Старая книга

 

Ему как вода и воздух нужна была эта старая книга.

 

После долгого отсутствия он возвратился за ней в Армению. К родному дому вела желтая дорога. По обочинам расцвели акации, и белый одуряющий аромат бил вместе с пылью в ноздри. И справа, и слева вздымались каменистые пологие холмы, покрытые ранней зеленью, а в зоне видимости, на кривом отлоге, за которым резко должен был начаться обрыв, уже появился родительский дом.

 

Ему вспоминалось время, когда он летал над округой. Он взмывал легко над желтыми полями, оставляя внизу своего Преследователя, которому порой удавалось все-таки сорвать ботинок с его ноги. Он успевал пнуть его в лицо и начинал смеяться от остроты ощущений, пролетая над краем обрыва, над прозрачно-темной, местами бурливой лентой реки, спрятавшей свои обводы в холодной тени. А на другом краю обрыва стояли апостольские церкви, пятнистые, древние, желто-оранжево-красные, как туф, из которого они и были созданы, и до его слуха доносился колокольный звон…

 

Преследователь останавливался на другом краю обрыва и не знал, что предпринять. А он все летал, наслаждаясь восхитительным чувством полной безопасности, корчил оскорбительные морды Преследователю, упивался прозрачностью воздуха, свежестью впечатлений… Он все кружил над домом, маленьким одноэтажным, к которому вела только одна эта извилистая дорога. Он наблюдал, как медленно приближаются ржавая крыша, на которой местами сохранился след алой краски, как увеличивается в размерах, огороженный стеной, цветущий абрикосовый сад. Вот каменный, прилегающий к внутренней части ограды, полукруглый фонтан. Даже отсюда видно и слышно, как падают длинной вереницей искорки ледяной воды, гулко разбиваются о позеленелый камень, звенят в каменной купели. Отец с матерью всегда были заняты рутинной работой и ничего не знают о Преследователе за воротами. А вот и пес на цепи, и вездесущие голуби…

 

Как-то раз он залетел далеко в другую страну. Сделал он это то ли от избытка сил, то ли из любопытства, то ли из страха, что его неуклюжий, неловкий Преследователь все-таки до него доберется когда-нибудь. А потому он приземлился среди чужих людей, русоволосых и голубоглазых, да так там и остался, влюбившись в цвет этих глаз, так напоминавший цвет неба над его головой.

 

А солнце уже нещадно палило, во дворе гремя цепью об миску, хрипло залаял пес. Ворота оказались открытыми, и он вошел. Пес не хотел его узнавать, все рвался с цепи, но было не до него. Забытые ощущения нахлынули, заставляя вслушиваться в звуки, и как дорогую ценность хватать взглядом родные образы детства. Вот, усыпанный абрикосовым цветом, разбитый и местами проржавелый остов двадцать первой волги, навечно заевшие тиски с намертво зажатым в них куском металла, груда обтесанных замшелых камней в углу двора, столик у стены под негустой тенью, эмалированная пыльная чашка с шевелящимися на дне прозрачными тенями от мошек в зеленоватой воде.

 

Из застекленной прихожей выпорхнула стайка голубей, заворковавших сразу же где-то на крыше, и он все вслушивался, как стучат по жести их коготки, а в дверях стояли мать и отец и ласково улыбались.

 

И что же он мог рассказать им о северной стране? Что книги там на другом языке? Что церкви их не похожи на здешние и тускло блестят закатным золотом, что он долго пугался этой бескрайней равнины без горизонта, без гор и ущелий, что неба и облаков там больше, чем земли под ногами? И для того чтобы увидеть далекие миры, вовсе не нужно подниматься в небо. Что рассказать? Что по утрам, лежа в холодной постели, сквозь сон, он вслушивался, как со дна двора-колодца раздавалась нарочито громкая армянская речь? Что там даже стены с недоумением внимали ей и, казалось, никогда-никогда на нее не отзовутся даже эхом. А сам говорящий однажды в ясный полдень вдруг понял нелепость своего монолога в этом старом московском дворике, и тогда сквозь сон он услышал безумный смех и бормотание затем, какое-то тихое и уже неразборчивое.

 

Да, надо бы рассказать, что он перестал летать! Что даже и не пытался расправить крылья, а только все ходил по земле и смотрел, вслушиваясь в иную речь и вглядываясь в лица самого разного кроя? Что заново учился там понимать, говорить и слышать, двигаться и мыслить, стараясь не забывать при этом родной дом и родное небо? Что теперь внутри него сосуществуют двое – один из них русоволосый и голубоглазый, а другой с темными как дно ущелья глазами и черноволосый? И который из них его мучит и преследует больше? Что рассказать? Что он все это время копил силы, чтобы снова попытаться взлететь, да так и не накопил?..

 

А вечером в саду был накрыт стол. Пришли все, кого он знал когда-то. Была расстелена чистая белая скатерть. На продолговатом блюде в виноградных листьях был подан запеченный сом, белое вино, вытянутое из самой глубины ягод золотой лозы, рассольный пахучий сыр чанах, тончайший, словно пергамент, хлеб лаваш и съедобные травы. В большие стеклянные кубки была налита холодная вода, прямо из фонтана во дворе, что имела вкус сладости самой жизни. А ведь струящаяся вода отчизны и есть та сила, что продлевает в тебе способность летать и жить. Смех и шутки, расспросы и пожелания. Пес умолк, время от времени, продолжая все же рычать, заслышав его голос. С крыши иногда раздавался свист крыльев потревоженных голубей. Рассказы, тосты и воспоминания. Тепло разлилось в его душе, горечь разлуки сменилась радостью встречи. Но ни на минуту он не забывал, зачем вернулся. И, наконец, в поздний час, когда затихло веселье, он снова стал расспрашивать мать и отца о старинной рукописи, вынесенной из прокопченных стен, разрушенной еще в турецкую войну церкви. В его разгоряченной хмелем голове, стучал только один вопрос, как прожить без мук в чужом краю. Как взлететь в это блеклое, скупое на синеву небо. В той книге было сказано, как сохранить связь с отчим домом и продолжать летать…

 

Ему постелили в библиотеке. Несмотря на тяжелую голову, он не лег спать и взялся за поиски. В желтом свете лампы накаливания он принялся рыться в шкафах, раскладывая стопками на полу старые пыльные книги, альманахи, газеты. Все они относились к самым разным эпохам и временным отрезкам. Он занимался этим довольно долго, упорно перетряхивая прах времен, и, наконец, в одном из шкафов обнаружил знакомый кожаный переплет Старой Книги. Текст был на старом армянском языке, местами был попорчен водой и огнем. Но все же он нашел нужную страницу и стал читать. Все понять не удавалось. Что-то в ней говорилось о связи времен, воды и воздуха, о том, что для процветания на чужбине нужно поступиться чем-то из прошлого, чтобы кто-то, кого ты знал в детстве, что-то сделал. Первая мысль была о родителях, но все же речь в книге была не о них. Кто-то скованный цепью одной с тобой памяти, связанный одними помыслами и узами желаний, должен поступиться чем-то ради тебя...

Измученный в попытках разобрать старый текст, он так и уснул посреди рядов и стопок пыльных книг.

 

Проснулся он оттого, что летал по комнате. С сильным хрустом в костях и хрящах он отрывался от кровати и взлетал в дрожащем желтом свете ламп накаливания. Мелко дрожащий свет разбрызгивал по стенам и потолку серо-золотые тени. В воздухе удавалось продержаться несколько мгновений. Неодолимая сила его вновь и вновь клонила к полу. Он хватался за мебель, чтобы удержаться в воздухе дольше, но опрокидывал ее. Пришедшие на стук и грохот отец и мать не знали ничего о природе силы подымающей его в воздух, а также не смогли разобрать письмена в старой книге. Потом они недоуменно переглянулись и ушли, предоставив его самому себе. Попытки взлететь не прекращались, и больше походили на приступы некого странного недуга. Его била дрожь, сменявшаяся конвульсиями и корчами. Уже был утренний час, когда он решился выбраться в сад и попробовать вылететь из родительского дома.

 

Во дворе стоял оглушающий запах акаций. В небе не было ни звезды. Зачем-то ветерок откуда-то принес тяжелый звук колокола. Не сразу со злобным лаем, глухо звеня цепью, на него кинулся громадный недремлющий пес, и на крыше взволнованно забили крыльями голуби. Затем в утренних сумерках у фонтана зашевелилась скрюченная человеческая фигура. Руки человека были заломлены назад и опущены в журчащую воду, лицо же его было искажено гримасой, точно ему не хватало воздуха. Во всех этих движениях ему виделась некая тайна, точно тот другой знал что-то, что он сам должен был еще только осознать, понять и сделать. Он несколько раз позвал мать и отца, но ему мычанием отозвался лишь этот человек из полутьмы. А еще он забормотал что-то невнятное, похожее на слова из Старой Книги, и понемногу ему становилось все яснее, кто это. Голубые глаза, русые волосы, мученическая улыбка. И вот он узнал самого себя в полутьме. Да, это он сам и был. Но только теперь знающий, что делать. Нужно было опустить руку в живительную воду в фонтане, и тогда она даст тебе сил, а другую руку протянуть в небо.

 

Вдруг он почувствовал, как в жилах его побежала новая кровь, полная живительных сил. И он тряхнул своими смоляными кудрями, посмотрел черными очами в небо, беззаботно рассмеялся и без видимых усилий взлетел над потревоженным домом, над человеческим криком, над собачьим лаем, над взмахами крыльев, над нежно алеющим горизонтом. И внизу вновь засуетился, забегал у каменной ограды дома его вечный Преследователь, стал поднимать в небо руки, грозить кулаками. А на пороге так и остались стоять родители, и вообще, будто законсервированное в памяти, осталось в неприкосновенности все то, с чем он был душою хоть как-то связан.