Из окна спальни моей бабушки Кето были видны фундуки и дом больного Бадри. Там же был давно уже заброшенный колодец с бетонным срубом. Как-то раз туда влетел индюк и с тех пор Кето закрыла колодец, наполнив его мелкими ветками.

Бадри жил в старом, дряхлом домике, вместе со своими родителями. Мерзкие были у него родители – Тамара и Джаду. Огромный красный нос Джаду был весь изрыт язвами. Я часто спрашивал бабушку, почему мол у папы Бадри «дырявый» нос…

- Тихо, - говорила бабушка сердито.

Она строго-настрого запрещала есть конфеты или ещё что-нибудь из того, что давала мне Тамара. Бадри был болен шизофренией. Как говорила бабушка, началось у него это после армии. Он был на самом деле очень болен: как статуя сидел, замерев у закрытого окна, глядя в сторону нашего двора. Случайно заметив его в таком состоянии, я вздрагивал от страха: Бадри молча сидел у окна и смотрел на меня бледным, окаменевшим лицом.

Однажды, когда в очередной раз приехал к бабушке на летние каникулы, я обнаружил, что Бадри изменился: весь заросший, с длинными волосами и бородой. У окна он уже не сидел. Ребята сказали, что с белой краской и кистью бродил он по улицам и, найдя подходящее место, везде что-то писал. Однажды они взяли меня с собой и показали надписи – на заборах, на воротах, на асфальте, на стенах заброшенных домов. Помню некоторые из них: «ефископас», «Джек Лондон мол наш», «объявляю конкурс невест», «в его веке слово учашона», «привыкшие к дерьму пингвины»… Самое удивительное было то, что слова эти были написаны выведенными, прекрасными буквами, а расстояние между ними было весьма точно и тщательно соблюдено.

Бадри страдал ещё и от геморроя и лекарем его частых мучений всегда была моя бабушка, врач Кето. Вернувшись с работы в больнице, пообедав, бабушка любила сидеть за столом, курить сигарету и смотреть телевизор. Именно в это время, как будто нарочно, появлялась Тамара и звала бабушку со двора. Смерть была для бабушки легче, чем звук её голоса. Она выглядывала из окна. «Кето, Бадри плохо»…бабушка открывала комод, пахнущий лекарствами, и говорила сердито:

- Ах, ещё задницы Бадри не хватало сейчас…

Мы, дети, боялись Бадри. Однажды мой брат Гио одолжил у него ножовку и случайно сломал лезвие. Новое лезвие не смогли достать. Гио боялся – ведь Бадри каждый день звал и говорил ему, улыбаясь, спокойным голосом:

- Ги-и-о-о-о…верни ножо-о-овку-у-у…

От волнения Гио безотчётно срывал листья фундука и обещал скоро вернуть.

Однажды Бадри решил покончить с собой. Это случилось зимой. Перерезал себе глотку большим кухонным ножом. Как только хлынула кровь, он ужаснулся и вспомнил о бабушке – враче Кето: выбежал в трусах в её двор. Бабушки не было дома. Стучал в дверь, пока его не заметили соседские ребята.

- Ребята, я врача Кето ищу, у меня дело к ней есть, - произнёс он, харкая кровью. Тут и бабушка успела подойти. Тогда лежал снег. Кето рассказывала: увидев следы крови, на подгибающихся ногах, проследила она за ними и у дверей увидела соседских ребят и совершенно красного человека…

- Врач Кето, я в ваших руках... произнёс Бадри и упал в обморок.

Бадри выжил. Крови он много потерял, но спасли. Бабушка рассказывала, как она посещала его в больнице и, как съел несчастный одним махом литровую банку варенья.

Бадри умер следующей зимой. Перед воротами его дома, на водосточной канаве лежал толстый, продолговатый лист железа, весь раскрашенный белыми, красивыми буквами. Эту железку он любил особенно – предупреждал своих мерзких родителей не наступать грязными ногами. Любил он железку, наверное, потому что она лежало перед его домом, а может потому, что на ней были написаны лучшие его слова. Последняя фраза была выведена значительно большими буквами: «я – сам Иисус Христос»… И вот той зимой какие-то сволочи в поисках металлолома украли это железо. Бадри не смог это пережить: с постели не вставал, не ел, ни с кем не общался. А в одну ночь встал и повесился в своём дворе, на яблоне. Его отец Джаду, загородив ворота, не пускал во двор некоторых, пришедших на панихиду, соседей, которых он, видимо, запомнил раньше и которые смеялись над Бадри или мешали ему писать - прочь, проклятые, убирайтесь к чёрту! – орал он им.

Покойного похоронили, всё же по милости соседей.

Когда умер Бадри, бабушка была тяжело больна и жила у нас. Она уже давно лежала в постели и видела только воробьёв из окна, которые сидели на электрических проводах. Она считала их и говорила:

- Эти воробьи – мои оставшиеся дни...

Бабушка умерла, так и не узнав о смерти Бадри. Мы знали, что она очень огорчилась бы, а ещё знали, что она уже не вернулась бы к себе домой – в Зугдиди и потому скрывали от неё. В последние дни Кето была не в состоянии курить сигареты и очень переживала. Взяла с меня обещание, что я поеду вместе с ней в Зугдиди.

- Когда вернусь домой, обязательно поправлюсь, встану на ноги...

уверяла она. Потом смеялась:

- Да куда смогу уехать, не зря же я считаю воробьёв...

С каждым днём бабушка становилась всё меньше и меньше, а опухоль росла, становилась больше, щедро наполняя метастазами тело Кето.

Мы спрашивали:

- Как ты, бабушка, хочешь чего-нибудь?

Она отвечала:

- Смерти, смерти желаю, дети...

 

* * *

 

Я в Зугдиди. Стою в спальне Кето и уже не чувствую запах моей бабушки… У бабушки, и у каждого ее предмета: у сумочки, у одежды, у зонтика, у шапки, даже у наручных часов – был своеобразный, специфический запах. Такой запах стоял у нее в комнате, в бабушкином шкафу для одежды...

Это был запах лекарства, то есть - запах лечения. Мы его назвали бабушкиным запахом. Больше всего благоухала её сумочка. Я хорошо помню, что носила бабушка в черной, кожанной сумочке: желтый блокнот, на котором «Авторучкой» написаны были ее инициалы. Паспорт, таблетки для сердца, очки в кожаном футляре, «Портман» - как сама называла, многочисленные бумаги, документы, крем для рук и мятные конфеты...

Я открываю её гардероб с надеждой, что её запах сохранился хотя бы здесь, но увы… в гардеробе висит единственное чёрное платье с «брошкой». Наверное, забыли положить с ней или намеренно оставили.

Нюхаю платье, но оно как цветок из ткани, ничем ни пахнет…наверху, на полке гардероба замечаю кое-что и улыбаюсь…

в доме бабушки было много запрещённых для нас предметов.

Строго-настрого было нам запрещено открывать, пахнущий лекарством, комод, где стояли металлические боксы, наполненные стерильными инструментами. Запрещено было брать и просматривать медицинскую литературу бабушки или воровать и надевать хирургические перчатки. Кроме этих, бабушка скрывала от нас кучу вещей. Одна из них, прикасаться к которой было так же строго запрещено и до которой я всё равно добрался и был ошеломлён, онемев, лежит сейчас передо мной.

Снова, с прежней остротой чувствую испытанное мною ощущение в детстве, много лет тому назад. Тогда эта острота была так же сильна, как во время первого опьянения, во время первой близости с женщиной… нет, наверное, ещё больше, намного больше и острее.

Как будто что-то открылось во мне, что-то, что обязательно должно было открыться и так и остаться на всю мою жизнь… так и осталось. Бабушка скрывала, а я искал и иногда находил, иногда – нет.

И это я случайно нашёл. В кладовке, доходящей до потолка, на самой последней полке, лежал он в одном из многих свёртков. Не знаю, какая сила заставила меня залезть на такую высоту, но, как в сказках – как волшебный предмет – звал и притягивал он меня и так позволил себя найти. И я нашёл, открыл и онемел… этот предмет был фотоальбом. Старый альбом бордового цвета с бархатным переплётом и с медным замком. Осматривал фотографии и догадывался постепенно, что я осматривал альбом покойников, который так тщательно составила бабушка… В альбоме не было ни одной фотографии живого человека. Все те, чьи фотографии были в альбоме, были в разное время умершими людьми – некоторые из них были наши родственники, некоторые – совсем незнакомые мне мужчины и женщины. Фотографии были сделаны во время панихид, процессий или похорон: снимки лежащих в гробах покойников – в разных ракурсах, крупным планом, на фоне родственников. Родственники у гроба – в разных эмоциональных жестах…

Альбом начинался фотографиями погибшей в автокатастрофе племянницы моей бабушки – Мэри и её мужа – Гигла. Мэри и Гигла, молодая пара. Погибли вместе в автокатастрофе. Мэри была врачом-педиатром. Гигла – директор одной из школ Зугдиди. Гигла отправил учеников школы на экскурсию, а сам вместе с женой поехал за ними на собственной машине. В дороге у него произошла авария. Оба погибли на месте. Мэри уже несколько месяцев была беременна.

Фотоальбом начинался со снимка Мэри времён её студенчества: Мэри с мамой – Марго. Мэри с братом - Бочия. Мэри смеётся, Мэри что-то читает, Мэри на море, Мэри в Боржоми, Мэри вместе с друзьями, Мэри выходит замуж. Мэри и Гигла, Мэри держит в руках больного ребёнка, Мэри обнимает Гигла, Мэри в гробу...

В большой комнате рядом стоят два гроба. В них лежат Мэри и Гигла.

Вокруг сидят люди с безумными лицами. У изголовья Мэри фонендоскоп и другие личные вещи. У обоих на лицах видны раны. Марго – мама Мэри, сидит у погибшей дочери и смотрит на покойную со стороны невидящими глазами. На этой фотографии надпись, сделанная фотографом: «несчастная мать Мэри»...

Марго, сестра Кето, прожила всего два года после смерти дочери. Бабушка рассказывала, что Марго нарочно угробила себя: ничего не ела, кроме острого перца, зимой в снег выходила босиком, никого не слушала и так через два года умерла и она.

Фотографии Мэри и Гигла заканчивались снимками их похорон. Потом начинались снимки уже незнакомых мне погибших людей – старых и относительно молодых. На нескольких фотографиях были надписи, сделанные рукой бабушки. Панихида незнакомого мужчины. Среди близких видна и Кето. Надпись на обратной стороне фотографии: «Панихида Похоля Джанашия»… Панихида старой женщины. И на этом снимке видна бабушка. Надпись: «Панихида Тунтулия Бераия»…

Я лежал на самой верхней полке кладовки и во время осмотра всех этих фотографий мне казалось, что то, что я видел на них, было неправдой. Как будто все эти снимки были сделаны во время актёрской игры. Во время постановки трагического спектакля. И все: погибшие, их близкие, пришедшие на панихиду люди – все они действующие лица этого спектакля. Особенно остро я ощущал это, когда смотрел на фотографию с надписью: «Несчастная мать Мэри»… Мэри ещё не лежит в гробу. Она лежит на диване. Рядом, у её изголовья сидит Марго и смотрит на погибшую дочь со стороны с неописуемым выражением лица…«Несчастная мать Мэри»...

Тихо и без шума спустился я с верхней полки кладовки и в это мгновение мне очень захотелось увидеть бабушку. Кето была уже дома. Пообедав, она сидела за столом и смотрела телевизор. Любимая китайская пепельница стояла перед ней. Кето курила «папиросу».

Я посмотрел на бабушку… И она посмотрела на меня…