Мой мир и мое окружение меня смертельно утомили, и я, собравшись побывать на Курилах, попал на Гавайи. Когда тебе предлагает сотрудница Аэрофлота на Фрунзенской набережной, вы-сунувшись из окошечка кассы, вместо билета за тысячу долларов билет в Штаты за двести баксов - туда-обратно, при всем твоем русском сумасбродстве - выберешь причудливое направление, тем более давно лежало без движения приглашение в Сиэтл от «Майкрософт».

Разбитая, утомленная душа требовала поворота жизни, ее словно манили глаза, в которых зеле-ная тайга и дороги, уходящие в мягкие очертания сопок, или к побережью Пали на Молокайи, за-росшем пальмами за встающим Килавей-маяком, - и ты, безмятежный, в каное под треугольным парусом стремишься навстречу по изумрудным океанским волнам.

 

От детских воспоминаний о Питере память переносит меня на пригородную станцию Седанка, на берег Амурского залива под Владивостоком, где перистые листья вековых бархатов и серых ясеней, старинных стройных абрикосов закрывают надо мной дождливое небо июля в парке, больше напоминающем лес, высокий папоротник в оврагах, где грунтовые тропинки размокли от дождя. В лесу стоят корпуса филиала Военного санатория, - здесь помещены дети, отправленные по путевкам со всего Дальнего Востока, родители редко навещают свои чада, на взрослом Сад-городе курортная жизнь своя, а персонал не вмешивается в жизнь привилегированных детей, - они предоставлены сами себе. Подъем склона от береговой линии, где внизу за густыми кустами про-ходит железнодорожная колея Трансиба, до корпуса, недалеко от гребня сопки, на шоссе во Вла-дивосток, пустынен, - не слышно голосов, словно санаторий пустой. В тишине падают капли дож-дя в печальный сумрак дня, пробиваясь сквозь верхний ярус листьев, и выстукивает где-то круп-ный красноголовый дятел, и шуршат по намокшим стволам серые белки…

 

Сверху по широким ступеням отеля «Шератон» к пальмам спускалась девочка лет двенадцати, одетая в легкую кофточку без воротничка, короткие рукава с длинными свисающими кружевными манжетами открывали локти. Тонкая талия без ремешка, и укороченные до голеней просторные светлые штаны-бананы, а на ладышках браслеты в виде жемчужных нитей. Она сказала мне о чем-то по-испански:

- Tiene un hermano?

–Я не понимаю по-испански, - ответил я по-русски.

– Have you got any brother? У тебя есть брат? – спросила она по-английски.

Я смотрел на юное создание, остановившееся на ступеньке, черные волосы туго заплетены в две тяжелые косички, спускающиеся к вискам, челка над бровями и голубые глаза, в этом что-то было необычное, не могла она быть американкой.

– Нет у меня брата?

– Это правда? – Недоверчиво она смотрит большими глазами, подойдя вплотную, нас отделяет только одна ступенька, головка ее на уровне моего плеча, на открытой чуть смуглой шее серебря-ный медальон на черном шнурке в виде прыгающего дельфина с большой черной жемчужиной. – А как тебя звать?

– Артур.

– Артуро..? – С неподдельным интересом она повторила.

– Можно и так.

– А меня Реин? А у тебя нет брата?

– Нет. И в России нет.

– А ты давно здесь, в отеле? – Она пододвинулась ближе, взяла меня за руку, не хочет, чтобы я ушел.

- Скоро будет неделя.

Да, явно я вчера вошел не в тот лифт отеля. Она была слишком юной, чтобы бояться мужчин, или лебезить перед ними. Социальный статус «теткам» дают солидные мужчины, а девочки низ-водят взрослых мужчин до своего невинного возраста. Я не люблю детей, с их возрастными мута-циями, смутным эго, разве когда они останавливаются на время в своем развитии с пяти до шести лет, - они милы и любопытны, или как такие – с двенадцати до тринадцати, - еще не ушли в рост и тело еще не пухнет, словно тесто в квашне, и гормоны еще не разогнали осмысленность во взгля-де.

От открытого бассейна за пальмовой лужайкой послышался голос:

– Ка-ансуэла!

– Это меня, - сказала Реин, уходя, и добавила, оглянувшись. - Еще увидимся.

В ее поведении с незнакомцем не было ничего неестественного, разве стал бы я разговаривать с ненормальной. С какой неподдельной чувствительностью она разговаривала со мной, словно знала давно, что я уже прожил жизнь, и что видел девочку ее возраста, и знала, что я ничем не могу на-вредить ее жизни – это проницательность близнецов-антиподов. Снисходительно относится она как к мужчинам, так и к женщинам, позволяя себе отвлечься, словно читая выдуманную историю виртуальной писательницы, - самой же ей незачем пока обманывать себя и других, обливаясь сле-зами над выдумкой чужою. Живая-живая девочка! Она мудра, как легко подчинила меня себе. Ре-альная девочка смотрит на мир, без самолюбования и ущербной рефлексии. В этом ее правда.

Когда я встретил Рейн Кансуэлу Форест, окружающее как-то отодвинулось само по себе на зад-ний план восприятия, я уже не думал о прожитых на Островах днях, и сколько их осталось до отъ-езда. На утро в дверь постучали, я получил от девочки приглашение с символикой Гавайского Ко-ролевского Отеля на морскую прогулку на катер, принесла ее суровая дама в глухом платье, ис-панка, как она узнала, где я живу?

Катер оказался большой высокой морской яхтой, с обтекаемым корпусом и закрытым обтекае-мым мостиком, возвышавшейся на внешнем рейде среди мачт прогулочных судов. Пройдя шлаг-баум, на причалы, на обширную стоянку машин с разбитым асфальтом, я показал карточку креп-кому парню с длинными светлыми волосами, вальяжно сидевшему под деревянным шезлонгом, тот как-то сразу подтянулся, поднявшись с сиденья, посмотрев на меня, указал на последнюю ли-нию причалов, где возвышалось судно.

На корме яхты уже собрались немногочисленные гости, выделяющиеся яркой одеждой. У трапа в пестрой гавайской рубашке с голубыми крупными цветами и короткими рукавами, высокий, ат-летически сложенный полинезиец, несколько пухловатый и с глазами, словно перевернутыми вниз, молча, открытой толстой ладонью указал на трап.

Гуляя ночью по Вайкики, в конце осевого проспекта я его встречал в береговом клубе «Star beach boys», правда тогда на нем была черная футболка с короткими рукавами и синие, с белыми цветами по лампасами, длинные трусы-бермуды, - он известный серфингист, говорят, королев-ского рода.

На трапе две высокие девушки-гавайки с длинными, слегка вьющимися, каштановыми волосами приветливо встретили меня, погрузив на шею душистую цветочную гирлянду, и одна из них про-вела меня к гостям на корму, где представила хозяину яхты, - я сразу понял, что это отец Рейн, по его стройной и крепко сбитой фигуре, и надменному лицу, как показалось, моего возраста аристо-крату, из тех, кто был «кабальеро», потомком главарей хунты, владельцем тысяч акров земли в не-зависимой, до присоединения к Штатам Калифорнии. Он небольшого роста и испанского типа, длинные черные волосы, тщательно причесанные и туго затянутые на затылке в хвост, оттеняли слегка смуглое тонкое лицо, – пожал мне руку сухой крепкой ладонью и …оставил одного.

На борту находился высокий седой, тщательно сделанный американец с аккуратно пострижен-ными по верхней губе сивыми усами, с полным ртом идеальных белых зубов. На пальце у него си-дит большой перстень с крупным бриллиантом. Двое молодых людей в легкомысленных одеждах, также тщательно коротко постриженных и причесанных, что еще больше придавало им вид наро-чито отдыхающих, явно увивались вокруг него. Мне показалось, что лицо пожилого мне знакомо по телевизионным новостям СNN. Рядом с ним молодящаяся дама с идеальной по американским стандартам фигуркой. Ее я точно где-то видел, позднее понял, - это была Джейн Фонда, актриса из фильма «Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?». Все заняты респектабельным муж-чиной, все крутилось в свете его внимания.

Я отошел к борту, утренний бриз подтверждал, что все происходит в действительности, и день после вчерашнего вечернего дождя должен быть удачным. Быстро поднявшееся солнце било пря-мо в дугу пляжа Вайкики, застроенного высокими белыми отелями, открытыми в сторону Океана, создавая что-то романтическое, розово-белое. Среди пальм по бетонным дорожкам бегали малень-кие немногочисленные в ранний час фигурки спортсменов, а на пустынной полосе пляжа работали машины, типа пылесосов из московского сталинского метро, взрыхляя, перетрясывая и очищая утрамбованный многочисленными отдыхающими песок, после них оставалась тщательно подме-тенная и уложенная полоса, а перед ними в прибойной зоне двигались, синхронно взмахивая ме-таллоискателями, как косами на белом поле, кладоискатели-любители. В конце залива возвыша-лась скошенная трапеция Алмазной горы.

Появилась на палубе Кансуэла с распущенными вороными по плечам однотонного светлого то-пика, волнистыми на концах волосами, скользящими по уже наметившейся груди, что придавало ей детское очарование, подошла, взяла меня за руку, локтем оперлась на леера, из-под челки смот-рит на меня снизу, глаза довольные и спокойные.

Заработали мощные двигатели, палуба словно покрылась мелкой сдержанной дрожью, и яхта легко отчалила в сторону океанской волны, отворачивая от берега и быстро набирая скорость. Ушли мы по траверсу за мыс Леахи, оконечности Алмазной горы, названной так в силу ошибки, европейцы приняли кристаллы горного хрусталя в пещерах горы за алмазы, и потому бывшей – табу, там попали в сильное канальное течение между О-Аху и островом Молокайи, волна под бор-том из изумрудной, тропической, стала сурово-лазурной, алеутской, бездонной.

Яхта сбросила ход. На палубу выкатили крепкие матросы по числу гостей, все получили в руки тяжелые морские спиннинги и кожаные широкие ремни с креплениями для них, удочки ушли за борт, и каждый остался один, наедине с молчаливыми помощниками за спиной. Я возился долго, приказав лохматому аборигену-матросу сменить насадку, где болтался мертвый кальмар. Что мы ловим, я не знал, но по опыту рыбалки в Японском море лосося-серебрянки «на дорожку», долго выбирал механическую блесну. Подцепил на стальной крученый поводок длинную и узкую, тяже-лую, слегка изогнутую противно по концам, с одной стороны золотистую, с другой, зеркально-белую полосу железа с жуткими по величине крюками.

Монотонно убегала за кормой дорожка с шестью кручеными тросиками лески, тянущейся от бортов. Свечей в небо вдали ударил голубой тихоокеанский марлин, таинственный океанский странник, редкая теперь рыба даже для Гавайского архипелага. Спасибо американцу Хемингуэю, и его мужеству, - я не посмел выбросить за борт на виду у всех невыносимо тяжелый, рвущийся из рук спиннинг, даже грубо обхвативший меня сзади туземец, мгновенно вспотевший, тяжело ды-шал над моим ухом, - о, вы, «римские патриции» и их «верные рабы». «Моя» девочка в восторге кричала где-то за спиной.

 

И тут она спросила: «Расскажи - да расскажи, о жизни в России». А я почему-то начал расска-зывать про девочку из санатория. Как крупные капли показались, как она моргала тяжелыми чер-ными ресницами, и слезы скатывались непроизвольно из ее глаз на белеющие в сумраке вестибю-ля щеки. Я ходил вокруг нее, вглядываясь в ее огорченное мокрое лицо, смотрел на губы мокрые приоткрытые обижено, она никого не замечала, слезы капали со щек на глухое темное платье, на узкие белые большие атласные крылья воротничка и на стол приемной - пришла телеграмма о ее возвращении на Камчатку в Елизово. Карина вдруг заметила меня, мечущегося вокруг нее, голов-ка опустилась, туго завязанные косички упали перед лицом на грудь, глаза под челкой смотрели с такой мольбой, словно она просила о чем-то меня, - она заплакала навзрыд, отвернулась и убежала вверх по парадной лестнице. Я стоял, не понимая, что моя первая любовь в последний раз прикос-нулась живой душей к моей девственной душе. Через несколько дней и меня увезли из санатория. Она снилась мне потом еще лет пять, я влюблялся в других девочек, но мне нравилось в них толь-ко то, что связывало их в поведении с той, ушедшей навсегда, и чем больше я понимал предназна-чение свое и их, тем острее боль той, первой любви, входила в меня. И теперь, дождь медленный и тяжелый вызывает во мне воспоминания о старинном парке, спускающемся под пологом массив-ных деревьев к морю, и как мы убежали утром через дорогу на ту, солнечную сторону, где Бота-нический сад, пролезли сквозь металлические прутья ограды, и где, взявшись за руки, мы бродили по посыпанным песком дорожкам, среди цветущих клумб счастливые.

Реин молча слушала мою речь на плохом английском, приспособленном больше к переводу специальных научных текстов, чем словам нежности и любви, тем более, она улавливала печаль и боль повествования, и что оно непостижимым образом связано как-то с ней самой. Неожиданно она порывисто обхватила мою шею руками и поцеловала в губы, да так страстно, что у меня в груди зашлось и потемнело в глазах. Когда я очнулся, она убегала по светлым плитам вверх, и ее миниатюрные ножки с жемчужными браслетами на тонких лодыжках выстукивали по лестнице музыку полинезийских барабанов, обтянутых акульей кожей.

Лужайка, затененная листьями высоких пальм, поднимающихся к балконам отеля, сверкала све-жей травой, недавно политой водой, а под широким бетонным карнизом, в золотой клетке, символ «Шератона», большой красочный моногамный ара, беззубый вечный старичок, расправлял яркие зеленые крылья и что-то трескуче говорил вслед убежавшей девочке. Я подошел к клетке и по-смотрел в умный глаз птицы, не торопясь, поднялся в сверкающий высокий холл, и в лифте к себе наверх.

Проспал ночь без сновидений, проснулся легко и сразу, словно и не ложился, потянулся в посте-ли сладко, сразу начав новый день. Сегодня самолет вернет меня назад в Штаты, а там из Сиэтла в Москву, на противоположную сторону Земли.

 

Я не верю в единственную и внезапную любовь. После экспедиции на Сихотэ-Алинь, копаясь в закрытом для публики генеральном каталоге Хабаровской научно-технической библиотеки в по-исках сведений из биографии Арсеньева, я случайно наткнулся на фамилию прадеда Карины, ко-торый был военным генерал-губернатором Уссурийского края, отец же ее - ведущий специалист Промстройбанка на Камчатке.

Кто решил, что мир - это «бесконечная череда соединяющихся между собой островков про-странства...?» Может, мир един в своих проявлениях и в пространстве и во времени? Не разматы-вается, как нить Парки, а проявляется как кристалл, растущий по всем граням сразу. А прошлое, - где оно? Во времени, в свершившимся…? Но ведь и будущее разворачивается не в пространст-ве…, а в будущем проекте мира….