Давний у Анфисы с сестрой раздор.

Весной ещё вусмерть разругались, когда пыталась Анфиса отговорить Марийку вступать в комсомол — наше ли бабье это дело?

Где там… так в глаза и брякнула: не смыслишь ничего, тёмная! Сестре-то старшей, что без отца, без матери с пелёнок соплюху подняла…

Хотя, что тёмная, это правда. Не даётся Анфисе ученье, хоть плачь.

Отступилась тогда: живи, как знаешь.

А вчера к Марийке в коммуну прибежала. Нашли подмётное письмо. Грозят расправой повстанцы. Одумайся, милая. Сними красную косынку. Себя пожалей.

Порохом полыхнула Марийка: враги трудового народа нас хотят запугать, а ты с ними заодно? Не сестра же ты мне!

Душила Анфису горькая обида. Но мало-помалу оттаяло сердце. Вдруг и впрямь Марийка-грамотейка лучше всё понимает, слушаться её надо?

Вразуми нас, Матерь-Заступница! Пусть никогда не придётся больше нам спорить!

 

На лугу сено ворошат Марийка с подружками-коммунарками. Из полевых работ эта самая лёгкая. Одно удовольствие валки подвянувшие разбивать. От медового их аромата голова кружится.

Смеются девчата. Перекидываются шутками.

Подкатила подвода с фермы. Подсадили на неё Марийку. Лучше всех она умеет сено уложить.

Ласково щекочет ноги духмяная трава, тёплым ветерком обдаёт лицо. Вроде невелика высота — воз сена, а насколько лучше с него видно.

Так и жизнь сироты-батрачки только пошла на подъём, первый шаг сделала — повстречала людей хороших, научилась грамоте — а какие дали открылись, просто дух захватывает! Новая жизнь, счастливая, без богатеев-эксплуататоров, свободный труд свободных людей на своей земле.

Но стоят на пути враги, и столько ещё борьбы предстоит. С кулаками да попами — мироедами понятно, за что они новую власть ненавидят. Но ведь и наши крестьяне, бывает, с ними. Как смогли их обмануть, головы задурить?

Да что удивляться? Тёмные, неграмотные. Сестра родная, и то…

А всё же нехорошо получилось с Анфисой. Надо будет вечером к ней зайти, поговорить спокойно, без крика. Поймёт. Никого ведь нет ближе сестры. И о ней же, Марийке, Анфиса беспокоится. Зря, конечно — только ведь и могут заблудшие, что подмётывать письма с нелепыми угрозами. Сами потом над собой смеяться будут.

Ёську-агитатора бы им послушать! Сразу всё ясно становится, как скажет юный большевик речь огненную, глазами, чёрными как ночь, блестя!

Пласт за пластом ложится сено под ноги — выше поднимается Марийка, шире распахивается даль перед ней.

Где ты теперь, Иосиф Розенцвейг, на каких фронтах за счастье народное бьёшься? Взмахнуть бы руками, полететь к тебе! Неужели забудешь ты Марийку, которая с горящим взором тебя слушала, у сердца девичьего чистого хранит тобой подписанный комсомольский билет?

Нет, не может быть. Помнишь — и вернёшься!

 

Из ельника на взгорке как на ладони виден луг Семёну.

Довелось на родной земле варнаком таиться. Да недолго уже осталось. Кончилось терпение людское, как один человек за батькой Антоновым поднимается святая Русь на врагов своих лютых.

На миг забылся повстанец. Любо смотреть мужику, как спорится у девок работа.

Четыре на воз сено мечут. Пятая наверху утаптывает, юбку подобрав, будто танцует — сверкает икрами стройными загорелыми.

Раскраснелась. Румяная, как косыночка её.

Враз опомнился. Это ведь и есть она, вражина. Комсомолка, коммуны вожачка.

Велено Семёну приговор народного суда привести в исполнение.

Скользнул патрон в патронник. Не подведёт родимая мосинка. Всю германскую с ней прошёл тамбовский крестьянин, лейб-гвардии егерь.

Грудь плясуньи в прицеле. Колышется, высокая, тугая. Чуть кофтёнка на ней не лопается.

Сила молодая, краса — зачем ты жидам-комиссарам подстилкой стала? Вестимо, что за блуд творится в коммунах ваших.

Да оно бы пусть. Не за то тебя, окаянную, народ приговорил. А за то, что помогаешь инородцам-губителям продразвёрсткой нас зорить дотла, детей морить голодом.

Ишь, какая гладкая на чужом отъелась.

Нет курве пощады.

 

За смехом, щебетнёй не услышали выстрел.

Роняя охапку сена, ахнула, вскинулась Марийка.

Побелела, будто разом стёрло с лица смуглоту и румянец. Ключом горячим, маковым цветом кровь по светлой кофточке. Метнулись, замерли в ужасе подруги: нет, неправда! И подлому убийству не веря — да за что же? — ещё стоит, смотрит удивлённо синеокая русская девчонка, русской пулей сражённая.

Губы пухлые нецелованные вздрогнули. Не расслышал никто последних слов комсомолки.

Мягко повалилась навзничь. Соскользнула с воза, скатилась на землю. Разметалась на душистом сене, разбросала руки. Будто сморило звонкую, неугомонную, отдохнуть прилегла.

Чуть подрагивают под лёгким ветерком опущенные ресницы. Вот откроет глаза, улыбнётся?

Но — бездыханна окровавленная девичья грудь.

 

Грех пожаловаться бывалому солдату на глаз свой и руку. Одним врагом стало меньше у России.

А всё-таки паскудно на душе. Будь прокляты те, кто смуту на нашей земле посеял.

Не хрустнул сучок под ногой, не шелохнулась еловая лапа. Растаял в лесу Семён.

 

С визгом бегут девки от околицы:

— Убили-и-и!

Кинулась им навстречу Анфиса. На луг. К страшному, распростёртому, алому на белом.

Склонилась над сестрёнкой.

Никогда больше им не спорить…