень. — За тобой следят.

— Еще что?.. — Федор старается выглядеть равнодушным.

Охранник мнется.

— Ну, говори, — торопит его Стреляный.

— Мирон не доверяет тебе, говорит, ты работаешь на других...

— И это правда, — усмехается Федор, впервые глядя прямо в глаза парню. Тот выдерживает его взгляд, только зрачки расширяются.

— Тебе лучше уйти сейчас, — не оглядываясь, выходит в коридор.

Федор встает и идет за ним следом.

В молчании они спускаются вниз, парень откры-

вает перед ним дверь во двор. А когда Федор приближается к воротам, они медленно раздвигаются перед ним.

— Постой! — Охранник бежит к нему, уже стоящему на улице, и выдыхает прямо в лицо: — Ты Мотю потряси, вот кого.

Он стремительно уходит, унося с собой накопившуюся ненависть к тем, кому он служит.

А Федор думает о том, что спектакль, похоже, приближается к концу.

У Генриха Карповича деловая встреча. Его пригласил к себе один из московских «авторитетов», закулисно контролирующий крупный коммерческий банк Москвы. Этот человек уже давно занялся тем, чем только еще предполагает заняться Шиман-ко: он вышел в легальный бизнес, оперевшись на свои тайные финансовые структуры, липовые предприятия, существующие лишь на бумаге фонды. Сколько личин он сменил за эти последние годы, прежде чем занял прочное и устойчивое положение консультанта по финансовым вопросам целой сети банковских структур по всей России, — этого не знает и не узнает никто. Но мощная машина по отмыванию «черных денег», налаженная им, работала чрезвычайно эффективно. Фешенебельные офисы в Москве и Тель-Авиве, банк на Кипре, акции нефтяных скважин и медных рудников в России.

У Шиманко кружится голова, когда он представляет, каким капиталом оперирует этот невысокого роста лысоватый человек с ухоженной бородкой мо-пассановского героя и глазками, напоминающими больного базедовой болезнью. Но внешность Григория Левочкина оценивается окружающими, вклю-чая многочисленных любовниц, не по канонам классической красоты, а по более реальным критериям. И с этих позиций он — неотразим.

Гостиная, куда Шиманко вошел, поразила его. Длинная, просторная, вся золотисто-желтая, с золотистыми стенами и такого же цвета мебелью, лаковые блестящие столики, скошенные, изогнутые, резные, безупречно желтые. Все на своем месте, все изысканное, много света и воздуха из-за стеклянного потолка. На двух стенах шелковые свитки с какими-то восточными миниатюрами, стилизованная фигурка из оникса, хрустальные ваза и графин, огромные лампы с абажурами-колокольцами. Настоящий выставочный зал — стекло, хром и желтизна, желтое на желтом, бесчисленное множество оттенков желтого.

На длинном низком столике со стеклянной крышкой и сверкающими хромированными ножками лежал альбом из серии шедевров мирового искусства миланского издательства Франко Мария Риччи. И стояла большая пепельница из оникса. Абсолютно чистая пепельница. Поверхность столика сверкала.

Кругом — ошеломляющий порядок. Когда все так совершенно, взгляду не за что зацепиться и он беспокойно скользит, перескакивая с одного оттенка, с одного контура, с одной вещи — на другую.

Шиманко, ослепленный изысканной роскошью, не сразу заметил хозяина, приветливо смотревшего на него, стоя около полок с книгами.

— Чудесно, правда? — спросил его Левочкин, наслаждаясь реакцией гостя.

— Потрясающе... — пробормотал Шиманко. Сам-то он был довольно провинциален и старомоден в своих вкусах. Эти «новые русские» поражали его размахом.

Они выпили кофе и поговорили о мелочах, вроде погоды в Венеции, откуда только что вернулся Левочкин, поругавший Генриха Карповича, что тот засиделся в Москве, а потом хозяин в доброжелательном тоне коснулся планов Шиманко, в которых, как оказалось, был неплохо осведомлен.

— Вам пора заканчивать с мелкими операциями, — сказал он, — человек такого масштаба просто обязан действовать по-крупному.

Шиманко сдержанно согласился, а хозяин продолжал о том, что нельзя допустить «войны» между ведущими группировками Москвы в связи с готовящейся приватизацией и участием в ней основных банковских групп.

— Жаль, что вы не были в Италии, — заметил Левочкин, — там собирались наши «авторитеты» и даже некоторые влиятельные «воры в законе»... Приватизация не должна обойти нас стороной. Правительство как-то не учитывает нашу сторону, опираясь на свои банки. Это неправильно. И потом, «зачистка» солнцевской «бригады» может стать началом — сигналом к объявлению открытых действий с нашей стороны.

— Новые компроматы? — вставился Шиманко, оценив ситуацию.

— Ну что вы! — засмеялся Левочкин. — Это — терапия. Мне кажется, пришло время более радикальных методов.

Шиманко понял, что его пригласили определиться, сделать выбор, но ему, трусоватому по характеру, претили крайности. Хозяин заметил его колебания и продолжил в более жестком тоне:

— Знаете, я тоже как-то проспал все эти разборки с применением оружия с 92-го по 95-й год. Правилка в Чечне меня тоже никак не задела — поразительно, но факт. Мое прозрение произошло до-вольно поздно, мне уже почти пятьдесят, но оно произошло. Теперь я могу умереть с открытыми на" мир глазами. Вы, очевидно, сочувствуете этим... — он помолчал, — жертвам. Но теперь я не умею сочувствовать тем, кто слеп.

— Но ведь, кажется, убили вашего друга, этого Киликишвили? И вам не больно?

Левочкин нахмурился. Воспоминание об этом было тягостно ему.

— Не стоит вдаваться в воспоминания... Я отбросил идеализм. Больно бывает частному отдельному человеку, а я уже представляю клан, я не имею права давать воли человеческому во мне. Более того, я аплодирую борьбе с теми, кто мешает нам, пусть это будут и бывшие друзья. Есть такая фраза: «какое значение имеют жертвы, когда акция прекрасна». Я отсекаю от себя эмоции, страх, слюнявые привязанности. Дело и деньги — вот сейчас главное, если мы хотим победить...

— Похоже, веревочка между центрами власти — видимой и невидимой — натягивается все туже... — замечает Шиманко.

— Веревка натянута очень туго. Между всеми нами, — веско подытоживает Левочкин. — А вы, Генрих Карпович, развели у себя санаторий какой-то... Пьяные оргии, фейерверки не по'делу, изгнание инакомыслящих...

Шиманко понимает, что Левочкин очень хорошо осведомлен обо всех его делах, он теряется на минуту, а потом пытается оправдаться.

— Да, есть немного богемы... Мирон Львович чересчур экспансивен. Ну а с Купцовым иначе было нельзя. Он нарушает мои планы насчет Китайца.

— А-а, бросьте, — машет рукой Левочкин. — Вы же не ребенок. С Аджиевым вам не договориться. Купцов в данном случае дальновиднее вас... Попро-

буйте, конечно... Но — я вас предупредил. Выигрывает тот, кто наносит первый удар. Боюсь, вы уже упустили момент.

Он встает и подходит к шкафчику с выдвижными ящиками. Открывает один из них и достает какую-то газету.

— Сегодня получил, — говорит он. — Лондонская «Тайме», один из последних номеров. Откровения некоего адвоката Раздольского. Вы читаете по-английски?

Шиманко берет газету вздрагивающей рукой и видит отчеркнутую красным фломастером статью.

— Я зачитаю вам, — усмехается Левочкин.

Материал, конечно, посвящен преступному беспределу, творящемуся в жуткой людоедской стране России, от которого страдают такие истинно честные интеллигенты, как адвокат Раздольский. В центре статьи — интервью с ним. Раздольский рассказывает о его похищении, расписывая все самыми мрачными красками, но история вся вывернута наизнанку. Получается, что он — безвинная жертва козней преступников, пожелавших поживиться за счет крупнейшего предпринимателя и банкира А. Подробно описано и названо «Золотое руно», куда его якобы затащили шантажом. Ефрем Борисович искусно переплетает вымысел с правдой, и потому его рассказ выглядит для непосвященного весьма убедительно.

По мере чтения статьи лицо Шиманко все багровеет. Он понимает, в какую неприятную историю попал благодаря своей мягкотелости.

— Кто же это добренький такой, вытащивший эту мразь из подвала? — с брезгливостью говорит Левочкин, закончив чтение. — Видите, оправдывается перед бывшим хозяином. Хочет вернуться, сука, бабки, наверное, кончились. Генрих Карпович потерянно молчит. Главный его козырь теперь, что он не засвечен как хозяин «Руна».

— Я понимаю, о чем вы думаете, — обращается к нему Левочкин. — Но у Аджиева хорошо поставлена информация. Вы не допускаете, что вы ему известны?

— Нет, это невозможно, — бормочет Шиман-ко. — Моя фирма зарегистрирована совершенно отдельно... Да и «Золотое руно» существует только на словах, ни по одним бумагам оно не проходит. Это — фантом,

— Ну что ж, попытайтесь, — со скептической улыбкой на губах говорит Левочкин. — Но помните мой совет, мое кредо, наконец: если акция прекрасна...

Он недоговаривает и умолкает.

— Я буду держать теперь с вами связь. Шиманко встает, понимая, что их встреча закончена:

— Я слишком полагался на свои силы... Надо, конечно, действовать сообща.

Левочкин провожает его до дверей гостиной и на прощание подчеркнуто произносит:

— Почистите свои ряды, господин Шиманко. С богемой сегодня можете оказаться в пролете...

Генрих Карпович понимает, о ком речь. В душе он согласен с Левочкиным, но, с другой стороны, ему трудно будет подобрать кого-то на место Мирона. На него наваливается усталость. Он не готов принимать такие решения. А надо, надо...

Аджиев смеется. Давно он так не смеялся. Перед ним лежит ксерокс статьи из «Тайме», уже переведенной на русский язык. Адвокатишка очутился на мели и решил, сидя в Лондоне, вымолить проще-

ние. Но кто переправил его туда, кому обязан он чудесным спасением? Немалую, наверное, сумму отвалил. Вот теперь и оказался без бабок окончательно. Это его проблемы. Он, Артур Нерсесович, останется непреклонен. Не хватало еще, чтобы он объявился в Москве.

Аджиев заказывает разговор с Лондоном. Он должен поговорить со своим человеком там, пусть тот пошлет телеграмму для Раздольского. И в ней будет только два слова: «Не пройдет». Пусть подохнет от нищеты. Им двоим в Москве места нет.

Артур Нерсесович зовет к себе Калаяна и излагает ему свой бесповоротный приговор Ефрему Борисовичу. Но тот, кажется, впервые не согласен с хозяином. Он начинает лепетать что-то о пользе статьи Ефрема Борисовича, об общественном мнении, о влиятельных друзьях адвоката.

Аджиев внимательно слушает, не споря, не переча. Ему очень важно выяснить позицию Калаяна.

— Значит, ты считаешь, что можно забыть его попытку убрать меня с помощью Купцова?.. — осторожно спрашивает он.

Калаян немного насторожился, словцо «убрать» прозвучало для него сигналом, что он отнюдь не убедил хозяина.

— Убрать? — повторяет он несколько растерянно.

— Да, именно так. Разве было по-другому? — В голосе Аджиева проскальзывают интонации приближающегося шторма.

— Но общественное мнение.... — опять начинает мямлить Армен.

— У тебя размягчение мозга, — как диагноз, констатирует Аджиев. — Увы, медицина тут бессильна.

— Артур Нерсесович, — Калаян бледнеет, — я займусь Раздольским. Если вы считаете... — А ты, значит, не считаешь? — Узенькие глазки Аджиева становятся еще уже. — Знаешь, я передумал. Никакой телеграммы. Пусть возвращается...

Елена тоже уже знает об интервью Ефрема Борисовича. Гуляя по саду и забредя в оранжерею, она садится около маленького фонтанчика и неотступно думает о поступке любовника.

Зачем ему понадобилась эта комедия, эта ложь? Если он хочет таким образом испросить прощения у Артура, это пустой номер, тот ведь прекрасно знает истинную подоплеку событий. Ясно, что Ефрем хочет вернуться в Москву, он соскучился, он не может без нее. А она?

Елена с горечью поглаживает свой живот. Как-то он отнесется к ее беременности? Да и вообще, увидятся ли они? Женщина чувствует подступающее волной желание. Она закрывает глаза и представляет мастерскую на Чистых прудах, их последнюю встречу. Это воспоминание — все, что у нее осталось. Она мысленно смакует подробности, каждый их жест, слово, объятие, поцелуй. Немое кино несется перед ее мысленным взором, некоторые кадры, не уставая, она прокручивает снова и снова.

— Я люблю тебя... Я люблю только тебя, — шепчет она в забытьи. — Невыносимо люблю...

Журчит фонтан. Пахнет алыми испанскими розами.

Он обнимал ее. Его лицо горело. Ах, как бьется ее сердце даже сейчас, когда он так далеко. То была одна из самых удивительных минут ее жизни. Красавица Елена Аджиева рыдает, откинув голову на ослепительно белую пластиковую, спинку скамьи.

Она не слышит, что муж в поисках ее забрел в оранжерею и давно уже смотрит на ее искаженное

блаженством и мукой лицо, на ее руки, сжавшие низ живота.

Но, когда она открывает глаза, его уже нет. Елена встает и, оправив платье, пошатываясь, выходит в сад.

А Артур Нерсесович, запершись у себя в кабинете, приказывает Калаяну найти и немедленно прислать к нему Федора.

Но Федора сегодня безуспешно будет разыскивать не он один.

Шиманко после встречи с Левочкиным, с трудом скрывая свое раздражение помощником, требует от Мирона, чтобы тот как можно скорее связал его со Стреляным.

Мирон Львович озадачен плохим настроением хозяина и теряется в догадках, зачем ему понадобился Федор. Но Шиманко неприступно молчалив. Мирон осведомлен о том, с кем утром встречался Шиманко, и его страшно интересуют результаты разговора. Но, вопреки его ожиданиям, босс ни словом не обмолвился об этом. Недоверие Шиманко тревожит его «правую руку», оно говорит о том, что хозяин еще больше отдалился от Мирона Львовича, а может, и замыслил что-то, исключающее его участие.

«Купить меня ему не удастся», — размышляет Витебский, ожидая Костика, с которым намеревается обсудить сложившуюся ситуацию. Где искать Федора, он не знает. Установленная за ним слежка успеха никакого не имеет: парень обладает способностью проваливаться сквозь землю. Зяма Павлыч-ко даже к Звонареву на хату послал гонцов, но тот утверждал, что не видел Стреляного уже давно. Конечно, Федор, наверное, торчал уже на своей новойслужбе у Аджиева, но туда добраться у Мирона никаких возможностей не было. Оставалось ждать, что Стреляный объявится сам.

А Федор в это время находился в Мытищах.

Они целый день, лежа в постели, крутили старые пластинки на не менее старом, обшарпанном проигрывателе. Целая кипа их в обветшавших, истрепанных конвертах лежала в ящике, стоящем подле балкона. Девушке даже не нужно было читать названия, она знала каждый конверт по замусоленному колеру. Булькал кофейник на кухне, они целовались и слушали незатейливые песенки из того прошлого, в котором их не было.

Где-то почти под вечер он уговорил ее одеться и отправиться наконец в загс, чтобы подать заявление.

Она на этот раз не сопротивлялась, но была как-то бесшабашно оживлена, словно решилась на поступок, которого от себя не ожидала. Всю дорогу до загса она подшучивала над собой и Федором, но он не вникал в ее слова, звучавшие временами ядовито. Она почему-то заговорила о браке и сексе как о расхожей дешевой и потому катастрофической скуке. Сказала, что всегда мечтала о путешествиях, а не о пеленках и ночных горшках. Но Федор, счастливый, делал вид, что она маленькая глупая девочка, которой очень хочется поломаться перед тем, как получить долгожданный подарок.

— Будет все, как ты захочешь... — смеялся он, слушая ее колкости.

Он видел себя глазами постороннего: строен и привлекателен, смел и надежен, а эта маленькая ведьмочка рядом пусть немного покапризничает, она все равно принадлежит ему. Чуть-чуть стервозности в женщине ему даже нравилось. Иначе было

бы слишком просто, а потом — он не верил в ангелов во плоти.

Выйдя из загса, казенного вида небольшого кирпичного домика, утопавшего в зарослях боярышника, он купил Светлане у первой же попавшейся бабки букетик нежно-розовых подмосковных роз. Ему хотелось растопить необычную серьезность в ее глазах, но девушка прячет лицо в нежных лепестках, и странное редкое выражение он замечает на этом лице: усталости и отвращения к жизни. Но, скорее всего, он ошибается. Потому что в следующий миг ее пухлые влажные губы слегка касаются его щеки, он чувствует дрожание ее язычка и, сдерживая вспыхнувшее желание, увлекает ее в ближайшее кафе.

Воспоминание об этом вечере сохранится у него в памяти в виде клочков и обрывков: пляшущий серебристый свет, вой саксофонов и неотвязный пряный запах каких-то экзотических кушаний, смешанный со сладким запашком марихуаны. Они сидят со Светланой на белой кожаной кушетке. Джаз хлещет им в лицо. Федор чувствует, что атмосфера в небольшом зале сочетает вместе отчаяние и непривычную для таких заведений вялость. Но ему плевать на этих худосочных юнцов, посасывающих из кулька травку, на их развязных, ярко раскрашенных подруг.

Он хочет отпраздновать свой день, день обещаний и больших надежд. Они идут танцевать, потому . что заиграли какую-то ритмичную попсу. Светлана прижимается к нему, словно ища защиты от этого враждебного мира, грозящего раздавить их своей прозой и жестокостью. Но Федор держит ее крепко и уверенно. Пока он с ней, ей ничего не грозит. А он будет с ней всю жизнь. — На всю жизнь? — спрашивает он, пристально глядя в ее кажущиеся ему совсем детскими глаза.

— Я боюсь загадывать, я суеверна, — ответила она, тряхнув пушистыми волосами.

Снова гаснет свет, и он не видит больше выражения ее лица. А когда серебряное сияние ламп вновь вспыхивает, веки Светланы прикрыты, лишь мечтательная улыбка скользит на ее губах.

Наутро, возвращаясь в электричке в Москву, Федор ругает себя за то, что и теперь не признался Светлане в том, что они богаты. Что ей не о чем беспокоиться, она сможет и попутешествовать, и не отказывать себе ни в чем. Он только плохо представляет, как это он вдруг остепенится и осядет на каком-то одном месте, будет просто жить, наслаждаясь покоем и семейными радостями. Ему самому ведь нужно очень мало, и он не умеет, не знает, как пользоваться деньгами так, чтобы жизнь текла в роскоши и безделье, день за днем... Всегда... Он боится этого «всегда» и не знает, где, в каком месте земли выбрать тот угол, в каком он не рехнется от тоски. Может быть, в Австралии?

Федору становится смешно, потому что за окнами поезда уже неотвратимо мелькает Москва, Молох, требующий все новых и новых человеческих жертв. Сумеет ли он перехитрить, обмануть его, вывернуться, чтобы стать недостижимым для его огненной пасти?

Вот почему он промолчал, не рассказал девушке о целом состоянии, которым владеет. Он — не свободен. Ему пора было завязать и с Аджиевым, и с обитателями «Руна». И он сделает это. Семен обещал ему все устроить с паспортами и визами. Остался последний рывок.

...С вокзала Федор звонит Сашке и обозначает ему свои предполагаемые маршруты. Тот сообщает, что у Звонаря есть для него информация.

Федор обещает посетить «Утес» этим вечером, а затем ловит машину и едет на Смоленскую. На автоответчике голос Калаяна передает ему пожелание хозяина о встрече. Не задерживаясь в городе, Федор тут же отправляется на своей машине на дачу к Артуру Нерсесовичу. Новостей у него для Аджиева нет, но, наверное, тот сам хочет сказать что-то важное, раз вызывает к себе.

О Моте говорить что-либо Аджиеву пока рано. Его фигура остается для Федора в тени. Наверное, Семен как раз сможет сообщить какие-нибудь подробности, ведь он просил его после пьянки в «Руне» узнать побольше об этом человеке.

Вот и поворот, где стреляли в Аджиева. Федор замедляет скорость и въезжает на тенистую лесную дорогу- Еще немного — и он у знакомых ворот.

Первое, что он узнает от Артура Нерсесовича, это известие об интервью Раздольского, данное им английской газете. Видимо, какие-то крайние обстоятельства вынудили пойти адвоката на этот шаг, размышляет Федор и, конечно, догадывается об этих обстоятельствах. Но Аджиева, конечно, не умаслишь подобной лабудой, уж он-то знает, что никто не вынуждал Раздольского пойти против хозяина. Такая заискивающая просьба о прощении вряд ли подействует на него. Ну, а что должна чувствовать Елена в этих обстоятельствах? Получается, что таким образом он косвенно предает ее. Или, наоборот, бросает спасательный круг?

Аджиев курит трубку и следит за лиЦом Федора, читающего ксерокс.

— Наизусть учишь? — наконец ехидно спрашивает он. — Думаю, — откликается тот.

— Какая сволочь, хотел бы я знать, помогла ему бежать? — надувается Аджиев.

— Наверное, те, кто его охраняли. Крот погиб, а «мочить» зря никому неохота, — веско говорит Федор. — Отстегнул, наверное, за спасение-то...

— Уж, конечно... — смеется Аджиев. — Теперь на мели сидит. Я ведь позаботился один его счетик прикрыть. На всякий случай. И вот — не ошибся, жив курилка! В Англии он на фиг «икому не нужен и с бабками, а без бабок — вообще хана. Англия — строгая страна. — И добавляет: — У тебя нет для меня новостей?

Федор рассказывает про попойку, живописуя «голубые» нравы помощников Шиманко.

Аджиев опять смеется, глаза его довольно, блестят.

— Вот собрал компанию, — говорит он. — Такая мода пошла сейчас. Против них — ни-ни... Большую власть взяли. Но мне они не указ. «Голубые» они или «розовые», с ними мне одной дорожкой не ходить. Ты сейчас поедешь туда?

— Да, — отвечает Федор. — Поеду отмечусь. Может, какие цэу получу.

Аджиев отпускает его, а сам достает из сейфа деловые бумаги. Завтра прием у вице-премьера, следует еще раз продумать линию поведения.

Он приезжает в «Руно» на своих «Жигулях». Больше скрываться нечего. Он официально работает у Аджиева и получил машину в пользование.

Его встречает Мирон с кислым выражением на физиономии.

— Ищем тебя, ищем, — говорит он. — Ты боссу нужен.

Он сразу же проводит его в кабинет Шиманко на второй этаж, а сам уходит. «О-го, — думает Федор, — отлучили, что ли, от высочайшего внимания?»

Генрих Карпович встречает его приветливо и поздравляет с новой службой. Все это выглядит несколько комично, потому что Федор знает цену его словам. И, конечно, Шиманко буквально распирает от желания узнать какие-нибудь фактики о предполагаемом компаньоне.

Федор выкладывает ему историю прр Раздоль-ского и его интервью, рассказывает о реакции Аджиева.

— А фамилий не упоминал? — осторожно спрашивает Шиманко.

— Каких фамилий? — удивляется Федор.

— Но ведь этот Раздольский говорит о нашем «Руне»! — На лице Генриха Карповича заметно некоторое смущение.

— Аджиев знает про Купца, — говорит Федор. — Знает, что его выставили отсюда. Ему сейчас не до этого. Слышал краем уха, что занят каким-то новым проектом приватизации.

Шиманко внимательно смотрит на Федора, сейчас его опять царапнула мысль о том, что слишком полагаться на его слова нельзя. С другой стороны, он радуется про себя, что вовремя убрал Купца. Нечего было с ним цацкаться. Левочкин здесь не прав.

— А как вы думаете, Федор, — неожиданно спрашивает Шиманко, — ваш этот новый хозяин простит Раздольского? Забудет эту историю?

— Я его еще плохо знаю, — пожимает плечами Стреляный, — но то, что слышал о нем... Нет, думаю, этой истории он не забудет.

Шиманко удовлетворенно откидывается в крес-ле. Его серые глаза темнеют. Тут парень, похоже, не соврал. Генрих Карпович сцепляет пальцы крупных рук и задумывается. А потом говорит спокойно сидящему Федору:

— Мне кажется, что вы очень рискуете, согласившись помогать нам... За вами не следят? Ну, куда вы едете и так далее?..

— За мной следят, — невозмутимо соглашается Федор. — Ваши люди следят за мной. Только напрасный это труд. Вы Мирону скажите, пусть не суетится.

Шиманко на мгновение немеет, а потом тихо говорит:

— Я не знал... Выясню...

Федор поднимается и, попрощавшись, выходит, пообещав заезжать.

Ярости оставшегося в одиночестве Генриха Карповича нет предела. Кажется, обыкновенный уголовник-рецидивист переигрывает его вместе со всей его командой. Идиот Мирон совершенно не способен наладить никакое дело, набрать профессиональных людей, а этот Зяма Павлычко со своими амбалами годится только «чистить» палаточников и всякую мелкую шушеру.

Шиманко даже не хочет приглашать Витебского, чтобы дать ему нагоняй. Все бесполезно, если у человека нет умения и мозгов. Историю с фальшивыми авизовками Мирон смог провернуть, но он не годится для оперативной работы, а Зяма — птица не того полета, чтобы наладить службу безопасности. Шиманко опять вспоминает Левочкина, его наказ о том, чтобы Генрих Карпович «почистил» свою компанию. Он займется этим. Сейчас для него главное — завтрашняя первая встреча с Артуром Нерсе-совичем.

Он набирает номер одного из помощников вице-премьера, бывшего тележурналиста, и просит того не забыть свое обещание познакомить его с Аджие-вым. Тот даже удивляется напоминанию старого знакомого и успокаивает его, что все будет в порядке.

«Не дергайся, — приказывает себе Шиманко. — Еще не вечер».

В этот вечер в «Утесе» Федор необычно оживлен. Ребята же, собравшиеся на встречу с ним, как-то даже удивлены его состоянием. Мишка, Семен, Саша с Коляном серьезны и даже мрачноваты. Но Федор старается не обращать внимания на их недоуменные лица. Они не понимают: он для себя поставил точку. Теперь важно расписать все свои действия в определенной последовательности — и, прощай Москва.

— Вы придете на мою свадьбу? — неожиданно спрашивает он, вызвав бурю самых противоречивых чувств: от удивления до восторга.

— Ну, нашел время... — бурчит Звонарь, пожимая плечами. — На сковороде сидишь...

— Когда? Когда? — кричат остальные.

— Третьего сентября, — с важностью говорит Федор. — Смотрите же! Я вас приглашаю.

— Да подожди, Федор, — пытается охладить его пыл Звонарь, — вот не думал, блин, что ты такой шебутной...

. — А русский человек как? — смеется Стреляный. — Если вскочил, его не удержишь. Братва, у меня такая девушка!

— Когда ж ты успел? — усмехается Семен.

— Старая любовь... — загадочно замечает Федор. Он просит Звонаря, чтобы принесли шампанского, но все кривятся, и дело кончается хорошей водкой, которая и пьется от души под копченую селедочку с отварным картофелем и зеленью.

— А теперь к делу, к делу, братишки, — возвращает друзей к реальности Стреляный, когда выпито за предстоящее великое событие в жизни Федора Артюхова.

И Мишка передает ему то, что узнал Глухарь о Моте Шклявом, верную информацию о таинственном тихом человеке, держащем в руках секреты почти всей великосветской Москвы.

— Ух, ты... — Федор переглядывается с Семеном.

Уж на что Звонарь в курсе всех московских дел в уголовном мире, но такого и он не предполагал.

— Сколько выпито с ним, — удивляется Семен. — Шклявый и Шклявый... Ну, знал, что он недоделанный, но такое...

— Да черт с ним... — машет рукой Федор. — Нам на его половые проблемы и прочее наплевать, мне бы поговорить с ним...

— А знаете, — серьезно произносит Сашка, — здесь все не так просто. Уж поверьте мне, я — профессионал, его гэбэ вело раньше, а сейчас он наверняка у фээсбэ на крючке. Такие люди при всех властях не тонут и в огне не горят, пока от них «организация» не откажется. С ним осторожнее надо. Его на испуг не возьмешь. За ним — сила. Он-то знает это. Ты, Федор, со своей кавалерийской атакой рискуешь головы лишиться. Здесь ювелирная работа нужна. У тебя не получится. Ты по натуре Чапаев.

Федор пытается возражать, но Семен резко осаживает его:

— Ты слушай лучше, что умные люди говорят, а то будет тебе свадьба...

— Не каркай, — взрывается Стреляный, но видно, что он озадачен.

— Предлог для встречи с ним — простой. Я ведь сам к нему собирался... Тебе, Федор, загранпаспорта и визы нужны? Да? Сам к нему за этим пойдешь, скажешь — от меня... А там — действуй по обстоятельствам, — говорит Звонарь. — Я тебе адресок дам. Он на квартире принимает лишь самых доверенных. Но мое имя для него кое-что значит. Я его однажды выручил...

Пора расходиться. Мишке надо успеть на последнюю электричку. Федор подсаживается к нему и что-то долго говорит шепотом. Мишка слушает внимательно, согласно кивает. А потом спрашивает:

— Сам-то не приедешь?

— Пока нет, — отрезает Федор. — Дело сделаем — тогда.

Все они уже стоят буквально на выходе, когда дверь открывается и появляется невозмутимый бармен. Обращаясь к Семену, он говорит:

— Только что Зяма приезжал. С ним — двое. В машине еще один. Тебя спрашивал, Звонарь... Я сказал, сегодня не заезжал...

Семен спрашивает, много ли еще посетителей в зале, задумывается. Колян с Сашей начинают убеждать его, что их в лицо Зяма не знает, поэтому им выходить первыми. На улице они осмотрятся, машина у них стоит в дальнем конце двора, если все нормально, то посигналят. Звонарь колеблется. Приезд Зямы не нравится ему. Он уверен, что они ищут Федора. А Федор совершенно в этом не убежден, да и зачем это он им вдруг понадобился? Они спорят с Семеном, а потом решают, что Мишке в

I!-Город пропащихлюбом случае лучше ночевать в «Утесе». Поедет с утра, а сейчас не стоит рисковать.

— Вы с Игнатом — главная сила, — убеждает его Стреляный, и Мишка соглашается.

Колян с Сашей спускаются вниз. В зале уже убирают столы, но еще играет музыка и несколько человек за столиком у окна продолжают громко и пьяно спорить о чем-то.

Они выходят на улицу, огибают коробку «Утеса» и устремляются во двор. Здесь тихо, пустынно, фонари, как и во многих московских дворах, не горят. Их старенький «жигуленок» стоит у одного из подъездов.

Сашка садится за руль, а Колян отходит в кусты, постепенно обследуя весь двор по периметру: никого. Возвращается. Они подъезжают к дверям «Утеса», дают слабый сигнал. Звонарь "появляется с черного хода, почти невидимый в темноте, быстро садится к ним. Федор подходит последним, прощается, свою машину он поставил в соседнем дворе.

«Жигуленок» отъезжает, но у самого выезда на дорогу, буквально через три минуты, Колян без всяких объяснений просит высадить его. Он вновь исчезает во дворе. На пустынной магистрали Сашка, нарушая правила движения, выруливает в том же направлении, куда убежал Колян.

А Федор, не торопясь, закурив сигарету, шел проходным двором. Он не успел ничего услышать или сообразить, как из кустов, обрамлявших дорожку, на него обрушились двое. Если бы они хотели убить его сразу, он был бы уже убит, но, видно, им надо было захватить его живым. Федор сообразил это, когда они повисли на нем, заломив ему руки за спину.

«Эх, ребята», — с отчаянием подумал Федор и расслабился, дал понять нападавшим, что смирил-

ся, сопротивляться не будет. Его волокли по дорож- , ке, впереди, совсем рядом, замаячил темный силуэт автомобиля.

Внезапно их накрыл сзади дробный топот чьих-то бегущих ног. Тащившие Федора мужики застыли на миг, но в ту же минуту Стреляный услышал глухой треск и почувствовал, что правая его рука свободна.

Один из преследователей, хрипя, корчился у его ног, а другой, тот, что был слева, отпустив Федора, призывно вскрикнул, но тут же попал на нож, который Артюхов мгновенно выхватил освободившейся рукой. От машины примчались еще двое, но в темноте первый из бегущих споткнулся об упавшего товарища и чуть не упал, этой его промашки хватило Федору, чтобы стремительно срубить его ребром ладони по шее, а на втором повис нежданный спаситель. Вдвоем они уложили и его.

Стреляный сел ему на спину, осветил карманным фонарем голову и, ткнув ножом в шею, быстро спросил шепотом:

— Говори, кто послал? Чьи вы?

Человек застонал, под его уткнувшееся в асфальт лицо подтекала струйка крови от убитого напарника.

— Кто послал? — повторил Федор угрожающе, кончик ножа врезался в кожу.

— Не убивай, скажу... все скажу... — простонал лежавший. — Мирон с Зямой... Тебе в «Руне» лучше не появляться... Они тебя изведут...

Федор обыскал его, достал пистолет, поднялся. Тишина царила кругом, но вдруг с той стороны, где стоял его «жигуль», раздался приглушенный автомобильный сигнал.

— Наши, — сказал человек, стоявший рядом с Федором, и тот узнал Коляна. Не говоря друг другу ни слова, они быстро пошли по дорожке, все дальше и дальше от места боя. Навстречу им уже спешили товарищи.

— Четверо, один живой, — коротко бросил Федор Семену.

Перед тем как сесть по машинам, Стреляный молча обнял Коляна.

у Прием у вице-премьера проходит на даче. Просторный сводчатый холл огромного дома, выстроенного в стиле новой финской архитектуры, полон мужчин в смокингах и строгих бизнес-костюмах, немногочисленные дамы — в нарядных вечерних платьях.

Около рояля горят свечи в тяжелых медных напольных подсвечниках, камерное трио тихонько наигрывает Моцарта. По центральной стене холла, еде- . ланной уступами, струится вода. Этот искусственный водопад стекает в небольшой бассейн, по краям которого стоит множество плошек — в них тоже зажжены крохотные свечечки. Блеск огня, журчание воды, запах лилий, которыми полны изящные вазы, стилизованные под греческие амфоры.

Артур Нерсесович прекрасно чувствует себя в обстановке этой утонченной роскоши. Его только что обхаживали со всех сторон двое японских бизнесменов, а несколько министров уже успели засвидетельствовать свое почтение. Наверное, он не самый богатый здесь человек, но то, что самый растущий, — это уж вне сомнения. Он оценивающим взглядом окидывает присутствующих дам: нет, ни одна из них не может потягаться с Еленой. Но прием деловой, жены протоколом не предусмотрены. Сейчас, когда все приглашенные соберутся и

немного поговорят между собой в кулуарах, а некоторые и познакомятся, выступит сам вице-премьер, изложит планы правительства по дальнейшим приватизационным проектам в области связи и нефтегазовой промышленности. Зайдет речь наверняка и о химических отраслях. А это поле игры Артура Нерсесовича. Здесь он должен быть и будет первым. Все пакеты документов и заявки на участие в кон- . курсах и аукционах у него подготовлены. Так что при поддержке правительственной группы успех ему обеспечен.

Он выходит на террасу, где на столиках расставлены бутылки с соком и минеральной водой, можно выпить и фруктовые коктейли. Аджиев просит у официанта минеральной, и в этот момент кто-то слегка берет его под локоть. Артур Нерсесович оборачивается, заранее доброжелательно улыбаясь. Перед ним помощник вице-премьера по стратегическим вопросам. Он неплохо знает этого молодого парня с черной вьющейся шевелюрой, бывшего журналиста. Как-то он выступал в его телепередаче. Они приветствуют друг друга, а молодой человек кивает Артуру Нерсесовичу на появившегося из-за его спины мужчину с серыми глазами и крупным, словно обрубленным носом.

— Вот, рад представить вас друг другу, — с рас-тяжечкой, заметно упиваясь своим новым высоким положением, говорит бывший тележурналист. — Артур Нерсесович Аджиев и... — он кладет свою холеную руку на плечо сероглазого, — Генрих Карпович Шиманко, финансист, руководитель весьма перспективного фонда, которому сам вице-премьер оказывает покровительство. Король Артур и король Генрих — само провидение соединяет вас для успешного сотрудничества.

Молодой человек смеется, открывая крупныенеровные зубы, видно, ему самому нравится только что пришедшая в голову высокопарная фраза, он откланивается и исчезает, оставив обоих мужчин в состоянии некоторой неловкости. Шиманко, однако, не теряется и протягивает Артуру Нерсесовичу свою визитную карточку. Аджиеву вежливость диктует сделать то же самое. При этом он вспоминает рассказы Федора, а потом в памяти его всплывает Калаян с его списком приглашенных на прием. Там никакой Шиманко не значился.

«Вот бы я попал...» — мелькает у Артура Нерсе-совича, но лицо его по-прежнему сохраняет внимательно-доброжелательное выражение.

— Позвольте, я расскажу вам коротко о нашем фонде, — вкрадчиво начинает Шиманко, — кстати, мы заручились поддержкой не только правительства, но и финансовой группы под руководством господина Левочкина...

Артур Нерсесович позволяет увлечь себя на свободные кресла в холле. Запах лилий теперь раздражает его, а игривая музыка Моцарта не дает сосредоточиться. Однако стоит послушать, что скажет ему этот прохиндей. Шиманко, не останавливаясь, сыплет именами, цифрами, номерами правительственных постановлений. Он тщательно подготовился к этой нечаянной встрече, усмехается про себя Ад-жиев, и перед ним разворачивается стройный план прекрасно придуманной и сулящей огромные барыши аферы, в которой ему, Артуру Нерсесовичу, отведено место одной из несущих опор.

Федор появился на Смоленской во второй половине дня. Ночь он провел у Семена на одной из его запасных хат. Да и какая это ночь была! Почти до рассвета они обсуждали происшедшее нападение и то, как поступать дальше.

Семен был категорически против всяких новых заигрываний с «Руном». Однако Федор-то знал, что хотя бы еще раз, но он должен там появиться. Следовало все рассказать Аджиеву и заручиться его поддержкой, но Звонарь считал это лишним, убеждая, что Аджиев не союзник ему и в любой подходящий момент «сдаст» со всеми потрохами. Кажется, его резоны убедили Стреляного, к доводам Звонарева присоединились и Сашка с Коляном.

Федор достал пиво из холодильника и решил немного поспать. Потом вспомнил, что надо бы послушать, какие звонки остались на автоответчике. Первое же, что он услышал, был тревожный голос Светланы, которая буквально умоляла его приехать.

Федор, забыв о сне, набрал номер девушки, но никто не подходил. Тогда он бросился к дверям.

Чего он только не передумал, пока несся в Мытищи. Самые невероятные и страшные картины рисовало ему воображение. Судя по всему, звонок состоялся еще вечером, когда он сидел в «Утесе». За это время много чего могло произойти, и жуткая мысль о том, что они все-таки выследили его у Светланы, огнем жгла его.

Несколько раз он проехал на красный, дважды его останавливала милиция за превышение скорости, но он без слов совал деньги, одержимый желанием добраться быстрее, всячески сдерживая петлей охвативший горло ужас.

Вот и знакомый дом, подъезд, квартира. Все тихо. Он открывает дверь и входит в квартиру. Везде порядок, не видно ни следов борьбы, ни нападения. Федор облегченно опускается на стул в кухне. И видит на столе записку: «Обязательно дождись меня. С.»

Фу, как она напугала его. На ватных ногах онбредет в комнату, падает без сил на диван и засыпает, не раздеваясь. й

— Федор, Федор... — Мягкая рука теребит его за плечо.

Он с трудом продирает глаза. Сумрачная комната, душно, шея затекла от неудобного положения во время сна на валике старенького дивана.

Любимое личико с жалобными глазами белеет в полутьме. Так близко... Он притягивает к себе девушку, утыкается губами во влажный податливый ротик. Родное, известное до малейшей родинки тело.

— Федор, Федор, — повторяет она, упираясь ему в грудь руками. — Подожди. Надо поговорить.

И тут он вспоминает все. Садится и смотрит на нее испытующе.

— Что случилось, Ланка?

Она тихонько плачет, прижимаясь головой к его плечу.

— Да говори же... — не выдерживает Федор этой муки: видеть ее слезы.

— Он против... — сквозь тихие рыдания произносит она.

— Кто? Против чего? — недоумевает Федор.

— Петр Петрович, отчим... — Девушка смотрит теперь на Федора почти враждебно, и он пугается этой перемены еще больше, чем ее слез.

— Объясни толково, — просит он, отстраняясь от нее, хотя уже сообразил, в чем дело. Язык как деревянный, и страшно болят руки, которые вчера чуть не вывернули нападавшие.

— Я все рассказала ему, ну, что мы подали заявление... Ведь я же хочу, чтобы он был на свадьбе. Так? — говорит она. — А он стал кричать... Он не хочет этого...

— Может, черт с ним? — осторожно спрашивает

Федор. Он понимает, на какую деликатную почву ступил. — Или для тебя так важно его согласие? И поэтому ты откажешь мне?

Глаза Федора' сужаются, его начинает бить озноб, хотя в комнате невероятная жара. Девушка видит его реакцию, вскакивает и садится за стол.

— Федя, — умоляющим тоном говорит она, — у меня, кроме него, никого нет. Его нужно уговорить... Мы сможем сделать это, постепенно... Вот увидишь... Я буду к нему ездить...

— Давай поедем вдвоем. — Федор немного успокаивается. — Но никак нельзя переносить свадьбу, слышишь? Сделаем так, как задумали. Я уже пригласил друзей, Ланка. И мы сразу же уедем... Отчим увидит, что у тебя все хорошо. Я ведь не чувак какой-то. Ну, пусть сидел, да, но с тобой мы начнем новую жизнь. Я готов на все ради тебя. Я люблю тебя...

Она смотрит на него расширенными, горящими глазами, и ему на секунду кажется, будто она смотрит прямо в душу, изучает, следит... Неужели ей еще непонятно, как он предан? Неужели она в чем-то еще сомневается?

— Он лишит меня наследства, — вдруг говорит девушка.

Федор озадаченно смотрит на нее, а потом улыбается:

— Глупенькая, зачем тебе этот музей? Он ведь и так все собирается отдать государству, помнишь, он говорил?

— Это — целое состояние, — тихо шепчет она, а потом вскакивает и уходит на кухню.

Федор некоторое время сидит в раздумье, но потом следует за ней. Светлана сидит у стола, закрыв лицо руками. Он отворяет окно, с наслаждением вдыхая запах ночных цветов на клумбе внизу, и садится напротив. Сейчас он готов ей сказать, что они богаты и без наследства отчима, но девушка опережает его.

— Да, ты прав, я глупенькая, — медленно говорит она. — Забудем об этом. Сделаем так, как решили.

У Калаяна безумное больное лицо. Он сидит перед хозяином какой-то* расплывшийся, бесформенный, непривычно ссутулившись. Взгляд Аджие-ва, тяжелый, из-под приспущенных век, не обещает Армену ничего хорошего. Уж он-то изучил повадки шефа. Но Калаян не знает, в чем он проштрафился, и оттого чувствует себя еще более неуверенно. После той истории с его захватом-их отношения потеряли прежнюю доверительность, и вот — опять он, значит, совершил какой-то прокол.

— Тебе известна фамилия Шиманко? — спрашивает Артур Нерсесович. Он только недавно вернулся с правительственного приема и еще не снял свой выходной костюм.

Калаян роется в памяти, потом достает свой электронный кондуит. На экранчике высвечивается: Шиманко Генрих Карпович, руководитель фонда помощи детям-сиротам Чечни, содиректор банка «Омега». Дальше идут сведения о банке. Негусто. Какая-то ничтожная личность. Зачем он понадобился хозяину?

— Ну, так что там у тебя? — лениво спрашивает Аджиев.

— Мелочь какая-то... — пожимает плечами Калаян.

— Мелочь? — Аджиев вскидывает брови. — Эту «мелочь» ко мне сегодня на приеме подвел познакомиться бывший писака, помощник вице-премьера. И эта «мелочь», — Артур Нерсесович играет калая-

новским словцом, — тащит меня в крупную авантюру. Это — рэкет новыми средствами, когда всякая мразь липнет к днищу большого корабля, чтобы поплавать с его помощью. Эта «мелочь» — негласный владелец «Руна», будь оно проклято. У тебя, конечно, тоже ничего нет об этом в твоих мозгах? На хрен ты нужен мне с такой службой. Можешь быть свободен. Совсем свободен.

Калаян хватает ртом воздух, собираясь что-то сказать, но Артур Нерсесович указывает ему рукой на дверь.

— Вон! — почти кричит он.

Елена, находящаяся на террасе, слышит крик мужа, а потом видит Армена Калаяна, почти бегом идущего по ступенькам в сад. Сердце ее замирает. Она видела, что Артур Нерсесович приехал с приема не в духе, но, конечно, ни о чем не спросила его. С тех пор как она не участвует в делах фирмы, он вообще никогда не говорит с ней о работе.

И все же она решается и идет к его кабинету. Постучав, входит. Он сидит за совершенно пустым столом и курит трубку.

При виде Елены лицо его смягчается, он поднимается ей навстречу. Она и раньше-то была редкая гостья здесь.

Женщина садится в то же кресло, где только что бесславно закончилась карьера Калаяна.

— Ты чем-то огорчен? — спрашивает она. Аджиев понимает, что она слышала его крик и

видела убегающего Армена. Но он совершенно не собирался посвящать ее в свои взаимоотношения со служащими.

— Ах, ерунда, — отмахивается он, любуясь ею. — Тебе замечательно идет быть беременной. Ты стала еще лучше.

Она опускает голову и краснеет. Он не скажет ейничего, но она должна, обязана сказать. Ведь она понимает, что людей, владеющих секретами фирмы, просто так не выгоняют.

— Арт, — произносит она очень серьезно, — если тебя чем-то не устраивает Армен, договорись с ним по-хорошему.

— Ну, конечно, моя радость. — Он подходит к ней, берет и целует ее руку. Новое, подаренное им недавно кольцо с колумбийским изумрудом украшает ее длинный тонкий пальчик. Камень на свету брызжет зелеными искрами.

— Прелестно, — замечает Аджиев, рассматривая перстень. — Оттенки свежей зелени необыкновенно подходят к твоей коже. Тебе надо заказать в Париже шелковый наряд в этих тонах.

Мотя возится со своими любимыми гардениями, растущими в больших горшках у него на подоконнике в спальне. Подрезает сухие листья, разрыхляет землю, поливает водой, пропущенной через очиститель, удобряет.

Это его маленький садик, приносящий ему радость и успокоение. Он даже разговаривает с цветами.

Сегодня Мотя никуда не собирается. Вчера в доме одного известного актера он допоздна играл в бридж, потом спал до обеда.

Мотя решает устроить себе день отдыха. Он даже выключил телефон. На проигрывателе крутится его любимая музыка: он слушает «Кармен» в итальянской записи с Пласидо Доминго и буквально млеет от счастья.

Толстенькие ляжки оперных певцов всегда необыкновенно возбуждали его. Мотя не любит балета, слишком уж там все эфемерно, воздушно, а он

любит дородную мужскую плоть, может быть, еще и потому, что сам худощав не в меру. Но зад у него ничего... Мотя вертит перед зеркалом округлой попкой, затянутой в розовое облегающее трико. Сколько, однако, поклонников у его задницы. Мотя устал от них. У большинства из них половой вопрос торчал в башке наподобие раковой опухоли. А он не принадлежал к такого рода озабоченным типчикам. Он презирал бесконечную жеребятину и болтовню о плотском. Это еще было бы простительно в пубертатном возрасте, но для солидного мужчины — дурной тон. Однако, с другой стороны, претили ему и всякие общественные путы и условности, он видел в сексе путь обретения человеческой индивидуальности, а в бесплодном подавлении его — больше зла и боли, чем в естественном следовании своим влечениям.

Мотя Шклявый был вообще-то философ и большой оригинал, да иначе и быть не могло, в противном случае дорожка в те великосветские дома и богемные салоны, где он блистал, являясь всеобщим любимцем, была бы для него закрыта.

Мотя как раз приступил к опрыскиванию листьев гардений из пульверизатора, наслаждаясь тонким ароматом цветов, как в дверь позвонили.

Он никого не ждал, но, видимо, опрометчиво зажженный и оставленный им свет в окнах кабинета, выходящих на улицу, выдал его.

Было уже где-то около семи вечера. Беззаботно проведенный день грозил окончиться какой-нибудь занудной болтовней, а то и докучными приставаниями. Мотя был ветреным, как юная дева, и не любил долгих привязанностей, хотя всякий раз как-то так ухитрялся расставаться со своими любовниками, что они продолжали сохранять дружеские от-ношения. Он был исключительно деликатен в той сфере, которая касалась чувств.

Мотя осторожно приблизился к двери, не включая света в прихожей, бесшумно открыл первую, деревянную, на большом панорамном экранчике глазка отразился незнакомый ему молодой привлекательный мужчина, очень прилично одетый.

Хозяин квартиры аккуратно прикрыл деревянную дверь и задумался. Всякая встреча с незнакомым человеком сулила приключения, а Мотя приключений не любил.

Звонок зазвонил настойчивее. В той же мере, в какой Мотя опасался приключений, он был любопытен. Следовало хотя бы спросить этого молодца, не ошибся ли тот квартирой? Он накинул халат и, таки включив переговорное устройство, вежливо поинтересовался, кто нужен пришедшему.

Ответ вселил в Мотю уныние: неизвестный пришел именно к нему по рекомендации Звонарева.

Пришлось открыть дверь и впустить его в квартиру. Мотя неплохо относился к Звонареву, однажды тот вполне бескорыстно помог ему и вообще не имел привычки доставать его никакими просьбами. Так что если уж он прислал кого-то, значит, дело было неотложное.

«Паспорт», — решил Мотя, но с порога вести разговор было неудобно, и он пригласил гостя на кухню, которая выглядела у него вполне по-европейски.

Молодой человек с удовольствием огляделся. Кухня отличалась комфортом и к тому же была со вкусом оформлена.

— Красиво у вас... — искренне похвалил гость обстановку.

— А я хотел извиниться, что принимаю вас здесь, да еще в халате, — потупился Мотя.

— Вот маленький сувенир от меня с Семеном. — Молодой человек достал из пакета и положил на стол коробку с баснословно дорогим французским коньяком. Коньяки были слабостью Моти — так сказал Семен. Затем продолжил: — Извините, я не представился: Федор Артюхов.

— Очень приятно, — слегка усмехнулся хозяин, оценив презент и сообразив, что начало обещает не столь короткую беседу.

— Кофе желаете? — предложил он.

Федор согласно кивнул и попросил разрешения закурить. Мотя сам не курил, но отказывать в просьбе гостю не стал. Он занялся приготовлением

— Семен говорил мне, что вы коллекционер, — заметил Федор- — У меня в Москве есть еще знакомый, который занимается коллекционированием

— Кто же это? — откликнулся Мотя, выключив

— Господин Збарский, — бросил Федор. Такое начало разговора он придумал заранее.

— Вот как? — Мотя всплеснул руками. — Петр Петрович? Я прекрасно его знаю.

— Возможно, мой будущий тесть... — скромно

сказал гость.

— Да, да, у него же есть приемная дочь, — затараторил Мотя. — Я слышал, но не видел ни разу. Наверное, прелестная девушка?

— Я полностью пропал, — засмеялся Федор. Глаза у Моти довольно блестели. Он любил

людей, которые принадлежали хоть каким-то концом к его кругу- Но этот Артюхов, где-то он слышал эту фамилию, с чем-то она ассоциировалась у него. С чем? Или — с кем? Боже мой, Мотя вспомнил: погибшая «бригада» Лесного, разговор в сауне, где

323были он, Звонарь и Зяма. Артюхов искал, к кому приткнуться... Кто-то просил за него? Зяма, что ли? Неужели это тот самый Артюхов, кажется, у него есть кличка — Стреляный... Мотя не знал, стоит ли ему проявлять свою осведомленность. Судя по виду гостя и его предполагаемой женитьбе, он неплохо устроился.

Мотя насыпал кофе в джезву, залил кипятком и поставил на противень с песком, подогреваемым электричеством.

— Вы любите с сахаром? — спросил он, скрывая волнение.

— Да, пожалуй, — откликнулся Федор. Он как раз думал о том, что именно знает о нем хозяин.

А Мотя колдовал над джезвой, слегка подсыпая в поднимавшуюся кофейную шапку смолотый в пыль миндальный орех. Он был гурманом.

— Понимаете, — начал Федор, — жизнь складывается так, что мне и моей будущей жене придется уехать. И я хотел бы здесь целиком положиться на вас. Паспорта, визы — это, конечно, главное, но еще мне нужен совет — куда лучше нам скрыться.

— Большие неприятности? — спросил Мотя, ожидая краткого ответа, потому что на эти темы в их среде не принято было распространяться.

Но Федор неожиданно принялся подробно рассказывать ему об истории убийства Крота, о Миро- I не и его компании, о недавнем нападении на него людей Зямы Павлычко.

От того, что говорил ему гость, Мотя забыл про кофе, и тот чуть не убежал у него. Откровения Ар- .] тюхова привели его в состояние шока. Он никак не ] ожидал, что жестокое убийство Кротова дело рук Мирона и компании.

— Но позвольте... — вставил наконец реплику

ошеломленный Мотя. — Ведь говорят, что это некто Аджиев подстроил взрыв машины Крота?

— Я работаю теперь у Аджиева, — ответил Федор. — А потом, Крот ясно сказал мне: «Мирон...»

— Вы работаете у Аджиева?.. — Мотя замолк, окончательно потеряв дар речи. Он суетливо разлил кофе по чашкам и сел напротив Федора, смотря на него почти с благоговейным ужасом.

— Да, пришлось, но это особая история... — Здесь Федор решил напустить туману.

— А Шиманко? Вы знаете его? — спросил любопытный Мотя.

— Знаю. А что? — Глаза гостя смотрели испытующе.

Мотя немного растерялся. Вопрос был слишком прямой. Но подобного же ответа на него он не мог дать. Аджиев, Шиманко, Левочкин — эти фамилии для него сейчас связывались в одну цепь. По своим каналам он имел достоверную информацию о том, насколько сейчас тесно сплеталась эта цепочка. Шиманко хотел контролировать дела Аджиева, а Левочкин закидывал сеть на них обоих. Аджиев оказывался пока самым слабым звеном: он наверняка не догадывался о маневрах Левочкина и о роли Генриха Карповича в этой сложной игре.

К Аджиеву у Моти подходов до сих пор не было. Лишь однажды он кое-что продал насчет него за немалые деньги — и кому? Лесному, который жестоко поплатился за свой интерес к делам Артура Нерсесовича, так, кажется, его зовут... А теперь перед ним сидел человек, который имел прямой выход на всесильного миллионера. И он, похоже, также участвовал в какой-то запутанной операции с неизвестным исходом. Мотя решил проигнориро-вать его прямой вопрос, но молчание затягивалось, и тогда он неопределенно сказал:

— Вы как-то уж чересчур рискуете... Стоит ли? Паспорта я вам, разумеется, сделаю и посоветую, куда лучше уехать. Здесь я действительно спец...

— Но я-то как раз слышал, что у вас широкие интересы... — в тон ему ответил Федор.

Мотя быстро взглянул на него, а Федор продолжил:

— Аджиев чрезвычайно щедрый человек, но он не любит, когда его загоняют в угол...

— Кто же это любит? — засмеялся Мотя, поняв, что главное сказано. — Наверное, вашему хозяину можно помочь. Мне надо посоветоваться,^поговорить. Сам-то я что! Коллекционер, любитель искусства. Даже посредником в таких конфиденциальных делах не могу выступать. Я и разговаривать об этом не стал бы ни с кем, если бы вас не прислал Семен. Вы через недельку позвоните. А пока давайте все-таки пить кофе и расскажите мне, к какому сроку вам нужны паспорта.

Раздольский прилетел лондонским рейсом в аэропорт Шереметьево-2 холодным и сырым вечером. Кутаясь в легкий плащ, он получил багаж, прошел таможню и вышел в зал. Его никто не встречал. Нет, не такими он представлял себе и свой вояж в Англию, и свое возвращение.

Он приехал к руинам, еще не полностью отошедший после кошмарного подвала и своего чудесного спасения. Даже любимая им Англия не смогла развеять его хандру и предчувствия нелегкой жизни в Москве. Похоже, он потерял все: положение, состояние, любимую женщину. Следовало начинать

Все заново. Оставались друзья, на них-то и была одна надежда.

Аджиев должен оставить его в покое. В конце концов, вся ответственность за эту историю делилась поровну между ним и Еленой. Женщина была даже смелее и решительнее. Почему-то Ефрем Борисович в отдалении от нее все больше и больше ощушал себя жертвой. Да, вот именно, он стал жертвой: ее красоты, ее неутоленной страсти и желаний.

«На этом месте мог оказаться кто угодно, — рассуждал он, — но подвернулся я, и она полюбила

Раздольский не замечал, что своими рассуждениями он унижает себя, низводя до положения простого статиста, которому не по таланту выпало сыграть заглавную роль.

Он ничего уже не хотел, кроме как спокойно пожить на своей даче вместе с любимой собакой, пить чай с соседями, болтать о ничего не значащих пустяках, а по утрам ездить на работу и не бояться за свою жизнь, не прятаться по дворам и подъездам, не оглядываться на всякого идущего позади человека.

Он взял такси до своей квартиры на Патриарших прудах и только в машине вздохнул свободно впервые за этот месяц, потому что и в Англии его не отпускали тоска и беспокойство, как будто кто-то все время гнался за ним по пятам.

Ничто в последнее время не радовало Мирона Львовича. И даже в своем кабинете в «Золотом РУне», который он обустраивал с такой любовью, Витебский не чувствовал привычного комфорта.

Зеркало отражало его бледное лицо с дряблымимешочками под глазами, и он понимал, что устал, пора бы устроить отпуск, но никак не мог оторваться от Москвы. Ему казалось: отъедь он куда-то на время, и его место рядом с боссом будет тут же занято. Оно и сейчас уже почти не принадлежало ему. Ненавистный интриган, секретаришка Яков Захаров теперь постоянно вертелся рядом с Шиман-ко, так что Мирону Львовичу доступ для личных бесед с начальником был намертво перекрыт.

Сам же Генрих Карпович его к себе не вызывал. Он целиком сосредоточился на новом изобретении своего поднаторевшего в аферах ума — на фонде. Пробил для него шикарное помещение в центре Москвы и пропадал там целыми днями.

Некогда процветающее «Золотое руно» хирело на глазах. Меньше стало появляться авторитетной публики, знаменитый ресторан отдавал запахами второразрядного шалмана, за картами собиралась какая-то сомнительная шваль, разболталась обслуга, а охрану почти целиком перетянул в новое помещение Шиманко.

Не радовало его и то, что пришлось вдрызг разругаться с Зямой Павлычко после неудачной акции последнего в отношении Стреляного. Это была чистая самодеятельность самолюбивого Зямы и его людей, закончившаяся тремя трупами и одним без вести пропавшим.

Федор после этого исчез, и непонятно было, знает ли он, чьих это рук дело. Но Мирон Львович уверен был, что знает. Иначе не пропал бы четвертый охранник, из которого и вытрясли, конечно, нужные сведения.

Мирон чуть ли не в кровь разбил морду Зяме, потому что почти ежедневно Шиманко справлялся у него, не появился ли Федор и нельзя ли как-то

связаться с ним, а Витебскому нечего было ответить боссу, тон которого становился все жестче.

Но и появление Федора не сулило Мирону Львовичу ничего хорошего. Тот наверняка все выложит Шиманко о нападении на него, как он однажды высказался про слежку. И тогда... Витебский боялся даже загадывать, что тогда произойдет. Он окончательно убрал Зяму в тень, оставив за ним обязанности надзирать за сбором привычной дани с кон-, тролируемых ими коммерческих структур, наказав, чтобы тот поменьше вертелся в «Руне».

А сам вместе с Костиком изо всех сил пытался поддерживать едва тлеющий огонек респектабельности и порядка в их заведении.

Вот сегодня с утра он с подачи Костика взял на службу двух новых охранников, один из которых оказался бывшим гэбэшником. Шиманко будет доволен, он недавно предупредил Мирона Львовича, что от блатных надо постепенно освобождаться.

Высоко теперь взлетел босс. Скоро прежним дружкам и руки не подаст, ошивается днями в правительстве или в администрации Президента. Что ж, отмывая такие бабки, и сам становишься чистеньким. А там, глядишь, сунул «зелененьких» на какую-нибудь задристанную партийку, и ты — депутат. Сидишь с умным видом в креслах, голосуешь, помощники суетятся, свора писак тянут микрофоны: «А что вы думаете о бюджете?..»

Тьфу... Мирон Львович сплевывает в сердцах, представив такую картину. Но Шиманко обязательно нарисуется подобным образом. Слово «истеблишмент» — для него звучит заманчивее, чем миллион баксов, тем более что впихнуться в эту касту стоит гораздо дешевле.

Невеселые раздумья Мирона Львовича прерывает звонок босса, который опять интересуется Федо-ром, и тогда Мирон Львович набирается храбрости и спрашивает, не нужен ли лично он Шиманко. Но тот отрезает, что нужен лишь вместе с Артюховым.

«Убить, что ли, мне этого Зяму?» — с отвращением думает Витебский и понимает, что окончательно лишился расположения Генриха Карповича.

Он зовет Костика, накручивает его против Пав-лычко, требует, чтобы они вдвоем разбились, а разыскали этого уголовника. Но в -душе понимает: бесполезно. К аджиевским владениям у них подходов нет.

Артур Нерсесович в торжественной позе римского патриция сидит за столом. Перед ним->^ две магнитофонные кассеты. Ни один мускул на его лице не выдает то чувство ликования, которое бушует у него внутри.

Федор, сидящий напротив, молчалив и тоже невозмутим. Понимает ли этот мальчишка, что он добыл для него? Артур Нерсесович скользит по нему взглядом, но, похоже, выдержки тому не занимать. Этот черт хоть и уголовник, но с большим достоинством. Не хотел бы Артур Нерсесович иметь его во врагах.

— Ты сделал большое дело для меня... — говорит Аджиев. — Здесь такие переговоры, которые открывают мне все их планы.

Федору необязательно знать, какие это планы. Но он понимает, что хозяина взялись убрать по-другому, когда не получилось просто убить его.

— Фирма туфту не гонит... — смеется он.

— Как только ты вышел на них, этих людей? — пристально смотрит на него Аджиев. — Уж не те ли это голубчики, чьи видеокассеты и пленки мы взяли в сейфе Лесного?

— Может быть, может быть, — замечает Федор улсе серьезно. На эту тему он распространяться не

собирается.

Аджиев понимает это и меняет направление разговора.

— Они остались довольны вознаграждением? —

спрашивает он.

— Вполне. И я тоже.

— Да ты у меня скоро будешь миллионером, — усмехается Артур Нерсесович. — Что ж, ты заслужил. Я зря денег не плачу.

Федор выходит от него и сталкивается в саду с Еленой, которая, видимо, только что вернулась из города. На ней легкое короткое пальтишко цвета кофе и такая же маленькая шляпка. Она видит Федора и тут же подходит к нему, не здороваясь, сразу же говорит шепотом:

— Вы не знаете, есть слух, что Ефрем Борисович

При этом щеки ее бледнеют, а глаза смотрят

просяще, жалобно.

— Уточню, — бросает Федор. — Да вы не волнуйтесь так. Постараюсь сегодня же узнать.

Елена идет к дому, навстречу услышавшему, что она возвратилась, мужу. Раненая птица, которой уже никогда не суждено взлететь.

Федору жаль ее, но он почти уверен, что Раз-дольский окончательно решил порвать с ней всякие отношения. Страх перед Аджиевым перевешивает у него все другие чувства.

Он думает о Светлане и не может представить, как бы она поступила в подобной ситуации. Но, слава Богу, он не Аджиев, хотя за измену... Нет, Федор не способен додумать дальше. Вот ведь даже Артур Нерсесович простил жену. Только простил ли?

Федор приближается к воротам, где он оставилсвой автомобиль. Ему ужасно хочется заехать в «Руно». Теперь туда в охрану устроились по липовой рекомендации Колян и Сашка. Сам Мирон взял их. По их рассказам, там бардак и запустение, постоянные распри между Зямой и Витебским, а Шиманко в «Руне» почти не появляется.

Уж, конечно, Зяма взял много на себя, когда «наехал» на него. Он навестит их, обязательно навестит, когда там не будет Павлычко. Наверняка Шиманко не раз спрашивал о нем — вот почему Мирон и бесится. Но пока заезжать в «Руно» рано. Пусть господин Витебский получше осознает, кого они потеряли в лице Федора.

Он решает не возвращаться в город, а прямо с кольцевой выбраться на Рязанское шоссе,л чтобы заглянуть к Игнату с его постояльцами. Он давно не навещал старика, а ведь ему скоро понадобятся его «игрушки». Свою просьбу и пожелания он уже передал через Мишку в ту роковую ночь.

Вечером же он вернется в город, и тогда можно будет заняться просьбой Елены, хотя нет ничего проще ей самой набрать телефонный номер квартиры или дачи Раздольского. Боится. Его приговор явится для нее окончательным крушением всех надежд. А в том, что так будет, Федор не сомневается.

После обеда с женой, за которым Елена выглядит чрезвычайно рассеянной, Артур Нерсесович собирается на встречу с банкиром Левочкиным.

Он, конечно, заметил состояние жены, но не хочет лишними разговорами перебивать свое бойцовское настроение. Кассеты с записями бесед Ле-вочкина с Шиманко, а также некоторых разговоров Шиманко у себя в новом офисе, которые так удачно и вовремя принес ему Федор, раскрыли перед Арту-

ром Нерсесовичем все их планы по поглощению его дела, по взятию его финансовых операций под свой контроль. Теперь Аджиев вооружен против них и не пойдет ни на какие заманчивые компромиссы, которые предложил ему Шиманко. А он ведь даже колебался, не принять ли ему некоторые, весьма выгодные на первый взгляд идеи. Теперь теневая подоплека их охоты на него раскрылась перед ним. Он будет тянуть время, а потом нанесет удар сам. У него есть и свои связи в правительстве, которые помогут ему без всяких аукционов получить преимущественное право для приватизации намеченного им химкомбината. И уж, конечно, он не отдаст его в управление людям Шиманко. Для этих целей у него уже есть на выбор солидные иностранные фирмы. Тревожным, однако, было то, что Левочкин откуда-то узнал о его планах купить телеканал. Артур Нерсесович терялся в догадках, кто мог бы продать и эту сверхсекретную информацию прыткому банкиру. Ведь об этом проекте знало считанное число доверенных лиц.

Аджиев целует жену и обещает ей вернуться пораньше.

«Она скучает, — думает он, — в сентябре нам нужно обязательно уехать за границу».

— Подумай, — обращается он к ней уже на выходе, — по каким странам тебе хочется попутешествовать. Что-то мы засиделись в Москве.

Этот вечер показался Елене самым длинным в ее жизни. Знать, что он в Москве, рядом, и в то же время не иметь возможности поговорить с ним, коснуться его рукой, прижаться, ощутить на губах ответный поцелуй. Какая это была мука!

Елена сидела на террасе в молчании и одиноче-стве. Странно, как она замечала все, что творится вокруг, несмотря на то, что видела перед глазами только его лицо. Она знала, что опять пошел дождь, слышала его шелест и стук капель по кровле, чувствовала, как его свежий прохладный запах пробивается сквозь запах флоксов и табака на клумбе под окном. Ей было слышно тиканье маленьких часов на тумбочке, видны пушистые мелкие бабочки, спрятавшиеся от дождя и кружившие высоко под потолком вокруг лампы.

В ней проснулось чувство, которого она еще никогда не испытывала, оно наполнило ее всю: в глазах, в лице, даже в позе ее тела появилась необычная мягкость, материнская нежность, ей хотелось нянчить и утешать его, пережившего столько всего ужасного, утешать долго-долго'чсак свое дитя... Но, может, это просыпалось в ней настоящее материнство?

Елена прижала руки к полной, набухшей груди и чуть не заплакала.

Какие-то птицы, несмотря на дождь, затянули во фруктовом саду вечернюю песню. Удивительно, они поют, как будто ничего не случилось. А ведь если она рассталась с ним навсегда, свет для нее померкнет. У нее вдруг появилось странное, пугающее ощущение, что когда-то, в прошлой жизни, она уже переживала разлуку, и тогда сердце ее не выдержало.

Значит, так суждено, сказала она себе, надо смириться. Нечего обнадеживать себя пустыми надеждами на невозможное счастье.

Вошла горничная, и она попросила ее погасить свет и зажечь свечи в высоких бронзовых подсвечниках.

Свечи горели ровно, язычками желтого пламени побеждая уходящие сумерки; их мягкое сияние на-

полнило помещение живыми, теплыми тенями, а ночь за окном стала еще черней и беспросветней.

В половине десятого ей позвонил Федор и сообщил, что Раздольский действительно возвратился из Англии.

— Он живет на даче, — сказал Федор и попрощался с ней.

Елена хотела спросить, давно ли он в Москве... Но в трубке слышались уже короткие гудки. И она поняла: хорошо, что не узнала этого. Незнание давало отсрочку приговору, который, как чувствовала женщина, уже вынесла ей судьба.

В десять часов приехал Артур Нерсесович, но Елена уже поднялась к себе и решила притвориться, будто легла спать. Но муж и не сделал попытки зайти к ней. Он сразу же заперся в кабинете, а это было знаком сильного возбуждения.

«Наверное, у него не удаются дела, — сквозь подступающий сон думала Елена, — а он не привык проигрывать. Пусть все идет прахом, пусть я стану нищей, бездомной, пусть вернется моя молодость, хоть так...»

— Какие впечатления? — спрашивает у Генриха Карповича Левочкин.

Они сидят в его личных апартаментах в офисе возглавляемого им банка. Помещение отделано черным деревом, и мебель такая же. Лишь немногочисленные функциональные светильники в стиле модерн слегка оживляют эту мрачную огромную комнату. Окно задернуто жалюзи, а с улицы не раздается ни звука, хотя за стенами дома оживленная магистраль. «В такой обстановке чувствуешь себя вне пространства и времени. Да еще с таким капиталом», — думает, вздыхая, Шиманко. — Полагаешь, нам удалось оседлать этого жеребчика? — вновь говорит Левочкин.

Только что они отобедали с Аджиевым в одном из ресторанов Центра международной торговли. Почти четыре часа иезуитских разговоров, скольжения по тонкому льду, намеков, обещаний. Каков же итог? Нюхом прожженного авантюриста Шиманко чувствует, что их номер не прошел, но, кажется, Левочкин другого мнения. *

— Я думаю, — осторожно начинает Генрих Карпович, — что на него придется потратить еще немало сил.

— Лишь бы не денег, — смеется Левочкин. — Конечно, он осторожен. Восточная психология. Ты рассказывал об этой его забаве — казни «свиньей». Я навел справки. Это действительно нечто запредельное...

Шиманко внутренне сжимается, прокручивая в памяти подробности их беседы за ебедом. Его насторожил один момент: собеседник как будто бы наперед угадывал их предложения, потому что на каждое у него имелся вполне конкретный и разработанный ответ. Ответ — отказ, в общем-то. Или он заранее разгадал их игру, и тогда он — финансовый гений, великий игрок бизнеса. Или — помогли ее разгадать...

— Тебе не кажется, — задумчиво спрашивает Шиманко, — что он знает о наших планах больше, чем ему следовало бы знать?

— Вот! — восклицает Левочкин, глаза его вспыхивают. — Этого я ждал! Значит, у нас возникло одинаковое ощущение. Значит, это не случайность!

— Что же тогда? — недоумевает Генрих Карпович.

— Ты и разберись, — в приказном тоне говорит ему Левочкин. — В конце концов, это сотрудниче-

ство больше на руку тебе, чем мне. Ты же слышал, я не приручаю соперников, а... — Он умолкает.

— Да, да, — бормочет Генрих Карпович, — если акция прекрасна, то жертвы — ничто. Это я слышал. Тебе бы возглавлять какие-нибудь террористические бригады, вроде «черных пантер».

— А что?! — оживляется Левочкин. — Я ведь тоже борюсь, меня ведет идея умножения капитала. Неплохая идейка, а?

— Ладно, не заводись. Я — старый принципиальный хрыч, боролся за эту идею при пяти вождях, но тихо, Григорий, тихо, понимаешь? Деньги делаются в тишине. Так же, как в тишине и в тайне собираются досье на противника. И здесь, похоже, Аджиев нас переиграл.

Его выкинули, как использованный кондом.

Сколько сил отдано этому тирану! С 91-го года он, Армен Калаян, пахал на него денно и нощно, помогая приумножать его влияние и бабки. Без отпусков и выходных. Лишь пару раз за все эти годы ему удалось вырваться на отдых за границу. А так — мчался по первому зову, сколько интриг раскрыл, сколько врагов обезвредил!..

Армену сейчас неохота представлять эту череду трупов, по которой пролегла дорожка, вымощенная им для хозяина. Но что было, то было.

Дважды, между прочим, покушались и на него. Но он не дрожал за собственную шкуру, всякий раз помня об интересах Аджиева.

А теперь вот — отставка. И не боится, дьявол, что понесет оскорбленный Армен его секреты в прессу или конкурентам.

Не боится, а зря. Не такие уж и длинные у негоруки, чтобы достать его, Армена Калаяна. Есть ребята покруче Артура Нерсесовича.

Армен хорохорится, пытается сохранить лицо, хотя бы перед самим собой, но в душе ему безумно жаль потерянного места и тех немалых доходов, которые оно приносило. Он избаловал своих домашних большими деньгами. Теперь попробуй закрой пасть толстой, вечно ноющей, постылой жене, с потрохами съест, все, что обложено, спустит за год, а то и за полгода.

Роза Гургеновна — ночной кошмар Армена. Одна радость была, что скрывался, загуливал. Теперь фиг загуляешь. Девкам деньги нужны. Уж на что Марина была привязана к нему, ничего не требовала, не просила, а ведь и к ней с пустыми руками не ходил. Но вот нет и Марины...

Армен осторожно прощупывает почву насчет работы среди бывших сослуживцев, но не узнает ничего утешительного: у солидных фирмачей и банкиров такие места давно заняты и в одночасье не освобождаются, а идти служить в конторы типа «Рога и копыта» — значит погибнуть, дисквалифицироваться окончательно. Оттуда уже никуда не прыгнешь, кроме как за решетку либо на кладбище. Две недели проходят для Калаяна в удручающем безделье и бесцельных метаниях из города на дачу и обратно. Однажды он даже чуть не сорвался к Ад-жиеву, чтобы с покаянием попроситься обратно. И только то, что он был уже довольно сильно пьян, остановило его. Он вообще втянулся потихоньку пить в одиночестве, запершись у себя в комнате и включив телевизор, который раньше никогда не смотрел. Но от того маразма, который изливался с экрана, и в самом деле можно было спиться.

Роза Гургеновна, время от времени подслушивавшая под дверью, пугалась его хохота, перекрики-

вающего звуки какого-нибудь боевика, сериала или рекламы. Политические же передачи Калаян перекрывал отборным матом.

Надо было срочно что-то предпринимать, и Роза Гургеновна решилась. Однажды на даче, за завтраком, а завтракал Калаян исключительно один, она робко сказала ему, что им давно интересуется предприниматель, с которым она познакомилась на дне рождения жены известного депутата Лесмонского.

Армен пребывал в жутком похмелье. Вчера он под нелепый сериал «Женщина-врач», а потом под фильм о мафии в Гонконге выхлестал полторы бутылки водки. Сегодня его спасти могло только пиво, но пива на даче не оказалось и послать за ним было некого. Сесть в таком состоянии за руль он опасался. Слова жены окончательно вывели его из себя. Минут тридцать он кричал, что не с ее куриными мозгами устраивать его на работу и так далее в том же духе, закончив тем, что он не собирается ишачить на молекулярном уровне.

Роза Гургеновна безропотно выслушала все определения в свой адрес, а потом еще более робко возразила, что Генрих Карпович Шиманко не похож на молекулу. Сам депутат Лесмонский буквально пресмыкается перед ним, а член президентского Совета Наддухов просил оформить его среди учредителей нового фонда, который затеял Шиманко.

Калаян почувствовал, что почва уходит у него из-под ног. Прямо на глазах у жены он залез в бар и выпил стопку водки. Вся эта история показалась бы ему вполне комедийной, если бы он не видел ее тайных пружин и побудительных мотивов, которые двигали ее главным участником. Лесмонский, Шиманко, Роза Гургеновна, жена его, Армена Калаяна, служащего у Артура Аджиева. Шиманко, Аджиев, выгнавший его как раз из-за Генриха Карповича; коего он оценил мелочевкой. И неверно оценил.

— Что же предлагает мне господин Шиманко? — спросил Армен, весь кипя от ярости.

— Да ты бы поговорил с ним сам. У меня ведь куриные мозги, — надулась жена.

Не обратив внимания на ее слова, Армен в задумчивости вышел из-за стола и снова заперся у себя. Теперь он по-настоящему наведет справки об этом типе. Продавать Аджиева можно было только тому, кто способен обеспечить защиту осведомителю. Так и никак иначе. Слишком хорошо знал он методы и характер бывшего хозяина.

Когда секретарь докладывает утром, кто ему звонил, и Генрих Карпович среди других фамилий слышит фамилию Калаяна, надежды, опасения, радость — все эти чувства мгновенно покидают его и на их месте образуется огромная пустота.

Теперь, даже если он в чем-то и сомневался, затеяв двусмысленный флирт с его женой, Калаян своим звонком подталкивает его к неизбежному выбору.

В конце концов, Аджиев уволил его, а Роза Гур-геновна провела свою партию. Калаян свободен и волен поступать так, как ему хочется. По обстоятельствам. Он, Шиманко, предлагает ему работу. В этом нет ничего предосудительного.

Шиманко именно так убеждает себя, потому что в глубине души боится Аджиева. Но признаться в этом себе никак не желает. Он совершенно не уверен, что Левочкину удастся сломить отрицательное отношение Китайца к сотрудничеству с ними. Да он бы и сам на его месте не торопился сдавать позиции новоявленным партнерам. Дела Аджиева идут блес-

тяще, его можно было бы взять шантажом, но у них нет на него никаких компрометирующих материалов.

Он просит соединить его с господином Калая-ном и, пока секретарь Яков Захаров разыскивает того сначала по дачному, а потом по московскому номеру, размышляет над тем, во сколько же им обойдется сотрудничество с бывшим начальником секретной службы Аджиева.

Мирон все-таки получил доступ к боссу. Тот наконец-то сам вызвал его, но, вопреки ожиданиям Витебского, о делах в «Золотом руне» не спросил ни слова. Из чего Мирон Львович заключил, что Шиманко окончательно потерял интерес к их общему детищу. Он неожиданно принялся расспрашивать Витебского о том, какие тот видит каналы для получения конфиденциальной информации, ну, допустим, на предполагаемого партнера. При этом он не указывал ни фамилии, ни общественного веса этого самого партнера.

Шиманко разглагольствовал, сидя в кабинете своего нового офиса, а Мирон, с тоской оглядывая обстановку, думал о том, что босс и здесь неплохо устроился, а ему, конечно, предназначалось выполнять всю черновую работу, да еще без определенного адреса.

— Так не пойдет, — хмуро перебил он Генриха Карповича. — Я не могу заниматься делами типа «пойди туда, не знаю куда»... Выражайтесь, пожалуйста, яснее...

— Яснее некуда, — насмешливо сказал Шиманко, — мне нужен человек или человеки — все равно, которые могли бы предоставить мне записи переговоров, например моих с господином Левоч-• киным. Занимается же этим кто-то в Москве? Кто? Соображаешь, Мирон?

Витебский остолбенело смотрел на него, все-таки ничего не соображая.

— То есть вы хотите сказать, что вас кто-то засек, и вы хотите... — неуверенно начал он.

— Да, именно так, — подтвердил Шиманко. — И сведения эти мне нужны срочно. Потряси свою публику, Мирон. л

Мирон едва не огрызнулся, что публика эта такая же его, как и самого Генриха Карповича, но прикусил язык, думая со злорадством, что вот и понадобилось Шиманко «Золотое руно».

Уже прощаясь с ним, босс опять спросил про Стреляного, чем окончательно испортил настроение Мирону.

Вернувшись к себе, Витебский позвал Костика и Павлычко, и уже втроем они принялись обсуждать задание босса. Сошлись на том, что кто-то даже из «Золотого руна» вынес для Крота сведения о переговорах Раздольского с Купцовым, а потом с Мироном и Костяком, — значит, где-то совсем рядом вертелся этот человек.

Ходили слухи и о том, что имел и погибший Лесной компромат на тех, у кого вымогал немалые деньги, пока не нарвался на Китайца.

Мирон потребовал список всех тех служащих, кого «вычистили» из «Руна» после истории с Кротовым. Они корпели над ним полдня, просеивали каждую фамилию, пытались вычислить хоть какие-то связи с «авторитетами» вне «Руна». Стойкой картины не получалось. Тогда они пошли по другому пути: начали обсуждать посетителей. Но здесь контингент был настолько весомый, что даже малейшее подозрение требовало доказательств или улик.

— Если среди клиентуры копать начнем, — сер-

дито сказал Костик, — всех потеряем. Станем заурядной забегаловкой для блатной шпаны.

— Но ведь кто-то продал Кроту сведения из «Руна»! — в отчаянии воскликнул Мирон.

— Что ж, придется мне, — заговорил Павлычко, по преимуществу молчавший во время их встречи. — Пошукаю по низам. Может, вылезут уши.

На том пока они и расстались.

Как давно Елена не была на вечерах в клубе! Сегодня ее вытащил сюда Артур Нерсесович, соблазнив концертом классической музыки, на котором должны были выступить артисты из Швеции и Латвии. Моцарт, Доницетти, Россини. Отрывки из опер, фортепьянная музыка.

Елена блаженствовала, наблюдая из своего кресла, насколько околдовано музыкой собрание. Она любила их всех, соскучившись по общению, ей так приятно было сидеть среди своих, даже супруг не раздражал ее.

После концерта все рассредоточились по огромному залу. Елена ловила улыбки и любопытные взгляды, устремленные на нее. Еще бы, она так давно не была здесь.

К ней приблизилась хозяйка и организатор этого вечера Алиса Стрелецкая и своим немыслимо нежным, с переливами, голосом начала говорить ей комплименты.

Но Елена и так знала, что в своем лиловом платье она выглядит потрясающе. Чуть погодя Алиса отошла, а Елена с мужем двинулись дальше, переходя от одной группы знакомых к другой. Женщина несла себя как будто в золотом ореоле своей красоты. Какой-то коротко стриженный молодой человек протянул ей орхидею. Она видела, как благосклон-но улыбнулся муж. В Артуре Нерсесовиче сегодня она отмечала даже какое-то изящество и привлекательность, не поддающиеся описанию. Только глаза его, льдисто-холодные, смотрели с настороженностью и пессимизмом.

Пока они шли к бару, Елена успела ответить на десятки приветствий и пожать множество рук. На них смотрели, как на блудных детей, вернувшихся в лоно богатой и благополучной семьи.

— Тебе идет беременность... —лукаво шепнула ей приятельница Лариса, жена президентского советника с прической под мальчика, тщетно пытавшаяся косметикой освежить старообразное, но все еще привлекательное лицо.

Дворецкий медленно прошествовал сквозь зал, приглашая гостей к ужину.

— Ты довольна? — спросил Аджиев, слегка коснувшись локтя жены.

Елена, опершись на стойку бара, смотрела в окно на сияющий, как сапфир, в свете прожекторов бассейн. Он напоминал ей Калифорнию, ее поездку туда год назад. Она ждала там в гостинице Ефрема, который обещал прилететь к ней на день из Парижа. Было ли все это наяву?

— Что? — вздохнув, переспросила женщина. — Да, я довольна, Арт.

И они вслед за другими пошли в банкетный зал.

Уже в машине, возвращаясь назад за город, она захотела сказать что-то такое, что испортило бы настроение чувствующему себя вполне счастливым мужу. Ей невыносимо было видеть его довольное сытое лицо, жирненькие щечки, нависшие над воротником рубашки и так заметные в профиль.

— Знаешь, — сказала она томно, — слава Богу, Армен, кажется, нашел себе работу. А то Роза так переживала, он ведь начал пить...

— Я рад за него, — равнодушно откликнулся муж. У него не было никакого желания продолжать этот разговор.

Она понимала это и потому продолжила сама:

— Какой-то новый, весьма перспективный фонд, поддерживаемый правительством. Все-таки ты недостаточно ценил его.

— Спасибо за информацию, дорогая. — Артур Нерсесович как-то загадочно улыбнулся и, взяв ее руку, нежно поцеловал. — Мне кажется, я действительно недооценивал Армена.

— Вот смотри. — Зяма положил перед Мироном вырванный из блокнота листок. На листке, исписанном витиеватым ЗямИным почерком, Мирон прочел пять фамилий, две из них были подчеркнуты красным. Из этих пятерых одного он не знал совсем, с тремя был знаком шапочно, но последний...

— Нет, этого не может быть, — решительно сказал Мирон Львович, имея в виду, конечно, этого последнего.

— Что не может быть? — со злостью удивился Зяма. — Я все блатхаты перетряс, к кому только не ездил, да и людей посылал, даже из бывших «куп-цовцев» кое-кого пощипал.

— Да нет, не то... — поморщился Мирон и своим длинным ногтем провел по одной из подчеркнутых фамилий. — Вот это — абсурд.

Сидевший до того Костик встал и заглянул через плечо Витебского на листок. Затем засмеялся и выразительно повертел пальцем у виска.

— Ты, Зяма, совсем охренел, — сказал он. — Да этого Шклявого надавить, говно полезет из всех дыр.

— Ну, сами ищите! — заорал Павлычко. — Мне-то чутье подсказывает, да и данные некоторые об этом говорят, что именно он или Кузя, Кузин Петька, он в гэбэ «топтуном» был, но еще с 90-го года «заблатованный». А старые связи не ржавеют. Может, он на них до сих пор «пашет», может, задание у него такое.

— Кузя тоже человек уважаемый, — рассудительно сказал Мирон. — Да, конечно, не раз здесь бывал... Постойте-ка... 4

Его как будто осенило. Он набрал номер конторы Шиманко. Подошел, конечно, Захаров, долго выспрашивал, по какому делу, но все-таки с Генрихом Карповичем соединил.

— У меня один вопрос, — поздоровавшись, угодливо говорит Мирон. — Вы не могли^бы вспомнить, кто у вас в новом помещении из наших общих друзей бывал?

Шиманко, конечно, ехидно спрашивает, нужен ли Мирону весь список, но Витебский не теряется и настойчиво говорит:

— Именно весь.

Следует пауза, а потом Шиманко начинает медленно перечислять фамилии.

Мирон постукивает пальцем по столу, слушает; наконец, видимо, Генрих Карпович умолкает.

— Все, спасибо, — благодарит Мирон. — Да, мы работаем. Кажется, успешно. Да, доложу.

Он вешает трубку и обводит глазами присутствующих. Их выжидательные лица кажутся ему сейчас отвратительными; все-таки с каким дерьмом ему, Мирону, приходится иметь дело.

— Да-а... — протягивает он и кивает на список. — Только один, но это, конечно, ничего не значит.

— Ага! — восклицает Зяма. — Я знаю, кто это.

— Подожди ты, — сердится Витебский. — Тоже

следователь нашелся, Шерлок Холмс. У Моти связи — дай Боже. Он везде бывает.

— Именно поэтому я и думаю, что это он, — заключает Павлычко.

— Паспорта он делает, я знаю, визы всякие, —

вставляет Костик.

— Ладно, Мотю я беру на себя, — заключает Мирон и видит плотоядную улыбочку на лице Зямы. С каким удовольствием он бы еще раз разбил ему морду. Конечно, Зяма думает сейчас о том, что связывает Мотю и Мирона, точнее, связывало, поскольку чопорный и ветреный Мотя ни с кем не имел долговременных связей.

«Но какие это были времена... — расслабленно думает Мирон. — Я — богатый мальчик и тратиться хотел на тех, кого люблю. Я мечтал остаться под крылышком у Шклявого, там было так тепло и уютно, а главное — много других мальчишек, покладистых, красивых и безмозглых...»

Никогда он еще не жил такой напряженной и разнообразной половой жизнью, как во времена связи с Мотей. И какой это был легкий и щедрый сводник! Именно он свел его и с Шиманко. И тогда на него обрушился поток таких прелестей, о каких он ни сном ни духом не ведал. Он жил в царстве секса. Этого не понять тем, для кото любовный акт лишь тихая обывательская спазмочка.

И вот теперь Мотя — враг? Шпион? Мирон Львович смеется, а его подчиненные не могут понять причины этого невеселого смеха.

— Сказал же, — повторяет Мирон, — Мотю беру на себя. И — ша, ребята. Займитесь делом, копайте версию Кузи, проверяйте других, а меня оставьте. Мне надо подумать. ...Еще одна из бесед, их тайных ночных бесед, когда Генрих Карпович слушает, лишь изредка задавая вопросы, а Армен говорит, подошла к концу.

Калаян знает, что именно ради этих бесед его и пригласили сюда. И хорошо заплатили — так ему еще не платил никто.

А работать ему здесь незачем. Эта фирмочка в настоящем ее виде скоро лопнет или трансформируется в другую и под другой вывеской, потому что такие аферисты, как Шиманко, в нынешних условиях непотопляемы.

Калаян рассказал ему все подробности карьеры Аджиева: о его партнерах, счетах в банках и недвижимости, о его слабых местах. Наверное, их беседы записываются, но Армену уже все равно, он уедет и очень скоро. А удар, который Шиманко с Левочки-ным нанесут по Аджиеву, будет настолько сильным, если не смертельным, что у того уже недостанет сил расправиться с предавшим его бывшим помощником.

Все-таки есть какая-то мистическая сила в предательстве. Именно она окрыляет сейчас Армена, вдохновляет вспоминать все новые и новые детали деловых секретов Артура Нерсесовича, фамилии его партнеров за рубежом, вытаскивать на свет Божий всю ту сеть мелких и крупных «жучков», которые трудятся на Аджиева по всей стране. Он говорит о подкупленных им людях в правительстве, о доверенных лицах в разных банках.

Кофе давно выпит, и выкурены почти две пачки сигарет. Армен нервничает, ему хочется поскорее освободиться от этой ноши, от своего прошлого, чтобы начать новую жизнь. Сейчас он уже уверен, что эти годы, отданные службе Аджиеву, прошли совершенно зря. Сумма, полученная от Шиманко, возбуждает его, туманит голову необыкновенными

перспективами. Он и не думал, что это так просто: получить подобную сумму. Важно теперь лишь с умом распорядиться ею, а уж он сумеет, тем более что билеты на отъезд у него в кармане. Роза, дети как-нибудь пока обойдутся без него. Им хватит. Пусть Аджиев считает, что он бросил семью.

Калаян прощается и выходит из особнячка в районе Тверской. Он приехал не на своей машине, и сейчас ему хочется пройтись по городу.

Бывшая улица Горького почти пустынна, но ярко сверкает огнями реклам и витринами магазинов, где в немыслимых позах и безумно дорогих одеяниях застыли манекены. Но почему-то и люди, попадающиеся ему навстречу, не напоминают живых, это те же куклы, у них застывшие лица со стеклянными глазами, они как будто не видят друг друга.

Армен давно не ходил по городу пешком, и теперь он понимает, что ночная жизнь в нем сосредоточена в одних лишь машинах, бесшумно мелькающих рядом, на мостовой. В них не видно людей, кажется, что они едут сами по себе, по своим машинным делам. А те, кто на тротуаре, — это лишь случайные пришельцы, которым ничего в этом городе не принадлежит, и потому они уподобляются манекенам, чтобы хоть как-то заявить право на свое присутствие в спящем тревожным сном мегаполисе.

Армен движется в сторону «Националя», но и это название, как ему кажется, ничего не значит сейчас, можно было бы снять все вывески, ведь они условны, и назвать все по-иному. Какая, в конце концов, разница, как именуется и сам город? Просто город, место, где живые — одни лишь машины. Армену страстно хочется тоже сесть за руль и перестать существовать в виде этого нелепого мешка костей, крови и мяса, который болтается сейчасздесь, занимая собой пространство, неизвестно за« чем и почему.

Он ловит на Манеже машину и называет свой домашний адрес. И только сейчас, сев рядом с водителем, успокаивается. Ему надо обязательно выпить. И дома он обязательно выпьет немного, совсем немного, чтобы хватило сил доехать до дачи. Армен должен проститься с Розой и детьми, но только так, чтобы они ничего не заподозрили, а завтра он смотается отсюда. Он затаится, пересидит, переждет тот вал катастрофы, который накроет Ад-: жиева.

Калаян усмехается, вспоминая лицо Генриха Карповича, когда тот без всякой связи с его рассказом спрашивает о казни «свиньей», которой якобы подвергает Аджиев своих врагов. От кого, интересно, он слышал про это? Уж не от Стреляного ли, блатного выскочки, который трется подле хозяина, будто его верный опричник? А Шиманко боится, ох как боится Шиманко! Армен и сам с удовольствием утопил бы в сортире эту трусливую мразь, но сегодня он — боец его стана.

Автомобиль останавливается в знакомом переулке. Армен расплачивается и выходит прямо перед закрытыми воротами в их двор. Он нажимает кнопку звонка, но вахтер, видно, спит, и тогда Армен достает ключи. Дом возвышается перед ним темной громадой, ни в одном окне нет света. Люди на дачах, за границей или просто спят. Он смотрит на часы. Около половины второго. Долго же он добирался, дурацкая затея, однако, была — пойти пешком. Но ничего, сейчас по пустынным улицам и шоссе он быстро проскочит до дачи.

Комната вахтера пуста, на столе виден недопитый стакан чая, но это не настораживает Калаяна,

этот парень живет в их же доме, в подвальном этаже, и пошел, наверное, соснуть к себе.

В квартире Армен задерживаться не собирается. Чемоданчик готов, он закинет его в багажник. Деньги, паспорт и билет на самолет при нем.

Армен достает из холодильника водку, открывает баночку селедки в чесночном соусе, садится на стул в столовой. «На посошок!» — мысленно говорит он себе. И пьет одну за другой три стопки, будто воду. Ему не хочется закусывать, но надо ведь хоть немного перебить спиртной дух на случай, если остановят.

Пора уходить. Не оглядываясь, он идет в прихожую, открывает дверь и оказывается на лестничной клетке. Все. Теперь главное — повидать жену, проститься, хоть мысленно, с детьми. Они все, конечно, спят. И он уйдет до рассвета, уйдет незаметно, оставив машину. С одним только легким чемоданчиком. Деньги ждут его в Австрии. Счет оформлен. Армену не придется ни о чем беспокоиться. Он богат, свободен и еще молод. И давно не чувствовал себя так спокойно и хорошо.

Вахтер внизу по-прежнему не появился. Армен, никем не замеченный, выходит во двор. Машина стоит под деревьями около трансформаторной будки. Наконец-то он за рулем. Надо только будет еще выйти, чтобы открыть ворота.

Автомобиль осторожно петляет по переулкам и выезжает на Садовое кольцо. Скоро этот город с его ужасными уличными манекенами остается позади. Шоссе совершенно пустынно, ехать так — одно удовольствие. Армен думает об Австрии, где он не был ни разу, а потом зачем-то вспоминает Париж, в котором побывал однажды осенью. Темную бронзу платанов, сиреневые туманы над Сеной, дворики Латинского квартала.. Его «Форд» постепенно все набирает и набирает скорость. Армен посматривает на часы и прибавляет еще, стрелка спидометра уже давно перевалила за сто, и тут Калаян чувствует, что машина перестает подчиняться ему. Она летит, совершенно неуправляемая, сама по себе, а он ничего не может поделать с ней. Холодный пот выступает у него на висках, тормоза отказали, он это понимает совершенно отчетливо. «Но почему, почему?» — чуть не кричит он, и тут же все становится ясно. В голове все смешалось, он потерял самообладание, он обречен.

Впереди мост. «Форд» взлетает на его неровное покрытие, выезжает на встречную полосу и, разбивая парапет, медленно падает вниз, или это только так кажется Армену, ведь сейчас он как будто видит эту картину со стороны. Себя в медленно падающей машине. Словно в кино. Это его последнее видение перед тьмой.

Когда же это он догадался, что в сексуальном плане не принадлежит к большинству? Наверное, лет в 16. Именно тогда Мирон понял, что он — «голубой», мазохист и онанист в одном лице. В общем, тот человек, который выделяется из общей массы и на которого принято вешать ярлык — «извращенец». Хотя, между прочим, ему больше нравилось слово «изощрение», нежели «извращение». И тогда он даже начал гордиться, что «голубой». Мирон был уверен, что у любого могут быть свои сексуальные причуды и любой (хотя бы в мыслях) мечтает о каком-нибудь, пусть даже самом маленьком, извращении.

Его с раннего возраста тянуло к мальчикам, но именно в 16 лет состоялся его первый сексуальный контакт с мужчиной старше его лет на десять.

Это было восхитительное воспоминание, и сейчас, отправляясь в гости к Моте Шклявому, Мирон Львович Витебский дал себе волю и вновь погрузился в прошлое.

Все случилось на вечеринке, так называемом мальчишнике, накануне женитьбы одного из ребят из их компании. Сидели за столом в трусах, так как было очень жаркое лето. Дом был частный, большой, с огромным садом. Произносили тосты, выпивали, разговаривали, дурачились. Затронули все темы и наконец добрались до интима. Да и как же иначе перед свадьбой? И тут Мирон заметил, что один из ребят слишком уж пристально смотрит на него. Тогда он вышел в сад якобы покурить, и тот парень пошел следом за ним. Сначала они молчали. А потом Олег (так звали того парня) неожиданно спросил, был ли он когда-нибудь близок с мужчиной.

Мирон до сих пор не способен передать на словах то ощущение счастья, которое охватило его в тот момент, и он ответил, что только мечтает об этом, не более.

Все дальнейшее развивалось, как во сне. Олег целовал его шею, мочки ушей, плечи, грудь. Затем они, словно пьяные, побрели в баньку, расположенную в дальнем конце сада.

Там Мирон впервые поцеловал мужчину, собственно говоря, это вообще был его первый поцелуй.

Олег был ласков и нежен, быстро возбудился... И Мирон испытал упоительные минуты блаженства, несмотря на некоторые страх и боль, когда Олег раздвинул ему ноги и его член осторожно вошел в него. Хотелось только одного — как можно дольше продлить это состояние.

После той первой любовной истории много еще чего было в жизни Мирона Львовича, но Мотя. Шклявый стал в Москве его подлинным учителем. Таких изысканных ласк, такого кайфа Витебский не испытывал и, наверное, не испытает уже ни с кем. Но бесполезно было бы пытаться привязать к себе Мотю надолго. Во-первых, у Мирона не хватило бы на него денег, а во-вторых, он рисковал нарваться на смертельную ревность его многочисленных и весьма влиятельных поклонников.

А может быть, и не только на ревность, но и на кое-что похуже. За Мотю могли убить. С его изменами мирились, потому что знали: он не принадлежит никому.

«Дорогая шлюха», — снисходительно усмехается Мирон и звонит в знакомую дверь.

Мотя встречает его в соблазнительном ажурном трико, поверх которого надето коротенькое кимоно, расшитое желтыми ирисами. Подведенные глаза блестят неестественным зазывным блеском. Уж, конечно, он принял что-то возбуждающее.

Мирон Львович чувствует себя перед этим воздушным созданием неуклюжим и нелепым в своем деловом костюме, а главное, с теми мыслями в голове, которые привели его сюда.

— Ты обворожителен, — лепечет Мирон, ощущая себя преступником, и протягивает Моте корзиночку с пармскими фиалками, за которой он, не поленившись сделать крюк, специально заехал в галерею «Гармония».

Мотя в восторге всплескивает руками и прижимает к груди цветы, похожие на тени больших бабочек.

Неужели их короткий роман будет иметь продолжение? Мирон Львович проходит за хозяином в гостиную и видит искусно сервированный стол. Мотя улыбается ему, и Мирона буквально распирает от счастья.

Мирон стыдливо смотрит на обнажившуюся руку Моти, когда тот поднимает ее, чтобы поставить цветы на сверкающую хрусталем горку из орехового дерева.

Мотя ловит этот взгляд и думает о том, что эта стыдливость только украшает его временами почти звериную жестокость. Стыдливость — легкая вуаль над этой необузданной страстной натурой. Но Моте не хочется объятий Мирона, его ненасытного жадного члена, он не хочет снова увидеть его пугающую татуировку, сбегающую вниз от паха на мускулистую правую ляжку, которая мастерски изображает совокупляющихся кентавров.

— Ты давно не захаживал ко мне, и я решил принять редкого гостя по-королевски. — Мотя как бы оправдывает роскошь и блеск стола и свое одеяние.

Мирон вздыхает, пытаясь освободиться от чар бывшего любовника. Надо бы крепче держать в голове Шиманко и его поручение, но не получается. Мотя умеет опутать любого своими гибельными чарами, но Мирон здесь — вестник, он — проводник чужой воли, он не должен всецело отдаться под власть магии, которую излучает каждый Мотин жест. Ну, конечно, ванны, духи, массаж, диета. Мотя бережет свое тело, как балетный артист.

Мирон пьет что-то бархатистое и обжигающее, и в глазах его всплескивают искры.

— Мотя... — шепчет он, касаясь его руки, украшенной перстнем с аметистом.

— Друг мой, — жеманный голос хозяина останавливает его, — я уверен, ты ведь пришел по делу. Расскажи мне о нем, чтобы больше к этому не возвращаться.

Мирон Львович медленно приходит в себя. На-катившая волна вожделения угасает легкими толчками сердца в груди.

— Мотя, — хрипит он, — я пришел посоветоваться по двум делам. Ну, первое, ох как не хочется об этом говорить...

Хозяин смотрит на него ободряюще.

— Ну, первое, — продолжает Мирон Львович, несколько успокаиваясь, — меня достал Шиманко...

В голове у него туман, и он совершенно забыл все те слова, которыми собирался изложить придуманную версию.

— Достал до предела... Я бы ушел от него, тем более что «Руно» он совсем забросил. Ты не знаешь, где бы я мог достать хоть что-то против него, ну, чтобы не приставал... Припугнуть чем-то... Понимаешь?

Мотя улыбается по-прежнему нежно. Глаза его скользят в сторону, пробегают по картинам на стене.

— А второе? — простодушно спрашивает он.

— Второе? — тупо повторяет Мирон Львович. — Да, второе. Мне предложили, скажем так, эротическую коллекцию. Надо бы оценить, стоит ли она того, что за нее просят.

— Что же там? — интересуется Мотя.

— Там несколько десятков альбомов, отпечатанных по частному заказу в Париже и Лондоне в начале века... Маркиз де Сад, Аполлинер, римские способы любви с древних фресок...

— Римские способы любви... — повторяет Мотя, делая губы трубочкой, — как интересно! Знаешь, Мирон, — помолчав, вновь говорит Мотя, — насчет первого — я как-то совершенно далек. Но я всегда считал, что твоя связь с Генрихом долго не продлится. Бедный ты, наверное, этот мужлан утомителен. А вот с коллекцией я помогу, у меня есть человек,

который прекрасно разбирается в таких штучках. Я дам ему твой телефон.

«Полный облом», — уныло думает Мирон. Очарование вечера застилается деловым неуспехом.

Теперь он совершенно не способен продолжать начатую игру, да и вид Моти кажется ему уж слишком претенциозным. Он вяло ест, не разбирая вкуса блюд и не замечая иронической насмешки в глазах

Где-то около девяти вечера раздается звонок в

— Ты ждешь кого-то? — встряхивается Мирон.

— Да, обещал зайти один знакомый. Но ты нам не помешаешь, — лукаво замечает Мотя. — Посидим втроем.

Но Мирон собирается уходить. В прихожей он сталкивается с молодым мужчиной с аристократической внешностью. Мотя представляет их друг другу. Но Мирон и без представления узнает известного телевизионного ведущего.

Ночью Мирону звонит Зяма и сбивчиво рассказывает о том, что ему удалось узнать. Сонный Мирон Львович, проклиная исполнительного Пав-лычко, вполуха слушает его рассказ.

Зяме удалось выйти на одного из чудом уцелевших ребят из «бригады» Лесного. И тот совершенно точно подтвердил ему, что компромат на Аджиева они получили через людей Шклявого.

— Какие люди у Моти?! — чуть ли не кричит в трубку Мирон. — Окстись, валенок! И дай мне

Бросив трубку, Мирон пытается уснуть, но сон не идет к нему. Он ворочается с боку на бок, впервые задумывается о Моте, его связях и происхожде-нии его богатства, вспоминает, когда познакомился с ним, восстанавливает в памяти минувший вечер до мельчайших подробностей и вдруг понимает, что Мотя Шклявый классически обставил его.

В тот вечер вдруг хлынул ливень, едва они вошли в парк, а у них не было зонта. Набухшая пелена небес, не выдержавшая скопившейся влаги, вдруг пролилась на них потоками воды. И они вместо того, чтобы бежать и прятаться в какие-нибудь павильончики, застыли, обнявшись, будто мокрые деревья.

Елена идет теперь по парку одна. Он малолюден днем, не работают аттракционы, лишь огромное колесо обозрения медленно и бесшумно вращается в вышине, никого и никуда не унося из пределов очерченного им навсегда круга.

Редкие прохожие оглядываются на нее, а она ведь так старалась одеться попроще, но, видно, ее лицо, беспомощное и тоскливое, настолько контрастирует со всем ее обликом и осанкой, что Елена невольно обращает на себя внимание.

К пристани приближается пароходик, и женщина, взяв билет, торопливо спускается по шатким настилам вниз. От воды сладковато пахнет нефтью. Елена поднимается на палубу и садится впереди.

Сколько дней и ночей он уже в Москве? Буквально рядом — протянуть руку и взъерошить жесткие волосы, коснуться губами загорелой щеки... Почему совсем не звонит ей? Пусть бы только молчал, а она слушала бы его дыхание, повторяя: «але», ' «але»...

Мимо плывут мосты и набережные, женщина смотрит на железного Петра, чувствуя себя лилипутом перед Гулливером, а храм Христа Спасителя

слева кажется ей грандиозной декорацией, оставшейся от спектакля, который никогда не будет поставлен.

Елена выходит у Кремля, идет через Красную площадь, ставшую такой обычной после того, как на ней стали устраивать шоу с кривляниями и плясками. Под ногами валяются обертки от жвачки, жестянки из-под колы и пива... Кукольный городок Манежа, бывшая улица Герцена... Чайковский, дирижирующий умолкнувшей навеки музыкой...

Неужели город кажется ей чужим только потому, что она так одинока? Она смотрит с надеждой на лица встречных, пытаясь уловить на них хоть каплю радости, но видит лишь усталую озабоченность или равнодушие. В редких случаях — любопытство.

У здания ТАСС она находит чистенький новый телефонный автомат и дрожащей рукой набирает знакомый номер. Его дом совсем рядом отсюда, стоит только пройти переулками.

Ефрем Борисович подходит почти сразу же. А она, услышав его голос, мгновенно забывает все приготовленные слова. Но тут же пугается, что он сейчас повесит трубку, и выдавливает из себя:

— Елена? — произносит он так, словно вообще

не ждал ее звонка.

— Да, ну, конечно... Ты почему-то пропал, я узнала, что ты вернулся, и не звонишь...

— Пропал... — Он усмехается и дальше говорит совсем обычным тоном: — Я вернулся не так давно. Масса проблем, неизвестность с работой...

«О чем это он? — думает Елена. — Ему не хочется видеть меня?» И продолжает, но неуверенно,

— Я здесь совсем рядом, у Никитских ворот...

— Да? — удивляется он. — Одна? — Я зайду, Ефрем, мне очень хочется побыть с тобой..- Я едва выжила этот месяц... — торопится сказать она. И вешает трубку, чтобы не услышать сейчас больше ничего такого, от чего у нее разорвалось бы сердце.

Ефрем Борисович встречает ее у подъезда и почти подхватывает на руки. У нее нет больше сил, прозрачные слезы стекают по щекам.

— Ленуся, — шепчет он, оглядываясь, — возьми себя в руки. Успокойся. Ты же всегда отличалась выдержкой...

Она смотрит на него, похудевшего, прячущего глаза, и понимает — это конец.

Они выходят к Патриаршим прудам и садятся на скамейку. Елена молчит, опустив голову, боясь снова взглянуть на него. Еще раз прочесть приговор.

— Все? — спрашивает она, полуприкрыв веки.

— Думаю, за нас все рассудила жизнь... — хмуро начинает он. — Извини, я говорю банальные вещи. Но, Елена, ты, я слышал, беременна... Ты теперь не одна... У меня же все пошло наперекосяк. Я беден, без работы. Я не знаю, что ждет меня дальше...

Ей хочется крикнуть: «Ребенок может быть и твой...» Но она молчит, прикусив губы, боясь снова заплакать. Железная броня медленно нарастает на ней, начиная от кончиков пальцев на ногах, поднимаясь все выше, закрывая сердце, подступив к " горлу. Лишь голова, легкая и звенящая, беззащитна. Женщина прижимает отяжелевшие ладони к вискам. В них бьется, стучит кровь.

— Ты даже не захотел проститься со мной дома... — зачем-то говорит она.

— Мне тяжело, понимаешь, тяжело... — взрывается Ефрем Борисович. — И потом, я не хочу, как Калаян...

— Что Калаян? — спрашивает Елена, она хочет повернуться к нему, но не чувствует собственного тела.

— Сегодня передали по радио. Его искали несколько дней. Нашли в машине, на дне реки...

Теперь корка брони стискивает уже подбородок, женщина чувствует, как медленно меркнет в глазах свет. Все, панцирь укрыл ее с головой. И она не слышит уже, как кричит Ефрем Борисович, тормоша ее, как приезжает вызванная кем-то из прохожих «скорая помощь» и ее на носилках втаскивают в нутро автомобиля.

— У тебя есть револьвер? — спрашивает Аджиев, окидывая взглядом ладную фигуру Федора.

— Эта засранная штучка мне ни к чему, — беспечно отвечает он. — От нее заражаешься самодовольством и теряешь бдительность.

Аджиев хмыкает. Они идут по саду к воротам. Лицо хозяина бледно. Он всю ночь — Федор знает это — провел в больнице у жены. Наверное, Артур Нерсесович знает больше о том, что произошло с Еленой в городе, но ему он сказал: сердечный приступ. Уж не встречалась ли женщина с этим малахольным адвокатом? Конечно, он дал ей полный отлуп. И зачем только ей этот недоносок? Воистину, любовь зла...

— Ты все-таки не переоценивай свои силы, — вновь начинает хозяин. — Сейчас наступил решительный момент, они пустят против меня всю свою тяжелую артиллерию... Они теперь слишком много про меня знают. Я опоздал принять меры.

«Неужели Калаян успел-таки напылить? — думает Федор. — Тогда действительно будет горячо». Аджиев смотрит на него искоса, словно приме-ряясь, сказать ли ему все до конца, но Федор опережает его.

— Калаян? — спрашивает он.

— Да, — кивает Артур Нерсесович. — Скоро Елене станет получше, и мы уедем. Потом я перестрою всю работу фирмы. Но мне нужно отдохнуть.

— У меня свои счеты с этой компанией, — усмехается Федор. — Скоро им станет жарко. Очень жарко.

— Смотри, как бы не поджарили тебя, — замечает Аджиев. — Я ничем не смогу тебе помочь.

Федор знает, что у него сейчас еще и неприятности по поводу погибшего Армена. Хотя экспертиза точно установила, что в момент катастрофы тот был сильно пьян, но Роза Гургеновна на каждом углу орет, будто это Аджиев убил ее мужа. Правда, она не может ответить на вопрос, почему при нем нашли билет до Вены и с кем он встречался в тот свой последний вечер.

— Ты действительно что-то задумал? — Видно, что Артур Нерсесович заинтригован.

— Узнаете из газет, — смеется Федор. — Они же любят «жареное».

— Знаешь, я хотел попросить тебя... — Хозяин медлит, а Федор терпеливо ждет. Они уже стоят у ворот. — Тут должна приехать из Тбилиси моя дочь... Может, в тот момент меня не будет. Ты присмотри за ней...

Аджиев опускает голову, ему было тяжело произнести эту фразу.

— Будет сделано, — коротко отвечает Федор, не вдаваясь в подробности. «Жигули» уже наготове. Он прощается с хозяином и охранниками, садится в машину. Аджиев провожает его глазами и впервые думает о том, что, если бы с ним что-то случилось, он бы пожалел о нем.

...Они шли уже, наверное, полчаса позади нескончаемой вереницы гаражей. Зяма впереди, Костик в непривычном для него стареньком джинсовом костюме — сзади. Справа простирался пустырь, захламленный кучами мусора, ржавыми частями от автомашин, мотками проволоки. От гаражей несло мочой, а Костик то и дело попадал ногами, обутыми в кроссовки, в кучки кала. Наверное, эти места облюбовали бродяги и бездомные собаки. Иногда перед ними, будто из-под земли, вырастали по двое, по трое псов, запаршивевших, со свалявшейся шерстью; они угрожающе рычали и исчезали так же внезапно, как и появлялись.

Кладбище машин кончилось, и началось кладбище палаток, видимо, их свозили сюда со всего города. Некоторые из них были обгоревшими, от других торчали, ощетинясь, одни остовы. А гаражи все не кончались.

Костик даже не представлял, что в Москве существуют такие гиблые места. И главное, совсем недалеко от метро и крупного жилого массива. Он шел молча, глотая пыль, которую поднимал, шаркая ногами, идущий впереди Павлычко. Тропка, по которой они двигались, стала совсем узкой, потому что пустырь вдруг вздыбился кучами глины, из которой торчали, поблескивая на солнце, острые осколки стекла и железная арматура. Костик уже царапал плечом облезающую ржавчину гаражей. Охрану они оставили у машины. Зяма утверждал, что лишнего шума им совсем не нужно, тем не менее Костик прихватил с собой пистолет, а Павлычко, кажется, с ним никогда и не расставался.

«Все-таки это — авантюра, — злится Костик на Зяму, попав пяткой в очередное дерьмо. — Ну, нашел человека, который пахал на Мотю. Договорись сам. Нет, надо меня тащить. А все Мирон. Доказательств требует, едрена вошь, нет, чтобы, замочить без шума этого Шклявого! Видно, старая любовь не дает...»

Ревность и обида душат Костика. Он давне) уже попал под жестокое обаяние и власть Мирона, он — его раб и безропотно выполняет все причуды своего господина.

Костик зачем-то переключается мысленно на их связь, вспоминает, какие чувствительные ягодицы у Мирона, и машинально трогает рукой свой подвижный зад. Этот блядский Мотя заслуживает пули. Что там у него, кисть винограда, что ли, в штанах, почему он пользуется таким успехом? Мирон, не сомневаясь, пожертвовал бы им, Костиком, но на Мотю рука у него не поднимается.

Гаражи упираются в стенку заброшенного писсуара, интересно, кто и зачем его здесь построил?

— Тут недалеко кладбище, — шепчет замедливший шаги Зяма.

«Только этого еще не хватало, — мелькает у Костика. — Унылей мест не бывает».

Его охватывает озноб, хотя солнце еще стоит высоко и даже припекает этот вонючий пустырь, над которым теперь вяло парят вороны, каркая дурными голосами.

Костик наконец решается и делает то, чего ему давно нестерпимо хотелось. Он достает из внутреннего кармана куртки прозрачную коробочку из-под пастилок «Тик-так», приспосабливается и, открыв ее, с наслаждением нюхает...

— Ну, ты, нюхач, — Зяма оборачивается, разгадав его маневр, — нашел время оттягиваться...

В лице его столько злобы, что Костик на минуту теряется, а потом поливает его отборной бранью. Но Зяма уже снова идет, как бы не слыша ничего, только бормочет под нос:

— Натянул бы я тебя, сука, во все места...

За сортиром открывается небольшая площадка, а между гаражами теперь виден узкий проход, заваленный старой кроватной сеткой.

Они вдвоем тихонько отодвигают ее.

— Ты пока лезь на крышу, — командует Зяма. — И ложись там. Но чтоб без шума. Я позову.

Он подсаживает Костика, и тот вползает на крышу гаража, а сам Зяма скрывается в узком проходе.

Теперь Костик видит дорожку перед гаражами. Она совершенно пустынна и упирается справа в бетонный забор. Там, около него, дверь крайнего гаража приоткрыта. Зяма подходит к ней и скрывается внутри.

Потом он выходит вместе с каким-то задрипанным мужичонкой, вытирающим об тряпку руки. Их разговора Костик, конечно, не слышит. Зато он видит, как из глубины гаражного городка, где в середине наверняка имеется проезд, выползает синий автомобиль. Его пока не слышно отсюда, но вот и Зяма улавливает звук мотора. Он с беспокойством оборачивается, однако мужичонка, взяв его под руку, уводит за собой в глубь гаража.

А синий автомобиль все ближе, и Костик чувствует, что его появление здесь не случайно. Машина еще не остановилась полностью, а из нее уже выскакивают четверо и бегут прямо туда, куда ушли Зяма с мужичонкой.

Костик слышит из открытых дверей гаража сдавленный крик и звуки борьбы. Он вжимается в железо, на котором лежит, он сам становится этим железбм, а из синего «Вольво» возникает вдруг знакомая долговязая фигура в роскошном кашемировом плаще и мягкой парижской шляпе.

Двое крепких парней выволакивают из гаражаизбитого Зяму и бросают его на землю прямо под ноги невозмутимо стоящему Моте.

— Какая встреча! — брезгливо произносит Шкля-вый. — Так какой вам нужен компромат?

Он смеется, а Зяма, упертый рожей в пыль, истерически кричит:

— Стреляй же, сука, стреляй!

Однако Костик, к которому, несомненно, обращен этот последний приказ Павлычко, не слышит его. Он уже сполз с крыши и теперь сломя голову несется вдоль гаражей, потом перебегает по кучкам глины на пустырь и петляет там среди груд бесполезного железа, падает. За спиной раздаются одиночные выстрелы, но он теперь недосягаем для них.

Все погибло, и он, Мирон, редкостный* болван. Он просрал все дело, не доверившись Зяме и послав с ним этого недоумка Костика. Но Мотя-то каков! Настоящий гангстер!

Мирон смотрит на искаженное страхом лицо помощника. Костик до сих пор не пришел в себя. Когда он добежал до машины, охранники говорили, он был весь в моче. Сейчас он сидит в его кабинете в «Руне», застывший, как статуя, с расширенными глазами, волосы всклокочены и торчат.

— Ну, ну, малыш, — снисходит до него Мирон Львович. — Мы исправим ошибку. Вот увидишь!..

Костик пытается что-то изобразить губами, но они не слушаются его. Лицо просто кривится.

Мирон Львович подходит к бару и наливает ему коньяка. Но Костик отрицательно мотает головой и достает знакомую коробочку из-под пастилок «Тик-Так».

Коньяк пьет сам Мирон и пытается представить ту сцену, которую описал ему Костик: Зяма мордой

в пыли перед стоящим над ним Мотей... Наверняка они прихлопнули его. Но свидетеля-то как упустили! Мирон с неприязнью смотрит на Костика, сидящего в кресле с закрытыми глазами. Пользы в деле больше от Зямы, а этот трусливо сбежал. Пусть не врет, что в него стреляли. Если б стреляли, то ему бы не уцелеть. Просто успел смыться раньше, чем его заметили, а ведь мог бы пристрелить Шклявого, раз видел его так близко.

— Что же ты не стрелял, Костик? — грозно спрашивает Мирон. — Уложил бы Шклявого...

Костик трясется мелкой дрожью, теперь глаза его с отчаянной мольбой смотрят на Мирона Львовича.

'— Нет, никак не возможно, — лепечет он, — было далеко... Мирон, правда... Нас бы пришили обоих...

Что ж, в этих словах тоже был какой-то резон. Сейчас Мирон точно знает, что изнеженный Мотя тот еще субчик. И теперь все силы уже направлены на то, чтобы взять его. Взять живым. А там уж Мирон распорядится его судьбой.

Его ребята уже ездили к гаражам, но, конечно, ничего не нашли. Более того, на том месте, где проходили Зяма с Костиком, был приварен большой стальной лист. Мотина команда работала весьма слаженно.

Кто бы мог подумать: салонный шаркун, проститутка, а имеет таких кадров в своем подчинении. Нет, видно, прав был Зяма. Здесь работала совсем другая организация.

' Мирону немного страшно. Ему совсем не хочется подыхать из-за Шиманко с его делишками. В конце концов, он даже готов оставить Шклявого в покое, но ведь кто-то дернул его за язык уже обовсем доложить боссу. Выслужиться хотел, идио! Теперь эту историю надо доводить до конца.

Мирон видит свое отражение в зеркале: красное воспаленное лицо и бегающий тоскливый взгляд.

Вот опять телефонный звонок. Ну, конечно, этс босс. Мирон медлит, но телефон продолжает над рываться.

— Ты опять что-то напорол? — слышит он голос Генриха Карповича, когда все-таки снимает трубку

«Кругом осведомители, — морщится Мирон, — кто-то уже успел стукнуть».

— Неужели Зяму убили? — продолжает Шиман-ко. — Это ужас какой-то. Ты принял меры?

— Принял, принял, — раздраженно говорит Мирон. — Я не позволю ему уйти.

— Сколько я уже слышал обещаний, Мирон, — со злостью говорит Шиманко. — Пора разгонять вашу лавочку. Терпение мое лопнуло.

Генрих Карпович отключается, а Мирон так и сидит с трубкой в руке. Потом взгляд его медленно переползает на скрючившегося в кресле Костика. Это существо — целиком в его власти. Он может сделать с ним все, что захочет. И тогда он встает и говорит замеревшему от неизвестности помощнику:

— Запри дверь... И приласкай меня. Я очень устал.

На него объявлена охота. Он понимает это, но понимает также и то, что его сразу не убьют, а значит... Мотя после расправы над Зямой чувствует себя в каком-то особом, приподнятом настроении.

Давненько уже никто не вторгался в его владения с оружием, но, как говорится, кто с мечом...

Мотю можно было называть как угодно: женственным, ветреным, неверным, а также шлюхой, пи-

дором, «петухом». Ему было на это наплевать. В глубине души он знал себе цену, знал, что холоден и расчетлив, что, в сущности, очень одинок.

Из всех тех, с кем он познакомился в последнее время, ему больше всех понравился этот Федор, может быть, потому он так легко и согласился помочь ему. Мотя был неплохим психологом. И провести его было весьма трудно. Он даже позвонил Петру Петровичу Збарскому, которого знал достаточно поверхностно, и в разговоре слегка обмолвился о его будущем зяте, похвалил его. Но старый коллекционер воспринял слова Моти как-то уж очень неадекватно, похоже, его больше беспокоила приемная дочь.

Но Мотю женщины не волновали. Он полагал, что лучшая женщина из всех, кого он в жизни встречал, это он сам.

Шклявый и не думал никуда прятаться после всего случившегося. После того как его ребята увезли убитого Зяму, Мотя спокойно отправился на вернисаж знакомого художника на Крымский вал, а потом, после небольшого фуршета, прямо домой.

Отпустив машину, Мотя вошел в подъезд, и тут же на него навалились трое. Он сразу решил не сопротивляться, покорно дал скрутить себя. Его вывели на улицу, а у подъезда уже стоял джип, непременный атрибут всяких силовых акций.

— Не держите меня так крепко, — с усмешкой сказал Мотя. — Я не собираюсь убегать или сопротивляться.

Отпустив Костика после несколько лихорадочной, но приятной для него любовной сцены, Мирон расслабленно сидел в кресле, продолжая пить коньяк и включив какую-то станцию, передававшую только музыку. Крутили старую запись «Энигмы», от которой Мирон буквально балдел, когда двое из тех, кого он послал отлавливать Мотю, молча вошли в кабинет хозяина, подталкивая в спину виновника сегодняшних переживаний Мирона.

Шклявый был в том же кашемировом пальто и шляпе, в каких он появился среди гаражей.

— Какая встреча! — воскликнул Мирон под сладкие вздохи «Энигмы». — Теперь мне будет с кем допить коньяк.

Он кивнул охранникам, чтобы они вышли, и указал Моте рукой на противоположное кресло.

Тот сел, аккуратно сняв шляпу, и по прокуренному кабинету распространился запах пряных итальянских духов.

— Все-таки ты — прелесть, Мотя, — откровенно любуясь им, сказал Мирон Львович. — Какая выдержка! Спокойствие! Никуда не бежал, не прятался... Понял, что я соскучился по тебе и сгораю от желания увидеть.

— Зачем мне прятаться, Мирон? — не без удивления спросил Мотя. — Я не совершил ничего противозаконного. Я не творю зла, не возмущаю спокойствия. Я подчиняюсь заведенному порядку, а не нарушаю его. В городе воров так принято. Но я презираю бестолковую моду шпаны. Я действую элегантно, с фантазией. В моих поступках нет ничего особенного.

— Что ты имеешь в виду, когда говоришь о моде шпаны? — нахмурился Мирон.

— Да ты же все понимаешь, Мирон! — развеселился Мотя. — Шпана лезет в чужие уделы, топчется калошами по бесценным коврам, размахивает колющими и стреляющими предметами. Шпана считает, что раз у нее пушка в руках, а в кармане

сумма в баксах, то за ней и сила. Какое заблуждение!

— Хватит болтать, — резко прервал его Витебский. — Твои люди убили Павлычко, ты обманул меня. Ты работаешь на нашего врага. И ты спокоен? Ты уверен, что останешься в живых?

— Господи, Мирон. Я ни в чем никогда не уверен. И ни на кого я не работаю. Я работаю за... Ясно? За...

— И тебя не волнуют корпоративные интересы?

— Прости, но я не состою ни в какой корпорации. Я сам по себе. — Мотя неспешно встал, достал из бара еще одну рюмку и налил коньяка себе и Мирону.

От такой наглости Витебский немного опешил, но коньяк выпил и уставился на Мотю взглядом, не предвещающим ничего хорошего. А Мотя смаковал бесценный напиток, точно экзотическая птица: брал в клюв по капле и слушал, как они перекатываются у него в горле всполохами возбуждающего огня.

Наступила тишина. Только приемник овевал их звуками сладкоголосого Стинга.

— Какую дрянь ты слушаешь, Мирон, — поежился Мотя. — Когда я узнал тебя, ты обещал так много... С твоей мужественной жестокостью, скрывающей желание нежности, ты мог бы наслаждаться жизнью. А тут — Шиманко, провинциальные страсти... Боже мой, что делает жадность к богатству с человеком, который не умеет самостоятельно мыслить!

Мирон не выдержал этого утонченного издевательства, а независимый вид Моти просто взбесил его. Кто у кого находится в руках, в конце-то концов? Да он раздавит Шклявого, как муравья, как поганого помоечного червяка. — Встань! — заорал Мирон. Лицо его побелело. Он должен был освободиться от этого наваждения, воняющего тысячедолларовыми духами, от этой кучки дерьма, прикрытой парижскими туалетами. — Встань, — повторил он уже тише, но с еще большей угрозой.

Мотя пожал плечами и поднялся.

— Отойди и встань лицом к стенке, — скомандовал Мирон.

Мотя и теперь повиновался. Не говоря ни слова, он подошел к забранной деревянными резными шкафами стене и повернулся спиной к Мирону. Прошло, наверное, несколько минут. Он слышал за спиной какое-то сопение и возню, но не делал ни единого движения.

— А теперь, милейший, — раздался сзади голос Витебского, — спусти брюки, сначала ты удовлетворишь меня своей задницей, а потом я заклею тебе ротик и пошурую в твоей дыре кое-чем другим.

Он захохотал каким-то диким смехом, в котором звучало злобное торжество.

Мотя невольно слегка повернул голову. Он увидел торчащий в возбуждении огромный фиолетовый член Мирона, а в руках тот держал что-то длинное, не то на веревке, не то на шнуре, и конец этой длинной штуки в полумраке слабо светился алым. Даже на расстоянии чувствовался этот жар.

«Паяльник», — догадался Мотя. Он тихо ахнул или застонал, Мирон не понял, и бесшумно свалился прямо ему под ноги.

— Дерьмо, — прорычал Витебский и пнул его носком блестящего ботинка. Он дернул за шнур, выключая паяльник, отбросил его прямо на стол — зашипел лак полировки. А сам потянулся за бутылкой с минералкой, чтобы плеснуть на голову упавшего в обморок Шклявого.

И вдруг его сразило ощущение, что происходит все совсем не так, как ему показалось или подумалось. Он вскинул голову и посмотрел в сторону лежавшего Моти, но того на полу не было.

Напружинившись, как пантера перед смертельным прыжком, Мотя уже стоял в нескольких шагах от него, держа в руке револьвер, направленный прямо на Мирона.

Витебский инстинктивно подтянул брюки и увидел свое отражение в зеркале: один лишь блеск безумных глаз.

— Пожалуй, в нашем романе пора поставить точку, — улыбнулся Мотя. — Ты был прекрасен, Мирон. Мне жаль...

Витебский не услышал выстрела. С пробитой головой он упал на стол, зацепив недопитую бутылку коньяка, а потом сполз на пол. Кровь смешалась со стекающей темной жидкостью.

— Очень жаль, — повторил Мотя, вздохнув, и оглядел себя: не забрызгался ли он. В сторону Мирона он не смотрел. Потом взял шляпу и тихо вышел, прикрыв за собой дверь.

В «Золотом руне» было время вечернего гуляния. Мотя стремительно поднялся на второй этаж, прошел анфиладой комнат мимо бильярдного зала, мимо помещения, где играли в рулетку, мимо кабинетов ресторана, на ходу поздоровался кое с кем. Потом спустился к центральному входу, миновал двух величественных швейцаров, которым сунул на чай, а они предупредительно раскрыли перед ним дверь на улицу. Он вышел на площадку перед входом и направился к главным воротам, откуда обычно выезжали автомобили. Ворота медленно, с лязгом раздвинулись перед ним. Свернув в противоположную сторону от того крыла, где находилась охрана, Мотя быстро вышел на оживленную улицу и через несколько минут поймал автомобиль.

В Москве становилось неуютно. Надо было срочно подумать об отдыхе. Мотя ехал на одну из своих квартир, о существовании которой знало считанное число особо доверенных людей, и прикидывал в уме, что возьмет с собой в предстоящий вояж.

Когда Елена очнулась и приоткрыла глаза, она увидела, что находится в незнакомой светлой комнате с высоким потолком. Она никак не могла сообразить, что с ней произошло и почему она здесь, на этой железной кровати с грубым постельным бельем. Но сама по себе комната ей даже понравилась, в ней было много воздуха и тишины.

А потом она увидела мужа. Артур Нерсесович сидел в кресле рядом с крохотным журнальным столиком, на котором в беспорядке лежали какие-то свертки. И на нем был странный зеленоватый халат. Елена сначала даже не узнала его: лицо, темное и горестное, обрюзгло, как от глубокой усталости.

— Ты проснулась, радость моя, — проговорил он, — наконец-то! Когда ты спишь, ты еще прекраснее.

Елена машинально поправила волосы и удивилась бледности и прозрачности собственной руки. С ней что-то случилось^ но что? Как ни пыталась, она не могла ничего вспомнить, но напряжение вспоминания неожиданно отозвалось тянущей ломотой в висках.

— Я упала? Что со мной? — жалобно спросила она. — Почему-то болит и кружится голова.

— Это пройдет, моя радость, — так же размерен-

но сказал он, ну словно учил ее языку. Так говорят на пластинках, помогающих обучиться иностранному языку.

— Ты не хочешь сказать мне, что произошло, — пробормотала она. — Ты заставляешь меня делать усилие, чтобы вспомнить...

А он молчал, забыв о своих терзаниях в эти дни, и радовался наступившему часу счастья: она очнулась, выкидыша не случилось, а ведь этого больше всего боялись доктора.

— Да не надо ничего вспоминать. Ты действительно упала, упала в обморок. Перемена давления, небольшой сосудистый криз. Все, Елена, все остальное нормально.

Она как будто не смела еще о чем-то спросить его, глаза ее заметались, но он потянулся к ней и ласково погладил проступающий под одеялом живот. Тогда она вздохнула и улыбнулась. И тут же вспомнила все: свою одинокую прогулку по городу, свой страх в телефоне-автомате, его голос, их встречу на Патриарших прудах, разговор... То есть она бы не смогла сейчас пересказать содержание этого разговора, но прощальный его смысл вновь наполнял все ее существо нестерпимой мукой.

Елене стало жутко, ей показалось, что она вновь теряет сознание, она побелела, а Артур Нерсесович мгновенно подскочил к ее кровати.

— Елена, — умоляюще сказал он, — ты нужна мне, понимаешь? Не думай о плохом...

Муж смотрел на нее властными, налитыми кровью глазами, которые в одно и то же время грозили, вожделели, молили...

" Она молча поднесла его руку к своему лицу, прижалась щекой. Сердце ее разрывалось.

¦ — Я — преступная жена, — заговорила она, как в бреду. — Жена, которая дошла до последнего пре-дела. Я желала тебе смерти. Господи, так не может больше продолжаться... Сжалься надо мной...

Он издал какой-то звук, похожий на стон, лоб его, прижатый к ее телу, горел будто огнем. И Елена расслышала слова:

— Я не могу отпустить тебя, не могу... Позволь мне надеяться, что ты хоть чуть-чуть полюбишь меня... Когда-нибудь...

— Сжалься, — сквозь подступившие слезы сказала она, — я не в состоянии заставить себя любить. Этого не может никто. Но ты не чужой мне, нет. Только не требуй многого, прошу...

— Хорошо. — Артур Нерсесович выпрямился, провел ладонями по лицу, по волосам. — Я буду терпелив и неназойлив, Елена. Я не стану препятствовать тебе ни в чем. Только сохрани мне ребенка. Сохрани себя...

Грудь ее тяжело вздымалась, глаза закрылись. Никаких мыслей не было. В голове стояла душная непроглядная тьма.

— Армен... — прошептала она, — ты убил его? Ответом ей была тишина. Женщина посмотрела туда, где несколько минут назад в кресле сидел ее муж. Оно пустовало.

На журнальном столике виднелась какая-то истрепанная, затертая книга, раскрытая на середине. Видно, Артур Нерсесович читал ее, пока она спала. Елена приподнялась на локте и потянулась за ней. Ей бросился в глаза заплывший фиолетовый штампик больницы, а на открытой странице отчеркнутые кем-то слова: «Страсть не считается с правилами игры. Она-то уж во всяком случае свободна от нерешительности и самолюбия; от благородства, нервов, предрассудков, ханжества, приличий; от лицемерия и мудрствований, от страха за свой карман и за положение в мире здешнем и

загробном. Недаром старинные художники изображали ее в виде стрелы или ветра! Не будь она такой же бурной и молниеносной, Земля давно бы уже носилась в пространстве опустевшая — свободная для сдачи внаем...»

Что думал, читая эти слова, ее муж? И что вообще он думает об их жизни вдвоем все эти последние годы, когда они совсем перестали разговаривать, а только делали деньги и развлекались?

Елена внезапно впервые осознала то, что не знает собственного мужа, как и он — не знает ее. Они жили, как чужие. За несколько месяцев близости с Ефремом она говорила с ним больше, чем за пятнадцать лет брака. И раскрылась душой... А иначе — так и сошла бы в могилу в молчании... Главное же — она испытала, что такое «любить».

— Ничто не повторится... — тихо проговорила она. — Я обречена...

Елене хочется спрятаться от этого видения, но оно настигает ее вновь и вновь. Вот и сейчас она опять закрывает глаза и видение возвращается к ней: большая гостиная в их доме, муж сидит в окружении компании гостей, и она входит. Взгляд неподвижен, на лице заледенела улыбка. Голосов не слышно, как и выстрела из пистолета, который она держит в руке. Пуля вонзается ему в сердце прямо посреди заполненной людьми комнаты.

То, что Мирон Львович убит, охрана обнаружила далеко за полночь, когда большинство завсегдатаев «Золотого руна» уже разъехались. Охранникам показалось, что как-то слишком надолго уединился хозяин с этим Шклявым. Сначала в кабинет позвонили по телефону, а потом вломились впятером иобнаружили уже похолодевший труп, плавающий в луже крови и пролитого коньяка.

Шклявый, конечно, улизнул, и не составило большого труда догадаться, как именно он это сделал.

Позвонили Костику домой и на дачу, но тот, видно, после пережитых потрясений залег в нору. Родственники не знали, где он. У самого Мирона Львовича никого близких не было. Он жил один.

«Золотое руно» в одночасье лишилось своей верхушки. Оставался Генрих Карпович Шиманко, но для охраны это была недосягаемая величина. Никто даже его прямых телефонов не знал.

А ночь медленно катилась к рассвету. «Быки» Витебского и двое охранников со входа сидели в тесной служебной комнатке на первом этаже, пили, матюкались и никак не могли решить, что же"*им делать.

— Я вот как думаю, братва, — неожиданно встрял до сих пор молчавший один из новеньких, Ко-лян. — Увозить надо жмурика отсюда. Пока темно, увозить. Оставите где-то в тихом местечке. Обслуга подвалит — не скроешь. Разговоры пойдут. Только еще ментов здесь не хватало. Босс вряд ли обрадуется. А так — замочили в городе — и все дела.

Охранники Витебского переглянулись: Похоже, их смутно посещали подобные же мысли, только Колян выразил их со всей определенностью.

— Да ведь нехорошо как-то, — неуверенно начал самый старший, — хозяин все же...

— Тогда домой везите или на дачу... — опять сказал Колян. — Здесь оставлять никак нельзя. Прикроют лавочку, всех нас затаскают...

Сошлись на том, что отвезут Мирона Львовича прямо к дому и там оставят. С милицией дела иметь никто не хотел.

Коляну и Сашке, сидевшим на входе, поручено было дозваниваться до Костика и дочиста убрать кабинет. Остальные пятеро, мрачные и злые, аккуратно завернув тело Мирона Львовича в большую клеенку, не включая света во дворе, погрузили его в джип и уехали.

— Жаль, хороший ковер был, — сказал Сашка, осматривая поле предстоящей уборки, — придется на куски резать...

— Федору бы рассказать обо всем, — усмехнулся Колян, — что-то давно он не объявлялся.

— Я только что узнал о Мироне, — сказал Костик, запинаясь. — Мне рассказали, что это случилось вечером... К нему привезли Шклявого... Он сам хотел разобраться... Остался с ним наедине... И вот...

Шиманко слушал молча, без всяких эмоций.

— Я знал, чувствовал — что-нибудь в этом роде должно случиться! Он был очень странным, Мирон, он не ценил предупреждений. А я ведь сказал ему, что Мотя непростой человек... Не какой-то там уголовник... Его и Зяма предупреждал. Он никого не слушал...

Из всего этого бреда Генрих Карпович вынес лишь одно рациональное зерно: Мирона убили, а все остальное — смесь страха, вины и безнадежности. Тупик. Команда «Золотого руна», с которой он начинал дело, роковым образом уничтожена. А Мирон ведь был в ней главным действующим лицом.

Шиманко не надо было даже расспрашивать, как все случилось. Глупость поведения его бывшего помощника являлась настолько же очевидной, на-сколько и мотивы, приведшие Мирона к подобному концу.

Любовь, ревность, желание мести, муки уязвленного самолюбия — все эти жалкие переживания биомассы, именуемой человеками, никогда не помогали, а только вредили делу. И поэтому Генрих Карпович спросил лишь о самом главном, что на данный момент беспокоило его:

— Кто? — не понял Костик, -ж- Шклявый?

— Да нет, — терпеливо сказал Генрих Карпович. — Мирон...

Костик помедлил, а потом начал говорить еще неувереннее и растеряннее, чем прежде:

— Не знаю, правильно ли здесь поступили... Как-то уж слишком... Меня дома не было~. Сами решили...

— Ну! — грубо поторопил его Шиманко.

— Отвезли к дому... Оставили во дворе... — произнес он почти шепотом.

Шиманко молчал, а Костик не знал, чем объяснить его молчание, терялся в догадках, мысли его путались.

— Наверное, правильно решили... — наконец несколько смущенно сказал Шиманко. — Вокруг «Руна» лишнего шума не надо бы. Ты поддержи людей пока, они должны знать, что Шклявого мы не упустили... А Мирона похороним по высшему разряду.

Чувствовалось, что на том конце Костик вздохнул с облегчением.

— На днях заеду, — закончил разговор Шиманко. — Пусть никто не думает, что дом без хозяина остался. Я еще наведу порядок. А пока командуй ты.

...Как бегун на длинной дистанции собирает перед последним рывком все силы, так и Федор мобилизовался накануне задуманной им операции. Кажется, он уже продумал все до мелочей, но мысли его возвращались и возвращались к предстоящей акции. И отделаться от назойливого кружения в голове разнообразных деталей и подробностей того, что должно было произойти, он никак не мог.

Даже сейчас, сидя с Семеном в «Утесе» за бокалом хорошего вина, он представлял, как войдет, что скажет... И понимал: от него может потребоваться как раз спонтанность действий, быстрая реакция, а не те нудные мизансцены, сродни театральным, которые он с маниакальным упорством выстраивал в своем мозгу.

Он только что рассказал Семену историю гибели Павлычко и Витебского, которую выложил ему Колян. С ним они несколько часов назад повидались накоротке в метро «Арбатская».

— Вот так Мотя! — хмыкал Звонарь. — Я давно подозревал, что он имеет поддержку в конторе. На них и пашет в основном... Уж больно независимый. Ни разу не сидел. Да такому в зоне — хана. Значит, застрелил, говоришь? Мирона этого?..

— Там еще паяльник валялся на столе, — усмехнулся Федор. — Видно, хотел прижать его Витебский.

— Но, скажи, нервы какие? — продолжал удивляться Семен. — Убил и ушел, как ни в чем не бывало. А ведь посмотришь: баба бабой!

— Внешность обманчива... — вздохнул Федор и потянулся за сигаретами. У него-то нервы явно пошаливали.

Семен как будто бы понял его состояние и осторожно принялся убеждать товарища, что лезть ему на рожон нет никакой необходимости. — Что тебе это «Руно»? — спрашивал он. — Пусть небо коптят. Им все равно уже не подняться. Теперь Купец может из подполья вылезать, с ним связь наладишь, а тут риск все же...

Но Федор знал, что ни к какому Купцу дорожки ему уже нет.

Что-то новое узнал и почувствовал он за эти немногие месяцы. И это новое вошло в него и не даст скатиться опять до заурядного блатного.

— Нет, — сказал Федор. — Я уже пойду до конца. Жаль, Мирона убрали. Он ведь так любил костры... Когда машина Крота горела, глаз не сводил... Вот Костик остался еще... Тоже фрукт...

— Да ты террорист прям... — неодобрительно покачал головой Семен. — Неужели, блин, квалификацию сменишь?

— Что, я детский садик или роддом захватывать собираюсь? — обиделся Федор. — Ты мне мозги не засерай чепухой. У меня своя путь-дорожка... Сначала женюсь, а там посмотрим.

— Свадьба-то не отменяется? — засмеялся Звонарь.

— Точно в срок, — жестко сказал Федор, вставая. — Мне пора, давай игрушки, которые Мишка передал. Он тут меня два дня инструктировал...

Семен вздохнул и поставил перед Федором маленький пакетик с ручками. На боках пакетика красовалась полуобнаженная красотка.

«Ну и сколько их там погибнет? — думал Федор, продолжая мысленно спор с Семеном и правя свои «Жигули» в сторону дома на Смоленской. — Днем ресторанной обслуги нету. Ну, влипнет кто-то из охраны. Так ведь тот же змеюшник... А если посчитать по сравнению с тем, сколько концы отдает по

воле правительств или в катастрофах на транспорте... Нет, это слишком смешно, этим меня не собьешь...»

Он вспомнил статейку о тех, кто кончает самоубийством в этом огромном городе, об отчаявшихся, обнищавших, заброшенных, съедаемых тоской и одиночеством.

Нет, Москва, как жирная тифозная вошь, выживет, даже если вся остальная Россия подохнет. Сотни тысяч беженцев, чеченская война, голодовки — для сытно отрыгивающей Москвы это всего лишь поднадоевшие телесюжеты; щелчок — и все забыто, как будто и нет этого ничего, и внимание толстомясой физиономии переключено на привычные телесериалы.

Федор сам не догадывался, как ненавидит этот город. Он бы взорвал его, с его казино и борделями, банками и бутиками, с нахрапом его «шерстяных» и покорностью быдла.

«Я — вор в городе воров, значит, я не делаю ничего особенного», — подумал он, и ему стало даже скучно.

Дома на автоответчике ему пробормотала какие-то нежные слова Светлана, а следующим был Артур Нерсесович, который спросил, не знает ли он, что случилось с Витебским.

— Ага, — засмеялся Федор, набирая номер девушки, — информация распространяется...

Со Светланой он говорил долго. Надо было обсудить последние приготовления к свадьбе. А потом она сказала, что на днях пойдет к отчиму для решительного разговора.

Федору не понравился ее тон. Чувствовалось, что она в чем-то сомневается. И он предложил отправиться с ней вместе.

— Наверное, я имею на это право, — сказал он. Она как будто смутилась, а потом, подумав, сказала, что собирается к Петру Петровичу в четверг. Федор прикинул: через два дня. Понедельник заканчивался. Значит, он как раз успеет провернуть свою акцию.

В душе его не было ни страха, ни колебаний. Он и мысли не допускал, что с ним может что-то случиться. Он прорвется, он останется жив. Так не бывает, чтобы накануне огромного праздника — его свадьбы — жизнь его могла бы оборваться. Иначе — какая логика у судьбы? Он, бездомный и бессемейный Федор Артюхов, должен был наконец обрести пристанище. Пристать к желанному берегу. Он слишком долго и трудно шел к этому.

— Ты до четверга не появишься? — кокетливо спрашивает его Светлана.

Федор хотел бы уловить в ее голосе нотки-срусти и желание поскорее увидеть его и потому спросил грубовато, скрывая обиду:

— Ты, что ли, рада этому?

— Нет, нет. — Она словно испугалась. — Но в четверг, пожалуйста, не опаздывай. Я буду ждать. Очень ждать. Адрес помнишь? В восемь вечера. Я люблю тебя... Федор, милый...

Он положил трубку, согретый ее далекой лаской, вдохновленный близостью счастья.

«Ты — зека, кажется, обретаешь причал, — сказал он себе. — Думал ли ты в зоне о том, чем окончится твое скитальчество?»

И все-таки в душе была какая-то пустота. Он представил свое прошлое: нескончаемую вереницу угрюмых шлюх, сломленных судьбою мужчин, семейный барак на Урале, вечно пьяных родителей, а вот и он, ребенок, бредет по пыльной улице, прижимая к себе груду книг... Ему негде даже уединиться со своими любимицами...

Потом он ложится, забывая обо всем, и опять прокручивает в голове каждый свой завтрашний шаг. Весь успех предстоящего дела зависит еще и от ребят, Коляна и Сашки, они как раз будут на дежурстве. Без них ему, конечно, хана. Федор, засыпая, слышит голос Артура Нерсесовича, потом почему-то видится ему разбитое лицо Васьки Вульфа с вытекшим глазом, он слышит стук разрубаемых тел... «Кому я служил? — приходит странная мысль. — Палачу? Подонку?» И все проваливается в бархатные глубины сна, где остается лишь одна Елена, бредущая каким-то пустырем, заросшим полынью и колючкой. Зачем Елена? Почему вдруг она пришла в его сон?

Федор спит беспокойно, ворочаясь с боку на бок, словно пытаясь освободиться от непрошеных фантомов, которые влезли в его сон...

Пробуждается он, как от толчка. Будто какой-то голос говорит ему: «Пора». И Федор встает в состоянии ожидания и невесомости. «Сегодня, — говорит он себе, — сегодня».

Он не делает никаких лишних движений, потому что распланировал все до малейшего жеста. Холодный душ. Кофе. Телефонный звонок в «Руно». Подходит Костик. Федор не спрашивает его ни о чем. Только здоровается и называет себя.

Чувствуется, что Костик ошеломлен и озадачен. Слишком неожидан для него звонок Стреляного. Он не способен сам принять никакого решения, мысли его мечутся, он мнется, тянет время, пытается узнать, что нужно Федору.

Но Федор предельно лаконичен, он сообщает, что у него есть информация для руководства. Тогда Костик просит его перезвонить через полчаса.

Что ж, и такой вариант предусмотрен. Федор, как запертая в помещении ищейка, застывает, нет, не в ожидании, а просто во времени, которое сегодня принадлежит ему.

Его оцепенение нарушает звяканье телефона. Ну, конечно, это Артур Нерсесович. Даже не видя лица хозяина, Федор догадывается, что тому не по себе. Однако ничьи неприятности не способны сегодня вывести его из того состояния ледяного спокойствия, которое царит у него внутри.

— Елене плохо, — говорит Артур Нерсесович. А Федор вспоминает свой сон и женщину на пустыре...

— Она не снилась вам сегодня? —- спрашивает он.

— Что? — поражается его вопросу хозяин. — Почему ты об этом спрашиваешь?

Но Федор не собирается продолжать этот разговор, он улыбается и переводит беседу в другое русло:

— Вы слышали о Витебском?..

— Ну да, — замедленно произносит Аджиев, видимо, он еще размышляет над первым вопросом Федора. — Тебе известно, кто?

— Известно. Они лишились сразу двоих...

— Вижу, ты медленно добиваешь «Руно»... — усмехается Артур Нерсесович. Но Федор молчит, и тогда Аджиев добавляет без всякой связи с предыдущим: — У меня деловая встреча с Шиманко и Ле-вочкиным в пятницу. Я попросил бы тебя приехать на дачу с утра, где-то к полудню. Помнишь, я говорил тебе о дочери? Я получил телеграмму, она прилетит из Тбилиси, ее встретят и привезут туда... И подождите моего возвращения.

— Все понял, — отвечает Федор. Стрелки часов подсказывают ему, что пора звонить в «Руно». Он прощается с хозяином, хотя тот, видно, хочет еще о чем-то спросить его. Но сейчас эта страница его жизни не имеет никакого значения. Она не интересна ему.

Федор вновь набирает телефон Костика. Тот берет трубку сразу же и торжественно объявляет, что его примут в два часа дня.

Федору становится даже немного жаль этого напыщенного сявку, но он тут же забывает о нем, вновь сосредоточившись на том, что ему предстоит совершить.

Он звонит в дежурку Коляну и Сашке, убеждается, что те на месте. Никаких лишних слов: «Привет» и «Все по плану».

Пакетик с «подарками» от Игната скромно стоит на тумбочке. Мысли делают попытку зацепиться за халупку старика, мечутся в его подвал, где готовятся смертельные, как их называет Игнат, «побрякушки». Но Федор усилием воли собирает мысли на цель. Сейчас ничто более не должно отвлекать его. В половине второго Федор садится в «жигуль». Застоявшаяся машина весело выныривает со двора на Садовое кольцо. Через двадцать минут он будет у «Золотого руна». Автомобиль надо поставить в ближайшем переулке, а к воротам подойти пешком. Так он и поступает и, сняв джинсовую куртку, которая теперь скрывает пакетик с загорелой красавицей, неторопливым шагом приближается к железной ограде вокруг знакомого особняка. Там, во дворе, виден лимузин Шиманко и джип охраны, окна второго этажа в том крыле, где кабинет босса, закрыты и даже занавешены.

Федору не надо звонить, ему тут же открывают, он проходит несколько шагов до дежурки и успевает сунуть куртку с пакетом появившемуся Коляну. В открытую дверь их комнаты видно, что Сашка невозмутимо пьет чай. Как всегда, работает телевизор. «Ребята держатся хорошо», — отмечает Федор, а Колян быстро шепчет ему:

— Четыре «быка», босс, с ним еще двое. Кто эти двое, Федор не представляет, но теперь это не имеет никакого значения. Он делает шаг в коридор и сталкивается лицом к лицу с Костиком.

— Поднимайся наверх, — многозначительно говорит Костик, — прямо в кабинет босса. Я сейчас...

Он что-то неразборчиво и тихо выговаривает охране, а Федор идет по лестнице: легкий, почти невесомый.

Знакомый кабинет. Двое плотных парней в черном камуфляже сидят у дверей. Его останавливают и обыскивают молча, равнодушно шарят по всему телу. Профессионалы. Федор усмехается про себя: он чист как ребенок. Интересно, как это они прошляпили с Мотей? Видно, оружие и хрупкий женственный Мотя никак не связывались в их мозгах.

«А в моих? — тут же ругает он себя. — Зачем,я об этом думаю?»

Дверь в кабинет Шиманко открывается перед ним. Окна действительно плотно закрыты. Горит электрический свет. Федор входит. За его спиной тут же встают двое других громил.

Генрих Карпович восседает за столом, рядом с ним сидит какой-то хмырь в очках.

«Где же еще один? — думает Федор, приказывая себе: — Спокойнее, спокойнее». Но легкая тревога непроизвольно охватывает его, крохотное такое сомнение: все ли он учел? Почему здесь нет еще одного?

Лицо Шиманко при виде Федора расплывается в улыбке. Хмырь в очках почему-то трусит. Это заметно невооруженным взглядом. Рука его, лежащая на столе, слегка вздрагивает, к тому же глаза скошены в сторону Шиманко. Похоже, он боится даже смотреть на вошедшего.

— Давненько вы к нам не заглядывали, — говорит Генрих Карпович, буквально сверля глазами

Федора. — Прошу садиться. Говорят, у вас есть важная информация?

— Важная она или нет — не знаю. — Федор пожимает плечами и садится. В кабинете глухо, как в подводной лодке. Ни один звук с улицы не доносится сюда. Теперь Федор понимает, что окна под шторами задраены ставнями.

«Здесь, что ли, решили кончить меня?» — мелькает мысль, но Федор мгновенно целиком сосредоточивается на стоящих у двери охранниках. Запечатлевает их позиции, затылком чувствуя, как они реагируют на каждое его движение. Но он это тоже учел.

— Я хотел сообщить вам, что у Аджиева есть записи ваших переговоров с Левочкиным насчет его дел, а также насчет ваших дальнейших планов.

— Интересно, интересно. — Шиманко багровеет, но улыбка по-прежнему не сходит с его лица. Он наклоняется вперед к Федору. Тот в это время ерзает в кресле, садится поудобнее, кладет ногу на ногу, поправляет рукой волосы, а сам исподволь проверяет реакцию охраны.

— И кто же это ему помог получить такие сведения? — зловеще спрашивает Генрих Карпович.

Федору нечего перед ним скрывать, все равно он приговорил этого прощелыгу к смерти. Так пусть просветится перед концом. Он оглядывает кабинет, как будто собирается с мыслями, и опять фиксирует позы охранников.

— Вас, наверное, поразит это известие... — начинает он, — об этом человеке никто бы такое и подумать не посмел, но — факт. Это — Мотя Шкля-вый.

В глазах Шиманко загорается ненависть и непонятное Федору торжество, словно он, Федор, уже валяется, растерзанный, у его ног. Генрих Карповичвыпрямляется и смотрит на хмыря в очках. Тот под взглядом хозяина еще больше втягивает голову в сутулые плечи.

— Слышишь, Яков, какой важной информацией нас осчастливил господин Стреляный? — Шиманко хохочет-, а Федор недоумевающе пожимает плечами. Когда он шел сюда, он приказывал себе чувствовать себя актером, пусть в неприятном, но захватывающем спектакле. Сейчас Шиманко слишком уж натурально играл свою роль злодея. л

«Я ни в чем не ошибся?» — снова мысленно спрашивает себя Федор. А вслух говорит:

— Не понимаю я вашего смеха... — Он хорохорится, но натянутая струна воли дрожит внутри. Как бы не оборвалась... Тогда — провал, истерика, конец... — Не понимаю, — повторяет он и закуривает.

— Твоя информация, Стреляный, устарела, — отбрасывает всякие условности Шиманко. — Слышишь? А я тебе подкину свежачок...

— Мне? — Федор удивленно смотрит на него. Вот оно. Незапланированное. То, чего не учтешь,

не просчитаешь. К чему готовиться, что ждать? Главное же — как поступать теперь? Федор не отводит глаз от пылающего злобой взгляда Генриха Карповича, тот первый отворачивается от него и кричит тихонько куда-то в угол:

— Входи, пора тебе повстречаться со старым дружком...

Напряжение, копившееся внутри у Федора, достигло своего предела. Он смотрит туда, куда обращено лицо Шиманко. Незаметная для глаза, открывается осторожно дверца в стене, и оттуда выходит тощий мужик с белесым, невыразительным лицом, покрытым синюшными пятнами. Шея у него, скрытая водолазкой, как-то необычно повернута набок.

Федор не знает этого человека. Он лихорадочно роется в памяти, но тщетно. Прежде он его никогда не видел. Вошедший замечает недоумение Федора. Его маленькие глазки почти без ресниц, и он часто моргает ими. Их взгляды встречаются, и Федор видит, как в глубине его зрачков начинает разгораться испепеляющий огонь звериной ненависти. — Не узнаешь, Стреляный? — сипит вошедший. И Федор мгновенно успокаивается: он узнал бы этот голос из тысячи. Даже сейчас, когда горло этого человека повреждено ранением и сипение искажает звуки его речи, эти скопческие высокие нотки незабываемы. Федор не дает воли своему воображению перенести его в охотничий домик. Этой нагрузки ему сейчас не выдержать. И он говорит просто и буднично:

— Здорово, Степан! Оклемался?

Тот взвизгивает, как ужаленное животное, дергается всем телом в направлении Федора, но его останавливает властный окрик Шиманко:

— Стой! Пока не время. Еще успеешь ему кишки выпустить.

Охранники делают несколько шагов к сидящему Федору, а хмырь лепечет, обращаясь к Шиманко:

— Мне лучше уйти... Я бы ушел, Генрих Карпович.

— Сиди, Яков, — рычит Шиманко. — Развел я сусликов вокруг себя, потому и дела катятся на хрен... Ну, что скажешь, Стреляный, хорош мой сюрприз? Вот свежачок так свежачок!

— Да он же палач! — смеется Федор.

— Вот такие мне и нужны, Стреляный. Я еще твоего Китайца переплюну, а тебе — амбец...

Сколько прошло времени? Федор боится посмотреть на часы, чтобы не насторожить Шиманко, а тот встает и командует Степану: — Можешь забирать его. Подвал в «Руне» большой. Мои ребята помогут. — Все, господин Стреляный, — смеется он, — аудиенция закончена.

Он еще не успевает договорить эту фразу, а охранники заломить Федору руки, как тот, выхватив из кармана рубашки авторучку и что-то нажав на ней, молниеносным движением кидает этот сверкнувший сталью предмет в лицо стоящему напротив Степану.

«Все повторяется... — мелькает у него, — все повторяется...»

Дикий крик разрывает тишину комнаты. Степан прижимает ладони к лицу, по ним струится кровь. — Глаз, глаз... — истерически орет он. А подмоги все нет. Федор, воспользовавшись мгновенным столбняком присутствующих, ныряет под письменный стол, задевает ноги сжавшегося в комок Якова, и тот с завыванием тоже валится со стула на пол. В комнате звучит выстрел, но Шиман-ко предостерегающе кричит:

— Не стрелять. Взять живым суку. Федор успевает повалить Генриха Карповича мощным ударом головой, но на него уже наваливается сверху один из охранников. В яростной схватке между ними то один, то другой оказываются наверху. Однако парень берет весом, а ловкости Федора негде развернуться. Он ухитряется все-таки сломать ему пальцы и тут же сам получает удар по затылку. — Не убивать... — слышит он опять крик Ши-манко сквозь пелену мгновенного беспамятства.

Все эти звуки: вой Степана, сопение, мат охранников, вопли Якова, рев Шиманко — сливаются у него в один непрерывный гул. А потом он опять слышит выстрелы. И не может понять: стреляют ли это в него или...

Они все же пришли, Колян и Сашка. Только потом Федор узнает, что к Костику подъехали еще трое охранников. И им двоим здорово пришлось попотеть, пока они прорубили себе путь наверх. Тем более что стрелять было нельзя, чтобы не спугнуть охрану у кабинета Шиманко.

Но сейчас Колян, ворвавшийся первым, уложил выстрелом в спину того, кто сидел верхом на Федоре, а второй охранник не успел даже повернуться, как его застрелил Сашка. Еще одна его пуля наповал сразила окровавленного и скорчившегося на полу Степана.

Колян деловито защелкнул наручники на запястьях обезумевшего от ужаса Шиманко и швырнул его на диван, лицом вниз. Но тут же вскрикнул и зажал ладонью плечо, потому что из-под письменного стола прозвучал неожиданный выстрел.

— Ах, мурло, да здесь еще один! — озверел Сашка, увидев, что товарищ ранен, и разрядил остатки обоймы под стол.

Федор ошалело смотрел на ребят, а Сашка немедля подхватил его под руки и выволок в коридор. Колян, прикусив губу, продолжал зажимать плечо, между пальцев у него сочилась кровь.

— Ничего. Задело немного', — виновато проговорил он, заметив взгляды товарищей.

Федор опомнился, преодолевая головокружение и муть в глазах, он выхватил у Сашки ключи и закрыл дверь в кабинет Шиманко.

— Ништяк! — прохрипел он. — Давайте пакет. Сашка мгновенно смотался вниз. В доме царила

тишина, но вот-вот должна была начать собираться обслуга, работавшая в вечернее время.

Маленькие коробочки на липучках из пакета Игната прилепили по всему коридору второго этажа. А на первом — Федор укрепляет их несколько штук надверях помещений и на черной лестнице, где он видит трупы троих охранников.

— Дело сделано, — кричит он, прилепив последнюю коробочку размером чуть больше вьетнамской мази от насморка на стенку дежурки. Взгляд его отмечает приоткрытую дверь в туалет, а там, на кафеле, распростертое тело Костика с проломленным черепом.

Сашка в это время, как мог, перевязал плечо Коляну и осторожно надел на него куртку.

— Пора. — Федор впервые посмотрел на часы.

Оказывается, не прошло даже и часа, а ему показалось, что миновала вечность. Он оборачивается и видит друзей, стоящих уже на выходе. Колян побледнел и слегка испуганно улыбается, точно забыл, зачем они здесь и что пережили. Сашка, наверное, давно не брился, но все равно выглядит совсем мальчишкой, бесхитростным и милым.

— Минут через десять они начнут действовать, — говорит Федор. — Смываемся. Машина здесь недалеко, в переулке.

Они по очереди выходят на тихую улочку и, не оглядываясь, устремляются следом за идущим впереди Федором.

Когда «Жигули» уже отъезжают, Федор еще раз взглядывает на часы. Тридцать минут. Неужели?.. Но он не успевает додумать эту мысль до конца, как позади них раздается один за другим десяток глухих взрывов. Федору страшно хочется повернуть в ту сторону, чтобы посмотреть на крушение «Золотого руна», но Сашка как будто угадывает его мысль и говорит строго, даже сурово:

— Ну, ну... Дай-ка я сяду за руль. А то ты у нас по башке ударенный... Пропадешь с тобой...

Он смеется, и они меняются местами, а в открытое окно доносится кислый запах гари и дыма. Дым

синими едкими клубами скоро заволакивает всю улицу, по которой они едут, и пропадает только тогда, когда «жигуленок» выбирается на Садовое кольцо. Там дым от пожара смешивается с бензиновыми выхлопами, исторгнутыми бесчисленными стадами машин.

В садике очень дорогой частной клиники цветут астры. Их множество, и оттого земля под уже желтеющими деревьями кажется выложенной красивейшей мозаикой.

Но Артур Нерсесович ничего не замечает вокруг. Он сидит на скамейке в ожидании лечащего врача Елены, в руках у него газета. Он только что прочитал московские новости на первой полосе. Фотография взорванного и спаленного «Золотого руна» впечатляет. Но текст заметки об этом весьма невнятный, неизвестно также, сколько погибших...

Артур Нерсесович вспоминает свой вчерашний разговор с Федором. С кем только связался этот парень, если им по плечу подобные акции? Опасным человеком становится Федор, очень опасным. Теракт такого масштаба, кажется, первый в Москве. Молод. Бесстрашен. И, конечно, действовал не один. Хороший способ устранения конкурентов — до фундамента. Артур Нерсесович усмехается и откладывает газету в сторону. С Федором надо будет расстаться, и как можно скорее. Жаль, он привык к нему, но более он так рисковать не может.

В том, что Шиманко сгорел в «Руне», Аджиев не сомневается. С одним Левочкиным будет справиться легче. Артур Нерсесович решил максимально затянуть их переговоры, а потом уехать за границу вместе с Еленой, и надолго. Хватит, машина нала-жена и сможет неплохо поработать без него. Вот только состояние здоровья жены не радует его.

Аджиев видит высокую фигуру приближающегося к нему врача. Он встает ему навстречу, оставляя газету на скамье.

Врач подходит, покосившись на открытый газетный лист, приветливо здоровается, но глаза у него серьезные, даже суровые. Он начинает говорить, что состояние Елены нормализовалось, и сейчас он не видит никакой угрозы беременности «Несколько раз повторяет слова «консилиум решил», но Артур Нер-сесович уже чувствует, что есть что-то еще, беспокоящее врачей.

— Но вас волнуют какие-то другие показатели? — хмуро спрашивает он.

— Да, волнуют. Не стану скрывать от вас.--Мы решили показать вашу супругу психиатру...

Артур Нерсесович опускает голову, он догадывался об этом, потому что во время последних свиданий с Еленой и сам заметил испугавшие его странности в разговоре с женой.

— Вы поняли, о чем я? — спрашивает врач. — Конечно, вся обстановка нашей жизни такова... — Он кивает на брошенную газету: — Взрывы, трупы, киллеры... Она постоянно повторяет, что она — убийца, преступница... И даже называет какие-то фамилии, кого она якобы убила... Ну, словом, вам все ясно... Я очень сочувствую... Такая красавица. Мы постараемся ее вытянуть. Если бы не беременность, сделать это было бы проще... Надо ведь думать и о будущем ребенке...

Он как будто оправдывается перед ним, чувствует себя виноватым в болезни его жены. Артур Нерсесович останавливает его взмахом руки.

— Сделайте все возможное, — говорит он. —

Поднимите ее чуть-чуть. И тогда я увезу ее в клинику в Швейцарию.

— Как вам будет угодно. — Врач пожимает плечами. — Но я бы не советовал этого. Как она будет общаться с врачами? Психиатрия требует общения. Ну, пусть она знает английский, но ведь это дополнительное напряжение, етресс...

— А я думаю, так будет лучше, — жестко продолжает Аджиев. — Ей надо сменить обстановку. Здесь даже в воздухе пахнет... — Он делает неопределенный жест рукой и умолкает.

Врач уходит, а Артур Нерсесович вновь тяжело опускается на скамью. Как это его спросил Федор: «Не снилась ли ему Елена?» Почему он спросил об этом? Что имел в виду?.. Да и как вообще посмел произносить имя его жены?

Аджиев задумывается, и мысли его мрачны и полны зловещих планов.

После операции в «Руне» Федор целые сутки проспал мертвым сном. Он отверг настойчивые приглашения Сашки смотаться к Игнату, чтобы рассказать там об успешно проведенной акции. Теперь Купцов мог спокойно выбираться из своего заточения. Так что Сашке пришлось ехать на 83-й километр одному, потому что и Колян залег, залечивает свое раненое плечо.

Проснулся Федор вечером в среду, все тело ломило, да и в голове еще не прояснилось, но зато на душе было необыкновенно спокойно. Пожалуй, никогда еще он не чувствовал себя так хорошо. Впереди — свободная от всяческих катастроф дорога. Уж он постарается, чтобы их не было. Ни в какие авантюры не даст себя втянуть.

В субботу его свадьба. Семка Звонарь организуетстол в одном из своих ресторанов, все самые близкие ребята приглашены.

Федор подходит к шкафу и, открыв его, смотрит на новенький, с иголочки, костюм. В нем он, как говорят, неотразим. А вот и коробочки с кольцами, и еще одна — подарок невесте, перстенек, купленный в самой дорогой ювелирке — рубин и бриллианты. Красотища! Федор рассматривает радужную игру камней, и сердце его замирает.

«Нет, нас не съешь, не столкнешь в дерьмо, к мусорным бакам или в обоссанные переходы с протянутой рукой, — думает он, представляя лица Ши-манко и Мирона Львовича, Аджиева и еще множества других, жирных и самодовольных. — Выкрутимся, да еще дадим вам такого пиздаля...»

Он вздыхает, с беспокойством оглядывая, комнату, прикидывает, успеют ли жена Семки, Лариса, с подругами убрать здесь к приезду новобрачных. Кажется, Лариса собиралась начать уборку еще в пятницу. Значит, надо успеть завезти Семену ключи и заранее купить цветов. Их должно быть много, разных. Вазы он уже приобрел, так же как и посуду, и постельное белье. Всего недельку они здесь и пробудут, а потом — Кипр, Греция, круиз по Средиземному морю. Мотин человек уже дважды звонил ему насчет паспортов.

Федор накидывает куртку и выходит из дома, чтобы дойти до метро «Смоленская» за газетой. Его вдруг потянуло узнать, что пишут о взрыве в «Золотом руне».

Сразу же поражает фотография: пепелище, даже остова не осталось от дома. «Побрякушки», похоже, брякнули на всю Москву.

Федор медленно читает заметку, здесь же, стоя у самого входа в метро. Дотошные газетчики докопа-

лись даже до сомнительного прошлого хозяев «Золотого руна», особенно много написано о Шиманко и его новом липовом фонде.

Немало и рассуждений о том, какого характера был взрыв. Один из ментовских начальников предполагает даже, что это импортная взрывчатка, дающая высокий эффект возгорания, потому что сам взрыв, судя по взрывной волне, был не такой уж и большой мощности. В заключение написано, что к расследованию теракта подключено ФСБ.

«Давайте, ребята, давайте, — смеется про себя Федор и, свернув газету, засовывает ее в урну. — Большой у вас шухер! Работайте, чтоб не зря зарплату получать».

Он возвращается к дому, перебирая в уме всех тех, кто знает об операции в «Руне». Игнат и Мишка — могила. То же самое Федор может сказать о Коляне с Сашкой. За Семена он ручается, как за самого себя. Все. Даже Купец, который короткое время болтался у Игната, пока тот не отправил его на садовый участок к родственнику под Коломну, не в курсе. Пожалуй, Купец и мог быть тем самым ненадежным звеном, из-за которого, как правило, и засвечиваются даже блестяще организованные акции. Но Игнат не лох, человека насквозь да еще метр под землю видит.

Его опять охватывает усталость, но теперь, придя домой, он ужинает, принимает душ и только тогда ложится в постель. Завтра, завтра встреча со Светланой, еще невестой... От нежности у него сладко .ноет сердце. А разговор с отчимом его совсем не пугает. Одолел же он врагов, неужели с будущим родственником не договорится? На этой мысли сознание его отключается. ...Он не помнил другого такого случая в своей жизни. Отправляясь на Чистые пруды к Збарскому, он выехал на своих «Жигулях» на Садовое кольцо и уснул за рулем. Провалился в забытье. Машина продолжала ровно катить вперед, а он уже видел во сне себя в другом месте, снова мальчишкой, на самой кромке неведомого моря, где отмели отзывались эхом на крики чаек и паруса воздушными змеями стояли в разрывах ослепительных облаков, несшихся на него стремительно, как огромная седая волна...

Но миг разбился вдребезги. Его выкинуло из сна так же внезапно, как перед этим кинуло в сон, что-то влажное и теплое стало вываливаться из его рук. Глаза у него открылись, и он едва успел подхватить руль буквально за минуту до того, какого «жигуленок» врезался бы в стенку тоннеля под Маяковской.

Ему истошно гудели сзади, а Федор весь покрылся холодным потом. Случившееся было по-страшнее того, что произошло с ним в «Руне». А главное — непонятно.

«Неужели это у меня последствия удара по голове?» — подумал Федор и пожалел, что поехал на машине. Теперь он должен был контролировать себя каждую секунду, но от напряжения, которое охватило его, неожиданно заломило в висках. Боль не была очень сильной, но раздражала его. Сразу испортилось настроение, а он ведь должен быть в форме.

Федор притормозил у обочины тротуара. И посидел немного, прикрыв веки. К восьми он уже опаздывал. Рядом припарковалась серебристая «Ауди», и Федор, окликнув вышедшего, видно, в магазин водителя, спросил у него средство от голов-

ной боли. Тот охотно принес ему анальгин и при этом заметил, что Федор очень бледен.

Летели минуты, в голове прояснилось, Федор осторожно вырулил в поток машин и приказал себе: еще немного... Надо продержаться...

Вот впереди замаячила высотка у Красных ворот, теперь поворот направо к Тургеневской. Когда он поставил машину во дворе знакомого дома и вышел из нее, у него дрожали колени, а ладони были мокрые, будто он только что вымыл руки. Часы показывали половину девятого.

Федор глубоко вздохнул и направился к подъезду. Чья-то тень метнулась из-за деревьев ему навстречу. Он невольно замер, но тут же узнал Светлану.

— Ну, Светка, ты испугала меня, — улыбнулся он, чувствуя, как окончательно отпускает его боль и былые страхи. Она была рядом, и этого — достаточно. Федор хотел слегка приобнять ее, объяснить, почему он опоздал, но девушка неожиданно отскочила в сторону.

Федор с недоумением вгляделся в ее лицо, окинул взглядом странно напрягшуюся фигурку. В тусклом свете единственного фонаря он заметил, что лицо девушки то ли заплаканное, то ли она недавно умывалась, смыв весь макияж. Это лицо ужасало: на нем лежала печать страдания. Углы губ были опущены, невидящие глаза похожи на две черные точки, волосы свалились на лоб, будто примятая трава.

Федора охватило ощущение дурного предчувствия.

— Что это? — хрипло спросил он, показывая на разорванный ворот кофточки. — Что случилось, Светлана?

И тут девушка действительно заплакала, слезы градом катились по ее щекам. При этом она истери-чески всхлипывала, не делая даже попытки прикрыть лицо. Просто стояла и плакала, опустив безвольные руки.

— Ты меня с ума сведешь... — Федор встрево-женно сморщил лицо, привлек ее к себе и начал гладить вздрагивающие плечи.

— Он... — отозвалась девушка каким-то сухим, перегоревшим голосом, — он изнасиловал меня...

Федор вытянулся, закрыл глаза, крепко зажмурился, вздрогнув всем телом, будто от озноба. Ему показалось, что он переступил порог нездешнего царства невыносимой боли. Он опустился в ад.

— Я убью его... — прошептал Федор и ощутил ржавый привкус ненависти во рту. — Я его убью, — повторил он и, оторвавшись от девушки, рванул в подъезд.

Двери в квартиру Збарского оказались незапертыми, видимо, после всего происшедшего он не закрыл их за убегавшей Светланой.

В голове у Федора стучал молоток невидимого клепальщика, а перед глазами прыгали красные искры, когда он миновал увешанную оружием прихожую и ворвался в кабинет хозяина.

Петр Петрович в халате сидел за письменным столом над какой-то толстой тетрадью, а перед ним стояли бутылка водки и рюмка.

Он взглянул на вошедшего совершенно отсутствующим взглядом. Федор был измотан, растерян, ошарашен; положение представлялось ему безнадежным.

— Мразь, — едва выговорил он. — Старый козел...

Больше никакие слова не хотели связываться, казалось, Федор вообще забыл их, разучился говорить.

— Да что же это? — начал он снова, беспомощно

оглядываясь. — Я ведь зека, а был пацан сопливый из барака... Вы же тут среди картин, о духовном СПИДе рассуждали, о Страшном Суде... А сами-то? Поблескивала бронза старинных рам, и плыли куда-то воздушные корабли, почти такие же прекрасные, как в его сне... Федор услышал тихий хрустальный звон. Это от сквозняка позвякивали, качаясь, радужные подвески изящной лампы, стоящей на мраморной подставке возле открытой балконной двери.

Петр Петрович вместо ответа налил себе из бутылки еще стопку и лихо выпил. Потом посмотрел блеклыми, слезящимися глазами на Федора.

— Я-то дверь не стал закрывать, думал, она вернется... — пробормотал он, обращаясь к самому себе. — Не вернулась, Петр... выходит, ты не ошибся...

Федора захлестнуло волной ненависти, он понял, что остатки его выдержки рухнули окончательно под этим напором, и он вот-вот превратится в слюнявого истерика, которого уже ничем не остановишь. Он отвел дрожащие руки за спину, пытаясь удержаться на краешке здравого смысла и воли. Но какой-то бес внутри кривлялся и приплясывал: «Что же ты? Скольких завалил, а они тебе такого не делали, девушку твою единственную, любовь твою не насиловали...»

— Не хочу, не хочу... — застонал Федор и обхватил ладонями голову. Она горела и пульсировала, словно уже не принадлежала ему, а превратилась в живой раскаленный шар, отделившийся от тела. Безысходность мысли об убийстве Збарского и собственном конце была уже за пределами горя.

«Неужели я решил, — подумалось ему, — что переродился за последние месяцы? Неужели моя любовь могла хоть как-то искупить целые годы раз-гула, лени, никчемности?.. А ученый старик? Неужели и он надеется, что дурное дело можно стереть, как мел со школьной доски? Я пропал... Я убью его».

Федор опустил голову и медленно достал нож.

— Что это? — спросил Петр Петрович, щуря свои покрасневшие глазки. — Нож? Вы убьете меня?

Лучше бы он молчал, или кричал истошным голосом, или оправдывался, просил на коленях прощения. Федор, почти теряя сознаниег4прислонился спиной к книжным полкам. Он промахнется, он не сможет...

— Не надо губить себя, — вдруг совершенно трезвым голосом произнес Збарский. — Я запрещаю... Вас посадят... Господи! Неужели вы ничего до сих пор не поняли? Бедный... Послушайте оке, послушайте... — Он протянул вперед руки, будто хотел принять в объятия блудного сына. — У нее же есть Митя... Я... Я мешаю им... Ей... Она хочет все это... — Петр Петрович обвел руками комнату. — Вы ей'не нужны... Вернее... Ох, мне трудно говорить...

Збарский попытался встать, его мутило, глаза его, совершенно стеклянные, замерли на белом лице Федора.

— Я все разгадал... все понял... Ведь я же писатель, черт возьми... Она не смогла мне долго морочить голову. Я ей сказал... Поняли?

Руки и ноги у Стреляного онемели. Он теперь не то что нож поднять, шагу ступить не мог, а в затылок вонзились острые холодные иглы.

— Повторите, как? — жестяным тоном механически спросил Федор. — Митя? Брат?

— Вот, вот, я здесь написал. — Збарский тыкал пальцем в раскрытую перед ним тетрадь. — Это мой

дневник... Митя не брат... Она обманула... Она искала такого, как вы...

— Чтобы убить вас? — Федор жалобно улыбнулся. — И вся любовь?

— Вы не должны, нет, вы лучше ее, — закричал Петр Петрович, потому что улыбка Федора напугала его больше, чем оскорбления и ругань. — Мне так больно за вас... Она не стоит вас...

Он вышел на нетвердых ногах из-за стола. Тело его дернулось, и он быстро прижал кулаки ко рту, а потом бросился на балкон. Его жестоко рвало. Старик наклонился вниз, перевесившись через перила. Федор видел, как ветром взметнуло легкую штору, подняло полы его халата, обнажив худые старческие ноги.

«Осторожнее», — хотел крикнуть он и устремился к балкону, но на его глазах легкое тело старика, слишком сильно подавшегося вниз, вдруг исчезло... Федор услыхал резкий стук об асфальт, а потом наступила тишина.

Все произошло настолько быстро, что Федор не успел опомниться. Он стоял около балкона, будто опоенный каким-то зельем. Потом что-то включилось внутри, наверное, чувство самосохранения. Федор схватил со стола толстую тетрадку Збарского, засунул ее во внутренний карман "куртки, затем в прихожей надел первые попавшиеся ему на глаза кожаные перчатки и только тогда открыл замки, аккуратно вытерев их концом шарфа.

Выбежав во двор, первое, что он услышал, это отчаянные крики с той стороны дома. Наверное, прохожие обнаружили труп.

Светланы нигде не было видно. Нужно было немедленно уходить, но, не увидев девушки, он этого сделать не мог. Тогда он вышел со двора на соседнюю улицу и сразу же наткнулся на нее. Светлана стояла, прислонившись к железной решетке ограды, и курила. Глаза ее были совершенно спокойны и холодны. И тут он понял, что ему нечего сказать ей.

— Ну, что? — спросила девушка, внимательно оглядывая его. — Он просветил тебя?

— Его нет... — тихо произнес Федор. — Теперь ты богатая наследница. Поздравляю.

Глаза Светланы расширились. Федор смотрел на нее, как на незнакомку. Но ведь и правда*, как оказалось, он совсем не знал ее.

— Ты?.. — Она недоговорила.

— Нет, конечно, — горестно усмехнулся Федор. — Он был сильно пьян. Его рвало. Он выпал с балкона. Ты довольна?

Но девушке, казалось, чего-то не хватало. Федор догадался по выражению ее лица, что ее бесит его спокойное, невозмутимое поведение.

— Ты хоть поплачь о нем... Если сможешь... — Федор тоже достал сигарету. — Выкурим прощальную?

— Ты... — начала она... — Ты зверь... И как только ты мог подумать, уголовщина, что я с тобой... ты мне для одного только был нужен...

— Э, нет, барышня бывшая невеста... — Федор фамильярно похлопал ее по плечу. — Ничего не получится... Я не клюнул на это. Никаких выяснений. Хавай наследство и е...сь с братиком Митей. Вы оба страшнее любого блатного в Москве. А чтоб не пыталась меня втянуть в шашни с ментами, знай, я прихватил тетрадочку отчима. Он мне сказал: здесь все про вас...

Федор прижал ладонь правой руки к груди. Он боялся сейчас даже взглянуть на ее лицо, зная, что оно искажено злобой. Но все-таки взглянул, чтобы

окончательно освободиться от всяких иллюзий и своих по-детски счастливых надежд.

Как он доехал до дома, Федор не помнил. Но первое, что сделал, это позвонил Семену и без всяких лишних слов объявил:

— Свадьба отменяется. — А потом рухнул на кровать не раздеваясь и пролежал всю ночь без сна, без слез, без чувств.

Утро наступило внезапно. Наверное, он все-таки забылся с рассветом, потому что солнце, светившее ему в лицо сквозь штору, показалось вестником возвращения из мрака.

Он прислушался: говор и бормотанье несчетных голосов, смех, шарканье ног по плитам тротуаров, звуки троллейбусов и машин, отчаянное буханье барабана в оркестре, наигрывавшем какой-то марш у входа в «Макдоналдс» на Арбате. День был в разгаре. Совсем не тот день, которого он ждал, день из какой-то другой жизни, которую ему еще предстояло начать сначала.

Трезвонил телефон, но подходить к нему не имело никакого смысла. Он донес бы до него голоса оттуда, куда ему не было возврата. Он не желал объяснений и не принял бы ни от кого сочувствия.

За эти сутки он, кажется, пережил все чувства, какие способен испытать человек: одиночество и страдание, ярость, потрясение и ужас. Нескончаемая одинокая мука терзала его сердце. Судьба поиграла с ним, как люди иной раз играют с букашкой, а под конец возьмут и раздавят ее ногой.

Но надо было жить. Ни водка, ни петля, ни разгул не могли бы освободить его сердце от страшных воспоминаний. Он должен попытаться переро-литься. Вчера он умер, а сейчас на это солнце смотрит уже совсем иной человек.

Так говорил себе Федор, вставая. Он заставил себя умыться и даже позавтракал. Потом сам позвонил Сашке и попросил его вывезти из его квартиры всю эту дребедень, имея в виду новый костюм, дурацкие вазы и прочую туфту, которую он приготовил к свадьбе. Тот, не задавая лишних вопросов, выслушал его молча и осторожно спросил, когда лучше заехать. *

Федор хотел ответить «сейчас», но его словно что-то толкнуло, он вспомнил, как обещал Аджиеву быть у того на даче к полудню. Но разве теперь все прежние обещания имели силу? И кто такой для него Аджиев в этой его новой жизни? Речь шла о дочери, да, Федор теперь все окончательно вспомнил. Артур Нерсесович почему-то решил доверить ему свою дочь, пока он поедет на какие-то важные переговоры.

И Федор предложил Сашке подъехать ближе к вечеру, а сам начал одеваться, недоумевая, зачем он это делает.

Насколько Федор знал, дочка вообще-то была безразлична хозяину. Но, может, сейчас, когда он едва не потерял жену, Артур Нерсесович по-иному оценил наличие родного существа в его жизни?

Сознание его непрошено вновь сорвалось в воспоминания: он вспомнил, как еще недавно мечтал о собственных детях. И прикусил до боли губу, проклиная себя за эту слабость. Он не должен и не будет вспоминать.

Машина стояла прямо у подъезда. Федор бросил ее вечером, даже не закрыв дверцы и не поставив на сигнализацию. К 12-ти он явно опаздывал, да еще неизвестно, не приключатся ли с ним по дороге

вчерашние штучки, вроде сна за рулем. Но голова сегодня была ясная, как никогда.

Он ехал спокойно, не торопясь, убежденный в том, что выполняет свой последний долг перед Ад-жиевым. Его больше ничего не связывало с ним. Но и мыслей о будущем не было. Сравнение с чистой страницей сейчас подошло бы как нельзя более кстати. Это его шанс — начать с нуля.

Машина приближалась к повороту, и Федор увидел, как оттуда вынырнули два «шевроле» и на огромной скорости понеслись навстречу ему. Он невольно притормозил, зорко глянув на промчавшиеся мимо машины. Эти «кони» явно были не из «конюшни» Артура Нерсесовича.

В дачном поселке царила тишина. Рабочий день, конец лета... Федор вырулил в тупичок, откуда начинались владения Аджиева. Замелькал знакомый забор. Вот и ворота. Он затормозил так резко, что чуть не клюнул лицом в лобовое стекло: будка охраны зияла пустыми глазницами окон, а внутри ее разгорался пожар.

Федор, еще ничего не соображая, выскочил из машины и побежал к воротам. Весело распевали птицы, но уже тревожно, предвестьем несчастья, пахло горьковатым душным дымком.

Он увидел лежащего на крыльце одного из сторожей, безоружного, расстрелянного в упор, и рядом с ним двух убитых овчарок. Второго охранника, видно, разорвало в дежурке, когда они швырнули гранаты в окно.

Федор бросился бегом по дорожке вперед к дому, но по пути снова наткнулся на труп. Этот был чужой." Федор остановился, оглядываясь по сторонам. Ему не было страшно. Он надеялся услышать хотя бы какой-то стон или крик, но потом решил, что в живых они, конечно, никого не оставили. У самого дома во фруктовом саду виднелись воронки от разрывов гранат, и Федор заметил на кустах клочья кровавого тряпья. Здесь был настоящий бой. И пленных не брали.

«Неужели это наяву?» — подумал Федор. Неужели этот чудовищный кошмар не исчезнет, если он закроет глаза, а потом вновь откроет их? Мозг его словно застыл, желая прервать нелепую пляску воображения. И в ту же минуту реальность снова завладела им и смела все. На пологих мраморных ступеньках лестницы, ведущей в дом, он увидел безжизненно лежащую девушку в розовом платье. Рука ее, окрашенная алым, была прижата к груди, будто она заслонилась ею от укусов смертельно жалящих пчел.

Бессильная ярость, дремавшая где-то в глубине души, теперь снова поднялась. Нет, проклятое прошлое все-таки настигло его. Лицо Федора покраснело и напряглось. Этот удар он отбить не мог, он опоздал, а если бы приехал вовремя, то лежал бы сейчас в луже крови, как и другие, под этим высоким и ясным небом, среди благоухания цветов... И все? Он огляделся вокруг мутными, больными глазами и зачем-то поправил юбочку убитой горничной, задравшуюся слишком высоко.

— И все? — спросил он теперь вслух. И тут же увидал в проеме широко распахнутых дверей худенькое существо в брючках и черненькой маечке.

— Всех убили... — тоненьким детским голосом сказала возникшая как бы ниоткуда девушка, такая бледная, что глаза ее казались черными как смоль. — Я спряталась на втором этаже, когда услышала выстрелы, а вот Соня...

Девушка говорила, но при этом старалась не смотреть на лежащую на ступеньках горничную.

— Вы... дочь... — Федор даже не знал ее имени.

— Лиля... — тихо сказала девушка и показала рукою на бассейн: — Там тоже...

Федор приблизился к бассейну: жемчужно-розовая вода в нем приобрела бурый оттенок, а на самом дне легонько покачивались на мозаичном полу два мужских тела и трупик застреленного сенбернара. Длинная его шерсть колыхалась, словно водяное растение.

Девушка, как сомнамбула, спустилась вниз и доверчиво подошла к Федору.

— Они бегали по дому. Я так боялась, что меня найдут... — сказала она.

— Бегали? — переспросил Федор. — Все разгромили, что ли?

— Нет... Просто бегали...

Он посмотрел на нее пристально, будто что-то соображая, какая-то смутная догадка проклюнулась у него в голове. И вдруг он понял.

— Надо немедленно уходить отсюда. Немедленно! — заорал он и схватил ее за руку.

Лиля поморщилась и, высвободившись резким движением, рванулась обратно в дом.

— Куда? — закричал Федор. — Назад, дура... — Он побежал за ней, остановился, чувствуя, как пот стекает с него от шеи до пят, но Лиля уже снова выскочила на крыльцо и устремилась к нему. В руках у нее была простая спортивная сумка.

— Вещи? — Федор захохотал. — Дурища, сматываемся аллюром.

Они помчались по дорожке. Он — впереди, она — едва поспевая за ним. Наконец Федор догадался и выхватил у нее сумку, крикнул:

— Прибавим еще!

Уже выбежав за ворота, он оглянулся и увидел раньше, чем услышал — или это только так показалось ему? — сказочный замок Аджиева на секундузавис в воздухе и тут же начал оседать, распадаться, рассеиваться, исчезать. Земля дрогнула под ногами. Федор свалил девушку на траву, накрыв собою. А потом их оглушил чудовищной силы взрыв. Волна от него вихрем прошлась по деревьям, что-то гремело, падало, ухало вокруг них, затем наступила тишина.

— Все... — почему-то виновато сказал Федор, вставая. л

Лиля приподнялась и взглянула на него; в ее бездонных глазах он заметил странный колодезный блеск.

— Я знала, что этим кончится, — неожиданно сказала она. — Но ты догадался первым.

Федор хмыкнул и пошел к машине, переступая через обломки дерева и камня. Она подхватила сумку и послушно направилась за ним следом.

— Далась тебе эта сумка... — раздраженно сказал он.

— Здесь вещи из тбилисского дома, мамины фотографии, — упрямо произнесла девушка. — Что, места в машине нет?

— Ну да, вам автомобиль к подъезду подавай, — пробурчал он, сам не понимая, зачем задается.

— Мне ничего не надо. — Она как будто бы испугалась. — Я могу пешком...

— Кончай выпендриваться. — Федор махнул рукой. — Я ведь не вредный, просто, как подумаю, что произошло...

Она промолчала, только опустила голову.

«Жигуленок», вывернувшись из тупичка, выбрался на центральную аллею поселка, но Федор не поехал привычным путем, а повернул в другую сторону. И девушка сразу поняла почему: со стороны шоссе раздался вой милицейской сирены. Видно, кто-то с соседних дач все-таки вызвал милицию.

— Ты думаешь, нам не стоит с ними встречаться? — спросила Лиля.

— Нам не стоит, — твердо сказал Федор. — Особенно мне. Я ведь уголовщина.

Он скривил рот в усмешке. Девушка быстро взглянула на него, но он не стал продолжать.

— Зачем ты так говоришь о себе? — решилась спросить она.

— Это правда, — отрезал Федор.

— Ты спас мне жизнь, а мог бы бросить там... Струсить, не пойти дальше ворот.

— Знаешь, я и сам не понимаю, зачем приехал сегодня, — сказал он. — Я больше не служу у твоего отца. Просто он попросил, и я зачем-то приехал. Но

— А если бы приехал вовремя, то... — продолжила она.

— То меня уложили бы вместе с остальными. Болтался бы в бассейне, как медуза. — Федор рассмеялся.

У нее был такой милый профиль, будто нарисованный тонкой кистью. На худенькой шейке поблескивала серебряная цепочка.

Федор включил радио, и в салон ворвалась разухабистая песенка: «Мне позвонила ночью дочурка Президента...» Он чуть не выругался и переключил программу. Передавали последние известия. Это было уже совсем невыносимо, он хотел вообще вырубить приемник, но рука его замерла, не дотянувшись до кнопки. Веселый девичий голосок сообщил им, что сегодня в Москве в час дня выстрелом снайпера убит известный предприниматель Артур Аджи-ев. Далее пошли подробности о его предполагаемом состоянии, о переговорах, которые он вел с банкиром Левочкиным в его офисе на Самотечной, и, выйдя откуда, он был застрелен. Федор остановил машину, откинулся на сиденье и достал сигареты. Сейчас он как будто забыл о присутствии Лили, он думал о том, что акция была очень хорошо спланирована и выполнена с блеском. Размах ее потрясал воображение.