К.ф.н., доц. Бакинского

славянского университета

Лейла Мирзоева

 

Карнавал абсурда

"Дайте народу всего один день.

Объявите карнавал!"

Людовик Четырнадцатый.

Феномен проявления в художественном творчестве комедийного начала в истории социума восходит к самой «заре» человечества.

В данной статье будет сделана попытка проследить развитие и трансформацию феномена комедийного самовыражения общества сообразно с развитием последнего, оперируя определенными мифами древней Греции, некоторыми документальными сведениями и, находящимся в центре нашего исследования, романом - бестселлером 1980 – х гг. Умберто Эко «Имя розы». В свете поставленной проблемы будут привлечены к художественному анализу произведения азербайджанского писателя Д. Мамедкулизаде и поэта М. А. Сабира. Пусть не смущают читателя разность эпох и географических точек, где жили и творили названные авторы. Объединяет их то, о чем мы будем говорить в данной статье, что отличает человека от других видов, населяющих нашу планету, что скрашивает нашу жизнь, а порой, спасает от медленно, но верно назревающих глобальных катастроф.

Имя этой вечной и непобедимой Силе – Смех.

С целью определения верного подхода к данной проблеме, мы будем постулировать понятием так называемого «дионисийского начала». Приведем здесь слова критика В. Иванова, что именно побег от «ужаса индивидуального существования» и стремление к хоть какому-то проявлению гармонии личности и окружающего мира совершается с помощью «дионисийского начала». «В этом священном хмеле и оргийном самозабвении мы различаем состояние блаженного до муки переполнения, ощущение чудесного могущества и преизбытка силы, сознание безличной и безвольной стихийности, ужас и восторг потери себя в хаосе и нового обретения себя в Боге...».( Иванов В., Ницше и Дионис., Собр. соч., т.1, Брюссель, 1971, с. 719).

Наверное, неспроста в древнегреческой мифологии бог растительности, вина и виноделия был рожден не один, как все обычные смертные и бессмертные существа, а целых два раза. Плод очередной измены Зевса Гере со смертной женщиной, он еще в утробе матери стал жертвой коварной мести обманутой жены. Родившись недоношенным у умирающей в огне матери, он, казалось, был обречен на неминуемую гибель. Но не так просто погибнуть сыну великого Громовержца, его спасла всеобщая мать- Гея - Земля.

Тут и пришел черед Зевсу проявить в своем образе рудимент давно отжившего матриархата – он зашил жалобно скулящего новорожденного в свое бедро и продержал в нем ребенка оставшиеся положенные месяцы. Мальчик родился во второй раз окрепшим и уже сияющим от счастья в предвкушении предначертанных ему благосклонной к нему судьбой бесчисленных пьяных оргий, вошедших в лексику языка под более «уважаемым» словом «вакханалий».

По легенде, именно празднества в честь бога Диониса послужили началом театральным представлениям. На этих празднествах пелись гимны – дифирамбы, которые исполнялись певцами… непременно в козлиных шкурах. Считается, что из дифирамбов, оплакивающих страдания Диониса, родилась трагедия, которая, в дословном переводе, и означает «козлиную песнь». Из радостных же, сопровождаемых шутками и весельем дифирамбов возникла комедия. О формах комического, или, если сказать по-другому, о неоднократном рождении комедии( как и ее «прародителя Диониса»), ее метаморфозах на протяжении истории человечества, и пойдет речь.

Приведем отрывок из древнегреческого мифа о Дионисе: «С веселой толпой украшенных венками Менад и сатиров ходит веселый бог Дионис по всему свету. Он идет впереди в венке из винограда и украшенным плющом тирсом в руках. Вокруг него в быстрой пляске

кружатся с пением и криками молодые Менады, скачут охмелевшие от вина неуклюжие сатиры с хвостами и козлиными ногами. /…/ Под звуки флейт, свирелей и тимпанов шумное шествие весело двигается в горах, среди тенистых лесов, по зеленым лужайкам. Весело идет по земле Дионис – Вакх,

все покоряя своей власти. Он учит людей разводить виноград и делать из его тяжелых спелых гроздьев вино». (Кун Н.А. Мифы древней Греции, М., Астрель, 2004,с.134).

Таким видели Диониса древние. Видели настолько явственно и реально, что невольно задумываешься, не идет ли речь об очередном «обожествленном предке»? А учитывая данные обстоятельства, скорей всего, Дионис – очень даже собирательный образ…

Вполне закономерно, что массово – эмоциональное самовыражение общества, и именно комический его аспект берет свое начало у самых ранних истоков развития человечества. Ведь детство – это радужное, чистое мировосприятие, веселый, беззаботный и непосредственный смех. И это незадачливое, наивное веселье ребенка, веселье, вызванное самодостаточной удовлетворенностью ( в силу собственной еще неразвитости) окружающим миром не имеет ничего общего с той «грубой комикой», которую оправдывает М.М. Бахтин.( Речь идет о так называемом бытовом комизме - сфере физиологических проявлений жизни человека, низких словесных перебранках и т. д.) Человечество до подобного низкопробного юмора, получившего в наши дни определение «плоского», в те далекие времена то ли еще не дошло, то ли еще не опустилось.

Конечно же, мировосприятию древних была свойственна полудикая нагота чувств, рождавшая первозданную, ничем не прикрытую свободу духа и отсюда – идиллическое и гармоничное восприятие столь чудесного (так как непознанного) для них мира. Подобная непосредственно - наивная оценка окружающей действительности – оценка ребенка, безропотно принимающего представший его только открывшемуся взору мир таким, каков он есть, само собой, исключает любую, даже самую примитивную амбивалентность. В свою очередь, подобное мировосприятие порождает спонтанный, беззапретный стереотип поведения, с первобытной вседозволенной моралью и гедонизмом.

Следовательно, комедийное самовыражение античного социума обусловлено именно этой, свойственной данной эпохе, свободой восприятия данного мира и конгениальным данному восприятию образом жизни. Бахтин пишет: «…живое ощущение народом своего коллективного исторического бессмертия составляет самое ядро всей системы народно – праздничных образов».( «Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса»,М., 1965, с.351).

Каждый год на протяжении многих столетий в античных городах устраивались всенародные вакхические празднества – шествия в честь бога Диониса. Стиралась всяческая грань между патрицием и рабом, матроной и женщиной из лупанара. Всего один день беснующийся на улицах города народ чувствовал себя безраздельным господином, и льющееся в изобилии вино еще выше возносило славу веселого олимпийца. Несомненно, что эти веселые, шумные вакхические шествия являли собой прообраз средневековых карнавалов, ибо во все времена и у всех народов была необходимость в массовом, коллективном «освобождении» населения, а точнее, черни от негативных, отрицательных эмоций, продиктованных далеко не праздничными буднями. И лишним будет утверждать, что и того более необходимым это было правящим кругам… Приведем в пример одну из стран древнего Востока рассматриваемого исторического периода – Кавказскую Албанию.

Приблизительно в шестидесяти километрах от Баку, в местечке под названием Гобустан, на десятки километров протянулась скальная гряда,

испещренная петроглифами, оставленными первобытными жителями этого края. Самые ранние петроглифы датируются 6 – 7 тысячелетием до н.э. Так, по крайней мере, считают местные и иностранные специалисты. Несмотря на то, что археологи насчитали таких петроглифов в Гобустане более пяти тысяч ( и исследования все еще продолжаются), хочется сказать сейчас лишь о нескольких. Читатель видел их хотя бы на картинках многих журналов – это изображения несколько человечков, исполняющих популярный до наших дней (это спустя «каких – то» несколько тысяч лет) народный азербайджанский танец «Яллы». И если также вспомнить о Гавалдаше , на котором упражнялись в музыкальном искусстве древнейшие обитатели Гобустана, то со всем воображением можно представить себе сцену, о которой помнят лишь эти безмолвные скалы: взявшиеся за руки мужчины двигаются по кругу, приплясывая и нагибаясь в такт древнейшего инструмента, все быстрее и быстрее… Этот танец исполняли часто. И до охоты, и до боя, и после охоты, и после боя. И даже после сытной, такой нечастой еды.

Поколения сменялись, одно за другим проходили столетия и тысячелетия. И даже море, которое считается символом вечности и неизменности, отступило довольно далеко от скал. И истинно неизменным и вечным оказался танец древнейших жителей Гобустана, навеки запечатленным на застывших, но, как оказалось, отнюдь не безмолвных скалах. Спустя тысячелетия, к античному периоду, то есть к расцвету государства Албания, изменилась лишь «аранжировка» - гавалдаш уступил место камышовым флейтам и керамическим барабанам. Но племена по-прежнему совершали те же движения, исполняли все тот же танец «Яллы».

Конечно же, подобный способ, как мы его назвали, массового «сброса негативности» несколько отличается от конгениальных действ эллинов и римлян, скажем, он по – восточному более музыкально – артистичен, эмоционально – выразителен. Кроме того, «Яллы», кроме данного описанного нами смысла имел и ряд других предназначений, к примеру, по истечении времен он приобрел символику воинственного танца. Приведем здесь в качестве примера небольшой отрывок из исторической повести нашего талантливого соотечественника, историка и писателя Кямала Алиева «Митридат из Атропатены»: албанские войны готовятся к решающей битве. «Под аккомпанемент камышовых флейт и небольших керамических барабанов албанские войны двигались по кругу, положив руки на плечи друг другу. Звучала протяжная мелодия, все быстрее выбивалась на барабане дробь. При каждом новом повороте светлоглазые мужчины издавали короткие воинственные клики:

- Ох – хей, ох – хей!». (Алиев Кямал «Митридат из Атропатены», Баку, «Язычы», 1986, с.35). Итак, перед нами сцена, со всей точностью воспроизводящая петроглиф многотысячелетней давности…

Оставляя землю наших предков Албанию и «возвращаясь» в Европу, хочется не миновать в нашем идейно - художественном анализе процесса эволюции эмоционального, комедийного самовыражения социума того немаловажного периода, когда вакханальные шествия постепенно уступали место средневековым карнавалам.

Эпоха античности уходила, а вместе с нею умирали и ее очеловеченные, прекрасные боги. Умирали медленно, с мучительной агонией, знаменуя тем самым конец торжества чистой, неразвращенной эстетики. Умирали, нехотя уступая место монотеистической религии с целым сводом аскетических законов. Уходит и Дионис, но существование его среди людей не прошло бесследно, в наследство им от этого незадачливого веселого божества достались те самые «священные хмель и оргийное самозабвение», что создают отнюдь не призрачную иллюзию гармонии личности и окружающего мира. «Дионисийское начало» в человеке, постепенно трансформировавшись сообразно изменившейся эпохе, решительно ступило в средневековье.

В Советском энциклопедическом словаре читаем: «Карнавал – вид массового народного гулянья с уличными шествиями, театрализованными играми».(Советский энциклопедический словарь, «Советская энциклопедия», М., 1980, с.556).

Карнавал вобрал в себя множество обрядов и обычаев, берущих свое начало от языческих праздников. Обычно, это массовые «гулянья» в честь наступления весны, а праздничные «забавы», такие, как, к примеру, обливание водой, обсыпание разноцветной краской, разжигание костров - это самое что ни на есть зеркальное отражение античных праздников, когда зажигался огонь на алтарях богов и богинь, производилось так называемое «очищение» водой и т.д. и т.п.

Несмотря на привычную ассоциацию с карнавальным действом выливающегося в Смех массового веселья, есть еще одно, прямо противоположное проявление этих праздничных «ряженых» процессий.

Это Мятеж. Смех и Мятеж – вот две стихийные, несовместимые, антагонистические Силы, в которые время от времени, поочередно, выливается процесс стихийного «массового сброса эмоций» низших слоев средневекового социума. Мы дадим идейно – художественную характеристику каждой из этих стихийных Сил, опираясь на теорию комического Бахтина, роман Умберто Эко «Имя розы» и на некоторые документальные сведения.

«Карнавал, так сказать, функционален, а не субстанционален. Он ничего не абсолютизирует, а провозглашает веселую относительность всего», утверждает М. Бахтин. «Проблемы поэтики Достоевского», изд – е 3-е, М.,1972, с.211-212).

Представим колорит средневековой эпохи. Аскетические законы, диктуемые Церковью, психологически и физически подавляют народные массы, в задавленных умах людей не встает даже самый естественный вопрос – почему Бог, страхом перед которым так умело манипулируют столпы Церкви, дал человеку инстинкты одного рода, но установил в противовес им законы совершенно противоположного характера, направленные всей своей сущностью на подавление Им же данных инстинктов? А те, кто смеют усомниться в подобном положенном Богом или Церковью порядке вещей, ждали пытка и казнь. И страшное обвинение в ереси. Но это уже совсем другая история…

Кроме всех этих ужасов мрачной эпохи средневековья, добавим еще массовые эпидемии чумы, проказы и т.п., частые неурожаи, военные набеги бесчисленных врагов и постоянный, терзавший ум, душу, сердце и даже костный мозг человека страх перед воображаемой Божьей карой, чреватой нескончаемыми муками и в загробной жизни тоже. И вот карнавал, во время которого «сверху», самым законным путем снимаются все, абсолютно все законы, чернь беснуется и даже безнаказанно безобразничает, в эмоциональном смысле сбрасывая тем самым с себя накопленную за целый год жизни голода, лишений, мучений, унижений и страха «негативную энергию и агрессию». Повторяем, сбрасывая, а не направляя на своих мучителей.

То, что во время карнавала все переворачивается с ног на голову, вполне естественно в свете данных обстоятельств. «Вниз, наизнанку, наоборот, шиворот-навыворот - таково движение» праздничного, карнавального действа, - пишет Бахтин.( «Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса», М., 1965, с.402). То есть невозможное, абсурд вступает в свои права, воцаряясь, он тем самым провозглашает свою возможность. Но всеобщее признание победы плотского начала над духовным, материального над идеальным ( то есть сущность карнавализации) ограничена измерениями времени и пространства. После карнавала жизнь возвращается «в свое русло», первые снова становятся последними, шутовские короли обнажают свои лохмотья.

Говоря об идеальной природе карнавала, которую описывает Бахтин, карнавальный смех - это «прежде всего праздничный смех».(там же,с.256). Однако, такое естественное проявление человеческих эмоций, как смех можно назвать одним из самых проблемных в истории средневековья. Смех запрещали, за смех наказывали, о смехе дискуссировали. В смехе, порой, усматривали угрозу и силу, его боялись и избегали.

Одной из главных стержневых идейных линий романа Умберто Эко «Имя розы» - это борьба героев за Смех. Именно проблема, которую условно можно сформулировать так: «Быть или не быть смеху?», лежит в основе идейного конфликта произведения.

На страницах романа возникают философские споры о предназначении смеха, его сущности, чреватости и вообще, дозволенности или нет. Причиной же происходящих чередой в романе преступлений, как выясняется в развязке произведения, оказывается книга – последний в мире экземпляр второй части Поэтики Аристотеля «Комедия».

Книга гибнет в огне. Цель убийств – не донести до людей основную идею книги Аристотеля – Смех как познание истины.

Как всегда в своих фанатичных, ханжеских догмах пытаясь манипулировать Писанием, столпы Церкви ссылаются по данной спорной проблеме на поведение самого Христа. «Христос никогда не смеялся», - неопровержимо утверждает фанатичный монах Хорхе. На что не менее подкованный в богословии главный герой романа Вильгельм отвечает: «Не уверен. Когда Он призывал фарисеев первыми бросить камень, когда вопрошал, что за образ на монете, взносимый в подать – во всех этих случаях, по - моему, Он остроумно шутил. Он шутил и с Каиафой: «Ты так сказал». /…/( Эко Умберто «Имя розы»., М., «Книжная палата», 1989,с.112. Далее ссылки на это издание).

Своему же ученику, наедине, остроумный Вильгельм иронически говорит совершенно иное: « Множество людей озабочено вопросом, смеялся ли Христос… Думаю, что вряд ли, поскольку был всеведущ, как положено Сыну Божию, и мог предвидеть, до чего дойдем мы, христиане».( с.135).

А дошли христиане эпохи инквизиции до того, что утверждали истину, исключая всякое сомнение. А это, как известно, самый верный путь к фанатизму. Как справедливо утверждает Ю. Лотман, « истина вне сомнения, мир без смеха, вера без иронии – это не только идеал средневекового аскетизма, это и программа современного тоталитаризма».(Лотман Ю. «Выход из лабиринта»., см. роман Умберто Эко «Имя розы», М., «Книжная палата», 1989, с.479). « Смех – источник сомнения» - убежден воинствующий монах Хорхе. Вильгельм же в конце романа в отчаянии восклицает: Антихрист « не из племени Иудина идет, /…/ а из той же любви к Господу, однако чрезмерной. Из любви к истине»(с.419).

Итак, Смех оказывается непобедимым оружием черни, и поэтому его так боятся сильные мира сего. Боятся и тщетно стараются изжить самыми нелепыми способами. «Пустословие и смехотворство неприличны вам»(с.68) - пытается запретить смех Хорхе. Но, как глаголет самая первая в истории истина, запретный плод сладок. «Смех» постепенно набирает действительную силу, а его беспощадные дети – Сатира и Сарказм с новым воодушевлением и яркостью воцаряются в искусстве. Появляется так называемая «смеховая культура», самовыразившаяся в произведениях таких выдающихся средневековых европейских писателей, как Чосер или Рабле, высмеивающих правящие классы с такой же остротой и беспощадностью, как запрещаемые почтенной инквизицией античные произведения Апулея или Петрония.

Вообще, действия «шиворот – навыворот», «вверх тормашками» - это тоже своеобразная, очень даже явная форма протеста против сущего. И речь в данном случае идет не только о народных «беснованиях» в карнавальную пору, выливающихся в имитацию, транслирование жизни «наоборот», так сказать, ее «абсурдизацию». В искусстве смехотворному переиначиванию подвергались веками вдалбливающиеся неимущим классам в качестве неопровержимых святых истин постулаты, и этот факт, как не странно, вызывал ханжеские нарекания типа «богохульства» или «святотатства» только со стороны классов имущих. О сказанном свидетельствует не только развитие упомянутой нами выше так называемой «смеховой литературы», не только появление произведения анонимного автора «Киприянов пир», которое в виду «запретности» знал наизусть каждый монах ( произведение иронично переиначивало, так сказать ставило «с ног на голову святая святых - события Ветхого и Нового Заветов). В романе Умберто Эко «Имя розы» показано, что даже в стенах монастыря имеет место развитие «смехового» искусства - абсурдно переиначиваются библейские образы в нелепые иллюстрации прямо на полях Псалтыря, которые вызывают восторг и смех у монахов. Подобные же абсурдные образы фантастических созданий мы видим в романе также и на фронтонах церкви аббатства. То есть, в общей сложности, печатью карнавальности отмечены самые святая святых(в идеале) в средневековом обществе - догматы главенствующих постулатов (Писание) и место наивысшего (тоже в идеале) служения Богу (монастырь).

Итак, выходит, недаром столпы Церкви так настойчиво не приветствовали смех простолюдина. Смех не только частенько направлялся против оных, это не только отрицание и порицание их идеалов, а также ирония над принятыми ими же законами, это еще и самый верный путь к Свободе. Смех лишает страха, он раскрепощает, он освобождает душу и заставляет стать свободным тело. Любая же свобода начинается с вольности мысли. «Карнавал освобождает мысль»(с.477).

Печатью карнавальности в средневековом обществе отмечена в романе и самая высокая идея познания и просвещения. В сущности, самого просвещения как такового нет, а есть запутанный, коварный лабиринт, преграждающий путь к этому великому знанию. Если и существуют какие – то ничтожные шансы добраться до великих сокрытых в лабиринте истин, то уж точно, «вынести» их из него жаждущим Знаний людям шансов и того меньше… То есть истина скрыта, надежно спрятана от мира, она заточена в непобедимый, хитроумно сконструированный лабиринт, пока лжеистина и вечная ее обманчиво - сладкая «глазурь» - ханжество правят неправедным судом на свободе.

Итак, сложная, амбивалентная, противоречивая действительность - это просто бурный, умопомрачительный карнавал. Карнавал абсурда. Карнавал с масками, переодеваниями, шутовством и действиями «вверх тормашками». Нельзя здесь не припомнить сцену из романа Д. Мережковского «Леонардо да Винчи», когда создается впечатление, что с ног на голову перевернулся весь мир, святое заменилось святотатством, божье – дьявольщиной, человеческое – изуверским, абсурдное - реальным – и все эти действа «наизнанку» происходят в самом сердце ( как принято считать и понимать) - «святая святых» - среди наивысших по сану столпов Церкви…

Речь идет об описании «бесстыдных игрищ ночью, после пира в залах Ватикана, перед Святейшим Отцом, его родною дочерью и толпой кардиналов; прекрасная Джулия Фарнезе, юная наложница шестидесятилетнего папы, изображаемая на иконах в образе Матери Божьей; двое старших сыновей Александра, дон-Чезаре, кардинал Валенсии, и дон-Джованни, знаменосец римской церкви, ненавидящие друг друга до каинова братоубийства из-за нечистой похоти к сестре своей Лукреции» и т.д. (Мережковский Д.С. «Леонардо да Винчи, обр.соч. в 4-х тт., Т.1, М., Правда,1990, с.471).

Теперь мы видим, какие «очертания» приобретает «карнавал», тем более, не происходящий «понарошку» и каким реальным может стать абсурд, тем более происходящий «всерьез». В этой связи нельзя также не припомнить известнейшее произведение азербайджанского писателя Джалила Мамедкулизаде «Мертвецы», которое является очень яркой «иллюстрацией» торжества нелепого, страшного, смехотворного абсурда. Толпы людей, с первого взгляда здравомыслящих и образованных, легко становятся жертвой невозможной, нелепой идеи, нелепой настолько, насколько древен мир и законы, движущие последним. Люди всего города, во главе с самыми уважаемыми его жителями, верят в возможность воскрешения из мертвых… Понятно, что это старое как мир, рожденное извечным отрицанием смерти как конечной и необратимой точки всего, что олицетворяет человек, желание. Ситуация, в которой оказываются жители города становится тем более абсурдной, что они совершенно безоговорочно верят в нелепые россказни аферистов, но долгое время отказываются верить в то, что их обманули и на самом деле никто не воскрес: «Где только не учился Искендер, а ни во что не верит!», - сетует «добропорядочный» житель города Гаджи – Гасан на своего сына, единственного, кто осмелился не признать в Шейх – Насрулле великого воскресителя мертвых. И отчаянные восклицания всех жителей города в конце произведения, когда разоблачается обман, в который они так доверчиво поверили: «Этого быть не может, тут что – то не так!..»(Мамедкулизаде Д. «Мертвецы».Рассказы, фельетоны, повести, пьесы. Азербайджанское государственное издательство, Баку, 1989, с.302). И слышится смех. Смех насмешливый, даже издевательский - над пошлостью, глупостью и мракобесием остальных; смех Искендера, единственно здравомыслящего в этом городе живых «мертвецов», вынужденного топить свое одиночество в вине и прослывшего, как то и водится среди толпы «добропорядочных» мракобесов и ханжей, глупцом и пьяницей. То есть абсурдная идея настолько обуяла людские души, что они перестали слышать голос человеческого разума. И слышать перестали вовсе не потому, что безумно хотели воскрешения своих близких. Далеко не это ими движет, а то, что сами они безнадежны настолько, что «не подлежат воскресению»: они мертвы. Великий азербайджанский поэт - сатирик М.А. Сабир в своих бессмертных стихах называл подобное «царство абсурда» «капканом шайтана», в который угодил человек.

Не срывай завес темноты своей, чтоб не знать,

Что к шайтану ты угодил в капкан, человек!

( «Человек»).(М.А. Сабир, Избранное, Азербайджанское государственное издательство, Баку, 1962, с.33. Далее ссылки на это издание).

Сатирическая иллюстрация абсурда, правящего миром, выражается у Сабира и в поэтическом изображении вечного противоречия между общепринятым укладом жизни и отрицанием истины:

… Но с каждым годом был все шире стан врагов –

Затем, что жили мы лишь правдою одной…

(«Земля на краткий срок…») (с.184).

Торжество абсурда проглядывает у Сабира и в его отчаянном, дышащем иронией, восклицании:

Было б очень жаль, если б кровь рекой не текла,

Если б вдруг исчез из голов, дурман, человек!

(«Человек»)

В связи с последним приведенным нами двустишием из стихотворения Сабира настало время поговорить о второй стихийной силе карнавала – Мятеже, путь к которому, тем не менее, лежит через стихийную силу карнавала «первую» - Смех.

Во – первых, Смех частенько – проявление самой злой силы. Это и высмеивание, это и издевательство, это и посрамление. Смех бывает злораден, ядовит, беспощаден. Еще в ветхозаветные времена Хаму пришла в голову неудачная мысль посмеяться над наготой отца. Как результат - страшное проклятие Ноем, обрушившееся на всех возможных и невозможных потомков нерадивого сына, и как еще более печальное следствие – исполнение этого проклятия.

Легенды также гласят о том, как некие девицы злорадно посмеялись над наготой Василия Блаженного. Их также ждала суровая мистическая кара, правда не столь глобального значения, как в первом случае. Они ослепли. (Назидательный смысл наказания видно такой – не омрачайте невинности взора своего, скромные девы, не смотрите, куда не надо).

И если мы уже заметили в данной статье, что Смех – это самый верный путь к свободе, то здесь же, используя слова Ю. Лотмана, скажем, что «Смех не всегда служит свободе»(Лотман Ю. «Выход из лабиринта», см. роман Умберто Эко «Имя розы», М., «Книжная палата», 1989, с.477). Ибо Мятеж – это безумная, доходящая, частенько, до абсурда свобода для одних и нечто до трагедии противоположное – для других.

«Дионисийское начало», всегда имеющее основы в человеке, в средние века весьма отличалось от античного. Это уже не те радужные вакханальные шествия буйного веселья «во главе с Дионисом». Трансформация эмоционального самовыражения общества к средним векам имеет результатом карнавальные действа, где не обходится без кровопролития на потеху толпе, имеют место грабежи и всяческие иные безобразия. Во время карнавала также непременно использовалась ( и очень добросовестно) виселица и дыба. Такую личину имеет дионисов «след» в средние века. .

Итак, эта безумная, доходящая до абсурда свобода для одних…

В романе Умберто Эко «Имя розы» очень красочно показана одна из таких «свобод». Это – жуткий, бесовски неуправляемый «карнавал» народных масс, до абсурда перевернувших с ног на голову общепринятые каноны, потерявших твердую почву истины под ногами. Предводительствовал этим «карнавалом» харизматический лидер Дольчино. Начав свою смутьянскую деятельность как обычный спиритуал, он пошел много дальше их принципов. Если последние, не без некоторого основания, проповедовали идею «бедности Христа» для себя и для других ( что, понятно, было громом среди ясного неба для церковных столпов и иных богачей), то Дольчин объявляет свободу абсолютно на все – на право захватывать чужое имущество, обладать чужими женщинами, убивать несогласных… Движение необычайно разрослось, к нему примкнули тысячи сторонников «свободной» жизни. «Из жажды покаяния и из намерения очистить мир могут выйти кровопролитие и человекоубийство…»(с.186) - говорит один из героев романа. И философское умозаключение другого героя: « Толпа, охваченная особым экстатическим порывом, обычно путает диавольские законы с божиими»(с.161).

Конечно же, вполне понятно, что участники подобных движений – это голытьба, чернь, для которой такие как Дольчин олицетворяли «борьбу, уничтожение власти господ»…(с.228) Умберто Эко же подвергает психологическому анализу факт участия в этих движениях личностей другого рода. Один из героев романа, бывший участник этого движения Ремигий так объясняет свое «дольчинианство» спустя тридцать лет: «Это был буйный карнавал, карнавал свободы и вседозволенности, а на карнавалах все всегда вверх тормашками»(с.229). И снова звучит истина о прекрасном намерении «очистить мир» и о страшном кровопролитии, как абсурдном результате подобной великой идеи - устами Ремигия: « Мы хотели лучшего мира, покоя и благодати, и счастья для всех./.../ Ради справедливости и счастья мы пролили немного крови»(с.330). Немного крови… Не хочет ли сказать Умберто Эко устами своего героя, что никакая истина не имеет право на кровь. Даже на самую малую. Да и кто определит границы? Здесь же мы видим, что становится с истиной, которая зиждется на трупах инакомыслящих. Это даже уже не фанатизм. Это самый обычный «карнавал» преступлений, карнавал абсурда… Но это вечная тема, которая также относится к числу «совсем других историй»…

Однако всякому разгулу столь пагубной свободы есть, как и любому, пусть даже абсурдному карнавалу, естественный финал. «Невежественное сумасбродство этих движений проповедует насилие и погибнет от насилия, оно исчерпается, как исчерпывается карнавал., и не так уж страшно, если во время праздника /…/ будет воспроизведен /…/ обряд крещения навыворот»(с.405).

О подобных движениях – карнавалах смерти, имевших место в средневековом социуме можно говорить много. В основном, они, как известно, причиной своей имеют естественное стремление человека к лучшей жизни, а обусловлены же специфическим мироощущением средневекового человека незыблемой веры в проповедующиеся Церковью каноны религии.

В том же романе «Имя розы» Умберто Эко рассказывает нам о так называемых «пастушатах», достаточно широком движении, бесчисленные члены которого, явно, были одолеваемы массовым «карнавальным» психозом. Цель – конечно же, Завоевание Св. Гроба Господня у неверных. Вдохновители движения - «выученики монастырей и епископских училищ»(с.160), которых вряд ли вообще знали в лицо члены движения. Движение «пастушат» разрасталось, все более вбирая в себя сброд страны, переходя из города в город, грабя и убивая невинных жителей. Карнавал абсурда был завуалирован прекрасной, с точки зрения общепринятых специфических понятий народа средневековой Европы, целью - «перебить врагов истинной веры»(с.159). Только мало кто думал об этом всерьез, как всегда сработал абсурдный закон манипуляции «святыми истинами», люди просто «мечтали оказаться подальше от распроклятой родины». Говоря словами Хорхе, это движение, «проповедуя насилие, и погибло от насилия».

В 1212 году одному немецкому мальчику по имени Николас якобы явилось видение, что Гроб Господень будет освобожден не мечом, а миром, лишь беспорочными отроками. Мальчик смог убедить в правдивости своего видения окружающих. Движение разрасталось, пополняясь, в основном, детьми. В историю это движение и вошло как «детский крестовый поход». Конечно же, до Палестины они не дошли… Карнавал абсурда закончился плохо – большинство детей погибло по дороге, еще в своей родной стране от голода и холода, другие же попались в рабство к сарацинам.

История многое покрыла мраком. Например, некоторые исследователи считают,, что это не был вовсе «детский крестовый поход». Ссылаясь на то, что в средневековых хрониках сторонники Николаса именуются словом pueri, что и означает «отрок», они проводят аналогию со средневековыми странами, в том числе и Русь, где отроками называли и последних из последних – слуг и рабов. Поэтому есть версия, что это вовсе не «детский крестовый поход», а «паломничество бесправных простолюдинов».(Непомнящий Н.Н., «Сто великих загадок истории, М., «Вече», 2006, с.245).

Здесь же приходит на ум старинная, всем известная немецкая легенда «Крысолов из Гамельна», когда после того, как вывел из города крыс, таинственный крысолов, заиграв на своей волшебной флейте, уводит из города и детей.

И в тот же миг на звуки эти

Из всех домов сбежались дети,

И незнакомец всех гурьбой

Повел их в Везер за собой…

Ученые исследователи нашли немало доказательств того, что средневековое гамельнское предание скрывает самую настоящую трагическую быль. За сказочным обрамлением и фантазией здесь сокрыта все та же история о поломничестве из родных мест массы детей и потом их таинственном исчезновении. По одной из версии, это также вовсе не были дети. Интересно, что по легенде, они вышли из города, пританцовывая под флейту загадочного «крысолова». Дело в том, что в те времена по Европе ходило странное заболевание, вошедшего в историю под названием «танцевального психоза». Было ли это заболевание психическим, или в несчастных действительно вселялись, как тогда безукоснительно верили, бесы – неизвестно. Но люди, массами одолеваясь этим странным психозом, уродливо дергались в демонической пляске до тех пор, пока не погибали…-вот, поистине, карнавал смерти.

Кто знает, как было на самом деле… Только впечатление, что все сказанное – звенья одной, пока разрозненной цепи.

Но вернемся к феномену «движений» в средневековой Европе и

попытаемся разобраться в глобальных причинах их зарождения. Для этого необходимо представить колорит эпохи, о которой идет речь.

Незыблемая вера в библейские каноны подвергается большому испытанию - европейский средневековый человек не может понять, почему Господь позволил мусульманам взять Иерусалим ( выходит, что вместе с гробом Сына Божьего – Христа). Смута времен, которая характеризуется зарождением различных лжеучений и сект, проявилась в наивысшем апогее. Вальденсы, катары, дольчиниане, спиритуалы, минориты, сомнительные «полубратья» - и все проповедуют что – то свое, порой, до абсурда извращающее, ставящее «вверх тормашками» церковные каноны. И люди, у которых просто почва уходит из – под ног от всей этой неопределенности и сумбурности бытия, теряются в этом потоке истин и лжеистин. С другой стороны, не будем забывать, что именно этот период в истории Европы знаменуется резким демографическим взрывом, медленно, но верно расшатывающим устои феодализма. Голод и отсутствие иной перспективы гонят людей в города. А из городов – в другие города. А из этих городов - куда – нибудь подальше из неприветливой своей страны – хоть за море, хоть За Гробом Господним, хоть к черту на рога.

Итак, истина, во имя которой можно даже умереть. Истина, не терпящая сомнений. Истина, объединяющая людей в массы и заставляющая их бесноваться в карнавале «танцевального психоза», то есть абсурда. И жертвы. Бесчисленные жертвы карнавальных игрищ. Вспомним здесь карнавализованные ритуалы фашистских факельных шествий или же, принявших форму парадов с идеологически – агитационной сущностью карнавалы советского времени…

Хочется закончить прослеживание трансформации комедийного самовыражения социума в плане его, как мы условно назвали, Второй стихийной Силы карнавала - Мятежа словами из финальной сцены того же романа Умберто Эко «Имя розы». «Должно быть, обязанность всякого, кто любит людей, учить смеяться над истиной, учить смеяться саму истину, так как единственная твердая истина – что надо освобождаться от нездоровой страсти к истине»(с. 420). Чтобы не вышло рокового абсурда.

 

Трансформация комедийного самовыражения социума в плане так называемой первой стихийной Силы карнавала - Смехе имеет судьбу не столь плачевную. Сейчас, в наши дни карнавалы , к примеру, в южно – американских странах, носят характер той первозданной легкости и веселья, чем характеризовались танцевальные безобидные шествия «во главе с Дионисом» еще на заре Античности. «Священный хмель и оргийное самозабвение» снова трансформировались, если так можно выразиться, в свою «исходную форму», сущность вакхических массовых «торжеств», словно, вернулась на «круги своя». И это победа. Победа первозданного «дионисийского начала», победа прекрасного над ужасным, эстетичного над уродливым, истинно человеческого над антигуманным и пагубным… Это победа «нового обретения себя в Боге».