Ало-ало… это я, моя милая мама, твоя девочка с белыми бантиками. Наверное глупо

звонить тебе среди ночи в соседнюю комнату, но со мною что-то не то, а утро так

далеко, что хочется выть.

 

Мне бы просто уснуть. Но я дрожжу и сгораю. Мне стыдно признаться, мама, но на

заботливо постельной тобой кровати меня ломает как на дыбе. Мне слышится даже,

как хрустят мои кости. Но нет, это капли дождя стучат по окну. Всё, как, смешалось

этой ночью, и я уже не разберу толи этот мир чужой для меня, толи я чужая этому

миру. Не пойму я ли это, или это нечто мне незнакомое корчится сейчас на кровати,

пытаясь втиснуться в своё прошлое.

 

Ты только не волнуйся, мама, с полночным безумством я справлюсь сама. Это

пройдет. Только скорее бы утро… Братишка уйдет на работу. Ты проснёшься. Тебе

уже лучше, теперь я увидела это сама. Ты выпьешь лекарства, и мы снова будем

секретничать и вспомним что-то хорошее из далекой доброй поры. Была ведь такая,

правда? Вот вчера – мы вспоминали мою школу: я приносила тебе свои тайны, а ты

радовалась мне, улыбчивой девочке с бантами на русых косичках.

 

Ты смеялась над тем, как я вечно витала в облаках. Ты улыбалась, и я была

счастлива. А сейчас, ты совсем рядом, за стеночкой, но я не вижу тебя, и мне

становится грустно. Я не капризничаю, честно, я сильная, мама. Просто пойми, уже

глубокая ночь, и хлещет дождь, и мне страшно. Нет, я не вздрагиваю от грома, мама,

мне страшно от того, что я приехала побыть с тобою наяву, но вместо этого опять

говорю с тобой мысленно.

 

Я часто звоню тебе так, моя милая мама, и каждый раз мне становится легче.

Только мне бы вживую с тобой поделиться, а я не могу… Мы давно уже, мама, не

говорили по душам. Я знаю, мы сильно отдалились, с тех пор, как молоток судьи с

размаху приплюснул мою жизнь. Но я не могла поступить иначе, иначе это была бы

уже не я.

 

Прошлое, будто выскользнувшая из рук книга распахивается на случайной

странице. И воспоминание, по остроте ощущений сравнимое с галлюцинацией,

затмевает реальность и на секунду заставляет меня поверить, что моя пиратка

рядом. Но меня не обмануть, пусть у меня в то утро гудела голова и слегка плыло

перед глазами, я точно знаю, что она мертва. Я даже была на её могиле.

 

Нет, это не смерть куражится за моим окном, это всего лишь ветер – гудит в

проводах, стучит под окном отливом, завывает, ранясь его острыми краями. Мне

нужно дышать ровнее. Я справлюсь, мама. Утром мне обязательно станет легче. А

утро наступает всегда. Даже когда заклинаешь планету остановиться…

 

“Йо-хо-хоу!” – слышится мне в шуме непогоды. И опять я вспоминаю её,

единственную настоящую подругу. Наверно, каждый свой звонок я говорю тебе о

ней – веснушчатой неунывающей хулиганке – моей Светке-Чивас. Она называла

себя пираткой и приходила в восторг от ворованных безделушек. Почти всю ночь

она улыбалась, плывя куда-то в наркотическом дурмане, а я была рядом и

согревала в ладонях её озябшие пальцы, пока она умирала. В бреду она говорила,

что ей очень стыдно и просила отмыть ей руки. Потом она замолчала, а её глаза

продолжали смотреть на меня…

 

“З-р-р-ря!” – рявкает мне в окно раскат грома. Врёт! Я твёрдо знаю – не напрасно. Не

зря, просто жизнь немного сложнее, чем нам может казаться. И она, и я не напрасно

переступила эту черту. К чёрту! Я не жалею, что порешила гада! Он был одним из

тех… одним из тысяч тех, кто отнял у тебя здоровье, кто выпил жизнь нашего папы.

Теперь я знаю, как это происходило: каждый день и день за днём. Ты права мама, я

слишком долго витала в облаках, слишком долго не замечала всего этого. Но как

только я прозрела – взяла нож…

 

Я вообще не знала, как надо убивать людей. Мне почему-то казалось, стоит мне

махнуть рукой – его голова так и покатится к моим ногам. Но эта рыхлая на вид шея

оказалась неожиданно плотной, и ранка вышла малюсенькой. А вместо его головы

к моим ногам упал выскользнувший из руки нож – хват был не тот, да и локоть я

выставила неправильно. Ах, девочка!

 

Уж не знаю я, повезло мне в тот момент или нет. Но ему уж точно не повезло –

такого красного фонтана я не видела даже по телевизору. Как-то нелепо все вышло,

он не кричал и не хрипел, лишь всхлипнул от неожиданности и попытался зажать

рану пальцами. Только шея стала скользкой от крови, и пальцы его соскользнули, и

снова, и снова, а больше он и не пытался, подкатил глаза и повалился, как-то по-

театральному громко ударив об пол коленями и локтями.

 

Кровь продолжала вытекать, казалось он весь, как прихлопнутый комар, состоял из

крови. Без сознания он продолжал ещё жить, и было даже ещё несколько секунд,

чтоб спасти его, пережав артерию движением одного пальчика, но я не знала об

этом, да и не думала я его спасать, мне вдруг стало смешно.

 

Я засмеялась наверно оттого, что этот самонадеянный здоровяк, несколько секунд

назад клявшийся, что за долги оставит нас без дома, что заставит меня

отрабатывать на панели – умер от маленькой ранки. Мне даже не понадобилось

отрезать ему голову! Ну смешно ведь, правда? И я хохотала. Не знаю точно, сколько

я смеялась, но очень долго, а потом вдруг заплакала. Я поняла откуда в нем столько

крови, я поняла чья она, мама…

 

Так меня и повязали: плачущую возле трупа.

 

Я почему-то думала, что меня расстреляют, или убьют током. В любом случае я

считала, что жизнь моя уже закончена. Но, оказалось, я только постучала в её

ворота, а может точнее: нажала звонок.

 

Теперь то я знаю, что по-другому и быть не могло, поступи я иначе – это была бы

уже не я.

 

Андрюшка пробовал меня корить, мол это всё мои нервы, мол ты заболела из-за

смерти нашего папы. Но я-то знаю, мама, ты выгорела потому что эти гады

иссушили тебя задолго до того. И случись мне пережить всё заново, я поступила бы

так же, что тут добавишь, если моя рука уже ищет нож.

 

Я приказываю себе успокоиться и дышать спокойнее. Я дома. Я рядом с тобою,

мама. Но как саму себя заставить в это поверить? Может пойти посмотреть на тебя,

спящую. По пути навестить Андрюшку, проверю, как в детстве, а вдруг он снова

потерял одеяло? Я не разбужу вас, нет, просто посмотрю. Вы даже не узнаете, что я

подходила, но нет, потерплю до утра. У нас будет целое завтра и послезавтра. У нас

впереди ещё четыре дня. Смогу ли я надышаться тобой, моя милая, милая мама.

 

Да я не верю себе, что я дома, но я рада, что смогла увидеть тебя. И Андрюшку,

конечно, хоть он и балбес. Как он сказал услышав, что я на пороге? “Задержи её,

мама – я спрячу ножи”? Вот щегол! Ещё и жениться на ком-то надумал… Молодец!

Легко пошёл по жизни. А у меня так не выходит. И я даже не знаю к чему мне

стремиться. Наверное было бы правильно удачно выскочить замуж или даже стать

содержанкой – а-ля певчая птичка в золотой клетке и всё такое. Сегодня это очень

привычные вещи, и мне совсем не противно думать об этом. Только почему-то мне

становится смешно, когда я представляю своё будущее таким… Я неправильная,

мама, и, для торжества Вселенской Справедливости, таких как я, наверно стоило бы

казнить. И казнить несколько раз. Но, не мы решаем что такое Справедливость.

 

Может мне показалось, но тогда ты довольно спокойно восприняла вести о том, что

твоя девочка стала убийцей. Сколько же тебе пришлось выпить для этого своих

коварных лекарств? Пусть для меня это останется тайной. Ведь и я не обо всем

говорю тебе вслух. Но я почти не вру тебе мама. Я почти не врала тебе, когда

говорила, что освободилась по УДО. Почти не врала, что нашла достойную работу.

Не врала, что мне скоро уезжать. Так все это близко и так далеко, как война, что

стучится к соседу.

 

Когда по тюрьмам пошёл слух, что можно искупить вину кровью, я подумала: вот

она – моя финишная прямая – все понимали, что зеков отправляют в пекло. Но я

пересекла и этот финиш. О, в жизни мне так часто приходится заступать за

незримые линии, что это стало для меня так же привычно, как для других ходить на

работу.

 

Сама не замечаю, как моя мысль становится тягучей и вязкой, наползают образы,

яркие, как вспышки взрывов. И вот я снова смеюсь над шутками Светки. Мы

познакомились на полигоне “Красный” и сразу как-то подружились. Первым делом

она стащила у меня ножницы из аптечки, но сразу же призналась, и очень просила о

том, чтоб они навсегда стали её “сокровищем”.

Неисправимая Чивас, кажется, она втрескалась в нашего мединструктора, высокого

блондина с очень печальными глазами и надписью “ангел” на липучке над

карманом. Он учил нас оказывать первую помощь. И надо же было, чтоб этот медик

выбрал именно ее для роли манекена. Она пыталась строить ему глазки и

закусывала нижнюю губу, навацканую влажным блеском (и где только она его

спёрла?). Только он, будто не замечая её знаков, смотрел на нас, толпившихся

вокруг стола, своими печальными глазами и серьезным голосом говорил: “...

поэтому, стандартную аптечку полезно дополнить: тампонами, презервативами,

пакетами…” А мы украдкой хихикали, видя как Светка-Чивас медленно таяла на

столе.

Насколько я знаю с Ангелом у неё так ничего и не вышло. Неделя на полигоне

быстро понеслась, а за ней потянулись полгода.

 

Много ли это полгода? Бесконечно много. Они размером в тысячу, тысячу жизней, в

то же время, это всего лишь полгода, мама. И будь ты хоть трижды здорова, вправе

ли я говорить тебе такую правду? Рассказывать, что в такую же ночь, как сегодня,

когда ветер хлещет дождем по стеклу где-то там, где всполохи сушат лужи, где

взрывы перемешивают две черноты меж собой, тихо ступает особая смерть. Она

переходит на мягких лапках через ничью полосу, тихо выходит из бури – обнимает

лишь раз – и назад в непогоду. Тает, будто её и не было вовсе. Это и есть я и весь

наш отряд, мама. Эти мягкие, мягкие, пушистые лапки.

 

Лапки-тапки – да что же такое сегодня с моей головой! Это точно не я – это ветер

ворошит мою книгу памяти и вытряхивает из неё пестрые закладки. Помнишь,

мама, когда я загремела в больницу, померив лужу перед нашим двором, и ты

принесла мне в палату тапочки-зайчики. Какие же мягкие!.. Ах уж эти зайки

пушистые и мягкие ни в чём не повинные. Было время, они спасли мне жизнь, и

тогда не только мне, но и Светке.

 

Помню, накануне она спросила: “Знаешь, Улыбка, отчего нам так хочется жрать?” “От

чего?” – говорю. “А от того, Валюха, что скоро неделя, как нас сняли с довольствия!”

и мы посмеялись. Ведь правда – полгода прошло, по факту мы были свободны. И

воля была вокруг нас! Оставалось лишь выйти к своим. Но мы застряли во

вражеском тылу. И зайкам – спасибо, они дали нам сил, да непогода укрыла

плащём-невидимкой – мы вышли. Свои! И свобода ударила нам в голову сильнее,

чем бьет Чивас. Но это было только первые ощущения. Потом пришел страх. Мне до

сих пор кажется, что прошлое совсем рядом. Мне снятся люди, мама, приталенные

дорогими галстуками. И, Боже, как же я боюсь их шей – мне страшно опять

подвести тебя, мама. А Светка? А Светка сказала, что хочет накопить на красную

машину без верха.

 

“Слишком поздно! – смеялась она страшным голосом. – Йо-хо-хоу! Мы уже часть

этого корабля!” – и тыкала кукишами, как пистолетами в разные стороны.

 

Наше подразделение перестало существовать, оставшиеся в живых, на радостях

разъехались кто куда, а мы со Светкой увидели другой горизонт.

На распределении седой замполит сказал Светке, что Чивас – это плохо и позывной

придется заменить. “И;о-хо-хоу!”

 

Нам повезло, наш новый командир чем-то смахивал на гусара: тоже хулиганист и

смел до безрассудства. Молодой, чернявый и красивый, как пиковый валет, на его

бронежилете, конечно, он кое-что знал о нашем прошлом, но не стал задавать

лишних вопросов.

“Тут всё ясно, – сказал он, оглядев нас при встрече: Света – позывной Чивас, от

того, что конопатая… – я не сдержала улыбки. – А у Вали – Улыбка – оттого, что

красиво улыбается! Мы переглянулись – пусть будет так. Ни к чему ему знать, что

Светка-Чивас, от того, что ей впаяли двенадцать лет “выдержки”, а Валя-Улыбка,

потому, что от уха – до уха. (Вот как так – никто не верит, что ранка была ма-лю-

сень-ка-я!?.)

 

В нашей жизни мало что изменилось. Мы снова ползли на брюхе и крались на

мягких лапках. А потом уходили в тыл на недельный отдых. Мы обустраивали свой

быт, и вспоминали про косметику, и красили ногти и волосы в дерзкие цвета. Но

когда я перекладывала вещи на полочках, а Светка перебирала свои пиратские

сокровища, мы чувствовали как просыпаются в нас полузабытые привычки, как

близко подступает к нам прошлая жизнь и тяжёлое неприятное чувство

пробиралось к нам в душу.

 

Эх, какая длинная, беспросветная ночь. Какие мрачные мои мысли, мама, словно

одетые в черное, служители дьявола, они ходят друг за другом по кругу, совершая

ритуал, смысл которого им самим не ясен.

 

Ты не волнуйся, мама, со мной всё хорошо, просто такими ночами мне бывает не до

сна. Но ничего, рассвет уже ближе. Мы снова возьмемся за руки и будем говорить, и

грезить, и смеяться. Вспомни, наш вчерашний день! Он был чудесен, я навсегда

сохраню его в своем сердце. Мы вспоминали, о наших мечтах, как ты тоже хотела,

чтоб я стала актрисой. Ты даже подговорила отца собрать мне денег на курсы

актерского мастерства. О, мама, каких высот я достигла теперь! Я могу радоваться

хлебу, как волшебному лакомству, а дождевой воде, как божественной амброзии!

Могу лежать под слоем снега, как прошлогодняя листва. Я могу обнимать камень,

мама, как самого близкого человека.

 

По дороге к тебе я сделала немалый крюк, чтоб попасть на её могилу. И да, я

обнимала холодную плиту, как живого человека. И снова у меня плыло перед

глазами и звенело в ушах, как в ту распроклятую ночь.

 

Сколько уже было их тогда на нашем счету: и злых ночей, и внезапных стычек, и

минометных обстрелов… И все нам как-то везло! К этому привыкаешь, и я, помню,

удивилась, когда вдруг не увидела Светку рядом… Ах, мама, я не узнала тогда её

голос. Я думала, что так могут кричать только насмерть раненые звери.

Она хватала воздух красным от крови ртом и дрожала всем телом. Я даже не знаю,

можно ли было её спасти, но жизнь в ней продолжалась и продолжалась. Подлая

луна свысока скалилась сквозь дыры в небе, и стая вражьих птиц над нами

вращала бесконечную карусель, а мы никак, никак не могли вывезти Светку к

своим. Чем мы могли ей помочь – только обколоть обезболом. Три укола сделали

свое дело и она перестала содрогаться всем телом. “Помнишь – как Ангел

рассказывал: “...кишки наружу…” – проговорила она и смущённо улыбнулась, отводя

взгляд то пакета, которым я обернула её внутренности, – Я не хотела, честно…

простите меня – оно как-то само всё выскользнуло…” Несколько раз она пыталась

вырвать свою холодную липкую руку из моей ладони и лепетала: “Не надо!”

“Не тронь! – говорила она, – я случайно схватилась за это руками – не надо!

Умоляю, полейте… полейте мне на руки…”

 

Уже начинало светать, когда она перестала говорить, только изредка глотала

собственную кровь и улыбалась искусанными губами, будто неумелой рукой криво-

криво испачканными темно-красным оттенком… А нас ждал ещё бой впереди, но я

не хотела уже ничего, потому, что когда я подняла голову, мама, то увидела вокруг

пустыню. Ту самую по которой изо дня в день странствуешь ты. Я увидела ту

выжженную землю, которую ты поливаешь слезами.

 

Так легко опускаются руки, так легко вытесняется смысл вещей вероломным “всё

зря”. И монолит жизни рассыпается на тысячи иссохнувших “напрасно”.

 

Но нет! Моя мама, поверь мне, жизнь не может быть прожита зря я говорила тебе и

ты помнишь, я знаю. Это важно! Я вчера не врала, я только чуточку не

договаривала. И я видела как ты радовалась, мама, и твоё лицо будто вспоминало

это забытое выражение. Даже пусть твоя радость предназначалась не совсем мне,

а другой, очень похожей на меня, сотканной из недосказанностей женщине, главное,

ты улыбалась. И в комнате становилось светлей от наших улыбок, когда мы

вспоминали, о том, как мне приходилось репетировать всё новые роли. Ты

смеялась, мама. И я смеялась…

 

Сейчас ты не слышала, мама? Такое странное: “З-з-з-з-з”. Это мало кто может

услышать – будто электрическое напряжение повисает в воздухе. Что-то случилось

или вот-вот произойдёт. Я прислушиваюсь к шуму дождя. Непогода пробуждает во

мне что-то первобытное. Обострённые чувства крошат размашистую мысль до

состояния фарша.

 

… вот теперь!

 

Звук сообщения, пришедшего на телефон издалека, из-за незримой линии,

отчертившей край мира, выводит меня из странного оцепенения. Не чувствуя на

себе веса амуниции я вскакиваю неожиданно легко. Разнокалиберные

составляющие Вселенной дрогнули в последний раз и, наконец сфокусировались на

привычных местах.

 

“...группа не вышла на связь…” – вот и окончен мой отпуск. И кажется, я собралась в

дорогу раньше, чем приняла решение. Вещей у меня немного, считай только то, что

на мне, армейский рюкзак ждет в камере хранения. Меньше чем за сутки такси

домчит меня обратно, а если эта группа снова не выйдет на связь, в работу

отправится резервная и я успею, я уже буду в её составе.

 

Перед дверью я останавливаюсь. Неужели я просто выйду и уйду? Ой, моя дамская

сумочка! Возвращаюсь, вспомнив о ней, так же, как по дороге домой – в последнюю

минуту. В ней минимум девчачьих мелочей. Открываю: как же так – ничего не

пропало? Ах, Чивас!..

 

Вынимаю обводку для губ и рисую на дверях большое красное сердце. Пишу

“навсегда”. Такие простые движения, такое обычное слово, а рука дрожит, как в

первом классе у доски. Моя милая, милая мама, где теперь эти бантики, что ты

заплетала мне в косы? Я помню их, мама, я до сих пор их ношу – эти белые ленты –

на правой руке и на левой ноге.

 

Как хорошо, что из помады мне не приходится стрелять.

 

Я ухожу легко. Иначе – это была бы не я. Скольжу по лестнице вниз – быть может

навстречу смерти – мне плевать, я всё равно ума не приложу как надо жить, но я

видела, как стоит умирать – глядя смерти прямо в глаза. Так, чтоб потом гадала

костлявая: “Отчего так красива улыбка у этой смертной, и куда, вдруг, подевалась

моя помада?”

 

А сейчас, моя милая мама, я выхожу в непогоду и очень боюсь намочить телефон.

Целую, пока. И помни, мама, даже оттуда, где кончается наш мир, оттуда, где

никогда не бывает связи, тебе обязательно позвонит твоя девочка с белыми

бантиками.