С ОНЕГИНЫМ ПОД СТУК КОЛЕС…

Случай из девяностых

 

Поздняя электричка тормозила у изогнутого перрона. Почему его построили такой формы, неизвестно, но со временем сваи еще покосились набок, а перила – те вообще уехали в сторону и при малейшем прикосновении начинали подпрыгивать, как нога под молоточком невропатолога. Опыт, сын ошибок трудных, напомнил, что в хвосте атаковать двери электрички небезопасно, так как вполне могло не хватить шага до подножки от все более отчуждающегося перрона. И мы пошли по вагонам, но ни один из них категорически не мог удовлетворить требованиям утомленного солнцем организма: то он, вагон, был густо перенаселен, то глухо закупорен, то цинично жесток металлическим листом лишившихся мякоти сидений, то оказывался моторным – а кому охота, чтобы всю дорогу у него тряслись щеки и дребезжали зубы? И наконец, мы нашли его – освещенный, в меру продуваемый, мягко катящийся, обширными местами сохранивший поролон и дермантин не только на самих сидениях, но даже на их спинках; а когда нашли, не стали рассуждать, как такой оазис мог уцелеть среди всеобщего запустения, но плюхнулись на места, раскрыли перед собой книжки и мигом задремали.

Из полунирванического состояния пассажиров вывел дед. С металлической клюкой, но сам еще крепкий, прямой, сухощавый, он по-пьяному размашисто скинул на скамью тяжелый рюкзак, а затем попробовал и сам осуществить туда посадку. Не получилось. Тогда ноженьки его подогнулись, дед рухнул на колени и бухнулся головой об пол. Привыкшие ко всему пассажиры не растерялись, бережно подняли его бренное тело и приобщили к рюкзаку на сидении.

То ли от встряски, то ли от проявленной чуткости дед вдруг ожил и, что называется, отверз уста. Поток его красноречия поначалу был обращен к соседу напротив, общественный же резонанс приобрел со следующего заявления:

- У меня, если хочешь знать, жена в Америке живет. Я ее сам туда провожал. И собаку тоже.

Дед всхлипнул.

- Чего ты смеешься? – взъерепенился он на меня. – Сме-ется… Старый человек, вон с палкой, а она смеется! А я ее сам, сам на самолет посадил. Двадцать лет назад. Ее еще на таможне пропускали.

- Кого – жену или собаку?

- Опять смеется, - набычился дед и вдруг захныкал. – А я этими вот руками ящик сколотил, деревянный. Чтоб их на самолет взяли. Что -, ты опять?!

- Да не смеюсь я уже – плачу.

- Так-то вы, над старым человеком… Да я! Ну вот, весь вагон смеется. – Он уже набрал побольше воздуха, чтобы разразиться не то бранью, не то рыданьями, но вместо этого вдруг весь расплылся в хитроватой улыбке.

- Книжки читаешь, значит… А дядя Юра, думаешь, - того, не читал? Хочешь я сейчас прочту одну, нет – две главы из «Евгения Онегина»?

- Давай, дядя Юра, читай!

- А что, и прочту.

Дядя Юра уставил в пятачок пола между колениями, прокашлялся, концентрируясь, потом вскинул в сторону правую руку ладонью вверх и провозгласил:

- Не мысля гордый свет забавить.

Пауза. Вторая попытка:

- Не мысля гордый свет забавить.

- Дядя Юра, да ну его, Онегина, давай Мцыри.

- Не, ты погоди… А, вот (лицо его прояснилось):

- Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог….

Читал дядя Юра хорошо, задорно, попадая ритмом в получастушечный перепляс. И рукою себе в декламации помогал, словно подкидывая на ладони каждое слово. С неослабевающим вниманием следила аудитория (иногда вставляя нужное словцо) за ходом мысли молодого повесы, сведениями о его родственных связях, видах на будущее и полученном воспитании. Каждая новая одоленная строфа придавала дяде Юре свежих сил, и отрезок дистанции, посвященный «мусью лАббе», убогом французе, дядя Юра прошел на «ура». После же строчки «Мусью прогнали со двора» даже театрально рубанул рукой воздух. Эта строчка и оказалась для дяди Юры роковой. Следующая не давалась. Чего только он не делал: откатывался назад к «и в Летний сад гулять водил», некоторое время топтался на ней, потом заново разгонялся с «когда же юности мятежной», но каждый раз неумолимо застревал на «мусью прогнали со двора».

- Хватит, старый, надоел, - цыкнула золотым зубом цветастая толстая дачница.

- И в Летний сад гулять водил, - сурово осадил ее дядя Юра.

Бедный, я ничем не могла ему помочь, потому что и в собственной памяти обнаружила пробел вплоть до «острижен по последней моде». Дело шло к трагической развязке, как вдруг…

- Следующая станция – Ручьи, - словно глас с небес, прозвучало из громкоговорителя.

- Дядя Юра, тебе выходить, - возблагодарил сводный хор истерзанных жалостью пассажиров.

И дядя Юра встал, отряхнул прах от ног своих, легко взвалил на плечо рюкзак и сказал, что я хорошая, и если мне когда нужна будет койка, то я всегда могу рассчитывать на него, дядю Юру, а его в Лемболово все люди знают и все собаки любят. И победивший свое похмелье могучей пушкинской строфой, дядя Юра торжественно прошествовал к выходу.

Некоторое время все молчали, но в животе у каждого продолжал кататься и мелко дребезжать маленький моторный вагончик. Первыми нарушили тишину два парня, сидевшие у нас за спиной. Внятно, но глухо и монотонно один дважды сообщил другому: «И в Летний сад гулять водил». И они оба заржали.