Старшина стрелковой роты Тимофей Петрович Иванов вместе со своим взводом «загорал» в обороне. Уже месяц на фронте было затишье – вот такой подарок получился впервые за два года войны. Бойцы расположились вдоль берега небольшой, но глубокой речушки и ждали приказ о наступлении. Третий взвод расквартировали в маленькой деревушке, освобождённой от фашистов.

Старшина сидел на крылечке и раскуривал самокрутку, когда к нему подошёл рядовой Дмитрий Лапочкин.

- Товарищ старшина, долго мы ещё тут загорать будем? Гнали-гнали фрицев, и нате вам, на солнышке греемся.

- Успешь повоявать-то, студент, - пригладил ус старшина. – Тебе бы в университетах твоих учиться, а ты вот на фронт.

Рядовой Лапочкин был единственным во взводе, кто попал на фронт после двух курсов университета. Предлагали ему штабную должность, но он рвался на передовую.

- Вот фашиста разгромим, тогда и время будет учиться, а сейчас этих гадов до Берлина гнать – моя задача как комсомольца. И чего тут сидим месяц?

- Наше дело, сынок, приказы исполнять, а когда наступать, не нам решать. На то военное начальство имется. Им виднее. А ты судьбу-то не торопь, передышка тож нужна.

- Почту сегодня приносили. Письмо от однокурсницы из Москвы получил, спрашивает, как воюю, а мне и написать нечего. А вам почта была?

- Нет, сынок, - старшина опустил плечи, как-то сразу сник. – Смыляне мы. Под немцем мои на смоленщине. Ничего-то о них не ведаю. Чуешь, в аккурат перед самой войной унук у меня народился. Богатырь, четыре кило... А я и потетешкаться даже с ним не успел. На следующий день, как объявили войну-то, так добровольцем и пошёл. И сын тож. Душа болить, ноить, - пальцы Тимофея Петровича, придерживавшие самокрутку, непроизвольно задрожали. - Но ничё, думка моя така, сейчас сил наберёмся – и освободим смоленщину-то, - он с тоской посмотрел на остовы сгоревших домов, что мрачными призраками напоминали о недавнем пребывании здесь фашистов. – Главное, о плохом-то не думать.

- Вы о чём, товарищ старшина? – подошла санинструктор Лера, в руке она держала большой букет из веточек земляники, забытый аромат напоминал о мире. – Угощайтесь, товарищ старшина. Дима, и ты бери.

- Надоть, земляника. Я уж и запамятовал, что такое чудо-то бываить, - Тимофей Петрович раздавил ягодку языком, посмаковал. – Моя Клавдия как-то ягоды делаить, они долго время как свежие. Дочки, бывало, по утрянке пойдуть, наедятся вдосталь и по корзинке насобирають, так земляникой и пахнуть. А ты бы, Лера, по лесам-то не очень шастала-то, на мину нарваться можно, не так давно бои прошли.

- Это мне взводный подарил, - проговорила и засмущалась, пухлые щёчки стали цвета ягодок.

«Эх, ребятки молодые, любовь-то не убить, как ни старайся. Время – не время, война идёть, а сердцу не прикажешь», - с теплом подумал старшина.

- А чего ж грустная такая?

- Опять письма не дождалась, Тимофей Петрович, - девушка тяжело вздохнула, готовая заплакать, но слезы сдержала. – Все думаю, как там бабушка, мама и братишка в Ленинграде. Живы ли?

- А ты, дочка, о плохом-то не думай, - старшина погладил Леру по голове, как маленькую. – Ешь вот землянику-то, недаром же взводный по лесам шастал.

Вдруг из-за реки, где были вражеские позиции, полилась мелодия, сначала тихо, потом громче. Чужая фрау хрипловатым голосом пела какие-то непонятные слова.

- Хм, интересно, о чём поёть-то? – спросил старшина.

- Это фокстрот «Лили Марлен», - с готовностью ответил студент. – В общем, там о том, что девушка солдата ждать будет.

- Ишь ты, видать, и фрицы истосковались без своих баб-то, - песня угасла, но началась снова. Растревожила музыка души солдат. – Слышь, студент, принесь-ка из избы гармонь.

Старшина надел на плечи ремень, растянул меха, гармошка отозвалась, и зазвучала «Катюша», сначала негромко, потом задорнее, с огоньком. И вот уже несколько голосов подхватили: «Расцветали яблони и груши», потом влился в мужской хор звонкий голосок Леры. С немецкой стороны граммофон всё ещё доносил незнакомые слова о немецкой девушке, которая ждала своего немецкого солдата, а наша «Катюша» набирала силу, вскоре пел уже весь взвод, подключились и жители деревни. Слова песни заканчивались, но снова «выходила Катюша на высокий на берег крутой». Где-то дальше, за деревней, вступила ещё одна гармонь, а потом ещё и ещё, и уже весь берег пел о том, как наша девушка ждала нашего солдата. Казалось, идёт дуэль между «Лили Марлен» и «Катюшей», сошлись на реке две песни, яростно заспорив, чья возьмёт.

Старшина охрип, гудели плечи. Кто-то подхватил у него гармонь, и мотив продолжал лететь через реку навстречу вражеской Лили. Это был настоящий бой, который фрицы проиграли, когда зашипел устало граммофон и смолк немецкий фокстрот. Зато Катюша, не зная усталости, ещё не раз выходила не берег.

Не расскажет об этом бое Совинформбюро, только маленькая заметка во фронтовой газете не даст забыть победу нашей «Катюши».

А вскоре пришёл приказ о форсировании реки, чтобы перейти в наступление.

- Ждите, фрицы, скоро мы нашу «Катюшу» в Берлине петь-то будем, - подмигнул старшина рядовому Лапочкину.