Даже в России зима заканчивается. Проходят и два простуженных весенних месяца, которые, по моим меркам, также являются зимой. И вот где-нибудь в середине мая, когда солнце уже способно согревать тело и душу, иной раз настигает меня такое состояние, когда, проходя по наполненному детворой двору, хочется упасть на скамейку и, закрыв в блаженстве глаза, подставить лицо солнечным лучам. И тут же, уводя из реальности, память преобразует детские голоса в эхо давно прошедших лет, рисует на внутренней стороне век большой солнечный двор, и из дальнего угла его доносится: «Кто будет играть? А потом не принимать!» Помните, откуда это? Конечно, помните. Это из счастливого места, из счастливого времени. Это из детства. Было ли оно у нас счастливым? На этот вопрос, конечно, у каждого есть свой ответ. Но мне представляется, люди моего поколения, чьё детство выпало на семидесятые – восьмидесятые годы двадцатого века, ответят утвердительно, во всяком случае, большинство. Ведь было это самое стабильное, безопасное и богатое время в истории народов, входивших в состав СССР, время, какого не выпадало до, и после тоже пока ещё не случилось. Раны, нанесённые войной, уже затянулись, сталинские ужасы миновали. Еды было вдоволь, преступность усмирена. Страна, объёдинившая под собой обширные территории Европы и Азии, активно развивалась и хорошела. Лозунг «Всё лучшее – детям» не был пустой пропагандистской трепатнёй. Сотнями строились пионерские лагеря и детские санатории. Работали многочисленные музыкальные школы, спортивные секции, кружки и библиотеки. Для детей создавались прекрасные фильмы и книжки. Мы жили и росли интересно. Да, может быть, с высоты современных возможностей (имеющихся, к стати, далеко не у всех), кое-что видится бедноватым и отдающим казармой. Но страна старалась, как могла, и нужно отдать её должное.

Излагая здесь свои воспоминания, я старался описывать всё так, чтобы и те, кто никогда не бывал в Средней Азии, и молодые люди, выросшие уже в других реалиях, смогли представить явления и события моего детства и хотя бы отчасти погрузиться в его тёплую атмосферу. Отсюда и подробные описания некоторых моментов.

Итак, я родился я в 1967 году в одном из колоритнейших мест советской империи - в Ташкенте. Многие граждане бывшего СССР, я знаю, путали и путают между собой несколько советских азиатских республик и их столицы (так и я до сих пор путаю республики прибалтийские). Поэтому напомню, что Ташкент – это столица Узбекистана, четвёртый по количеству населения город Союза. В момент моего рождения семья наша жила в старом городе, в маленькой квартирке двухэтажного дома на улице генерала Узакова. Незадолго до того, как мне появиться на свет, отец мой устроился на работу на Ташкентский авиационный завод (впоследствии – Ташкентское авиационное производственное объединение имени В. П. Чкалова, ТАПОиЧ), и в 1970 году мы получили трёхкомнатную квартиру в городке авиастроителей, на улице Лисунова. Та улица имела четыре квартала: первым отстроился второй, затем – четвёртый, позже – первый и первый А. Третий куда-то затерялся. Мы жили в четвёртом. Это большой район хрущёвок, в то время ещё совсем новеньких.

Авиационный завод был эвакуирован в Ташкент из подмосковных Химок в начале войны. Вместе с оборудованием тогда прибыли и рабочие с семьями. После войны завод так и остался в Ташкенте, а с ним и многие специалисты. Поэтому население микрорайона было, в основном, русским, русскоязычным. Завод строился, видимо, на колхозных полях: в окруживший его микрорайон островками вошли бывшие кишлаки, ставшие городскими махалями.

Сейчас тот четырёхэтажный, шестиподъездный дом, показался бы мне малюткой, но тогда он был большой как мир. Напротив стоял дом-близнец, рядом – ещё один. Три бетонные коробки, выходящих подъездами друг к другу и составляли наш двор. С одного края к нему примыкал обширный пустырь, который после выхода на экран фильма «Приключения Буратино» мы стали называть Полем чудес. За пустырём – трамвайные пути и широкая оживлённая автодорога – улица генерала Петрова. Наш двор был почти таким же, как множество его окружавших. Почти, потому что одно отличие всё же было. Но об этом позже.

Двор для нас, ребятни, был третью мира, наряду с семьёй и школой (или же детским садом). И лучшей третью, во всяком случае, самой интересной. Он не давил на мозги, как семья и школа, но в нём было всё, что так манит ребёнка: свобода, приключения и опасность. А ещё игры, в которые мы были погружены часами, да что часами - целыми днями. Вспоминая сейчас разнообразие наших игр, я удивляюсь, какая в них проявлялась самоорганизация. Насколько верны и отточены были правила, как честно мы старались их соблюдать, понимая, что если не соблюдать правил, то смысла и интереса в игре нет никакого. Тех, кто всё-таки их нарушал, пытаясь за счёт этого выиграть, называли хлюздопёрами, или просто «хлюзда». Довольно обидное слово.

Игра чётко показывала, кто есть кто. Она выделяла лидеров: шустрых, ловких, сильных, способных взять инициативу на себя. Являла умных, которые могли предложить что-нибудь новенькое и интересное, каждому отводили приемлемую роль, судили и мирили. Зачастую образовывались лидерские пары: один умный, другой сильный. Тут же были видны хлюздопёры - будущие подлецы, которые всякий раз пытались подтасовать результаты в свою пользу. Таких старались в игру не брать. Добрые и простодушные пользовались симпатией. Честные и смелые – уважением. Не любили мамсиков – тех, кто, получив плюху, или даже в преддверии её бежал звать на помощь родителей. Агрессивных боялись, но на каждого такого находился кто-нибудь постарше и посильнее, к которому в крайний момент апеллировали.

 

ТАК КТО ЖЕ БУДЕТ ИГРАТЬ?

 

Для того, чтобы игра завязалась, необходимо было наличие во дворе, пусть и в разных его частях, определённого количества ребятни, минимально необходимого для данной игры (так сказать, критической массы). И тогда кто-то один, инициатор, предлагал другому начать ту или иную игру. Если второй идёю поддерживал, что бывало не всегда, они вдвоём, закинув руки друг другу на плечи, ходили по двору, выкрикивая нараспев нехитрую зазывалку: «Кто будет играть? А потом не принимать!» Заслышав этот призыв, маленький народец подбегал¸ интересовался, какая игра затевается и изъявлял желание в ней участвовать, или же наоборот - отказывался. Не всех ещё брали. Зазывалы-инициаторы по негласному правилу имели на игру нечто вроде авторского права. Отсев происходил по возрасту, исходя из личных взаимоотношений, либо же по способностям желающих к той или иной игре. Если набиралось достаточное количество участников, игра начиналась. Если по каким-либо причинам не задавалась одна игра, парочка могла инициировать другую. В наше время ребятня просто так долго на улице не слонялась - скучно.

Вот что же мы играли? В разные игры. Было их много. Начнём с самых простых.

 

Лучшим временем для пряток был вечер. Простая, казалась бы, игра, с простыми правилами: все прячутся, один ищет. Но как захватывала она нас порой! Вот стоишь, упёршись лбом в стену, с закрытыми глазами, и считаешь: «Раз, два, три, четыре, пять, я иду тебя искать». Только повернулся – тут же тебе тук-тука. Кто-то стоял за тобой и не думал никуда прятаться. Поэтому следующий раз добавляешь к своей считалочке: «Кто за мной стоит, тот в огне горит, - и, подумав. - Кто не спрятался, я не виноват». Вот теперь всё. Поворачиваешься – двор пустой. Никого из друзей, только что гомонивших вокруг, не видно. Осторожно передвигаясь по двору, стараешься далеко не уходить от стены. Вдруг срываешься и с криком: «Серый за кустом!!!» - застукиваешь Серого о стену. Тот понуро вываливается из своего укрытия. Удаляешься на приличное расстояние, и тут на противоположной стороне двора с дерева срывается что-то живое и верткое, и вы с ним стремглав мчитесь к стене: кто вперёд. Ты, вроде бы успеваешь первым и уже издаёшь победный визг, но это вёрткое кричит:

- Тук-тука, длинная рука!

- Ни фига! – орёшь ты в ответ, застукав наглеца. - Никаких длинных рук! В натуре, так и играть не надо, выкрикивай себе длинную руку!

Иной раз играли часами, вот действительно, часами. Темнело, и это лишь придавало игре остроты. Я любил вывернуть куртку наизнанку, напялить на голову какой-нибудь пролетавший мимо бумажный пакет, схватить валявшую на дороге палку и, изображая старика, медленно приближаться к заветной стенке. Маявшийся в темноте не узнавал меня до последнего момента. Смеху было.

 

Игру ещё называли «догонялки». Кто не играл в неё, будучи в детсадовском и младшем школьном возрасте? Минимум правил, максимум движения. Маялся «пятнА». Первые два – три года в школе эта игра была основной. Вспомните, как истово мы носились по классным комнатам, школьным коридорам и дворам. Просто бегали друг за другом, выплёскивая в пространство свою безудержную энергию и изводя учителей. Когда стали постарше, эта игра иной раз вспыхивала в виде некого извращения под названием «сифак». Бросали друг в друга как всегда ужасно грязную тряпку, которой полгода вытиралась доска. В кого попадут, у того «сифак», пока он сам не попадёт в кого-нибудь меловой тряпкой. Уворачивались от сифака как Нео от пуль агентов.

 

Всё наше детство было пропитано закончившейся тридцать лет назад войной. Война была в песнях, фильмах и книжках. Она была в девятом мае, в вечном огне, у которого мы стояли на посту №1, в живых ещё тогда дедах, в заставших её родителях, в учителях, в руководителях государства. Совсем маленькими, дошколятами, ещё не имея понятия, что это была за война, как называлась и когда происходила, мы уже знали, что врагами в ней были немцы. И в своих играх делились на две половины: наши и немцы.

Когда затевалась большая война, мы все бежали по домам и выносили арсеналы оружия: пистолеты и автоматы, винтовки и сабли. Но наличие игрушечного оружия было не обязательным: им легко становились любые палки. Игра складывалась из перестрелок, засад, вскрикиваний раненых, непременных споров о том, кто кого убил первым. Обожали оборудовать штабы. Иногда одна группа уходила в поход (за соседние дома), а другая отправлялась в погоню. Нападали друг на друга, захватывали пленных и пытали их. Из пыток применялись выламывание рук и «крапива». Вы помните «крапиву»? Двум руками обхватывается предплечье пленного и делаются вращательные движения кистями рук в противоположные стороны, отчего кожа начинает зудеть. Во время игры непременно звучало: «Внимание, внимание, передаёт Германия! Сегодня под мостом поймали Гитлера с хвостом». И, конечно, громко кричали «Урррраааа!»

В школе нам настоятельно объясняли: не немцы были нашими врагами, а фашисты. Но мы всё равно воевали с немцами.

Надо сказать, что государство поощряло игры в войнушку. Иначе как объяснить, что игрушечного оружия в магазинах было завались: пистолеты, автоматы, ружья, пушки, танки, а также солдатики всех мастей. Всё это могло стрелять маленькими снарядами, шариками и стрелами с присосками на конце. Отголоском гражданской войны были сабли в ножнах. Это не частный бизнес удовлетворял мальчиковый спрос на игрушки, как сейчас. Это большие дяди в Госплане, Минобразования, Политбюро, ещё где-то распределяли по заводам планы на пластмассовое оружие.

Первый класс. Дети ещё приносят в школу любимые игрушки: девчонки – кукол, мишек всяких, белочек, а пацаны – машинки и, конечно, пистики. И вот нас трое. У двоих – неопознанной марки пластмассовые пистолеты со щелкающими курками. У меня же крутейший стальной маузер – пистонник. Пацаны, вы помните, что такое пистоны? Это не то, что вставляет сейчас начальство подчинённым. Пистон – капля пороха (или чего-то похожего на порох) на малюсеньком круглом кусочке бумаги. При ударе по нему твёрдым предметом пистон минивзрывался, издавая такой приятный пацанскому уху стреляющий звук, и испускал едва заметную струйку дыма, пахнущего, как казалось, настоящим порохом. Были пистоны одиночные, россыпью, как конфетти, а были на тоненькой ленточке, скатанной в рулончик. Так вот, у меня маузер с таким пистонным рулончиком. Он автоматически выкручивается при стрельбе сложным механизмом маузера.

Даже маленькая перемена в детстве длится долго, и мы играем в войнушку, то есть, бегаем друг за другом, стреляем, попадаем, прячемся за классными дверьми, за партами, под партами, расталкиваем одноклассников и нечаянно - учителей. Громко умираем, когда в нас попадают воображаемые пули врага. На второй перемене учительница не выдерживает и отбирает у нас пистолеты. Мы обижаемся, но через несколько секунд войнушка продолжается, только в руках у нас уже карандаши, имитирующие стволы. Раздражительная учительница отбирает и карандаши. Удручённый я сижу и скучаю. И тут вижу, что из-за соседней парты на меня наставлено дуло… пальца. Тут же моя рука преображается в маленький розовый пистик, и игра может продолжаться. Только учительница грозит нам пальцы поотрывать.

Примерно в третьем классе игрушечное оружие переставало нас удовлетворять. Нужно было что-то реально стреляющее, что-то, если не убивающее по-настоящему, то ранящее, или хотя бы попадающее в цель. Таких образцов магазины детских игрушек не предлагали. И мы создавали их сами.

Рогатка – вечное оружие пацанов. Те бутафорские, сделанные из широко раздвоенной ветки дерева, которые вкладываются в руки героям детских фильмов и Ералаша, мягко говоря, не совсем правдоподобны. Настоящая рогатка - это грозное оружие. Умело пущенный из неё камень убивает птицу, а попав в человека, может нанести серьёзную травму. Позже, став взрослым, я слышал по телевизору рассказ о том, как российские моряки защищаются от пиратов, стреляя по ним из рогаток стальными гайками.

 

Сама рогатина была маленькой и делалась из двух тщательно выпиленных деревяшек, в основание которых укладывался деревянный же клинышек нужного угла. Соединялось это всё с помощью пары гвоздиков и изоленты, которой накрепко всё перематывалось. Резина для рогатки должна быть шириной не меньше сантиметра и довольно толстая. Откуда такая бралась, я не помню. Она не была сплошной от деревяшки до деревяшки. Посередине, в том месте, куда вкладывается камень, должна находиться кожаная вставка, иначе резина быстро перетирается и рвётся, а это дефицит.

Но рогатками мы игрались мало из-за их излишней мощи и сложности изготовления. К тому же, взрослые, как только видели рогатку в детских руках, тут же пытались её отобрать. Поэтому мы пользовались другим оружием. Сначала научились делать так называемые самострелы. Берешь подходящий деревянный брусок. К одному концу прибиваешь два гвоздика, к которым привязываешь обычную резинку для трусов нужной длины. К другому гвоздиками же прибиваешь обычную бельевую деревянную прищепку. Всё, оружие готово. Подбираешь с земли мелкий камешек, вкладываешь в резинку, зажимаешь в прищепку – заряжено. Выстрел производился путём нажатия на свободный конец прищепки. Убойная сила такого самострела регулировалась укорочением или удлинением резинки. Нужно ли говорить, что точность была почти нулевой. Камешек мог не попасть в человека с расстояния пяти метров.

Следующей ступенью в эволюции самодельного оружия являлись пиконочники. Те были намного совершеннее. В качестве пуль в них использовались так называемые пиконки. Эти боеприпасы изготавливались из алюминиевой или стальной проволоки. Сначала проволока пассатижами или кусачками нарезалась на кусочки 15 – 20 миллиметров, затем они сгибались посередине под острым углом градусов в 45 – 30. Полученные таким образом маленькие скобы и назывались пиконками.

Сам пиконочник был не прост в изготовлении. Для начала требовалось найти подходящую доску толщиной миллиметров двадцать (их тырили со строек). Выпиливалось ружьё в натуральный размер: приклад, цевьё, ствол. Заготовка любовно шкурилась до приятного гладкого состояния и к ней прилаживался спусковой механизм. Это уже была не бельевая прищепка. Он делался так: нужном месте с двух сторон в заготовку аккуратно ввинчивалось по шурупу. Затем из жёсткой стальной проволоки формировалась фигура, которая одним концом начиналась в том месте, где должен быть курок (собственно, этот конец и становился курком), перекидывалась на один из шурупов, обвивалась вокруг него, переходила на верхнюю часть ружья, перекидывалась через него, снова обвивалась вокруг шурупа, но теперь уже с другой стороны, и возвращалась вниз, где два конца сплетались, образовывая курок. Этот механизм-качалка поворачивался вокруг шурупов. Затем внизу, перед курком, вбивался гвоздик, к которому курок притягивался за самый конец тугой резинкой. Соответственно верхняя часть качалки при этом крепко прижималась к ружью и в этом месте аккуратно прибивали или приклеивали мы кусочек наждачной бумаги. Одним концом пиконку зажимали между качалкой и наждачкой. Она там крепко держалась и не выскальзывала (именно для этого нужна была наждачка). За пиконку цеплялась резинка, привязанная к гвоздикам на конце ствола.

Резинка использовалась уже не от трусов, и не такая широкая, как для рогатки, а специальная, тонкая. Её было два вида: венгерка – круглого сечения и лапша - квадратного. Венгерка была предпочтительней, она дольше держалась, не рвалась. Вот не помню, где мы такую резинку брали. Когда оружие заряжено, нажимаешь на курок, верхняя часть качалки отходит от наждачки, высвобождая пиконку, и та летит в твоего друга, или на худой конец в спичечный коробок. Если попадает в голое место – больно до слёз. Попадает в глаз – глазу хана. Поэтому по жёстким правилам в верхнюю часть друга не целились, стреляли по ляжкам и заднице.

Пиконочники мы доводили до совершенства, использовали две и даже три венгерки, натягивали их до предела, так, что наждачка еле держала. Пиконок делали целые арсеналы: ими были усеяны все окрестные дворы. Идёшь и собираешь в карманы, пополняя боезапас, а потом расстреливаешь его опять.

В пятом классе, я выменял у одного пацана два настоящих патрона от мелкашки и загорелся сделать для них пистолет. Нашёл алюминиевую трубку для ствола, из деревяшки выточил рукоять, всё это скрепил. Дошло дело до ударного механизма, и я уже выдумывал его из шпингалета и резинок, когда, слава Богу, родители у меня это оружие обнаружили и отобрали.

Милитаризованную часть нашего детства венчали школьный курс начальной военной подготовки и военная игра Зарница. Это уже были не самострелы и пиконочники. Мы на время разбирали и собирали настоящий автомат Калашникова, одевали противогаз и костюм химической защиты, стреляли в тире из мелкокалиберной винтовки. Военкомат организовывал однодневные сборы мальчиков с выездом на стрельбище, где мы стреляли из калаша. Оставалось только дать нам настоящий боезаряд, и можно было отправлять в зону боевых действий на зараженную ядерными осадками территорию. Не мудрено, что во взрослую жизнь мы входили вполне зрелыми милитаристами, знающими, кто наши враги, и почему мы лучше их. Нужно отдать должное советскому государству: постепенно, но неуклонно оно делало из нас людей, готовых постоять за свою страну.

 

 

Огромная наша страна изобиловала многообразием географических и климатических зон, в которых проживали самые разные народы. Однако многие детские игры на этих просторах были столь же универсальны, как русский язык. Но некоторые, были присущи лишь отдельным местностям. Например, кроме как в Ташкенте я нигде больше не видел детей, играющих в лянгу, ашички, или джамиль, хотя игры эти своими корнями уходят в глубокую древность и совсем в другие страны.

 

Лянга – это маленький кусочек кожи с мехом, к которому пришита такая же маленькая пластинка свинца. Откуда брался мех, чёрт его знает, но обычно он как-то сам подворачивался под руку в нужный момент. Наверное, всё-таки, мы его отрывали от какой-нибудь старой меховой вещи. Это, конечно, был не мамин соболь, а чаще всего – баран. Так вот, кусочек, должен быть размером примерно два на два сантиметра, мех – длинный. А вот свинцовая пластинка откуда бралась, я как раз прекрасно помню. Мы выплавляли эти пластинки сами. Для этого нужно было предпринять рискованную вылазку на автобазу, которая находилась в полутора километрах от нашего двора, за генерала Петрова. Там, за двухметровым бетонным забором в бардаке и бесхозяйственности валялись старые отработанные аккумуляторы (а может и не отработанные). Мы тырили один и тащили на «Поле чудес», что, учитывая вес аккумулятора и наши детские силёнки, было задачей непростой, к тому же опасной: автобаза как-то там охранялась, какой-то там сторож, наверное, где-то сидел. Но - приключение. На это дело ходили минимум вчетвером: добычу тащили по двое, часто меняясь. Аккумулятор разбивался, и из него извлекались свинцовые решётки. Далее из глины делалась форма для отливки. Глина в Узбекистане хорошая, в сыром состоянии мягкая и податливая как пластилин, в сухом – твёрдая, сродни камню. Самым простым было сделать небольших размеров глиняную лепёшку, в ней - плоское углубление: форма готова. Параллельно разводился костёр, куски свинца складывались в простую консервную банку, которая опускалась в огонь. Свинец расплавлялся и выливался в приготовленную форму. Таким образом отливалась пластина необходимого размера. В ней гвоздём пробивались два отверстия. Далее заготовка обычными иголкой и ниткой пришивалась к кусочку меха: лянга готова.

Как в неё играть? Попробуй опиши, чтоб никогда не видевший представил. Лянгу нужно пинать, но не разгибая ногу вперёд, а поворачивая согнутую в колене ногу так, чтобы голень качалась маятником. Лянга при этом должна подлетать и опускалась перед тобой. Свинец тяжелее, мех выполняет функцию стабилизатора (такую же, как оперение у стрелы), поэтому лянга всё время падает свинцом вниз. Задача – сделать как можно больше ударов, не давая ей упасть на землю. Число участников не ограничивается. Игра многоступенчатая. Удары разные по сложности: простушки, пары, виси, люры, джанзы, фанзы.

Простушки – они и есть простушки: нога после удара опускается на землю, затем поднимается для нового удара. Пара – это два удара. Чтобы набить десять пар, нужно, соответственно, сделать двадцать ударов. Бьёшь, а вокруг считают пацаны: пара-одна, пара-две. Виси уже сложнее: ногу, которой бьешь, на землю ставить нельзя. Были ещё виси – пары. Люры – удары из-под бедра, когда подпрыгивая, выставляешь левую ногу вперёд, а правой бьёшь лянгу под бедром левой ноги. Уфт, даже описать трудно, а уж набить без перерыва десять люр… Я и две подряд делал с трудом. Однако люры как-то ещё получались – у одних лучше, у других – плохо. Но были же ещё джанзы и фанзы (какие-то из них назывались ещё обезьянками). Эти я помню только по названиям, поскольку никогда сам их не делал.

Про лянгу взрослые говорили: будете играть в эту игру, заработаете грыжу. И всегда эти взрослые против любого независящего от них, неподконтрольного детского. Эта грыжа постоянно омрачала игру, потому что предполагалось, что она вырастет в паху, что для пацана страшнее всего. Что такое грыжа никто из нас толком не знал, и после каждой хорошей игры внимательно прислушивались мы к своим телам: действительно что-то тянет между ног.

 

Ашичка – это кость из коленного сустава задней ноги барана. По другой версии – надкопытная кость. Не знаю, короче, кость, а точнее – маленькая косточка в форме параллелепипеда, явно переходная между двумя большими костями. Ашички ещё называли мослами. В них больше играли пацаны-узбеки. Но и европейцы увлекались. Я лично в ашички играл мало. Проблема в том, что их негде было взять: баранов мы в хрущёвках не держали. Так что приходилось довольствоваться тем, что находил на улице или выменивал у других пацанов на всякую мелочь.

Игра эта на деньги, или на ашички же, как эквивалент денег. В общем, азартная игра. И, наверное, поэтому она взрослыми также не приветствовалась и считалась хулиганской.

Правила были, насколько припоминается, следующие. Участники ставили свои ашички на кон - выстраивали в ряд внутри очерченного на земле или асфальте круга. Каждая ашика, в зависимости от её состояния и размеров, оценивалась в денежном выражении по следующей шкале: точёнка – обшарпанный, обточенный от частого трения об асфальт мосол, сочка – мосол в нормальном состоянии, лобана – хороший крупный мосол. Соответственно и цена колебалась от одной до пятидесяти копеек. Все игроки ставили ашичек на одинаковую сумму. Вместо мослов можно было ставить деньги (монеты), положив их на ашички. Задача – выбить ашички или монеты из круга, бросая в них одним из мослов (обычно сочкой) с расстояния четырёх – шести метров. Учитывая немалое расстояние, без тренировки попасть, а тем более выбить что-то довольно трудно.

Очередность бросающих устанавливалась следующим образом: бросали на землю сочку, и в зависимости от того, как упадёт: плашмя (пука, чика), на бок (алыч) или на торец (таган) устанавливалась очерёдность. Если при броске промахиваешься или попадаешь в кон, но не выбиваешь ничего из круга, бьёт следующий. Выбиваешь – имеешь право бросать дальше, пока не выбьешь всё или не промахнёшься. Выбитые тобой мослы и деньги переходят в твою собственность.

Некоторые просверливали в сочках дырочки и заливали их свинцом, чтобы увеличить их ударную силу. Такие ашички назывались свинчатками. Но это считалось хлюздопёрством и не приветствовалось. Ещё ашички красили марганцовкой, зелёнкой или чернилами.

 

 

Лето в Ташкенте – тяжкое время. С конца июня по начало августа стоит жара 40-45 градусов в тени. У узбеков есть даже специальное название для этого сезона: чилля. И на лето родители старались детей отправить в пионерский лагерь или к родственникам в Россию либо на Украину. И вот тогда, если тебе не посчастливилось, и ты остался дома, а все разъехались, тогда это было одиночество одиночеств. Время тянулось так медленно, как никогда больше с тех пор. Выглядываешь в окно и видишь абсолютно вымерший, спалённый солнцем двор-пустыню. Делать в нём абсолютно нечего. Сидишь весь день на балконе, высматривая, не появился ли кто из друзей. Но нет никого. Спустишься, побродишь по обожженному асфальту – умереть.

Но зато какое счастье, когда кто-нибудь из друзей являлся из своей Украины, вытянувшийся и лысый. Вот тогда и жара – не жара, и пустыня – оазис. На улицу!

В Средней Азии вся одежда ребёнка летом – трусики. Если постарше – шорты. И даже на ногах часто не было ничего, бегали босиком: по асфальту, по пыли, по низкорослой и кудрявой как шевелюра негра траве. Подошвы ног по твёрдости не уступали подошвам сандаликов. Но существовали два препятствия для этой беготни. Днём асфальт так раскалён, что ходить по нему босиком невозможно - маревом поднимается от него горячий воздух. Кроме этого существовали так называемые пятаки: одна из местных трав, какая-нибудь разновидность верблюжьей колючки, продуцировала маленькие шарики с четырьмя или пятью торчащими в разные стороны колючками. Они и назывались в нашем фольклоре пятаками. И как этот пятак на земле ни лежит, всегда один из шипов торчит вверх. Попробуй побегай по таким. Они не только для ног угроза – для велосипедных шин даже: сколько раз приходилось клеить.

От жары ребятню спасала вода. Вот этим и отличался наш двор от соседских: в нём был бассейн. Эй вы, жители России, кто из вас может похвастаться тем, что в детстве каждый день купался во дворе в бассейне? В России бассейнов во дворах не строят: залезешь и покроешься корочкой льда. А у нас был. Круглый. Позже, когда я подрос, не мог взять в толк, как этот мелкий, по колено, лягушатник мог казаться мне таким крупным водоёмом. А ведь когда впервые попал в него, чуть не утонул.

По причине моей болезненности купаться в басике мне не разрешалось лет до шести. И это, наверное, было правильно. Бассейн беспрерывно пополнялся холодной водой, отчего она не успевала нагреваться. Избыток воды лился через край и стекал в ближайший арык. Но меня душили слёзы, когда все мои друзья-сверстники, малышня помладше и совсем только что научившиеся ходить карапузы пузырились в бассейне целыми днями, а я, как мне казалось, здоровый лоб, ходил в одиночестве вокруг, не приближаясь на расстояние, с которого меня начинали из бассейна дразнить. И вот как-то раз мама сжалилась надо мной: «Не больше пяти минут».

Бассейн гомонил десятками детских голосов. Захлебываясь радостью, я нырнул со ступенек. Мне представлялось, что красиво проплыву под водой и вынырну у буртика, как это делали некоторые мои друзья. Выловила меня мама, которая, оказывается, стояла рядом, осуществляя родительский контроль. Говорит, на лице моём было написано крайнее недоумение оттого, что я не поплыл.

Басик сильно облегчал детворе летнее существование. Накупавшись до икоты, до гусиной синевы, мы выплёскивались загорать на асфальт. Ложились прямо посреди проезжей части. Транспорт нас особо не беспокоил: на три дома тогда было всего три машины и один мотоцикл. Чтобы организовать загоральное место, нужно было в чём-то принести из бассейна воду и полить асфальт, иначе нестерпимо жгло. В ходу было выкрикнуть: «Серый (Колян, Лёха), тебя мама зовет!» - и когда Серый нехотя оторвётся от охлаждённого своим телом места, быстро занять его. Под ташкентским солнцем загорали до кирзового состояния.

Кроме бассейнов существуют в Ташкенте другие увлекательные водоёмы: арыки. Для не живших в Азии: арыки (от тюркского «айириқ»- ответвление) – это искусственные каналы, прокопанные в земле, или проложенные в виде железобетонных желобов. Образуют собой ирригационную систему и используются для орошения полей, в городах – для полива зелёных насаждений. Они для нас были для нас целым миром, нашим пацанским микрокосмосом. В Ташкенте семидесятых в жилых кварталах арыки прокладывали почти вдоль всех дорог. В желобах имелись отверстия, чтобы вода уходила в землю, питая прилегающие растения. Форма желобов - перевёрнутая усечённая пирамида размером аккуратно, чтобы влезало семилетнее детское тельце. Оно и влезало. Правильно построенный арык должен иметь уклон, тогда вода течёт, уходя всё дальше и заполняя всю систему. Попадались изумительные места с большим уклоном и быстрым течением. Дно арыков было покрыто некой слизью из живых организмов, что улучшало скольжение наших ягодиц по бетону. И мы катались в них, как сейчас люди катаются с горок в аквапарках. Правда, на стыках плохо подогнанных арычных секций страдали ягодицы.

В тех местах, где течение было тише, или же совсем останавливалось, тут же заводилась жизнь: колосились водоросли, сновали мальки каких-то рыб (мы различали до четырёх видов). По весне там носились головастик, а летом доносились оттуда кваки. Как-то раз на Поле Чудес появилась довольно широкая и глубокая траншея, которую выкопали, видимо, для прокладки каких-то коммуникаций. Но прокладка, как всегда, задерживалась. Траншея получилась жизнелюбивая: пользуясь медлительностью строителей, она откуда-то обильно напиталась водой, щедро напоила ей арыки дворов, и вся эта система закишела жизнью. Там даже появились рыбы сантиметров по десять. У некоторых были длинные усы, и мы их условно называли «сомиками» (возможно, они ими и были). Тут же мы заболели юным натурализмом, стали этих сомиков вылавливать и погружать в трёхлитровые банки с водой из-под крана, имитирующие аквариумы. Рыбки дохли. «Нужно воду отстаивать, чтобы из неё улетучилась хлорка», - разнеслась информация. Стали отстаивать, но сомики всё равно дохли. Большинство из нас на этом оставили убивать ни в чём не повинных рыб, но некоторые научились-таки вести рыбное хозяйство и завели настоящие аквариумы.

Неизвестно, откуда в арыках бралась вода. По логике, должна была поступать из арыка побольше. И рядом протекал такой. Шириной метров пять - шесть, глубиной – метр, арык назывался Карасу (Кора сув – чёрныя вода). Когда мы стали постарше, конечно, захотелось изведать и этот водоём. Появились первооткрыватели. С деловым видом они давали консультации: одевайте плавки, трусы сносит теченьем. Течение в Карасу, действительно, очень быстрое и сильное, а бетонные берега - крутые. Нечего было и думать о том, чтобы влезать в него в любом месте. Купаться можно было только там, где арык выныривает из-под генерала Петрова. Сразу за колоннами моста течение сбивалось, и оттуда не сносило. Проблема в том, что попасть в то место можно было только прыгнув сверху, со стальных перил моста, а это приличная высота. Ну а чтобы выбраться из воды всё равно приходилось входить в поток. Для тех, кто не мог его преодолеть и кого сносило, поперёк арыка, метрах в десяти от моста была натянута стальная проволока, так называемая тарзанка. За неё нужно было уцепиться и выбраться на берег.

Сейчас я бы, наверное, не решился проделать всё это, но тогда, под испытующими взглядами друзей и других пацанов, большинство из которых были намного старше и казались мне дядьками, я каким-то образом закусил свой страх и, комком слетев с перил, пребольно ударился пятками о бетонное дно. Но ужас был ещё впереди. Постоять даже несколько секунд в безопасности не удалось. Сверху уже орали, чтобы я отходил и освободил место другим. Я шагнул с строну, и течение понесло меня со все возрастающей скоростью. Чтобы устоять, требовалось иметь приличную массу, а я был мосол. Схватиться за тарзанку удалось, но это не помогло. Поставить ноги на дно я не мог: мощное течение полоскало меня как тряпку. Дальше – хуже. На тарзанке за мной выстроилась очередь этих дядек, которые в грубой форме требовали посторониться. Плавки предательски сползли и уплыли. Теперь я уже не выходил из воды по двум причинам: во-первых - не мог, во вторых – лажа. Я запаниковал. Было только два выхода: просить дядек помочь и, отцепившись от тарзанки, быть унесённым течением навсегда.

В километре от генерала Петрова, где Карасу подныривает под другую улицу, существовал шлюз, который не пропускал через себя крупные предметы. В том месте постоянно плавали в водовороте палки, ветви деревьев, трупы собак и кошек. А один раз – эта весть мгновенно разнеслась среди районной ребятни – там вертелся раздувшийся труп лошади. Я бегал среди прочих смотреть на это зрелище. Живенько представив вместо лошади себя, я заорал о помощи. Но это мне так казалось - заорал - за шумом воды меня не слышали, и я продолжал болтаться на тарзанке. «Отцепите его!» - скомандовал кто-то из дядек. Включились экстренные резервы организма. Я засучил ножонками, задвигал ослабевшими ручонками и вывалился на берег, светясь белой задницей. У меня было не более трёх секунд добежать до шорт и надеть их, чтобы ко мне на всю жизнь не приклеилась кличка «голожопый». И я сделал это. Только двое парней, вылезавших из воды за мной захмыкали, но я уже убежал.

Были водоёмы ещё более опасные. В нескольких километрах от нашего двора, по краю Ташкента, протекает река Чирчик. На выезде из города, насколько я помню, на пересечении всё той же генерала Петрова с Чирчиком организована зона отдыха для горожан: два искусственных озера, наполняемых рекой: Бахт и Рохат. Появляться в том районе нам, русскоговорящим пацанам, было крайне опасно: на подходе всегда дежурили толпы – человек по пятьдесят – пацанов - узбеков. Они нас отлавливали, обшманывали, снимали ремни, избивали и прогоняли восвояси. Так развлекались, так тешили свой менталитет. Но время от времени мы всё-таки предпринимали эти рискованные путешествия ради того, чтобы искупаться в грязной загаженной воде Бахта или Рохата.

Самой безобидной из наших водных забав были поливалки. В те времена шампуни и два-три вида чистящих средств продавали в довольно больших (или это мне так казалось) круглого сечения мягких полиэтиленовых бутылках с навинчивающимися крышками. В этих крышках делали гвоздём дырку, набирали в бутылку воду, и получалась поливалка. Сжимаешь бутылку – из дырки хлещет вода. Делились на две команды и устраивали побоища с визгами и погонями. Чтобы выигрывать (обливать соперника, а самому оставаться сухим) нужно чтобы поливалка обладала большей, чем у соперника дальностью струи. Поэтому их постоянно совершенствовали: сначала практическим путём был подобран оптимальный диаметр отверстия, потом в это отверстие стали вставлять половину корпуса шариковой ручки. Таким образом достигалась дальность метров шесть – семь.

 

В чужие дворы мы старались лишний раз не заходить. Знали, кто там живёт, кто что собой представляет, иногда появлялись там с дружественными визитами, реже – с враждебными, но чужой двор был неуютной территорией, а границы между дворами чёткими. Дети в этом отношении как животные: ревностно охраняют свою территорию от чужаков. Двор дома, который находился за нашим на расстоянии ста метров, был чужим, хотя на него выходили окна нашей квартиры.

Но были и нейтральные территории, общие: пустыри, гаражи и стройки, которых вокруг хватало. Любой котлован или траншея с громоздящимися рядом горами земли - место повышенного детского интереса. Зимой там удобно кататься на санках, осенью увязать по колено в тягучей размокшей глине. Часто рядом стояла строительная техника, которую можно было исследовать, испачкаться об неё мазутом, чего-нибудь покрутить, а лучше – сломать.

Строили в Советском Союзе много. В радиусе километра от нашего дома возводили жилые дома, кинотеатр, торговый центр, дворец культуры. Стройки имели свойство затягиваться (или это только так казалось, потому что время текло медленно). Эти объекты повышенной опасности охранялись, входить туда запрещалось, и поэтому были они нашими излюбленными местами поиска приключений. Мы лазали туда по вечерам и выходным, и как сталкеры выносили разные вещицы, к которым потом прикладывали мозги и руки. Ну, например, доски (так вот они откуда брались). Или же куски телефонных кабелей. Разрезая крепкую чёрную изоляцию, мы извлекали из кабелей тонкие медные провода в изоляции разноцветной. Из них сплетались разные вещицы: ручки, рукоятки ножиков, собачки разные. Пемза (как выяснилось потом, этот строительный материал называется керамзит): вроде камень, а в воде не тонет, и можно кидать его друг в друга, не боясь причинить вред. Карбид (видимо, карбид чего-то, но правильного названия я не знаю до сих пор). Это комковатое грязно-белое вещество, как мне теперь представляется, использовалось для газовой сварки или резки. При его соприкосновении с водой происходит бурная химическая реакция с обильным выделением газа с характерным резким запахом. Этот газ прекрасно горит. Представляете, какое это было развлечение для пацанов. Самое простое – бросить карбид в лужу и туда же – зажженную спичку. Очень было прикольно пугать горящим карбидом тёток. Подкладываешь его к подъезду, тётки выскакивают, поливают огонь водой, а он только разгорается пуще. Поинтересней: засыпаешь карбид в бутылку, заливаешь водой и подносишь к горлышку спичку. Поток вырывающегося горящего газа бывал таким мощным, что бутылка, если её перевернуть горлышком вниз, взлетала. Ракета! Нужно ли говорить, что эти опыты были очень опасны, и это понимали даже мы, пацаны. От зажжённой таким образом бутылки мы отбегали подальше. Рассказывали, что иногда они взрывались.

Вообще мы обожали детские шалости с огнём. Сейчас меня, конечно, бесят сожжённые кнопки лифтов и дверных звонков, а тогда вся пластмасса делилась для нас на три вида: коптилка, капалка и дымовушка. Коптилка - самая неинтересная: горит плохо, при сгорании выделяет черный дым и больше ничего. К сожалению, из неё было сделано большинство наших игрушек. Капалка – поинтересней: воспламенённая, она расплавляется и плачет горящими каплями, которые ещё и издают звук падающих бомбочек. Хорошо было представлять капалку самолётом, бомбящим объекты: какую-нибудь выстроенную специально для этого из деревяшек крепость или бумажный кораблик в луже. Если долго бомбить, всё это загоралось. Иногда доставалось муравьям. Но самой чудной была дымовушка. Из неё делают, например, шарики для настольного тенниса. Сгорая при нехватке кислорода, она обильно дымит. А как организовывалась эта нехватка кислорода? Дымовушка разламывалась на мелкие кусочки, запалялась и заворачивалась колбаской в золотинку из-под конфеты или лучше – из-под шоколадки так, что оставались два маленьких отверстия с разных сторон колбаски. Одно из них вставлялось в рот, колбаска продувалась, чтобы активизировать горение, затем с одного края отверстие запечатывалось. Из оставленного валил густой белый дым. Дымовая шашка! Использовалась дымовушка для организации всяких пакостей. Например, дымящим концом вставлялась она в замочную скважину квартиры, где проживала какая-нибудь вредная семья (выражала недовольство нашими шумными играми под окнами). Также дымовушки подбрасывались хулиганистыми элементами в школу для срыва занятий.

 

Но кроме этих, в лучшем случае безобидных, шалостей мы приносили и кое-какую пользу. Советская политическая система постоянно мобилизовала детей для выполнения бесплатной работы. Одних субботников за время учёбы мы отработали не меньше пятидесяти. Овощи перебирали, летом на практике капусту сажали, баклажаны пропалывали, виноград подвязывали, яблоки собирали. Периодически собирали и металлолом с макулатурой. И, надо сказать, когда на это дело бросались одновременно все школы, вторсырья образовывались горы.

Сбор лома организовывался после занятий. Объявлялись соревнования между классами, и был азарт. Город очищался от всякого железа, которого на улицах валялось полно. Помню, рядом с нашей школой находилась воинская часть, а при ней – большое поле, утыканное высоченными антеннами. Часть, видимо, следила за тем, чтобы в советское воздушное пространство не пробирались вражеские самолёты. Поле было обнесено бетонным забором. Так вот, мы припёрли оттуда кузов грузовика, валявшийся там и, как нам показалось, никому не нужный. Чтобы перебросить его через забор, потребовался едва ли не весь класс. Но мы сделали это, дотащили кузов до школы и взгромоздили во дворе, среди прочего лома. Увидев характерную защитную окраску, учителя оторопели. Поднялся скандал, и нас заставили тащить кузов обратно.

Собранные кучи металлолома имели обыкновение подолгу задерживаться в школьном дворе. Проходя как-то мимо открытого директорского окна, я слышал, как директриса смачно ругалась по телефону с начальством предприятия, которое заказало лом и не удосуживалось его забрать.

Макулатуру приносили из дома, а также выклянчивали у знакомых. В те времена и нас, школьников, и наших родителей заставляли выписывать всякие-разные официальные издания. Из учеников в школе каждую осень выколачивали деньги на «Пионерскую правду», или того хуже – на «Пионер Востока». Отца моего, поскольку он был партийный, заставляли подписываться на «Правду» и на журнал «Проблемы мира и социализма». Если «Правду» ещё кто-нибудь иногда пролистывал, то журналы сразу помещались в выдвижной ящик стола, откуда я их извлекал ни разу не открытые, со слипшимися страницами, когда в школе требовали принести очередные пять килограммов. Макулатура также подолгу пылилась под лестничными пролётами запасных выходов школы, увеличивая пожарную опасность. Но… дома мы бумагу в мусор не выбрасывали: складывали до очередного сбора.

Конечно, система идиотским образом перегибала. Однажды нам объявили, что заводскому подсобному хозяйству срочно требуется сено для откорма скота и обязали нести в школу… траву. Не помню, сколько, но много. Сначала это суперзадание выдали старшим классам. Моя сестра озвучила его дома. Вы представляете реакцию мамы: выпускной класс, ребёнку нужно заниматься, готовиться к экзаменам, а его заставляют траву косить. Набранившись вдоволь, мама вечером вышла на улицу с мешком и ножом и сама и нарезала сколько-то травы. Отец, допоздна задерживающийся на работе и избежавший сенокоса, был на следующее утро отправлен с этим мешком в школу. Можно себе представить реакцию родителей, когда на следующий день такое же задание принёс я. Дудки, я был отправлен на сенокос лично. Стояла уже вторая половина мая, среднеазиатская трава в преддверии сухого лета успела не только вырасти и окрепнуть, но и подсохнуть. Срезать её ножом было крайне неудобно и не производительно (тогда я понял, почему серп кривой). Дергать руками – того хуже. Изрезав руки, пропылившись и устав, я вернулся домой, не набрав и половины мешка.

В школе траву сваливали на площадку, где проходили линейки. И накопилось её там скирды. Вырываясь на перемены, мы с наслаждением валялись в ней и азартно обкидывались кисками, которыми она изобиловала. Люди, вы помните киски? Это колосья сорнякового злакового растения, произрастающего в Средней Азии. Их можно разделять на части и кидать друг в друга: они втыкаются в одежду. Трава быстро подсохла и стала пожароопасной. Учитывая детскую склонность к шалостям с огнём, до беды было не далеко. Думаю, директриса долго истерила по телефону на руководство подсобного хозяйства. Оттуда приехали и сено забирать… отказались из-за большого содержания этих самых кисок, которые животным поперёк горла становились. В конце концов, куда-то его всё-таки вывезли.

Через год или два этот случай повторился, но в ещё более гротескном виде. В подсобном хозяйстве решили разводить свиней, и нас заставили приносить в школу… жёлуди. Дали разнарядку: старшим классам столько-то килограммов, средним - поменьше. И вот хоть ты тресни – принеси. Дубов в нашем районе не было. Росли они в центре Ташкента. Нам так и сказали: езжайте в Сквер Революции и собирайте, их там полно. Многие проигнорировали, но исполнительные поехали. И набралось этих жёлудей несколько мешков. Их поместили в пионерскую комнату, где они стояли почти год. Я в то время был комсоргом школы, и жёлуди сильно осложняли мне ведение заседаний комитета комсомола. Члены комитета вместо обсуждения важнейших вопросов постоянно съезжали на обкидывание друг друга жёлудями.

 

Играли часами: на школьной площадке, задерживаясь после уроков, во дворе дома, забыв о том, что нужно делать уроки. Моя жена описывает такой случай. Как-то раз, придя после занятий домой, пообедав, отдохнув, сделав уроки, она вышла гулять. Проходя мимо школы, увидела на футбольной площадке пацанов-одноклассников, играющих в футбол. Портфели и куртки были свалены в кучу в углу площадки. Домой они не уходили. Вратарь, пользуясь моментом, пока его команда атаковала, отливал в угол ворот. Бросить своё место он не мог, а игра длилась уже несколько часов. Он отвернулся от других игроков, но тут попался на глаза однокласснице. Пару секунд они смотрели друг на друга. Прервать процесс было невозможно, и всё, что он мог сделать – повернуться обратно к полю. Так и поступил, очертив изогнувшейся полноводной струёй полукруг. А в это время атака шла уже на его ворота. «Зуев!! - орали ему товарищи по команде, увидев такое в воротах, - Ты чё, б...! Ты как на воротах стоишь, г..! Ты…!!!», - и так далее.

Кроме обычного футбола была ещё его разновидность под названием «жопа». Проигравшие становились в воротах наклоняясь, задницами к победителям, а те

мочили по задницам мячом по количеству забитых голов каждый. Попадали, конечно, не всегда, но смеху было. И лишний стимул не проигрывать. Играли и в баскетбол, и волейбол (в младших классах – в упрощённую версию – пионербол).

 

Житель Ташкента, приехав первый раз в среднюю полосу России, кроме всего прочего обязательно обратит внимание на отсутствие булыжников. В Ташкенте и области земля просто изобилует обточенными водой до приятной гладкости и округлости камнями: когда-то Ташкентская область была дном крупного водоёма - моря или океана. Так вот, Джамиль – это пирамида из плоских камней, которые мы называли галькой. Подбираются гальки – от пяти до десяти штук, размером от маленькой книжки до рублёвой монеты – и устанавливаются друг на друга.

Играют две команды. Одна с мячом располагается метрах в десяти от Джамиля. Её цель – катая или бросая мяч, разрушить пирамиду. Бросает каждый по очереди. Если никто не попал, команды меняются местами. Попали – разбившая Джамиль команда бросается врассыпную. Теперь она должна его собрать. Мяч же переходит к другой команде, задача которой – выбить им всех членов вбросавшей команды из игры до того, как Джамиль будет собран. Вот ты проносишься перед соперником нарочно близко, но когда он швыряет в тебя мяч, увёртываешься, и мяч ускакивает далеко. У тебя есть несколько секунд подбежать к разрушенному Джамилю и начать его собирать. Здесь нужно быть аккуратным, иначе впопыхах можно смахнуть рукой и ту часть пирамиды, которая уже отстроена. Но если ты увлечёшься и задержишься на секунду, в спину тебе как снаряд бабахнет тяжелый резиновый мяч, и ты уже вне игры - выбит. Но о эти сладко-азартные мгновения, когда тебе удаётся с визгом закончить строительство! Пусть хоть как, пусть на соплях, но если держится Джамиль, ты – герой. И новый кон.

 

Играющие разбиваются на две команды. Двое игроков из одной становятся на расстоянии примерно семь – восемь метров друг напротив друга. У них мяч. Между ними передвигаются два игрока другой команды. Задача первых – перебрасываясь мячом друг с другом, попадать в соперников и выбивать их из игры. При этом нужно бросать так, чтобы мяч, не попав в цель, мог быть пойман партнёром, а не улетал каждый раз в никуда. Задача вторых – не дать себя выбить. Если ловишь летящий мяч, тебе добавляется одна жизнь (называлось это почему-то, «взять руку»). Наберёшь, к примеру, пять рук: чтобы выбить из игры, нужно попасть в тебя шесть раз. Если мяч отскакивал от земли и попадал в игрока, это не считалось. То же касалось и «взятия руки». Место выбитых игроков занимали другие члены команды. Когда выбивали всех – команды менялись местами. Хорошая игра, подвижная. Совершенствуясь, мы стали вместо детских резиновых мячей применять камеры от мячей футбольных и баскетбольных. Бросать их легче, ловить - труднее.

Ещё одна игра называлась «картошка». Это был некий псевдоволейбол. Играющие становились в круг и начинали перебрасываться мячом. Тот, по чьей вине он падал на землю, садился на корточки в центр круга, в картошку. Остальные начинали бить по картошке мячом с лёту. Промахнулся – садись и ты. Чтобы вылезти из картошки, нужно было мяч поймать (допускалось подпрыгивать, когда мяч пролетал над тобой).

 

 

Ташкент, конечно, место тёплое. Но зимой на моей памяти случались и довольно сильные морозы. Нередки были и обильные снегопады. Я бы сказал, что, в отличии от России, в Узбекистане зима ровно такая, чтобы не надоесть. И снег там – не бремя, а радость радостная для ребятишек. Вспоминаю катание на санках, снежки, снеговиков и крепости. У меня даже имелись лыжи (без креплений, с хлястиком, в который нужно было вступать как в тапочки), и я даже на них катался.

Казалось бы, зимние развлечения, которые мы так любили в Ташкенте, должны быть широко распространены в России с её снежными запасами. Но, прожив в России почти двадцать лет, я нечасто видел, чтобы играли здесь в снежки или лепили снежных баб. Наверно потому, что в мороз снег не липкий, рассыпается. Ни снеговика из него не скатаешь, ни снежок. Другое дело в Ташкенте: температура зимой колеблется около нуля, снег влажный. Из такого превосходно лепится всё что угодно.

Когда выпадал большой снег, сильно страдали девчонки. Заканчивались уроки, пацаны, гуртом высыпались на улицу и, налепив арсеналы снежков, ждали. Из-за приоткрывшейся школьной двери робко показывалось девичье лицо и тут же исчезало. Град снежков обрушивался на дверь. Долго никто не осмеливался выходить. Наконец, самая отчаянная выскакивала и неслась за угол. Её настигали и мылили. Это, наверное, не очень приятно, некоторые плакали. Вспоминаю об этом сейчас, и становится стыдно. Девочки, извините. Издевательства продолжались, пока кто-нибудь из учителей не разгонял нас.

Другой зимней забавой было цепляние за машины. Толпами стояли на поворотах, там, где водители вынуждены были притормаживать. Нагло и рисково цеплялись и ехали, скользя избитой обувью по накатанной дорогой. Водители выглядывали из машин, матерились, иногда останавливались и выходили, чтобы спугнуть нас. Но это не помогало. Некоторые газовали, быстро набирали скорость и виляли, чтобы стряхнуть гроздья прилепившихся пацанов. Забава довольно опасная.

 

 

В эту игру играть нужно на грунте или на песке. Очерчивается круг диаметром метра четыре – пять. Путём жеребьёвки определяются двое, которые становятся друг напротив друга в центре круга, наклоняются вперёд и обхватывают партнёра. Получается такая буква П. Это и есть козёл. Вокруг козла мается третий - сторож. Остальные – за пределами круга. Их задача запрыгивать на козла (можно запрыгивать на обоих мающихся). Задача сторожа – не давать игрокам этого делать, пятная их касанием ступни о ступню, причём ступня сторожа должна находится в соприкосновении с землёй (нельзя поднимать ногу). Пятнать он может только когда хотя бы одна его нога находится внутри круга. Так и носится вокруг козла, размахивая ногой как косой. Игроки вбегают в круг, лихо запрыгивают на козла, сидят некоторое время (долго сидеть запрещалось), соскакивают – и снова за черту. Не запятнали – повезло. Если же засандалил таки тебя сторож по сандалию, выходит он в свободные игроки, один из маявшихся в козле, становится сторожем, а ты становишься на его место половинкой козла.

Момент, когда оба мающихся в козле игрока осёдланы, назывался «мясо». Он давал козлу право брыкаться и сбрасывать наездников. И вот, когда кто-нибудь из них повисал, держась из последних сил, сторож садился, ставил одну ступню перпендикулярно земле, на неё ставил другую и такой двойной ступнёй, не прерывая её контакта с землёй, пытался достать ступню соперника. А тот изо всех сил задирал ноги, пока не скатывался на землю. Он мог лежать и на земле с поднятыми ногами. В этом случае сторож дежурил около него, чтобы поймать момент, когда он будет вставать. Плохих сторожей, которые никак не могли никого запятнать, ставили в козла.

 

Иногда эту игру ещё называли крокодилом. Играющие разбиваются на две команды так, чтобы количество пацанов, средняя масса и сила обеих команд были примерно одинаковыми. Игроки одной команды становятся в ряд друг за другом. Первый наклоняется вперёд и опирается руками о колени. Второй, тоже наклоняясь, становится за первым так, что его голова оказывается в районе талии или под мышкой впередистоящего и обхватывает его за грудь или живот. За вторым таким же образом пристраивается третий и так далее. Образовывается ходячая колбаса из пацанов, которая и называется слоном. Первыми обычно ставили ребят послабее, и наоборот, сзади - амбалы. Задача другой команды слона оседлать, да так, чтобы он разрушился. Для этого нужно было нескольким человекам взгромоздиться на самого слабого. Однако все участники команды должны разместиться на слоне. Если кто-то в итоге не мог запрыгнуть, команда проигрывала и в свою очередь становилась слоном.

Сначала с разбегом запрыгивал самый прыгучий. Его задача - перелетев через сзади стоящих, сесть как можно дальше впереди, оставив больше места для других. Обычно первый в слоне оставался неосёдланным, а на последних висели гроздьями, едва держась. После окончания посадки задача слона-крокодила – дойти до заранее очерченной линии – метров десять и при этом не упасть и не расцепиться. Задача тех, кто сидит на крокодиле – удержаться в процессе этого трудного движения, не выронив никого из своих. Если крокодил доходил до линии, команды менялись ролями, и всё повторялось. Если падал по пути, в следующем кону продолжал оставаться крокодилом. Обычно падали от смеха.

 

Игра, напоминающая городки. Но вот в городки мы почему-то играли крайне редко, а в клёк – частенько. Для начала каждый подбирал себе подходящую биту – палку, которую можно бросать, не занозив руки. Чертили круг, в центр которого ставили высокую консервную банку из-под тушёнки (клеек) и мающегося с битой, которой назывался попом. На расстоянии примерно десяти - пятнадцати метров от банки чертили несколько линий одна от другой – через метр. Начинали кидать биты с дальней линии. Выбил клёк из круга - продвигаешься вперёд и получаешь очередное звание. Если попал в него, но не выбил – становишься маяться попом. Пока сбитая кем-нибудь банка находится за кругом, можно было бежать за улетевшей битой. Но как только поп ставил клек в круг, тот, кто не успевал добежать до своего места и оказывался от него дальше всех, становился маяться.

Если все бросили, но в клёк не попали – шли за битами. Цель попа в это время - дотронутся до любого игрока битой (посалить), сбить банку и сказать «клёк». Тот, кого посалили, становился «попом». Задача игроков – схватить свою биту и сбить банку, дав возможность разобрать биты остальным.

Звания, которых достигли игроки, давали им следующие возможности:

- салагу можно было салить когда угодно;

- валета - только пока он держит в руках биту (при опасности он ее бросал);

- даму - наоборот, пока не взяла палку в руки (после этого она неуязвима);

- король не имел права показывать зубы (его смешили);

- тузу можно было все, нельзя было только трогать клёк, поэтому он просто отталкивал попа от клёка, чтобы сбить его мог другой игрок.

 

Эту игру ещё называли «города». Играли в неё осенью или весной, когда почва влажная и мягкая, а зачастую и зимой, когда земля не была покрыта снегом. Чисто пацанская игра. Каждый выходил со своим ножиком или каким-нибудь остроконечным предметом и выбирал себе место для города. Чтобы основать его, нужно было воткнуть там нож пятнадцать раз: десять за город и пять за городские ворота. Места старались выбирать неудобные, каменистые, чтобы врагам твой город было трудней взять. Путём жеребьёвки определялась очерёдность, и игра начиналась. Задача – захватить города других игроков, при этом не потеряв свой.

Стоя в своём городе, втыкаешь ножик в землю. Это место обозначаешь своим знаком: крестиком или там стрелкой. Становишься на этот знак и с него снова метаешь нож. Так продвигаешься по направлению к городу неприятеля. Если при очередном броске нож не втыкается, ход переходит к другому участнику. Дойдя до твоих отметин, соперник начинает последовательно втыкать в них нож, завоёвывая их и перечёркивая своими знаками. Так он добирается до твоего города.

Чтобы усложнить задачу врагам, вместо обычных отметин можно было создавать разное вооружение: "танк", "пантеру", "амфибию", "вертолет". Для этого нож втыкался в землю со всякими выкрутасами: с головы, с другой руки, броском назад через плечё. Для "вертолета ", например, надо было поставить нож острием вниз на указательный палец и бросить его так, чтобы при падении он таки воткнулся... Были такие экзотические виды вооружения, как «глиста в скафандре» и «королевская глиста в скафандре». Соответственно, чтобы уничтожить оружие, соперник должен был воткнуть в него нож таким же сложным образом. Город покорялся после десятикратного втыкания, но перед ним ещё отвоёвывались городские ворота.

Очень важно было иметь хорошо приспособленный для игры нож. Я попросил маму купить мне такой. Но в целях безопасности она приобрела грибной, с маленьким закруглённым лезвием. Он абсолютно не умел втыкаться, поэтому мне пришлось искать что-то другое. Порывшись в ящике со всякими железками, стоявший у нас на балконе, я выбрал треугольный напильник без деревянной ручки. Оказалось, что острым концом он неплохо втыкается, если приноровиться. Им и играл.

Игра довольно интересная и увлекательная. При большом количестве участников составлялись союзы. Пока ты осаждал чей-нибудь город, к твоему могли подступить враги, но на них нападал твой союзник. Можно было потерять свой город, но продолжать игру из захваченного чужого.

 

Любая игра для нас была азартной. Но в некоторых азарт подстёгивался материальным выигрышем. Такой игрой были вышеописанные ашички. Денег у нас, детей, тогда почти не было. Кому-то мама давала в день двадцать копеек, чтобы купить на перемене что-нибудь в буфете, кому-то - пятнадцать, а кому-то и ничего. Много было семей небогатых, в которых отец либо пил, либо вообще отсутствовал. И пять копеек в те времена были деньгами: на них можно было приобрести коржик или хлеб с икрой (с той самой, заморской). Поэтому когда мы были помладше, играли на пробки. Не помню названия игры, может быть, она так и называлась:

Для начала нужно было изготовить то, чем играть. Для этого у пробок от пивных бутылок камнем края загибались вовнутрь. Получались фишки. Ценность каждой зависела от того, насколько ровно и аккуратно края загнуты и насколько она новая и красивая. Недостатка в пробках не было: за ними ходили к продовольственному магазину, где тогда, как и сейчас, толпились в любое время злые пьяные мужики. И если, выпив пиво, бутылки они, как правило, сдавали обратно продавцу (10 копеек), то пробки, конечно, никому нужны не были. Набив ими карманы (отчего наши шорты сразу приобретали запах пивного перегара), мы шли делать из них фишки. С битой было тоже всё довольно просто: для этой цели расплющивалась гайка резьбой не менее М10. Как расплющивалась? А очень просто: клалась на трамвайные рельсы, и по ней проезжал трамвай (эта процедура повторялась несколько раз). К стати, и пробки, чтобы не возиться, можно было положить на рельсы, только их края при этом часто загибались в разные стороны.

Правила игры были простейшими: ставили одинаковое количество фишек и по очереди ударяли в них битами. Перевернулась фишка – твоя, не перевернулась – бьёт другой. Поколение моего сына тоже играло в эту игру, только и фишки, и биты продавались уже в ларьках: разноцветные, яркие и красивые.

 

Эта игра появилась в начале восьмидесятых. В то время наше поколение уже перевалило за половину школьного пути, страна стала жить побогаче, и в карманах у нас завелась кое-какая мелочишка. Правила следующие. Участники зажимали в кулаках монеты, каждый исходя из своей состоятельности. Затем кулаки на виду друг у друга одновременно разжимались, и становилось видно, кто сколько поставил. Кто больше – тот играл первым. Монеты выстраивались на парте или подоконнике пирамидкой: внизу самые крупные (по размерам), выше – мельче. Орлом вниз, решкой – вверх. Если в наличии были монеты всех достоинств, то они выстраивались следующим образом: рубль, пять копеек, три, двадцать, десять и одна копейка в самом верху.

Задача состояла в том, чтобы одним мощным выдохом перевернуть одну или несколько монет орлом вверх. При правильной технике этот выдох получался со звуком «пха». Обычно первый «пха» ничего не приносил, поскольку им пирамиду удавалось только свалить, и редко что-то переворачивалось. А вот тот, кто играл вторым, мог забрать всё, поскольку монеты падали одним краем на стол, другим оставались на соседних монетах, и образовывался зазор, куда можно было «пхнуть». Поэтому количество выставляемых денег в идеале должно быть таким, чтобы оказаться именно вторым. Как и в любой игре требовалось умение. Слабым «пха» можно было монету не оторвать от стола, слишком сильным - подбросить так, что она, перекувыркнувшись два раза, могла опять упасть решкой верх.

 

Правила липы ещё проще, чем у «пхи». Монеты выстраивались в ряд. Нужно было прижать к ним ребро ладони так, чтобы они прилипли. Ладонь поднималась - монеты отваливались. Какие перевернулись – твои. В этом и состояла вся премудрость – чтобы монеты переворачивались. Для этого ребро ладони должно быть липким. Его облизывали и тёрли о штаны. Почему-то помогало, и липкость порой увеличивалась так, что монеты не отлеплялись, и приходилось трясти рукой.

 

Кроме того, что пацаны по сути своей хулиганы и вандалы, они ещё и страшные живодёры. К животному миру применялся такой же способ познания, что и к игрушкам: сломать, чтоб посмотреть, как это. Фауна страдала от нас.

Хотя Ташкент расположен в оазисе, бывало, что за всё лето не выпадало ни одного дождя. Поэтому любой водоём, любая лужица в полной мере использовались местной фауной. Вода, расточительно выливавшаяся из нашего бассейна, протекая к ближайшему арыку, создавала по дороге маленькие запруды, озерца и болотца, которые быстро затинивались, и в них обильно появлялась всякая живность. Больше всего, конечно, вспоминаются головастики. Смотреть на них было – одно удовольствие: крошечные киты, да и только (сейчас я бы их сравнил с гигантскими чёрными сперматозоидами). Они выводились десятками тысяч в одном нашем дворе. Поймать хотя бы одного, чтобы потрогать, было практически невозможно: сколькие и вёрткие они утекали из ладоней вместе с водой.

Наступал момент, и у головастиков появлялись крохотные ножки, но хвост ещё какое-то время не отваливался. Это было ещё интереснее: рыба – не рыба, ляга, не ляга. Наконец они дружно выходили из воды, и по вечерам двор заполнялся маленькими скачущими лягушатами. В это время некоторые из моих друзей производили с ними живодёрские опыты: втыкали в задний проход тонкие соломинки, надували бедных лягушат и пускали плавать этакие шарики с торчащими лапками и головой. Я в этом деле не участвовал: мне всегда было жалко животных. Если лягушонок погибал от наших рук или был раздавлен машиной – через полчаса от него оставался только ниточный скелет: муравьи не дремали. Живодёры убивали и муравьёв: сидели около муравейников с камнями в руках и методично долбили выползающих насекомых. Майских жуков ловили, привязывали к ножке ниточку и сажали в спичечный коробок. Потом демонстрировали друзьям: открывали коробок, жук взлетал, но нитка держала его и, повисев в воздухе, он падал на землю. Некоторые стреляли из рогаток горляшек, ощипывали их, жарили на костре и ели. Было и такое: пацаны пробуют жизнь на вкус. К кошкам привязывали консервные банки. Крыс вообще постигала страшная участь, если они попадались в наши руки. Их подвешивали к какому-нибудь дереву и забивали камнями. Или погружали в трёхлитровую банку, заполненную водой, и плотно закрывали банку какой-нибудь дощечкой. Крыса - отличный пловец - долго боролась за жизнь. С собаками такого себе не позволяли: они могут постоять за себя, а это пацаны очень уважают. Ещё вызывали симпатию черепахи. По весне, когда поднимались и цвели травы, они, не понимая, что здесь уже не степь, а город, выползали из земли. Калибр их был разный: от рубля до сковородки. Нам нравилось их кормить белыми цветами под названием «кашка». Их относили домой и клали в коробки из-под обуви. Они там гадили, и мамы выпускали их обратно на улицу.

Недосягаемыми оставались летучие мыши. Во-первых, они существуют только в тёплое время, во-вторых - только ночью. Видеть мы их могли лишь когда смеркалось. Мы носились по пыльным дворам, доигрывая свои многочисленные игры, а мыши носились у нас над головами со страшной скоростью, начиная своё пиршество. Ранним утром их уже не было. Где они проводили дни и зимы, было абсолютно неизвестно: на деревьях их видно не было, чердаки в наших хрущёвках отсутствовали. Очень загадочные животные, и мы их опасались. Ходили слухи, что они вампиры и что бросаются женщинам на головы, если у тех - пышные причёски.

Однажды летним вечером я лежал на диване в зале нашей квартиры. Кроме меня дома никого не было. Стояла характерная для ташкентского лета страшная жара, и все окна были распахнуты. В тягучем безделье я обозревал потолки и стены квартиры, и вдруг взгляд мой упёрся в некий мешочек, висящий на ковре над диваном. Мешочек взялся ниоткуда и ни с чем не ассоциировался. Несколько минут, ленясь встать, я пытался идентифицировать его визуально. Потом всё возрастающее любопытство пересилило лень, я поднялся и, не успев дотронуться до мешочка, оцепенел от ужаса: он взлетел и закружился по комнате. Я бежал из квартиры в панике. Но вообще-то, несмотря на многочисленность, летучие мыши залетали в квартиры редко.

 

 

Наши дворовые компании чётко разделялись по возрастам. Разница была максимум в 3 - 4 года, если больше – это уже другое поколение. И еще до определённого возраста мальчики и девочки, в основном, играли отдельно. Девчонки – другой народ, другая субкультура, и игры у них свои. Из таковых мне запомнились классики (мелом расчерчен асфальт на квадратики). Бывало, выйдешь на улицу – никого нет, на асфальте четкие свежие классики. Скакнёшь туда-сюда и оглянешься: не увидел ли кто. Классики – не пацанская игра. Помню, какие-то у них были резинки от трусов, длинные, сшитые в кольцо. Встанут две девочки метрах в двух друг от друга, натянут между собой такую резинку, пропустив её в районе колен, а другие прыгают между двумя резинками, выделывая какие-то фигуры. В мяч они играли: бросали его в стену, он отскакивал, а они через него перепрыгивали. На улицу выносили кукол, обручи и скакалки.

В некоторые игры мы девчонок принимали. Например, брали их на войну. Там они исполняли роли медсестёр или пленных. Пленных обязательно пытали «крапивой». Можно было играть с девочками в картошку и джамиль, в прятки. Была ещё одна игра, когда все садились в ряд, а кто-нибудь один становился напротив и по очереди бросал каждому мяч, задавая какие-то вопросы. Вот не помню её сути. Играли еще в "день и ночь": солнце пряталось за тучки, все участники замирали в разных позах, а один - смотрящий - ходил и высматривал, кто шелохнется. Как только солнце выглядывало, все опять прыгали.

Пробовали играть с девчонками в бышибалы (у них эта игра называлась выбивалы), но каждый раз наталкивались на то, что у девчачьих выбивал правила более мягкие: можно выбить соперника мячом, отскочившим от земли. Нам с их правилами было скучно, им с нашими – трудно. Зато в Али-Бабу без девочек не играли. Делились на две смешанные пацанско-девчачьи команды и становились крепко взявшись за руки, шеренгами друг напротив друга. Одна команда выбирала: «Али-Баба! Пятого-десятого нам сюда». Пятый-десятый разбегался и врезался в шеренгу соперников, стараясь прорвать её. Прорывал – уводил одного из тех двух, что расцепили руки, в свою команду. Не хватало сил – оставался в команде соперника. Старались заполучить мощных толстячков, или же намерено падали в объятья тем, кто нравился, чтобы остаться.

Мама, распутай нас. Один игрок отворачивался, а другие становились в круг и, держась за руки, запутывались, пролазили и переступали через руки, но так чтобы не разжимать их, пока не превращались в клубок. А потом кричали: "Мама, распутай нас!" И мающийся должен был говорить кому куда пролезть, чтобы снова получился круг.

Иногда я слышу размышления педагогов и психологов о том, что дети, играя, в ролевые игры, готовятся к взрослой жизни. И как тут не вспомнить «дочки матери». Играли в неё дети младшего возраста: мальчик и девочка, дружные между собой. На улицу выносились куклы, которые исполняли роли детей (иногда это были дети помладше), игрушечные коляски, тряпки всякие. Выбиралось место поукромнее, где организовывался дом. «Жена» готовила у арыка всякие блюда из глины, а «муж» добывал для дома посуду (консервные банки) и еду (огрызки яблок).

 

 

Бывало, соберёшься на улицу, и уже выходишь, а мама сунет тебе какой-нибудь хлеб с вареньем или капустную кочерыжку, и ты появляешься во дворе с этаким надкусанным деликатесом в руке. И вот если не успел или забыл выкрикнуть «без напарома», докушать тебе не удастся. «С напаром!» - опередит кто-нибудь, и ты должен поделиться с ним своим кушаньем. Кто такой этот «напаром»? Наверное, «на пару»?

Наше поколение не страдало от голода: еды хватало. Говорят, во времена застоя в стране с продовольствием были проблемы. Не знаю, не помню. Видимо, Ташкент всегда был город хлебный. Голода или недоедания, конечно, не было и в помине. Не помню и такого, чтобы чего-нибудь хотелось, но семья не могла себе позволить. Почему-то сейчас вспоминается прозрачный сахар большими остроконечными кусками-кристаллами, сдобные сухари ломтиками, продававшиеся в хлебном магазине, что примыкал к нашему дому, калач из того же магазина (может быть потому, что меня часто за ним посылала мама). Помню пирамиды из банок сгущённого молока и растворимого кофе в одном из немногочисленных районных магазинов. Это, наверное, середина семидесятых. В конце семидесятых сгущёнка и кофе уже прочно перешли в разряд дефицита, уступив место консервам «Завтрак туриста». Ну и, конечно, фрукты: о них, если начать писать – не остановишься. В общем, не голодали. Поэтому ели на улице всякую гадость исключительно повинуясь здоровой тяге к изучению мира, в том числе и на вкус.

Два растения дают скудные плоды, которые встретив, мы непременно тащили в рот: так называемые «чай» и «блинчики». «Чай» представляет собой траву с тонкими немногочисленными стеблями высотой сантиметров двадцать-тридцать. По мере вызревания на концах некоторых стебельков появляются чёрные усики. Вот их-то мы отрывали и если. При этом вымазывали черной пыльцой пальцы и губы. «Блинчики» же - толи плоды, толи бутоны диаметром миллиметров пять-восемь зелёного цвета, которыми плодоносит другая трава: невзрачная и приземистая. И то и другое абсолютно безвкусно. Были ещё кислые виноградные «усики» - отростки винограда, которыми он цепляется за всё, что подвернется, взбираясь вверх. Виноградником в Ташкенте увиты многие входы в подъезды: в Узбекистане это принято – сооружать козырьки из арматуры и на них пускать виноград. Сидишь летом в его тени, а над тобой – зреющие кисти.

Территория нашей школы была обнесена забором, вдоль которого, в качестве колючей проволоки, росла акация (стволы и ветви этого дерева в Средней Азии изобилуют длинными жёсткими и очень острыми шипами). Акация плодоносит большими, сантиметров по двадцать- тридцать, стручками. Созревая, они становятся коричневыми и жесткими и в изобилии падают на землю. Внутри стручков большие семечки, отчего, высыхая, стручки гремят как погремушки, а с одного края, в утолщении находится некое питательное месиво. Вот это месиво мы и ели, разгрызая стручки крепкими детскими зубами. Цветом оно коричнево-зелёное, как сопли, на вкус - тошнотворно-сладкое.

А ещё жевали битум, когда его привозили, чтобы залить крышу одного из окрестных домов. Зубы от этого становились чёрными. Вдумайтесь только: во времена нашего детства в СССР не производили и не продавали жвачек. Боже, какие мы древние динозавры. Да, пожалуй, самое безвредное, что мы тянули в рот на улице - плоды какого-нибудь кок-султана или тутовника, которые съедались, как правило, ещё в зелёном возрасте.

 

 

В начале игры, чтобы определить, кто будет пятна, козёл или поп использовались считалки.

Вышел месяц из тумана,

Вынул ножик из кармана:

«Буду резать, буду бить,

выходи, кому водить».

 

Летит-летит ракета

голубенького цвета,

а в ней сидит Гагарин,

простой советский парень

 

Ехал Грека через реку,

видит Грека: в реке рак.

Сунул Грека руку в реку:

рак за руку Греку цап.

 

Шишли-мышли, сопли вышли.

 

А этот стишок, вроде, не был считалкой, но его часто произносили без повода:

 

Я сижу на вишенке,

не могу накушаться.

Дядя Ленин говорил:

«Надо маму слушаться».

 

Под разные случаи у нас были разные стишки. Когда встречали божью коровку, которая, почему-то пользовалась детской любовью:

 

Божья коровка

улети на небко,

Там твои детки

кушают конфетки.

 

Когда пролетал над нами самолёт:

 

Самолёт, самолёт,

увези меня в полёт.

А в полёте пусто:

выросла капуста.

 

В пятницу говорили:

 

Завтра суббота –

девочкам работа.

А мальчишкам - автомат,

потому что он солдат.

 

А в субботу:

 

Завтра воскресенье –

девочкам варенье.

А мальчишкам – шиш,

на подносе мышь.

 

Оболванившись в парикмахерской при выходе во двор обязательно нужно было крикнуть в толпу друзей: «Без курепчика!» Если этого не сделать, все, кто отмечал твою новую причёску возгласом «с курепчиком!» отбивал тебе шелобан. «Без курепчика» нужно было кричать каждому вновь прибывающему в компанию.

 

Примирение повздоривших ребят часто происходило через посредника – какого-нибудь справедливого и добродетельного пацана, а нередко девчонки. Этому предшествовали короткие переговоры, после чего посредник сводил желающих примириться, они цеплялись друг с другом мизинцами правой руки и качая эту сцепку вверх-вниз произносили мирилку:

Мирись-мирись-мирись

и больше не дерись.

А если будешь драться,

то я буду кусаться.

«И плеваться», - добавлял один из участников.

 

Если кто-то кому-то хотел сделать гадость (а это, к сожалению, - запросто), нужно было в чём-то обмануть, а потом прокричать на весь двор: «Обдурили дурака на четыре кулака!»

 

Делали ямки в земле, куда клали фантики от конфет. Сверху прикрывали цветным бутылочным стеклом. Все это присыпали землей, оставляя в центре кружок. Как глазок смотрел из земли этот красивый "секретик".

 

 

Лежит мальчик на снегу от крови весь розовый:

это папа с ним играл в Павлика Морозова.

 

В первой половине восьмидесятых в детско-подростковом употреблении вдруг появились странные стишки. Что это было: тонкий детский юмор или вырывающееся из-под приторно-добродетельного, насаждаемого официозом, стереотипа поведения жестокое детское естество? А может, предчувствие надвигающегося кошмара девяностых? Не знаю. Но нас это в какой-то момент захватило:

 

Едет Вася на машине

весь размазанный по шине.

 

Дети в подвале играли в гестапо:

Зверски замучен сантехник Потапов.

 

Голые бабы по небу летят:

в баню попал реактивный снаряд.

 

Ржавой отверткой, на грязной фанерке,

делали дети аборт пионерке.

 

Стишки, действительно, были жутковаты, особенно если петь их хором. Как-то раз самая активная часть нашего 10 «А» класса поехала в горы (в благословенную Бричмуллу). Руководили походом трое родителей. Когда электричка набрала ход, весёлые родители предложили:

- А давайте споём!

- Давайте! - согласились мы и грянули:

 

Мальчик в овраге нашел пулемет -

больше в деревне никто не живет.

В городе тоже никто не живет -

где же он, сволочь, патроны берет.

 

Девочка Маша искала малину,

ножкой она наступила на мину.

Долго мне будут являться во сне

те голубые глаза на сосне.

 

Припев:

 

Недолго мучилась старушка в высоковольтных проводах.

Её обугленная тушка внушала птицам жуткий страх.

 

У родителей глаза на лоб полезли. Их много было, этих стишков.

 

 

Первым транспортом у меня был трёхколёсный велосипед с красной резиной. Прекращаешь педали крутить - он останавливаешься. А пацан из соседнего подъезда владел машиной. Почти настоящей: влезаешь в неё, садишься в сидение, крутишь педали, поворачиваешь рулём. И ещё у неё был клаксон. Я ужасно завидовал, хотел такую же, но когда подрос, мне купили самокат. Хороший, колёса у него уже были надувные, ход мягкий, в заднем крыле – педаль тормоза. Но тормозить удобнее было ногой. Поначалу я так и делал, пока мне крупно не влетело от мамы за загубленные новые сандалики. Самокат угнали, когда я оставил его в подъезде, на первом этаже.

После окончания первого класса с отличием родители на день рождения сделали мне сказочный подарок: велосипед Орлёнок. Ни у кого из моих друзей такого не было, и не появлялось ещё года два. Теперь уже завидовать стали мне. Друзья постоянно просили покататься, а старшие ребята просто брали без спроса.

Заносить велосипед домой каждый раз, когда заходишь пообедать или в туалет, не было возможности. Во-первых, тяжело таскать его на третий этаж, во-вторых, прихожая в нашей хрущёвке была столь крохотна, что с великом не развернуться. Для начала у него отвинтили одну педаль. Сделали это пацаны – узбеки, которые постоянно обходили квартиры, выспрашивая сухой хлеб для домашней скотины. Аналогичной педали в магазинах не нашлось, и папа приладил педаль от Урала. Она была длиннее и задевала раму, поэтому её пришлось изогнуть. Помню, как мучился папа: раскалял прочную сталь на газовой плите, потом выбегал на улицу, где лупил её молотком.

Но вскоре угнали велик целиком. И тоже вор был известен: старший пацан из соседнего подъезда, из семьи греков – иммигрантов. У меня не было неопровержимых доказательств, но я пытался на него давить, и, в конце концов, он велик вернул, сделав вид, что нашёл его где-то спрятанным. Конечно, ниппеля и сумочка с инструментом были сняты.

Самокаты, велосипеды – это верные кони нашего детства. Это путешествия в неизведанные места, гонки, риск на дорогах. К пятому классу я разбирал и собирал велосипед с закрытыми глазами, делал ему техобслуживание, менял вышедшие из строя детали. Но было ещё одно транспортное средство, самодельное. Пацаны, помните? Ну такое, одноместное, грохочущее. А? Ну, ну.. Правильно, тачка. Изготавливалось оно из нескольких деревянных брусков и представляло собой одно жёсткое плоское сиденье, из которого торчали концы брусков с насаженными на них шариковыми подшипниками. И вот странное дело, откуда-то эти и подшипники у нас брались. Наверное, папы приносили с авиационного завода. Несмотря на элементарную, я бы даже сказал, жестокую простоту конструкции, сделать тачку было не просто. Требовался опыт и определённые навыки владения инструментом: ножовкой и молотком. Бруски нужно было правильно сколотить, чтобы тачка была управляемой. Поворачивали, насколько я помню, ногами и руками одновременно. Двигаться тачка могла только под горку, или же, если водителя кто-нибудь толкал в спину. При этом страшно грохотала.

 

 

 

Рассказывая о нашем детстве, нельзя, конечно, не вспомнить пионерскую организацию и её экстракт - пионерские лагеря. В те времена социальная сфера имела большей частью ведомственную принадлежность: детские сады, поликлиники, больницы, лагеря, пансионаты и санатории строились на средства министерств и отдельных предприятий. У ТАПОиЧ было два пионерских лагеря: «Акташ» (Ок тош – белый камень) и «Гулистан» (государство цветов). Оба располагались в горах, что сильно увеличивало их притягательность.

В Гулистане условия проживания были более-менее приближенными к современности: коттеджи на несколько комнат, в каждом - санузел. Акташ же - ни дать, ни взять - был спартанский лагерь. Спальные корпуса там представляли собой просторные длинные бараки мест на шестьдесят с расставленными в два или три ряда железными кроватями. Две кровати вплотную – проход, две кровати - проход. На двоих одна тумбочка и всё, больше никакой мебели: шкафчиков для одежды, стульев или хотя бы зеркала. Это жилище вместе с проживающей в нём группой людей называлось отрядом. Отряды были мальчиковые и девочковые. Всего их в Акташе насчитывалось – как апостолов – двенадцать. Дети распределялись по возрастам: первый отряд – самый старший пацанский, второй – соответственно девчачий. Каждым руководили воспитательница (тель) и пионервожатая (тый). У девчонок это были женщины. В пацанских кто-нибудь из них тоже мог оказаться женщиной, и тогда она вынуждена была спать в одном бараке с шестьюдесятью пацанами.

Распорядок дня был чётким, строгим и неукоснительным, короче – военно- спартанским. В семь утра по лагерной радиосети звучала команда: «Подъём! Подъём! Кто спит – того убьём!», исполняемая на горне. Нас поднимали и голыми по пояс гнали на пробежку (у девочек пробежка отсутствовала). Потом сгоняли все отряды на главную площадь, где физрук с микрофоном проводил зарядку.

Далее следовали гигиенические процедуры. Санузлы в Акташе отсутствовали как понятие. Умывались на улице из такого устройства: в два ряда установленные на высоте груди желоба из разрезанных вдоль стальных труб, в которые были вмонтированы соски, как у рукомойника. В желоба подавалась холодная вода. Такой большой общественный рукомойник.

После умывания ждали пионерского позывного к приёму пищи: «Бери ложку, бери хлеб и садися в туалееет!» Строем шли на завтрак, после которого распорядок предписывал уборку жилища и лагерной территории (часов до одиннадцати). Затем, наконец, нам предоставлялось свободное время - кусочек ежедневного счастья, состоящего из бесцельного слоняния, лазания по горам, игры в шашки-шахматы, настольный теннис и … и… и… общения с противоположным полом, или, как вариант, - обкидывание его несозревшими грецкими орехами.

Ещё было купание в ванночках. Ванночки – это не маленькие ванны. Это небольшие запруды в горной речке Акташке. Как, там была ещё и речка? Конечно, всенепременно. Что был бы Акташ без Акташки! Как пара влюблённых жили они на склонах Тянь-Шаня. Он обнимал её: весёлый, темпераментный, шумный. Она, заигрывая, ускользала из его объятий быстрая, нежная, но… такая холодная, что зубы сводило. Ведь брала она начало в тающих снегах горных вершин. Поэтому купались – это так, для словца: окунались иногда. К тому же, лагерные порядки запрещали купание в речке, для этого в лагере был бассейн. Зато как спалось под ночное пение Акташки. Жилища наши выходил на неё окнами, и вечерами она нас убаюкивала. А ещё нас в ней заставляли мыть ноги перед сном.

Туалетов в Акташе имелось всего два: на двух окраинах лагеря. Были они в советских общественных традициях: деревянные, вонючие, на десяток очков, и стояли на огромных выгребных ямах. Для того, чтобы сходить в туалет, нужно было из отряда метнуться метров на триста в гору. Особенно романтично это было ночью: темно, страшновато, Акташка журчит, что-то шуршит в кустах. Ах, это вылезшие в поисках приключений пацаны из соседнего отряда.

Как вы все помните, уважаемые пионеры, в лагерях по ночам принято было проникать в чужие отряды и мазать спящих зубной пастой. Эта прекрасная традиция во всей полноте проявлялась в последнюю ночь перед отъездом домой. В такую ночь взрослые закрывали глаза на шастающие по лагерю группы мальчуганов (девочки в этом почти не участвовали), которые, сталкиваясь, договаривались: ладно, вы мажьте четвёртый отряд, а мы – второй. Но значительнее было совершить такую вылазку не в последнюю ночь, а в обычную, когда выходить из отряда строго воспрещалось, кроме как в туалет, и когда всю ночь территорию охранял кто-нибудь из персонала.

И вот мы с другом Андрюхой решили сделать это. Были мы тогда уже довольно большими, отдыхали в первом отряде, и, конечно, завелись у нас подружки из второго: три еврейские девочки и одна русская – председатель совета дружины. Помню, очень любили мы обсуждать амурную тему: у кого какая любовь случилась, да как трагически она закончилась, кто кому нравится в лагере и т. д. Вшестером уединялись на задних рядах летнего кинотеатра или на какой-нибудь укромной скамейке и подолгу беседовали. Малышня из низших отрядов кричала нам «тили-тили-теста», но мы не обращали внимания: были уже взрослые.

Так вот, мы разработали следующий план ночного проникновения во второй отряд. Заранее, днём, зайдя, как будто в гости к подружкам, вытащили из оконной рамы гвоздики, поддерживающие ближайшее к их кроватям стекло. Оставили только два, чтобы стекло не вывалилось, но и те расшатали. С девчонками договорились, что придём ночью, во столько-то часов, и чтобы они выдернули два гвоздя, убрали стекло, открыв нам лаз в отряд.

Два раза намеченные вылазки сорвались, потому что мы не смогли преодолеть сонный барьер. Очень трудно было проснуться в назначенное время – часа в три ночи, когда уже все пьяные вожатые и воспетки приходили со своих эээ… романтических встреч и укладывались спать. Но вот, наконец, нам это удалось. Мы незамеченными выбрались из отряда, вооружённые тюбиками пасты, но на улице наткнулись на одного из ночных хулиганов из соседнего отряда. Этот маленький – вся лысина в шрамах - болеющий педагогической запущенностью пацан увязался с нами. Ожидать от него можно было чего угодно, и приключение казалось безнадёжно испорченным. Мы подползли ко второму отряду и, для начала, попытались проникнуть через дверь. Она неожиданно оказалась открытой, но как только мы совершенно бесшумно вошли, с двух сторон от входа, скрипя сетками кроватей, поднялись церберы: воспетка и вожатая, и, как зомби, не прерывая сна, зашипели на нас что-то про недопустимость ночных посещений больших уже девочек. Метнувшись назад, мы какое-то время выждали, затаившись у фундамента отряда, и предприняли вторую попытку, теперь уже по намеченному плану: тихонько постучали в окошко. По ту сторону зашуршали, задвигались, и стекло-таки отошло вовнутрь. В проёме показались голые вполне женственные руки наших подружек, за которыми под ночнушками угадывались холмики грудей. Руки зазывали. Хулиган, увидев это, зашептал:

- Пацаны, так вы мазать или тащиться?

- Мазать, - ответили мы, тупоголовые.

- А то, если вы тащиться, я уйду.

- А, да, точно, тащиться.

- Ну тогда ухожу.

И догадливый хулиган исчез в ночи. А мы залезли в девчачий отряд и как дураки поползли мазать.

Вернёмся, однако, к лагерному распорядку. После свободного времени нам предлагался обед. После обеда – тихий час, который мы так не любили тогда, и о котором я так мечтаю теперь. Во время тихого часа отряды обходила инспекционная проверка, состоящая из пионеров дежурного отряда во главе с каким-нибудь вожатым. Оценивалось качество проведённой уборки и дисциплина сна. Вообще наше поведение оценивалось тотально и постоянно: как отряд поддерживает чистоту в жилище, как передвигается, ведёт себя во время приёма пищи, выходит на линейку и т. д. За всё выставлялись оценки. К этому приплюсовывались призовые места за участие во всяких конкурсах и спортивных соревнованиях. Всё сводилось в общую оценку за день, и на вечерней линейке объявлялись занятые отрядами места. За плохое поведение и провинности отряд могли лишить посещения кино или массовки.

Заканчивался тихий час, и все дружно шагали на полдник - любимый приём пищи: сладкая булочка и компот (чай, какао). После полдника происходили всяческие конкурсы между отрядами: «А ну-ка, парни-девушки», «Сказки Пушкина», спортивные соревнования или конкурсы строя и песни. О последних стоит упомянуть отдельно. Везде: в столовую и обратно, в кино, на линейку, в бассейн ли, в душ мы ходили строем. Разве что в туалет можно было по отдельности. Теперь я понимаю одну из причин, по которой нас постоянно строили: нужно же было контролировать, не исчез ли кто. Такое количество детей в горах, в лагере, который открыт всему миру со всех четырёх сторон, налагало на взрослых огромную ответственность. Строй должен был быть чётким как в армии: по росту, по колоннам и шеренгам. Всё время шагать в ногу детям, конечно, было невозможно, но система стремилась привести нас к этому идеалу. Чтобы легче получалось, мы орали речёвки и песни. Вы помните эти речёвки, пионеры? Они так легко въедались в мозг, что забыть их невозможно.

- Раз два!

- Три четыре!

- Три четыре!

- Раз два!

- Кто идёт?

- Мы идём!

- Кто поёт?

- Мы поём!

- Кто шагает дружно в ряд?

- Пионерский наш отряд!

- Сильные, смелые!

- Ловкие, умелые!

- Ты шагай, не отставай!

- Громко песню запе-вай!

 

Это общий, базовый вариант, у каждого отряда был свой. И вот всё это вкупе: строевой шаг, речёвка, песня, долго тренировалось и выставлялось на конкурс.

После окончания конкурсов опять строем шли на ужин, потом – в кино, или на массовку (через день). Кино показывали в летнем амфитеатре, где умещался весь лагерь: на первых рядах – мелюзга, вверху – старшие. Фильмы крутили разные: про войну, фантастику, ну и детские, конечно. Массовка, по-современному, – дискотека, происходила на лагерной площади, там же, где и линейки и футбольные матчи. Из года в год резко менялся музыкальный репертуар массовок. В 1978 году нас всё изнуряли пионерскими танцами: были такие, и был целый пласт музыки для них. В 79-м вперемежку с пионерскими крутили «По французской стороне» и другие песни с диска Тухманова «По волнам моей памяти», а также из фильма «31 июня». Причем, когда ставили пионерские, мы уже позволяли себе громко возмущаться. Иностранная музыка была ещё под запретом, и не только на пионерских танцплощадках. Ну а в олимпийском 80-м мы уже отплясывали под «Бони-М» и Джиллу. На глазах загнивала страна. После массовки или просмотра фильма – отбой, который тоже трубил радиотрубач.

Дважды в день мы выходили на линейку: перед завтраком – на утреннюю, где поднимался флаг пионерской дружины, перед ужином – на вечернюю, на которой подводились итоги дня, объявлялись собранные за день отрядами оценки, герои и нарушители многочисленных лагерных правил, анонсировались предстоящие конкурсы и соревнования. На линейку дружина выходила предварительно скомплектовавшись на подступах к площади, надо ли говорить, строем, под песню «Орлята учатся летать», которая неслась из громкоговорителей. Вот сколько раз я был в лагере, где дважды в день слышал эту песню, а слов её кроме «Ничем орлят не испугать, орлята учатся летать!», не знал. И никто не знал, у кого я спрашивал. Из динамиков же она доносилась сжёванной, скомканной, как будто её записали ещё на заре пионерской организации: в двадцатые годы. Но зато знаемые мной слова я выкрикивал с энтузиазмом: они мне нравились. Сейчас всё это лежит в Интернете:

Орлята учатся летать!

Им салютует шум прибоя,

В глазах их небо голубое,

Ничем орлят не испугать, -

Орлята учатся летать.

Орлята учатся летать!

 

Не просто спорить с высотой,

Еще труднее быть непримиримым.

Но жизнь не зря зовут борьбой,

И рано нам трубить отбой – бой, бой

 

Орлята учатся летать!

То прямо в бездну, в пламень алый,

То камнем падая на скалы,

И начиная жизнь опять,

Орлята учатся летать!

Орлята учатся летать!

 

Выход на линейку тоже оценивался строгими судьями. После того, как все отряды рассовывались по периметру площади, председатели советов отрядов строевым шагом по очереди выходили к трибуне и рапортовали:

- Товарищ председатель совета дружины! Отряд…

- А-ри-эль!!! – орали мы своими вполне уже мужскими голосами.

- …на линейку построен, – продолжал председатель. – Наш девиз:

- Стремиться ввысь, не падать духом!!! – выкладывались мы, потому что и это оценивалось.

После первого отряда рапортовал второй.

- Товарищ председатель совета дружины! – доносился из динамиков девичий голос. – Отряд…

- Дааанко! – певуче объявляли себя девочки.

- … на линейку построен. Наш девиз:

- Возьми своё сердце, зажги его смело, отдай его людям, чтоб вечно горело!

 

Вот что вы мне ни говорите, если в детстве девочки и мальчики день ото дня произносят такие прекрасные лозунги, и они сплавляются в их сердцах с каникулами, с чудным летом, с весельем, чувством коллектива, с восторгом жизни – такой интересной и бесконечной – это непременно скажется на их характерах и мировоззрении исключительно положительно. Всё-таки был во всём этом великий смысл.

Из лагерной жизни стоит ещё упомянуть о дежурствах, когда отряды (за исключением самых маленьких) по очереди помогали администрации и персоналу лагеря, охраняя въездные ворота, расставляя и убирая посуду в столовой (приходилось и мыть), выполняя прочие поручения. Пост №1 был – на площади, под знаменем дружины. Задача его заключалась в охране знамени, чтобы не стащили. Причём взрослые время от времени устраивали провокации: попадёт какой-нибудь разгильдяй на пост, убежит в горы вместо того, чтобы охранять, вернётся – а знамени-то и нету. Это был страшный позор для всего отряда. На вечерней линейке стоит отряд, понурив головы, виновник хнычет. А ты не будь таким, на войне деды под знаменем жизни отдавали, берегли его пуще жизни.

Приезды родителей безмерно радовали нас по выходным. С утра субботы начинали по радио приглашать ребят пройти на первую арку, куда подъезжали автобусы и машины. Убегали ребята, возвращались, чтобы засунуть в тумбочку вкусные гостинцы и убегали опять – побыть с родителями. Некоторых забирали на целый день: кататься и гулять по окрестным горам. Были также дни смеха: требовалось шутить и разыгрывать друг друга. Обязательно раз за смену проводилась игра Зорница, когда целый отряд засылали в горы как диверсантов и шли его искать.

Вспоминаются также походы за завещанием. Ежегодно первая смена лагеря «Акташ» отправляла посланцев на целый день в горы откапывать оставленное год назад предыдущей первой сменой завещание и зарывать своё. Помню, и я попал в такой поход в составе четырёх избранных от отряда. Накануне нас собрал и проинструктировал физрук: какими должны быть обувь и одежда (не забыть галстук), какими мысли. Весь вечер я выпрашивал у одного из пацанов подходящие кеды, а у другого – шерстяные носки. Ревнуя, они не давали, и только с помощью воспитательницы мне удалось вытянуть из них это имущество.

Поднялись в четыре утра. На площади нас построил физрук и у всех тщательно прощупал кеды: не малы ли, проверил прочую экипировку. Кое-кого отсеяли и, плачущих, отправили в отряды. Затем каждому вручили по фляжке воды и что-нибудь тащить: кастрюлю, продукты, лопату, ёмкости с водой. Мне, на пару с другим пацаном из нашего отряда, досталось ведро воды: для приготовления обеда на покорённой вершине.

И мы двинулись. Поход перестал быть развлечением в первые пятнадцать минут. Горные тропинки изнуряли крутизной. Под ногами осыпались камни. Травы и кусты цеплялись за трико. Проклятое ведро оказалось для переноса жидкости по горам совершенно непригодным, воды в нём всё убывало, но оно при этом всё тяжелело. Фляжки быстро опустели, а пить из ведра нам запретили: на обед. От жажды мы приспособились спасаться какими-то кислицами – стеблями низкорослого растения с большими листьями, которые изредка попадались на пути. Сперва помогало, но скоро рты у нас стянуло оскоминой. Взошло солнце, и стало жарко. Мы сняли кофты и свитера и запутались в них. Послышались хныки, участились привалы.

Наконец к полудню мы добрались до вершины. Какая прелесть! Там, в середине июня, лежал проплешинами среди буйной травы и полевых цветов – снег. Вокруг резвились насекомые, солнце поливало нас теплом, и... снег. Надо ли говорить, что, слегка отдохнув, мы принялись носиться, скакать и играть в снежки. И громко возмущались, что «нас заставили переть сюда воду, а здесь так много её в замороженном виде». Потом приготовили вкуснейший горячий обед с божьими коровками, которые нападали в кастрюлю, соблазнившись запахом. Мы его проглотили, и нам зачитали завещание. Ни слова не помню: наверное, были стандартные лозунги.

Обратный путь был нисколько не легче. Кто лазал по горам, тот знает, что спускаться труднее, чем подниматься. В лагере нас встречали как героев. Мы сделали круг почёта по площади. Пацаны, отдавшие мне носки и кеды, плакали от избытка чувств. В качестве награды перед трибуной стояли стаканы с берёзовым соком. Он был очень вкусным, я потом пробовал настоящий – ни в какое сравнение не идёт.

Ну и, конечно, прощальный костёр. В центре площади заранее выкладывалась высокая поленица дров. Проходила последняя линейка, на которой говорились трогательные слова, подводились итоги, награждались победители. Темнело. Физрук, покрикивая на пытающихся приблизиться, обливал основание поленицы бензином, отводил бензиновый фитиль и поджигал его. Огонь по дорожке подбегал в костру, и тот вспыхивал.

 

Взвейтесь кострами, синие ночи,

Мы Пионеры - дети рабочих!

Близится эра светлых годов,

Клич пионеров - всегда будь готов!

 

Разгораясь, костёр доставал языками до неба.

 

Радостным шагом с песней веселой

Мы выступаем за Комсомолом.

Близится эра светлых годов,

Клич пионеров - всегда будь готов!

 

Мы обступали костёр, чувствуя лицами его жар.

 

Мы поднимаем красное знамя,

Дети рабочих - смело за нами!

Близится эра светлых годов,

Клич пионеров - всегда будь готов!

 

Допоздна гремела прощальная массовка. Кто не успел за смену познакомиться, знакомились, обменивались адресами. Сна в последнюю ночь было мало: кто-то ходил мазать, кто-то всю ночь боялся заснуть, чтобы не намазали. Следующим утром – отъезд домой, песни всю дорогу, клятвы прибыть на следующую смену или на следующий год. И, наконец, – после целой вечности – слегка незнакомый, уменьшившийся, но такой уютный родной дом.

 

Заканчивая свой экскурс в детство, я осознаю, как свежо в памяти всё, что связано с ним. Как отчётливо-ярко вспоминаются подробности, а чувства, настроения, даже цвета и запахи тех лет всплывают от первого прикосновения.

Представляется мне, что дети – это отдельный народ, со своей культурой, своими традициями, фольклором, законами и народной памятью. Правила наших разнообразных игр, способы изготовления всех этих лянг, арбалетов, тачек передавались из уст в уста не от отцов к сыновьям, а от каждого пацанского поколения поколению следующему. Существует ли сейчас эта культура или вымерла? Не грохочут во дворах тачки, не кричат «оболваненным» пацанам «с курепчиком», никто не замахивается палкой на консервную банку. Наступили другие времена.

Где ты, о Ташкент моего детства? Бесконечно далёк ты теперь от меня во времени и пространстве. Или я от тебя. Порой мне кажется, ты остался только в моих воспоминаниях. Я не был у тебя в гостях вот уже тринадцать лет. Говорят, ты стал куда более красив. Но, почему-то всё больше людей, навестивших тебя, возвращаясь, не произносят слов восторга. Слишком сильно всё изменилось с тех счастливых времён. И нас там уже нет.

 

Ульяновск, 2009 г.