Вовка снова сидел у папы на плечах. Снова — спустя столько времени… Когда это было в последний раз, деревья вокруг стояли цветные, а сейчас они голые, и под ногами вместо кленовых листьев — присыпанный снегом лед. Но Вовка знал, уж папа не поскользнется! Как это здорово, вспоминал Вовка — весело подпрыгивать на ухабах, вдыхать папин запах, прижиматься к папиной голове… Оказывается, Вовка забыл, как пахнет от папы — его волосами, его курткой… ну, всем этим, таким родным, привычным… тем же, чем пахнет его старый, оставленный дома свитер, его тапочки, его чашка. Папины ловкие руки, как раньше, крепко держат Вовкины запястья. «Мой папочка…» — нежно думал Вовка. И больше ему ничего-ничего не хотелось сейчас думать или делать. Правда, он не забывал придерживать локтем сидящего в кармане Пусю — чтобы не выпал.

— Тётя Света испекла тебе пирожки! — сказал папа.

— С чем? — поинтересовался Вовка.

— Как ты любишь, с яблоком!

Вовка обрадовался. Пирожки пекла только бабушка, а она приезжала редко. Мама кормит его дома овсяной кашей, щами да печеньем. И еще иногда картошкой с мясом, но мясо всегда жесткое. Совсем не умеет готовить, как говорит бабуля.

— Тётя Света очень хорошая, вот увидишь! Она так ждёт тебя… так хочет с тобой познакомиться!

Папа не обманул, тётя Света, и правда, оказалась очень, очень хорошая и добрая. Она сказала Вовке: «Привет! Какой ты, оказывается, замечательный! Ну, да я так и знала…» Потом они обедали — и Вовка всё съел! Пирожки были — ну просто объеденье, даже лучше, чем у бабушки.

А какая тётя Света была красивая… Когда она смотрела на Вовку, тот не мог оторваться от ее огромных карих глаз с черными ресницами. Ему очень хотелось потрогать её длинные, блестящие, гладкие волосы — казалось, они сделаны из настоящего золота, но Вовка так и не решился. А еще в глазах её искрилось веселье. Она так часто, звонко смеялась — и Вовке тоже сразу становилось весело и смешно.

Потом они пошли в парк и долго там бегали и играли все вместе. Тётя Света кидала в Вовку снежками. Она была совсем как девчонка — тоненькая и быстрая. Вовка тоже один раз попал ей снежком за шиворот, и тётя Света опять хохотала, а потом поймала Вовку и бросила в снег. Подбежал папа, и бросил в снег тётю Свету, и они все вместе долго там барахтались. Даже сидящий в кармане Пуся намок, и потом пришлось уговаривать его сушиться на батарее, вместе с Вовкиными рейтузами и носками.

Вовка с радостью думал, что впереди ещё целый выходной — одна ночь и один день. Ночевать его устроили на уютном мягком диванчике в гостиной. Папа подоткнул Вовке одеялко, присел на краешек постели. Пуся, уже просохший, лежал рядом на подушке, одной рукой Вовка крепко прижимал его к себе. Над диванчиком неярким теплым светом горел ночник.

— Ну, как тебе тётя Света? Понравилась? — почему-то шёпотом спросил папа.

Тётя Света была на кухне, звенела посудой, убиралась после ужина.

— Да, очень, — тоже шёпотом ответил Вовка.

Папа сразу же засветился от радости, наклонился и поцеловал Вовку в глаз.

— Пап, а ты где будешь спать? На раскладушке? Ложись со мной, я подвинусь…

— Ну… нет, что ты, как я тут? Я с тётей Светой, в комнате. Там широкая-преширокая кровать, ты же видел.

— А разве можно спать с чужой тетей? — удивился Вовка.

Ему бы и в голову не пришло лечь в кровать с тётей Светой — это же стыдно, такому большому мальчику…

Папа странно засмеялся.

— Понимаешь, Вовк, она не чужая. Она теперь моя жена… А жена — это уже не чужая.

— Почему жена? Это же мама — жена?

На самом деле Вовке почему-то не хотелось сейчас говорить о маме. Но это само как-то вылетело изо рта.

— Теперь уже нет… — замялся папа. — Она очень хорошая, твоя мама, и ты должен её всегда слушаться, но…

— Вы что, с ней поссорились?

Вовка в очередной раз попытался вспомнить, не ругались ли мама с папой тогда, перед тем, как папа пропал — но не мог. Вроде всё было тихо-мирно у них в доме. Просто странно как-то… Жил папа там, а потом уехал. Вовка даже думал сначала, что папа за что-то на него рассердился, но папа позвонил по телефону и сказал Вовке, что ни на что не сердится, а наоборот. Мама тоже говорила, что папа очень занят, он уехал, а когда приедет, сам ему всё объяснит. Тогда Вовка немного успокоился и просто стал папу ждать. И вот дождался.

— Ты на маму обиделся? — уточнил он.

Если не на него — то значит, на маму, рассудил он.

— Нет, что ты. Мама хорошая… Но я встретил другую женщину, тётю Свету, и… Так бывает, пойми.

Вовка попытался понять. Вот как если бы он встретил другую маму, и… Нет, что-то не получалось.

— Так не бывает! — возразил он.

— Бывает, сынок. Ты поймешь обязательно, наверное, не сейчас, но потом… — заторопился папа, оглядываясь на дверь. — Вырастешь, станешь мужиком, и…

— Пап, а когда ты вернешься домой?

Вовка хотел задать этот вопрос давно, но искал подходящего момента. Когда же всё снова будет, как раньше? Папа станет будить его по утрам со словами: «Вставай, мой большой рыжий бельчон!» Это потому, что мама называла Вовку «бельчонок мой», а папа смеялся: «Ну какой же это бельчонок, это такой здоровенный взрослый бельчон!»

— Сынок, мой дом сейчас здесь… Но ты будешь очень, очень часто ко мне приходить! Мы с твоей мамой уже обо всем договорились.

Как это — дом здесь? Вовка не понимал. Дом — это мама, папа и он, Вовка, и ещё Пуся. Всё это как-то у папы теперь по отдельности… что-то он путает, папа. Вовка и хотел бы спросить, чтобы разобраться, но не смог подобрать слов. Что-то в голове не складывалось, и настроение сразу стало таким грустным, словно ничего хорошего уже в жизни не будет.

— Путаница какая-то… — сказал он вслух.

— Ничего, Вовк, распутается все, привыкнешь. Я тоже по тебе скучал очень. Но теперь всё наладится.

— Пап, а ты возьми тётю Свету к нам! — нашел выход Вовка. — И всем будет хорошо!

Папа будто поперхнулся.

— Глупенький, — покачал головой он. — Ну что ты говоришь? Так нельзя…

Ну почему у них ничего нельзя! Чтобы папа был дома — нельзя. И тётя Света такая хорошая! А всё равно ничего нельзя… Правда, Вовка и сам уже понял, что сморозил глупость. Ему и самому почему-то не хотелось, чтобы тётя Света была там, дома, где мама.

— Зачем всё так плохо? — сказал Вовка, и на глаза у него навернулись слезы. — Сделай так, как раньше, а, пап?

— Прости, сынок, как раньше уже не выйдет. Но всё у нас будет хорошо. Мы же с тобой друг у друга есть, правда?

— А мама? — снова повторил Вовка.

Он почему-то вдруг ясно представил, как мама сейчас дома — одна. Чего она там, интересно, делает-то, без папы и без Вовки. Ей, наверное, грустно. А Вовке здесь нравится. И не хочется уезжать. Снова путаница.

— Знаешь, есть такое слово — любовь. Это такая штука… Вот когда узнаешь, что это… вот ты никогда не станешь меня осуждать, правда? Ты же мой друг, мы с тобой оба мужчины.

Любовь? Ну, конечно же, Вовка знает. Он любит, к примеру, маму, папу, бабушку, Пусю и пирожки. А папа про что говорит — «такая штука»? Любовь, это когда кто-то тебя обнимает, и тебе хорошо. И ты знаешь, что тебя еще долго, всегда будут обнимать. А сейчас что такое — когда Вовке хочется плакать, и маме, он тоже видел, хочется теперь плакать всегда? Это больше похоже на разбитую коленку — тоже очень больно, вот только смазать не знаешь, где. Нет, это ещё хуже. А папа говорит — любовь?

— Вырастешь, всё поймёшь, — повторил папа свое заклинание.

Вовке не хотелось теперь ничего понимать. Он решил не думать пока про папину любовь. Сейчас же ему, Вовке, хорошо. Если бы только знать, что маме там не грустно одной — было бы совсем хорошо. Может, мама догадается включить себе телевизор, вот и всё. Тогда Вовка мог бы остаться здесь и подольше.

— А я еще приду сюда?

— Конечно! — обрадовался папа. — Обязательно! А сейчас спи. Утро вечера мудренее.

Вовка закрыл глаза, а папа всё сидел возле него, гладил его по голове. И Вовка стал задрёмывать. Но он ещё слышал, как пришла тётя Света и что-то тихо сказала папе, а тот что-то тихо ответил. Вовке не хотелось признаваться, что он не спит, раз они так старались его не разбудить. Но он невольно прислушался.

— Что это за кошмарный зверь? — спросила тётя Света.

«Это она про кого?» — лениво удивился Вовка, не открывая глаз.

— О, это его давний друг, Вовка с ним не расстаётся, — усмехнулся папа, — чуть ли не с самого рождения.

А, это они, значит, про Пусю… Пуся был маленький, совсем незначительный медведь, даже мало на медведя похожий, сам чуть больше ладони, с крохотными черными глазками, в синих бархатных штанишках. Белый. Ну, то есть это когда-то раньше он был белый, а теперь он стал такой серый, помятый, пришитые штанишки врезались в плюш, оставляя глубокие грязные следы. Но стирать его мама боялась — говорила, так плохо сшито, что расползется совсем. Вовка никогда с Пусей не расставался, всегда плакал, если случайно терял и долго не мог найти. Вот мама и опасалась совсем Пусю испортить.

— Ну хоть ты бы купил ему нормальную плюшевую игрушку, — сказала тётя Света, почему-то сделав ударение на слове «ты», — если уж не понимают… Что это за убожество такое? Он и в садик его таскает, небось. Стыдно же перед людьми, скажут, не могли нового ребенку купить…

— Да не знаю, — растерялся папа, — как-то мы об этом не думали…

— А мы подумаем, — почему-то сердито сказала тётя Света, теперь нажимая на слово «мы». — В понедельник иди и купи ребенку нормального медведя, ясно? Я видела такого у нас в торговом центре, пушистый, мягонький, просто прелесть! Прям сразу решила — надо нашему Вовке…

— Конечно, Светуль, спасибо тебе… — ответил папа. — Знаешь, какое тебе огромное спасибо? Знаешь?

И Вовка услышал, как папа поцеловал тётю Свету. Вовка попытался понять, за что ей такое огромное спасибо — ведь она ещё ничего не купила, но не успел. Он уже совсем засыпал….

 

***

В воскресенье вечером всё закончилось. Вовка, раздетый, умытый, в колготках и майке, сидел на кухне и ковырялся ложкой в манной каше. Папа привез его и сразу уехал. А мама стала какая-то странная. Всё бегала зачем-то из комнаты в кухню и обратно. И молчала. Или выдавливала из себя пару слов странным голосом: «Ешь» или «Не болтай ногами» — и снова умолкала.

Вовка обиделся на маму. Обычно ей всё было интересно: что происходило в садике, или на прогулке, или у бабушки. Вовке так хотелось рассказать ей про папу, про тётю Свету, про то, что там прямо в квартире растет настоящее пальмовое дерево в огромном горшке, а на дверях висят колокольчики — входишь, и они звонят. А мама, как нарочно — ну ничего не спрашивала!

Вовке стало грустно и неприятно. Но тут он вспомнил. Можно ведь узнать кое-что у мамы, раз у папы всё так непонятно.

— Мам! — начал он. — Мам, а женЫ, значит, может быть несколько, да? И её разве можно менять?

Мама замерла с чайником в руке. Потом медленно, аккуратно поставила его обратно на газ, так и не налив кипятка в Вовкину чашку.

— Получается, можно… — ответила она не своим, не цветным голосом.

Помолчала и добавила насмешливо и зло:

— Ну и как тебе в гостях у тёти Светы? Понравилось?

Ага, наконец-то спросила! Вовка обрадовался и заторопился.

— Да, да, очень! Там у неё так красиво! И еще — она очень красивая!

— Да что ты? Ну расскажи… Какая же она.

— У неё такие красивые волосы, руки и ногти, и она очень, очень добрая! Она играла со мной! И пирожки были вкусные! А кашу я не хочу! Почему ты мне пирожки не готовишь? И ещё — у тебя волосы серые, коричневые и короткие! А у нее белые. И зачем ты делаешь вот так? У тебя морщина вот здесь, — Вовка показал себе на переносицу, — а тётя Света совсем гладенькая. И еще она не ругается никогда. И на папу тоже не ругается.

— Ну, вот видишь, как хорошо… Может, тебе тоже к ней переехать? — как-то совсем уж спокойно, даже безразлично, предложила мама.

Но Вовку она не обманула — он заметил тёмную точку у нее в глазах. Он отлично знал, что мама обиделась, но ему было сейчас всё равно, наоборот, захотелось обидеть ее еще сильнее. Что-то с ним такое произошло — это нахлынуло на него внезапно. Такая жгучая ярость, что он мог бы даже сделать сейчас маме больно — физически. Например, толкнуть или укусить. Он ненавидел - не зная, кого, за что, но ненавидел — и всё тут. Ненависть разрывала ему голову, скапливалась на кончиках пальцев, требовала выхода.

— Это из-за тебя всё, из-за тебя! — вдруг закричал он. — Потому что ты — некрасивая! Вот папа и ушёл! А если бы не ты — он остался бы, он со мной бы жил! Сама виновата!

На последних словах он даже взвизгнул. Где-то он это слышал — только не мог вспомнить, где. Может, бабушка так говорила?

Вовка понимал, не мог не понимать, что делает что-то очень плохое, запретное. То, что нельзя делать. Но он делал это нарочно, специально! Ему дико хотелось, чтобы мама сейчас наорала на него, отшлёпала, наказала как следует. Вот тогда бы всё стало понятно, правильно, встало по своим местам, что ли… Тогда не было бы больше этой… путаницы.

Но мама стояла и только растерянно смотрела на него. А потом повернулась к нему спиной, и Вовка уже не мог видеть её лица. Только её плечи и руки странно тряслись — словно её знобило. Но злоба всё еще наполняла его, выплескивалась из него, как брызги из полного закипевшего чайника. Вовка мучился, он не знал, что бы ещё придумать, чтобы сделать похуже. И, наконец, нашёл.

— И Пуська этот старый, противный урод! Он кошмарный, убожеский зверь! Грязнуля!

Вовка схватил Пусю и со всей мочи швырнул в дальний угол, испытав при этом мстительное наслаждение.

— Сам виноват! — крикнул он в упоении и ему вслед.

А мама вдруг резко наклонилась, подхватила Пусю, распахнула окно, размахнулась и… вышвырнула его в темноту. А потом быстро захлопнула форточку. И повернулась к Вовке. На её лице не было ни слезинки. Но оно было белое - как вчерашний снег. Незнакомое лицо. Мама не могла быть с таким лицом.

— Туда ему и дорога, сам виноват, — повторила она за Вовкой жёстким, насмешливым голосом.

И глаза у неё стали совсем черные и неживые. И ещё она дрожала — вся целиком.

Вовка кинулся к окну — они жили на четвертом этаже, — пытаясь разглядеть, где там Пуся, не та ли крохотная черная точка на снегу — это он? Такого страха и чувства беды Вовка ещё никогда не испытывал. Руки невольно искали Пусю — прижать, но Пуси не было. Он лежал где-то там, внизу, в сугробе, одинокий, никому не нужный, и его сейчас найдут собаки, найдут и съедят. Или порвут мальчишки. А если не найдут — то он так и будет валяться там… всегда, один.

Вовка раскрыл рот и несколько секунд орал беззвучно. А потом его прорвало, и он заорал в голос. Он так рыдал, что мама, как в детской игре, «отмерла» обратно. Испугалась, схватила его за плечи:

— Вовка, Вовочка, милый, бельчонок, пожалуйста, успокойся! Прости меня, дуру… я сейчас… я найду!.. Сиди здесь, слышишь?

Она бросилась в коридор, и Вовка услышал, как за ней захлопнулась дверь. Он смотрел в окно и увидел, как мама выбежала из подъезда, как она полезла в сугроб, в тапках на голую ногу, как шарила там, и, наконец — о счастье! Что-то достала и принялась отряхивать…

 

***

 

Вечером Вовка, успокоенный, тихий, лежал в своей постели, на привычном скрипучем диванчике и смотрел на чуть отклеившийся кусок желтых, полосатых обоев на стенке напротив. Рядом лежал Пуся, высушенный феном, такой же, как обычно, даже не видно, что он пережил что-то страшное. Если он и плакал там, в снегу — то, наверно, внутри, никаких следов на его мордочке не осталось. Вовка не стал просить у него прощения, он просто прижимал его крепче и мысленно — Пуся всегда понимал, когда мысленно — повторял: «Да не брошу я тебя, никогда, никогда, слышишь? Я же пошутил просто… И медведя нового я не хочу. Ну не бойся же, дурачок…»

А потом Вовка уже забыл, что говорит с Пусей, он уже мысленно разговаривал с папой. Папа был такой маленький, грустный, лежал на диванчике под светом ночника, а Вовка гладил его по голове и говорил: «Ничего, пап, ничего… ты только не плачь, глупенький… вот вырастешь - и сам всё поймешь».