Ныне взялся я опять за перо, дабы приступить к описанию мыслей и чувств, охвативших все мое существо после прочтения новых творений, кои явлены нам были благословенными обитателями Парнаса, ибо взращены они на меде Олимпа и водах кастальских. К тому же облечен я высокой и почетной обязанностью витийствовать пред верными подданными Ее величества Рифмы, аки Сократ перед ареопагом, и не должно мне отходить от сути вещей, подменяя ее собственными измышлениями, кои расценены могут быть как ересь и непочитание богини. Что, как известно, карается принародным испитием чаши с ядом – критики ли словесной или же змеиного. Дабы избежать столь пагубного для моего здоровья исхода, поелику жить я еще хочу, граждане, да и в целом откреститься от упреков в некомпетентности желая, попробовал тут я взять на вооружение методу изложения мыслей собственных, паче чаяния неприятие и осуждение встретить могущих, у незабвенного мастера, сокрывающего смысл суждений своих под пологом пестроткани словесной, сиречь у автора «Опытов».

На подвиг сей увлекли меня два стихотворения, и поныне отмеченные печатью моего искреннего восхищения. Нелишне упомянуть, что изложением их предуведомлю я свои дальнейшие рассуждения, ибо негоже читателю моему оставаться в неведении о предмете моих грез, так и не вкусив сладостного нектара поэзии. Не смея ни в коей мере отрицать великолепие образцов, открытых всеобщему услышанию и одобрению, хотел бы лишь с удвоенным рвением выразить искреннее восхищение ораторами и авторами в одном лице, ибо странствование ими по путям рифменным осенено благодатью вдохновения, коим награждают странников наших музы, споспешествуя делу торжества поэзии. [Прервемся для продолжительных аплодисментов…]

Итак, что же станет предметом нашего рассмотрения, и возможно ли вообще найти что-то, о чем не сказали бы предшественники, взыскующие истины в знании? Здесь придется нам допустить некую анахроничность рассуждений, ибо наряду, быть может, с несколько старинной диалектичностью стиля обратимся мы к более приближенной к нашему восприятию области знания, именуемой феноменологией.

И возникает перед нами очень сложный и трудноразрешимый вопрос: что есть рифма в ее феноменологическом осмыслении? Осмелюсь предположить, ответ здесь кроется в поистине чародейской, редко встречающей сопротивление особенности таковой повергать приблизившегося к ней на расстояние восприятия или чтения в состояние некоей зачарованности, суггестивной податливости, благодаря которой возможны самые удивительные ассоциации и погружения в глубины смыслов, коими изобилуют представленные образцы рифмотворчества.

Вот возьмем первое стихотворение «Умирают глаза по ночам», принадлежащее перу поэтессы Анжелины Полонской:

 

Умирают глаза по ночам –

птицы тихие, дети послушные –

это мы, будто кем-то подслушаны,

тишиной обезглавленной, душною

станем солоно, долго молчать.

 

Это мы, словно в шёлке и бархате,

шелестящие крыльями бабочки,

беглецы с позолотою век.

К одиночеству, к белому прочерку

в темноте, как ослепшие зодчие,

где уже одиночества нет.

 

Так ступи же по сытому, талому

морю неизбавимой усталости,

вкус его и восторг пригуби,

словно нет ни соцветий, ни запахов,

пленных глаз, угасающих заживо,

ни твоей осторожной любви.

 

© Анжелина Полонская

 

Мое первое рифмоощущение, что греха таить, было далеко не самым положительным, во многом из-за первой однокоренной рифмы. Да и в последующих строчках меня поначалу смутили рифмы «век - нет», «прочерку – зодчие».

Но должен я здесь по призыву совести моей уйти несколько в сторону, ибо не может быть человек мерою вещей всех, если не восприял он феномены вещей в обретаемой им Ойкумене. Такоже и я, будучи лишь скромным последователем Рифмы, не могу постичь всех замыслов богини из рода Аонид, равно как и претендовать на полное понимание откровений, кои дарует богиня адептам своим. И возопил я пред неизвестным, перефразируя незабвенного «конкистадора в панцыре железном», ибо смятен был разум мой искушениями от лукавого, и не чувствовал я так мне знакомого восторга от изысканной ткани словесной. Но, вспомнив наставления Августина из Гиппоны, обратился я к знанию, могущему даровать спокойствие и уверенность на многотрудных путях странствий по «стране незнаемой». И вот что прочитал я в труде одного из классиков - толкователей помыслов покровительницы поэзии, достопочтенного профессора Гаспарова: «Слово “ассонанс” (фр. – «созвучие») употребляется в русском стиховедении в двух значениях. В широком смысле оно означает всякую неточную рифму. <…> В узком смысле оно означает лишь предельный случай неточной рифмы – такой, когда между согласными звуками рифмующих слов не остается решительно никакого сходства и созвучие ограничивается только ударными гласными. В русской поэзии такой «чистый ассонанс» малоупотребителен…»

Возрадовался я, ибо, блуждая в потемках непонимания, сумел добраться до рифменных гардин и, раздвинув их, пролить свет на сами эти гардины и их рисунок. «Так что же», - думалось мне – «выходит, даже и такие созвучия, кои с трудом можно назвать хотя бы приблизительными, знает история мировой поэзии!» И дальше прочитал я, что и мировые шедевры не чуждались такого рода созвучий, а среди них особливо отметить возможно «Песнь о Роланде».

Решив для себя вопрос о допустимости такого рода звукоподобия в разбираемом стихотворении, попытался я обратиться и к другим характеристикам стиховых атрибутов, сиречь размеру и строфике. И вот какие удивительные факты предстали взорам моим, как только взглянул я на стих под другим углом: а не одними только рифмами замечательно стихотворение это, но и сочетанием их промеж собою, образовавшим рифменную цепь смысла. Ибо, вчитываясь в стих и пытаясь поймать ускользающее от нас понимание сих строк, невозможно осуществить операцию такую, не отстранившись и не будучи самому остраненным рифмами этими. И в самом деле, плывя по морю строчек, как будто слышишь где-то на грани чувственности человеческой неумолкающий шум набегающих на разум рифменных волн, то нисходящий до легкого шороха, то подобный вздымающимся и бьющим о скалы предстоящих стиху ассоциаций и осмыслений валов рифмованной стихии. И в самом деле, разве тебя, о читатель, не поднимает и не несет на волнах своих меняющийся ритм строчек прозвучавшего стихотворения, позволяя задуматься о тайнах, вложенных в него, не боясь погрузиться в пучину?

Ибо как море никогда не повторяется, так и в стихе этом ничто не сковывает читателя: ни количество строк в строфах, ни различающийся характер рифменных цепей (а это очень важно, поскольку именно от этого зависит наше с тобой, дорогой читатель, рифменное ожидание), ни разнородные типы рифм, ни фоника, сиречь целокупность звуков. Есть лишь одна константа, непреложная, как само существование моря поэзии – анапестический размер, благодаря которому и можем мы возноситься и опускаться на волнах смысла, вместилищем коего и стало замечательное стихотворение Анжелины Полонской. И сама поэтесса помогает нам без боязни окунуться в стихию, ею прирученную и перед нами раскинувшуюся, говоря приличествующее случаю и поминанию богини заклинание: «…"Отпускаю" стих на волю, <…> использую случайные рифмы, иногда - их отсутствие, звуковые ассоциации, ассонансы <…> Делаю всё возможное, чтобы младенцу ничто не помешало передвигаться по просторам листа <…> Получается то, что получается, но я создаю ему … колыбель, и даже там, где, казалось бы, нет и быть не может музыки, всегда даю слабый намёк на нее. Если слушать в тишине, можно уловить созвучие нескольких инструментов…»

И увидел я, что это хорошо. Благостна тишина, нас всеохватывающая, позволяющая сполна насладиться и другим откровением от богини, записанное на скрижалях поэтом Vilkomir’ом (Анатолием Никитиным). Речь моя ныне пойдет о стихотворении «Мэри», перу этого славного автора принадлежащем:

 

Напиток густ,

и с чувством меры

наученных неверью уст

лишь прикоснусь:

волнителен искус

как танец юной баядеры.

В ковш крови добавляем черри

и шёпот страсти: «Чаровница Мэри!

Я никогда тобою не напьюсь...»

 

© Vilkomir

 

И как же возрадовался я, прочитав его, ибо сердцу моему оно приятственно до самых глубин его, напоминая ему о сладостных мгновениях встреч с героями и поэтами туманного Альбиона. И в самом деле, разве не вспоминает читатель вместе со мною незабвенную мисс Чаворт, сестру любезного сердцу и взгляду нашему, благочестивого романтика и пламенного революционера лорда Джорджа Гордона Байрона? И пусть автор, возможно, и не ставил себе целью таковую аллюзию, но прорывается она к нашему сознанию со всею страстностию, запечатленною в сей великолепной миниатюре.

Равно и другая метафора имеет место быть в рассматриваемом стихотворении, если отождествить напиток, предлагаемый читателю автором, с медом поэзии, ради которого известный герой Севера в синем плаще, одним из имен коего было Гестир, принес некую часть своего тела в жертву. И так же, как и тогда, во время оно, пьянит нас сей божественный напиток, особенно если вкус его смаковать с «чувством меры».

И еще метафора здесь уместна, и прочтет стих каждый по разумению и способностям своим, ибо и для любви есть место в сих строчках, если уподоблять это божественное чувство амброзию и нектару, которых удостаиваются все те, кого избрала Пеннорожденная руками сына своего Мананнана спутником в вознесении на Олимп или же Аваллон.

Единственно лишь следует с большой осторожностию и терпеливостию отнестись к данным строчкам, ибо к сдержанности такой призывают нас рифмы уважаемого автора. И в самом деле, какое богатство смысла окаймлено всего лишь двумя безыскусственными, но оттого не менее искусными рифмами, ибо сказано было: «Красота не в сложном, но в простом»! И пусть кто-то прочтет строки сии и опечалится, признав необратимость жизни и чувств наших и невозможность обретения утраченного чувства, но нигде автор не позволяет убедиться нам в непреложности этой истины. А посему предложу и я читать эти строки как свидетельство безграничности любви ли, поэзии ли, ибо и веря, и не веря в счастие свое, нельзя целиком испить чашу его, но можем лишь приобщиться маленьким глотком, дабы не разорвалось сердце наше непомерною страстностью чувств, поглотивших его.

И пусть автор и был краток в словах своих, как подобает истинному приближенному к Ее Величеству Рифме, но нельзя не восхититься отточенной игре строк, то коротких, то длинных, волнующих, как терпкое амонтильядо, что надлежит пить разными глотками: и маленькими, и продолжительными… О чаровница Мэри! Так вот какое имя избрала себе на этот раз богиня поэзии! Узнал я Тебя и ныне приношу поклонение свое и поднимаю бокал во славу Твою. Причащаясь губ любимой, застываю, теряя по каплям наученность неверию, и вот уже «волнителен искус»…

И вот на этом и позволю я себе остановиться, и останусь безмолвным в кресле перед камином с бокалом амонтильядо, совершая в душе своей подвиг постижения и причащения красоте стихов, ныне прозвучавших. И рад буду, если и ты, уважаемый и мудрый читатель, присоединишься к тосту и пригубишь того же напитка, поэзии ли, любви ли, несущего радость и просветление бытия.

Засим остаюсь Ваш недостойный писака, пекущийся лишь неустанно о благоденствии Ее Величества Рифмы.