В воинский эшелон он попал после трибунала. Врачи-эксперты установили, что очки у него фальшивые, а это равносильно дезертирству. Очки он носил всегда, для солидности, чтобы походить на начальника. И настолько к ним привык, что и в военкомат по повестке явился в очках. А зрение у него было отменное. Говорил он по-русски плохо. Даже с переводчиком в трибунале ничего не поняли, имел умысел этот толстый уклониться от отправки на фронт или дурью маялся с очками. По состоянию здоровья был годен к строевой. Его посадили на гарнизонную гауптвахту, где он сидел почти месяц, ожидая своей участи. Сидел в камере и играл грустные мелодии на своей флейте. А что было с ним делать? В тюрьму посадить? Но, если он дезертировать хотел, так цели своей добился бы. Тюрьма не фронт. Отправить просто на фронт? Но дело о дезертирстве уже заведено. Надо было бы его в дисциплинарный батальон, однако еще в августе все дисциплинарные части были ликвидированы и отправлены на передовую. От трибунала же требовали выявлять и судить дезертиров. И трибунал принял, как сказал на очередном заседании военюрист второго ранга Якубов, «соломоново решение» - осудить «очкастого» и отправить на фронт, с очередным пополнением, но с документами, что он осужден. Пусть там, на фронте с ним разбираются. Там и особисты и трибунальские – это их дело.

По военному времени дали ему десять лет. Но таких как он, не набралось ни взвода, ни даже отделения. И потому назначили ему конвоира из сформированного только что полка пополнения, поместили в теплушку вместе с другими бойцами. Конвоир, пожилой и молчаливый, держался с ним, как с товарищем, вообще стеснялся своей роли. Вначале в теплушке лишь догадывались, что вот этот жирный, мордастый, с флейтой, едет вроде бы под конвоем. На одной из остановок, конвоир заблудился на станции, отстал от эшелона и так и не нагнал его. И постепенно забылось, что в теплушке осужденный, «штрафник», одним словом. Слово это было новое. Говорили, что у немцев есть штрафные части, которых бросают в самое пекло.

Оно-то, может, и забылось, но как-то ночью один солдат спросил у него:

-Документ при тебе есть какой?

-Нет документ. Документ - у того…у конвой…

-Ну и помалкивай в тряпочку. Благодари своего аллаха. Спросят, скажешь – посеял.

-А вы …никому не скажет? Вон сколько вас… по имени не знаю…

-Дура! Ох, и темная…Протри глаза – то!

Его звали Дусмат. Родом он был из какого-то, аллахом забытого, кишлака, о котором никто из бойцов и не слышал.

Но о Дусмате знали и в соседних вагонах, потому что всю дорогу он играл на флейте – то русские песни, не теперешние, стародавние, то свои, народные, тоже чувствительные. Хорошо играл. Флейта его пела печально и пронзительно. Поскольку продаттестат остался у конвоира, его кормили в складчину, из ротного котла угощали, кто чем мог, и водкой, и домашними пирогами, пока они были. А в конце пути он незаметно попал в общую строевую записку.

Все же он сильно похудел – от холода. Непрестанно он зяб, ежился, трясся, отчего и спал плохо, и был желто-синий, как ощипанная курица.

Думал он только о том, как бы согреться. Больше ничего не разумел. Горячего чаю мог выпить ведро. Пил млея, щурясь, постанывая от блаженства. Когда его звали в другие вагоны – поиграть, спрашивал:

-Чай будет? Чаю дашь?

Ко всему остальному он был глух. Даже сводки выслушивал, точно речи на неведомом языке, и смутно понимал, что происходит. Ему ничего не хотелось. Он жил одним тайным страхом: каков он, зимний российский мороз?

Войну Искандеров представлял себе по древним былинам – дастанам, и никогда не думал, что он, простой смертный, не батыр, станет воином и поедет на большую-большую войну под стены Москвы, о которой он тоже с детства слыхал песни и необыкновенные рассказы. С ним ехали на войну самые простые люди, не такие уж видные, как можно было ожидать, и это его удивляло, поскольку война и подвиги – дело избранных и героев. В глубине души он и теперь не верил, что его допустят на настоящую войну, в настоящие сражения.

Приехали в Москву. С Казанского вокзала на Белорусский шли строем, под музыку. Шли через центр, по главной улице. Но единственно, что он запомнил – гладкий чистый асфальт, холодный ветер. И еще, пожалуй, неровные глухие звуки духового оркестра: тай-ра, тай-ра, тай-ра…

Его сотоварищи ждали, что пролетит еще день, вряд ли больше, и они с ходу пойдут в бой, в атаку, может, в рукопашную. И, может, сразу, едва крикнешь «ура», кого-то секанет пуля или осколок. Добро, если не в голову…Так думают все новобранцы. Он об этом не думал. Он мерз.

Страшной выдалась следующая ночь. Немного они проехали на поезде, в дачных вагонах с заиндевевшими стеклами, опять высадились и пошли по свежему сухому снегу. Заметелило, но луна была видна, маленькая, с яблочко. Она стремительно неслась и прыгала по небу, в тонких белесых облаках. Шли против ветра, по бесконечной проселочной дороге, вьющейся подобно змее. Строй качался, как маятник. Все горбились, снег жег, колол глаза.

-Что, Дусматушка, лихо? – окликали его. – Поиграй, а?

Он стучал зубами. Продрог до костей. Руки в рукавицах засунул в карманы шинели, но и там не чувствовал их. Несколько раз он засыпал на ходу, утыкался лицом в спину переднего. Потом отстал. Замыкающий подхватил его и потащил под руку.

Остановились посреди белого поля, у одинокого каменного дома без крыши. В доме было три этажа, много комнат и коридоров, но ни крошки дерева – ни окон, ни дверей, ни полов, ни стропил. Дом гулко, низко гудел, как железная бочка, от перекрестных сквозняков.

Здесь объявили привал до утра, ночлег. В первом и во втором этажах, на голых бетонных перекрытиях, валялись комки соломы и сена, слегка присыпанные снегом. В одну минуту солому и сено расхватали и разбрелись по комнатам, где меньше окон. Легли под глухими стенами тесно – спина к спине, колено к колену.

Дусмат Искандеров остался один без ложа… Побродил по темным коридорам, пощупал в углах, не нашел ни соломинки. Колени у него дрожали. Он присел на корточки и тихонько завыл, сам того не замечая.

Кто-то свистнул из темноты:

-Эй! Кто там? Будет озоровать.

Искандеров пошел на огонек папироски, споткнулся о сапог, и с невнятным рычанием повалился ничком на лежащих людей, и закопался меж ними, готовый вцепиться зубами в горло тому, кто его вытеснит. Но его не гнали. Один сонно пнул его в скулу локтем, другой приладился щекой к его мягкому боку. Уморились все, спали, часа два, не ворочаясь. Никто не храпел.

Искандеров угрелся и тоже уснул. Ему снилось, что он лежит в чайнике с кипящим чаем.

Он думал, что умрет в ту ночь. Но утром оказалось, что он не заболел, не застудился, даже насморка не приобрел. Ветер стих, припекло солнце, снег начал таять. И Дусмат вынул из-за пазухи флейту, пустил трель.

Привели их в сожженную деревню, без жителей, разместили в землянках с дощатыми нарами, покрытыми еловыми ветками. Накормили супом и кашей – из дымящихся котлов. Дали отдохнуть с марша полдня и поспать в тепле. А на другой день повели – ползать по снегу.

Ползали с рассвета до заката, в любую погоду, копали мерзлую землю маленькими лопатами. И так изо дня в день, без выходных. Изредка стреляли по фанерным щитам из винтовок. Искандеров не мог постичь – за что людям такая мУка? Ну, допустим, ему это – в наказанье, но другие-то, не осужденные.

Спас его странный человек – старшина Барабохин. Странный тем, что он был музыкантом и искал среди бойцов музыкантов. Старшина Барабохин дал Искандерову ватные штаны, вязаные варежки, не то собственные, не то из тех, что присылали воинам на фронт из тыла. И не велел больше ходить копать землю и ползать по снегу, а велел приходить с флейтой к штабной землянке.

Здесь каждое утро собирался целый оркестр. Старшина Барабохин играл на медной трубе, громкой, как зов пророка. И учил других играть вместе. Все играли по нотам, Искандеров на слух. На холоде, на ветру застывали пальцы, губы – Дусмат не жаловался.

Оркестр играл, как в Москве: тай-ра, тай-ра, тай-ра…Искандеров подыгрывал: фи-ти-пи, фи-ти-пи, фи-ти-пи… И его флейту было слышно сквозь трубы.

Прибыло еще несколько рот красноармейцев – из коренных москвичей. Барабохин и среди них нашел музыканта, хорошего барабанщика, умевшего сыпать дробь так, что люди оглядывались: где поезд идет, где скачет табун? И никто не понимал, как это старшине не снимут голову за его музыку. Только ночами музвзвод поднимался по тревоге вместе со всеми.

Однажды к ним подошел высокий, сутуловатый человек в желтом полушубке, распахнутом на груди. У него были хмурые брови и строгий светлый взгляд, походка военная, упругая. В петлицах его гимнастерки , под отворотом полушубка, виднелись две «шпалы».

Он постоял за спиной Барабохина, удивленного и рассерженного тем, что оркестр вдруг заиграл вразброд. Послушал, как старшина кричит на тромбонистов, и сказал, морщась:

-Плохо, плохо. Из рук вон.

Барабохин обернулся, вытянулся, приложил руку к шапке вместе с трубой.

-Товарищ командир полка, музыкальный взвод…

-Десять суток! – перебил его командир. – Повторите приказание.

-Есть – десять суток. Товарищ майор…

-Я сказал: в вечернее время, после боевой подготовки. Ну, час, полтора – за счет тактики, хотя на вашу сегодняшнюю игру и то жалко. Кроме того, друг милый, вы кто такой? Верховный Совет? У вас во взводе осужденный! Вы что же, ему амнистию устроили? Не забывайтесь, Барабохин.

-Товарищ майор, единственный флейтист, - взмолился старшина. – Неграмотный, но - чудный слух.

-Ну-ка, покажите мне его.

Барабохин подозвал Искандерова. Тот подошел и сразу заиграл «Разлуку», свой лучший номер.

-Хорошо-о, - сказал ему майор, - А вот врать в армии нельзя. Вы поняли меня? Нельзя в армии врать.

Искандеров часто закивал, испуганно улыбаясь, обтер рукавом свою флейту и стал играть походный марш, который они разучивали: фи-ти-пи, фи-ти-пи, фи-ти-пи…

-Немедленно отчислить, - приказал майор. И показал рукой на запад: - Слышите?

Оттуда, из-за снежного холма, доносился протяжный гром.

Но вышло так, что Искандеров остался в оркестре, а старшина Барабохин не отсиживал десять суток, и сыгровки продолжались, правда не каждый день. Видно, бог музыки на небе есть, что там ни говори, и он любил Барабохина.

На счастье Искандерова, был в полку, в первой стрелковой роте, еще один удивительный человек, по имени Федор Шумаков, черный как ворон, плечистый как буйвол. Ему дивился сам Барабохин и на перекурах постоянно о нем что-нибудь рассказывал.

-Первое, что тебя просто останавливает, – эт-то голос! Куда там нашему протодьякону, солисту Большого Михайлову! Вот Федор так уж, действительно, Дор-ми-дон-тович…Вполне мог бы голосом – партию трубы или геликона, только не спеша, в темпе «ларго»…Но у него песня своя. При мне пришел к командиру полка, отодвинул меня ручищей, как кисейную занавеску, и спрашивает: «Товарищ майор, долго мы будем ползать да в трубы играть? Или мы ждем, чтобы немцы поближе подошли к городу Москве? Заманиваем, как Суворов? Вторая неделя идет, а мы еще немцев, ни живого, ни мертвяка, в глаза не видели».

-И что же майор?

-Смеется…Знаете, какой он заводной! « А мне, говорит, наша полковая музыка нравится. Она мне по душе». Потом усаживает его с собой ужинать, наливает ему сто грамм. Я стою, не дышу, слушаю. А Федор поднял кружку и поставил назад. «Мне, говорит, иной хмель нужен. Я, говорит, привык знать, что делаю, зачем делаю и когда сделаю. Не может того быть, чтобы немецкий солдат был ученее, образованней нашего. Сейчас не тысяча девятьсот четырнадцатый год. А я по сей день не знаю, - в чем их уменье, наше неуменье? Покуда я этого не знаю, я не боец, а инвалид…И еще, говорит, второе. Надо мне знать, обязательно надо: верно ли, что командующий нашей армией, генерал-майор, - бывший профессор Военной Академии? Должен быть вроде от такого человека толк. И потом, брешут, будто бы он был репрессирован, но освобожден? Если, говорит, это слух, то и слух хороший. Для меня это крепче и веселей всякой водки!»

-Неужели так сказал? И ничего ему не было?

-Было!.. Получил звание – замполитрука. Носит четыре треугольника, как я. Второй человек в роте, после командира…

-И что майор ответил насчет нашего командующего?

-Много будешь знать, состаришься.

-А, правда, что наш майор воевал в Испании?

-Факт. И знаете что: всем он говорит «вы», кроме разве своего адъютанта, а вот с Федором - на «ты». Своими ушами слышал, как майор его окликнул: «Федя, друг!..» А он майора - по имени-отчеству: Ян Янович…

Морозным утром командир полка приказал построить полк в полном составе на поляне, перед рощей. Вдоль опушки, под орудийными стволами, покрытыми зелеными ветками, выстроились экипажи танков.

Командир полка легко, молодо вскочил на большой пень.

-Так вот товарищи бойцы и командиры. Коммунисты полка правы: много времени мы потратили на азы. Нас не пускают в бой, значит, у командования на этот счет соображения имеются. Но придет и наш час. И наш воинский долг – учиться военному делу, пока наши товарищи там – он показал на запад, - дерутся с немцем Только без азбуки грамотен, не будешь. Нынче беремся за арифметику – она нужна и для старослужащих. Будем учиться: во первых, не бояться танков, во вторых не бояться своего огня. Да-да! Своего огня, товарищи…идти за ним, как за щитом. Ясно? Попробуем… Барабохин! Давайте одного бойца. Посмотрим, на что мы годны. Давайте свою флейту с чудным слухом.

Барабохин, белый как бумага, подвел Искандерова к командиру полка. Искандеров тут же полез, было за пазуху за своей палочкой-выручалочкой с серебряными клавишами…Барабохин, как школьника, шлепнул его по руке.

Э, - крякнул Искандеров, виновато морщась и качая головой, - Зима… Зы – ма…

Командир полка смотрел на него ясным холодноватым взглядом из-под хмурых бровей. Другие смотрели на Искандерова с недоброй усмешкой: сейчас, мол, согреешься.

Кто знает, что бы с ним сталось в той пробе! Но спас его тот странный человек – Шумаков. Вдруг раздался голос Федора, слышный на всей поляне.

-Товарищ майор, разрешите обратиться. За что же ему такая честь? После военного трибунала… И потом, вы смотрите: ему холодно. А что это значит? Это же самое страшное – он не понимает своего дела. А по строевой записке он активный штык. Погибнет без толку, без смысла…

-Вижу, вижу, - сказал командир полка. – Эх, Барабохин…дирижер…

-Товарищ майор, - добавил Федор, - разрешите мне с флейтой вдвоем. Оно много лучше будет. И мне, и ему – не так боязно.

-Вдвоем? – повторил комполка. – А ведь это идея: попарно! Н-надежней. Спасибо замполитрука, спасибо… Действуй!

Посреди поляны была выкопана узкая длинная щель. Шумаков и Искандеров спрыгнули в нее, и Искандеров чуть не напоролся на штык своей винтовки. Им дали по две тяжелых противотанковых гранаты и по две литровых бутылки, закупоренных пробками. И отошли.

Федор толкнул Искандерова в плечо: - Вон куда смотри! И показал на опушку. – Гранаты у тебя где?

Искандеров обиделся.

-Э…четыре треугольника…Что ты меня бьешь? Рука очень длинный?

-Гранаты, гранаты… Гляди в оба! – зло крикнул Федор.

Танк летел на них, распарывая землю надвое, оставляя за собой белый вихрь, прямо на щель, не сворачивая. Секунда – и он вырос в черную гору.

Искандеров завизжал и полез вон из щели. Стремглав – под гусеницы…Федор едва успел схватить его за шиворот. Однако Искандеров рыкнул, как лев. Он уперся сапогом в стенку щели и вырвался. Федор перехватил его рукой под подбородок, заломил назад голову, но не мог стащить. Оба застыли на бруствере, точно приклеенные к нему судорожным усилием. А танк уже повис над ними в последнем рывке. В это летучее мгновение Федор коленом сбил сапог Искандерова с упора, сдернул вниз его закаменевшее тело и подмял под себя. И тотчас танк накрыл их темным вонючим крылом.

Ошеломляющий лязг ломился в уши, сивый горячий дым резал глаза, перехватывая дыхание. Танк всей своей многотонной громадой ворочался над щелью, разваливая ее, добираясь до людей. И точно живые, яростно вгрызались в землю лемеха траков. Копали, закапывали…

Оборвался гул. Подбежали бойцы. Руками отрыли и выпростали заляпанные землей и снегом винтовки, гранаты и бутылки. Все было в целости. Отряхнули на Федоре и Искандерове шинели, обтерли ветошью им потные черные лица чистой ветошью.

-Разок закурить, - хрипло выговорил Федор, кусая губы, чтобы унять дрожь. – Маленько оробел, товарищ майор. По первому разу, знаете, и с женой спать боязно…

-Оробел? – сердито вскрикнул командир полка, с неприязнью косясь на Искандерова. Тот был еще слеп и глух. – Ты?!

-Так точно, товарищ майор! – твердо ответил Федор, пряча папироску в рукав шинели. – И вы на него не смотрите. На меня смотрите.

Ну, что ж, - сказал командир полка. - Докуривай. Напарника мы тебе заменим.

-Нет, товарищ майор, не замените, - возразил Федор. – Прошу не путать. Этот музыкант – со мной!!!

Искандеров вдруг ожил.

-Я с ним… с ним буду… - забормотал он и пододвинулся к Федору. – Он умный рука!

-Вот так! Понравилось? – проговорил комполка и крикнул на Шумакова: - Кури, кури…Чего тянешься? Ах, Федя, друг…

Мы не дома, Ян Янович, - ответил Федор, вздохнул несколько раз, бросил папиросу и затоптал сапогом. - Разрешите!

Федор и Искандеров влезли в щель, в несмятый ее конец, взяли гранаты и бутылки.

-Вот что, музыкант, - Некогда! Будешь дурить, убью на месте, как дезертира. Такая вот музыка. Понял?

-Понял, понял, понял, - сказал Искандеров, держа гранату в вытянутой руке.

Теперь танк шел с другой стороны поляны. Бойцы хорошо видели, как над щелью показались плечи Шумакова, и навстречу танку полетела граната. Она легла на редкость точно – под правую гусеницу. Граната была без бронерубашки, но танк заметно подскочил правым боком и слегка вильнул вправо.

Вылетела из щели и другая граната, перелетела через танк, упала позади него и не взорвалась. Это, конечно, флейтист… Швырнул сильно, а чеки не сорвал. Можно поднять, колоть ею орехи.

Танк с ходу, на скорости, перемахнул через щель. И только он двинулся назад – утюжить пехоту, Шумаков кинул ему в спину одну за другой две бутылки, обе не разбились и скатились по броне. Но из щели вылетела еще одна бутылка, раскололась, и жидкость из нее пролилась как раз на моторную часть. Если бы там была не вода, а «КС», надо думать, танк загорелся бы.

Застывшие в немом внимании стрелковые роты разом зашевелились, и над ними покатилось раскатистое, неумолкающее, шумливое «ура». Наша взяла!

Шумаков и Искандеров подошли к командиру полка, и Федор доложил по форме, что в учебном бою ими подбит и подожжен один танк.

Искандеров стоял рядом. Мясистый нос его и сморщенный лоб были измазаны в красной глине. Видно, все-таки клюнул в страшную минуту сырую мать-землицу. Винтовка ходила в его руке, он дрожал, но не от холода. И когда майор спросил его: « А вы что скажете, Искандеров?», впервые назвав его по фамилии, он ответил, утирая голой ладонью нос:

-Д-жарко! – и показал пальцами на Федора: - Батыр. Потомок пророка! А?.. Мой старый брат, - сказал он, хотя Федор был на десяток лет моложе его.

«Полк, становись! – скомандовал майор. - Смирно! Только что получено сообщение: сегодня, в честь двадцать четвертой годовщины Октябрьской революции, в Москве, на Красной площади, прошел военный парад! На трибуне Мавзолея парад принимал товарищ Сталин! Ура, товарищи!»

Раскатистое «ура» прокатилось над строем полка.

« Поздравляю вам с праздником, товарищи бойцы! Полчаса отдыха и продолжаем тренировки! Разойтись! Искандеров! Где вы там? Флейта цела?»

Искандеров огляделся недоверчиво, крякнул и полез под шинель, за пазуху. Вынул флейту, расправил усы, приложил ее к губам и, под общий смех, притоптывая на месте, заиграл: фи-ти-пи…фи-ти-пи…фи-ти-пи…пип-пи…пип-пи…пи п-пи-пи-пи-пи!

К командиру полка пододвинулся начальник штаба:

-Товарищ майор, из Особого отдела штадива запрашивали, так ли, что в полку осужденный, и как его звать…

-Не знаю, не знаю, - проговорил командир полка, мельком взглянув на Барабохина. – Это не моя забота. Пусть ищут, запрашивают Ташкент, если им не терпится, как им положено.

-Требуют доложить, товарищ майор.

-А я вам докладываю, начальник штаба, что ко мне по таким делам – после боя. Понимаете, вы русский язык? – сказал командир полка и повторил со спокойной холодной властностью командира, с хитринкой и упорством крепкого хозяина: - По-сле бо-я!