И не открыть окно, потому что шум тысячи машин, несущихся по проспекту, врывается в уши и затапливает их.

И все слова тонут, медленно идут ко дну и, кажется, что так никогда и не достигнут сознания.

 

И не открыть дверь, потому что суета тысячи копошащихся и мельтешащих человечков, извиваясь, вползает в комнату и опутывает мысли, сковывает их, как веревками, как цепями.

 

И не повернуться в себя, потому что тысячи любопытных глаз целятся тебе в спину.

И чувствуешь холодок от этих прицелов, и выстрелы взглядов остаются страшными шрамами на незащищенном сердце.

И тысяча рук, дающих и берущих, взмахивающих и похлопывающих, тянутся, как щупальца, и высасывают всё из тебя.

 

И только одна мысль дает силы это выдержать:

 

 

На двух берегах бурного потока, несущего смерть и называемого жизнью, разделенные тысячью лиц, тысячью судеб, стоят два разлученных человечка и пристально смотрят друг другу в глаза.

И нет возможности перейти поток.

Но жива в них надежда и вера.

И есть та самая ниточка, протянутая через горы и равнины, через годы и времена.

И потому нет отчаянья в их глазах.

И потому они так спокойны.

 

И пролетают мимо них несущиеся человечки в своих ревущих машинах.

И проходят мимо них безразличные человечки, занятые своей судьбой.

И безликие человечки, прыгая по ступенькам, пересекают проспект по подземному переходу по привычному и безопасному маршруту.

И только два разлученных человечка, как часовые, стоят по разные стороны потока и смотрят друг на друга, боясь сдвинуться с места и потерять хрупкую нить.

И одеяния их красны от кровоточащих ран.

И лица их красны от страдания и от слез.

И мир, беспечный, беспутный и безразличный, проносится мимо и по ним, не замечая их.

 

Но выглянуло сквозь тучи солнце, замигало желтым светом, подбадривая их.

Сейчас, вот сейчас, еще немного, еще совсем чуть-чуть.

И остановился поток.

И расступился поток.

И разлученные человечки, сойдя с тротуара на мостовую, сменили свои красные одежды на зеленые.

 

И сжалась пружинкой ниточка, бросив человечков друг к другу.

И они соединились, прижались, стоя на островке безопасности посреди вновь ожившего потока.

И шум проносится мимо, не касаясь их.

И щупальца извиваются за их спинами, не причиняя им вреда.

И нет прицелов у пустых глазниц безликих человечков, несущих в тяжелых хозяйственных сумках свою судьбу.

И даже время обтекает их.

И оно не может коснуться их своими беспощадными пальцами. До тех пор, пока

 

 

 

И падал снег.

И покрывал толстым слоем белой краски дома, деревья, дороги.

Словно сумасшедший художник загрунтовывал не получившуюся картину.

Снова и снова, в который уже раз, он наносил контуры весны… И закрашивал их снегом. Как будто что-то ему не нравилось.

 

И опять он стер голубое небо.

И просыпающуюся траву.

И оживающие деревья.

И журчащие ручьи.

И следы. По которым два человечка прокладывали свой путь в весну.

 

И сейчас они стоят, заблудившиеся, у подъезда, несмело прикоснувшись друг к другу.

И, недоумевая, смотрят на снег.

И не знают, как же им теперь быть?

А сумасшедший художник, забыв, что есть другие цвета, белым, одним только белым, размашистыми мазками рисует непонятную картину. И никак не может дорисовать ее.

Белый ветер, пронизывающий и завывающий.

Белый запах, безнадежно тонущий в белом тумане.

Белое безмолвие, поглотившее время.

 

О чем он думает? Разве так можно?

Когда все уже заждались весну!

Когда всё вокруг уже готово сбросить свои зимние одежды!

Когда белая тишина готова взорваться чириканьем и руладами, смехом и гамом, пением и перезвоном!

 

Когда его холст готов ожить. И вздохнуть. И потянуться. И расправиться.

Когда его краски готовы закипеть, смешаться в невообразимые оттенки.

И кисти готовы в неистовом галопе носиться по холсту, покрывая его пронзительно синим и ослепительно зеленым. А потом взлететь. И в упоительном экстазе разбрызгивать по деревьям, по траве капли самых невероятных расцветок.

 

Неужели он ослеп и не видит всего этого?

Неужели он уже не может воскресить в памяти прекрасную картину?

 

А сумасшедший художник дрожащей рукой снова и снова замазывает холст белым.

Оставляя только размытые контуры.

Дрожащие белые деревья.

Дрожащие белые птицы.

Дрожащие белые человечки.

 

И слезы падают на холст.

И размывают краску. Белую краску.

И остаются безобразными лужами.

И суетливые человечки с лопатами в руках, чертыхаясь, снова наметают вдоль дорог сугробы.

И торопливые человечки, чертыхаясь, перепрыгивают через лужи.

И только два заблудившихся человечка, потерявших свои следы, молча стоят у подъезда, стряхивая друг с друга снег.

 

А сумасшедший художник смотрит на них.

И никак не может решиться нарисовать весну.

И опущены его руки.

И сгорблена спина.

И взгляд устремлен в бесконечность. Туда, где –

 

 

 

Однажды от одного грустного человечка сбежало сердце.

Оно так устало жить в отведенном ему месте, соседствуя с другими внутренними органами. Ему надоело с раннего утра до поздней ночи работать на других, снабжая их свежей кровью. И надрываться, когда ноги, руки или мозг вдруг захотят что-то сделать.

И даже ночью, когда все спят, ему приходилось напрягаться. Умиротворенно вздыхали легкие, блаженно потягивались руки и ноги.

И никому не было никакого дела до того, что у сердца есть свои желания, свои чувства. И никто не знал и не даже не догадывался, как сердце может чувствовать!

Как оно билось и рвалось наружу, когда слышало рядом стук другого сердца, чужого, но такого близкого!

И можно было прикоснуться к ребрам, и тогда этот стук был еще отчетливей, еще ближе. И оно слышало, как то, другое сердце, стучало часто и неровно. Как будто бы подавало какие-то знаки.

Конечно! Да-да, конечно! Оно такое же! Оно тоже хочет достучаться! Оно тоже хочет прорваться сквозь ненавистное тело!

 

Но что это? Его стук становится все слабее. Тело уходит. Как можно выдержать такое? Остановитесь, ноги! Опомнись, голова! Разве не для вас всю жизнь работало это сердце? Что же вы делаете?

И сердце плакало, и металось, и билось об ребра, как об решетки своей тюрьмы. И чувствовало, как сгибаются ноги, опуская тело на стул. Как руки хватаются за грудь, а потом отправляют в рот какие-то таблетки.

И ненавистные соседи шипят: «Чего взбесилось, уродина? Сейчас ты получиш-шь свое успокоительное.»

 

И наплывало что-то невидимое и неотвратимое.

И окутывало чем-то, похожим на тяжелое ватное одеяло.

И уже не было сил вырваться.

И только - мерное: «тук-тук-тук».

 

Ну почему всегда так – сердце делало всю самую важную работу, на него падали все шишки, все обиды, все унижения. И никогда не получало никакой благодарности!

 

И однажды сердце не выдержало. Сколько же оно всего вытерпело! Но произошло нечто, ставшее последней каплей. Этого унижения даже нельзя передать словами!

 

И сердце сбежало.

И забилось в самый-самый дальний и самый-самый темный угол.

И сжалось.

И притихло.

И ушло в себя, вывернувшись наизнанку.

И исчезло.

Так, что никто его не мог найти.

А оно хотело, чтобы его искали.

Оно так хотело, чтобы его искало то, другое сердце!

 

И бродило по темным переулкам рассерженное тело.

Потерявшее свое сердце.

Потерявшее свою дорогу.

Потерявшееся в холодном мире бездушных домов.

 

 

 

Однажды заведенный чьей-то светлой волей, чьей-то необузданной страстью, качался маятник, мерно отстукивая ритм своей жизни.

И, подвластный точному механизму своей судьбы, маятник добросовестно делал свою работу, превращая вложенную в него потенциальную энергию в энергию движения стрелок, отсчитывающих секунду за секундой его же собственную жизнь, неуклонно приближая его к его же собственной смерти.

И в тот самый момент, когда гиря дойдет до нижней точки, маятник бессильно опустится в свой самый последний раз.

Значит, так тому и быть.

Значит, так предрешено.

Значит, в этом и есть смысл жизни – мерно качаться и знать, что

Чуть-чуть того – чуть-чуть другого.

Чуть-чуть. Больше – нельзя.

И это – правильно.

Такое – правило.

Чуть-чуть.

Тик-так.

А потом – навсегда замереть.

 

Два непокорных человечка сидели на маятнике, как на качелях.

И стержень маятника разделял их.

И, стремясь преодолеть эту маленькую преграду, человечки рвались друг к другу, все сильнее и сильнее раскачивая его наперекор вечному закону.

И каждый раз маятник взлетал все выше и выше, сладостно замирал и, со свистом рассекая воздух, стремительно падал вниз.

Чтобы потом, повинуясь воле забывших про осторожность человечков, вновь взлететь, еще выше.

Что вы делаете!

Остановитесь!

Вы же можете разбиться!

Вы же все поломаете!

Это же не по правилам!

Так нельзя!

Так кричали им правильные человечки, столпившиеся под маятником, и заворожено наблюдающие за этим безумным полетом.

 

Но непокорные человечки не слышали их.

Потому что ветер свистел в их ушах.

Потому что хмельной весенний ветер шумел в их головах, выметая лежавший долгими годами мусор мелочных забот, мелочных обид, мелочных страстей.

Выше, еще выше!

 

А-а-ах! В едином порыве вздыхает толпа.

Когда маятник непостижимым образом зависает в своей самой верхней точке.

Готовый в любое мгновение сорваться вниз.

И разрушить весь этот правильный мир.

И разбиться самому на мелкие осколки.

 

А где же непокорные человечки?

Они забрались на самую верхушку.

Они – сумасшедшие!

Зачем им это надо?

Они же упадут и разобьются!

С такой высоты!

Куда бы они ни упали.

Они умрут!

Им не выжить!

И волновалась толпа.

И шумела толпа.

И глазела толпа, запрокинув головы.

И удивленно пожимала плечами.

И терла руками затекшие шеи.

И ворчала толпа.

И расходилась толпа по своим делам, так и не дождавшись кровавого зрелища.

 

А маятник прервал свой мерный ход, нарушив предопределенность.

 

 

 

 

Пройдет совсем немного времени, и на театре весенних действий развернутся нешуточные баталии.

Вот готовятся к атаке деревья и кусты, прикрытые белыми маскхалатами снега.

Вот прячутся в окопах под сугробами трава и цветы.

И неисчислимая армия насекомых-пехотинцев готова ринуться в бой.

Всё ещё кажется замершим, спокойным.

И только набухшие почки, как будто зачехленные, но готовые в любой момент выстрелить артиллерийские орудия.

И только суета летающих в разведку птиц выдает напряжение перед решающим боем.

 

 

А ничего не подозревающие мирные человечки заняты своими повседневными делами.

И неведомо им, что с рассветом на востоке медленно и неотвратимо будет подниматься раскаленная атомная бомба солнца.

И накроет обжигающей волной землю.

И уничтожит всех, не успевших укрыться.

И нет от этой весны защиты.

И не придумано, да и не может быть придумано никакого оружия против нее.

И только бесстрашная армия влюбленных человечков готова отдать себя в жертву ради спасения всего человечества.

 

 

И идут в бой влюбленные человечки.

Вот сбрасывают маскировку полчища травы. А влюбленная армия до изнеможения топчет ее на первых проталинах в аллеях, в парках.

Вот раскрываются орудия почек. Сначала на кустах, потом на деревьях. И влюбленные человечки принимают эти зеленые залпы на себя.

Вот убийственные мины цветов заполняют все людные места, забираясь даже в крупные города и готовя там массовые теракты. И влюбленная армия вступает с ними в решительный бой. И разминирует цветочные лавки. И раздаются неслышные взрывы. И это значит, что какие-то саперы ошиблись в свой единственный раз.

 

 

А как опасны воздушные налеты соловьев! Немногие бойцы влюбленной армии могут пережить их. Но все равно они бесстрашно бросаются в самую гущу убийственных звуков.

И мир уходит у них из-под ног.

И два сраженных человечка падают лицом в любовь, раненные в самое сердце. Они лежат, обнявшись, как будто заслоняя друг друга от страшной весны.

Их губы слились, отдавая друг другу свое дыхание.

Их тела слились, отдавая друг другу свое тепло.

Их сердца слились, отдавая друг другу свою душу.

Павшие на этой весне. Потерявшие и вновь обретшие себя.

 

 

О, влюбленная армия, слава тебе! Ты всегда на посту, и днем, и ночью. В дождь, в снег, в пронизывающий холод. Неисчислимы твои потери. И безнадежно твое сопротивление весне.

Но вновь и вновь пополняют твои ряды новые воины. И не счесть их числа.

И так уж устроен мир, что каждый год они приносят себя в жертву ради спокойствия всех остальных.

Множится число жертв этой весны. И собираются за столом друзья, провожая их в последний путь. И сетуют – горько! Ах, как горько!

И пьют вино. И говорят красивые слова. О павших – или хорошо, или ничего.

И тихо перешептываются между собой.

Хорошо, что это были не мы!

Бедные они, бедные!

Они ушли от нас в лучший мир!

Да будет им постель пухом!