Постели мне, милая, постель

рассказ

 

Сергей Сергеевич был на седьмом небе от счастья: после семнадцати лет проживания в заводском общежитии он получил ордер на однокомнатную квартиру.

— Было бы тебе лет сорок пять — можно было бы и двухкомнатную выделить, — сказали ему в профкоме завода, — а так, сам понимаешь, даже если и женишься вдруг, то дети навряд ли появятся. Извини, брат, мы о молодых должны думать в первую очередь, а тебе уже пятьдесят шесть. На пенсию скоро. Так что — извини…

Сергею Сергеевичу эти извинения были совершенно ни к чему: жениться он не собирался, детей заводить не думал. Его все устраивало. Неудобств было всего три — пятый этаж, другой конец города и, пожалуй, самое главное неудобство — дом находился буквально в ста шагах от детского дома-интерната, этого вечно голодного, орущего, скачущее-прыгающего сообщества малолетних бузотеров. Уже в который раз он собирался сходить к заведующей интернатом пожаловаться на детдомовцев, но всякий раз остывал раньше, чем успевал решиться. Но на прошлой неделе, из-за порыва труб водоснабжения, ведущую к дому дорожку перекопали, и жильцы протоптали новую, вдоль интернатского металлического заборчика, между прутьев которого всегда торчали грязные личики совсем уж маленьких обитателей, осторожно-выжидательно всматривающихся в бесконечную череду проходящих мимо людей.

Каждый раз, проходя мимо ребятишек, Сергей Сергеевич виновато отводил взгляд от бдительных молчаливых взоров и убыстрял шаг. Он трижды был женат, но детей не было. Жены винили его, регулярно подавали на развод, и он воспринимал все это как должное. После третьего развода махнул рукой, перестал интересоваться женщинами, весь ушел в работу, а вскоре и состарился. Из когда-то многочисленной родни в живых остались лишь двоюродная сестра да две престарелые тетки, с которыми он иногда созванивался. Но все они жили далеко, в разных городах и надежды на то, что они когда-нибудь увидятся, не было никакой. Да и ни к чему было ему трястись в поездах, толкаться на вокзалах, постоянно нащупывая в кармане пиджака баллончик с нитроглицерином — последнее время все чаще стало болеть сердце…

Вырвавшись из общежитского ада, Сергей Сергеевич воспрянул духом, купил новую мебель, импортный цветной телевизор, и все свободное время посвящал пассивному отдыху. Он даже приобрел у букиниста неплохую библиотеку, но руки до книг еще не дошли. Он только ласково гладил корешки и обещал:

— Потерпите, ребята. Все вас прочитаю. Обязательно.

С новыми соседями он сошелся очень быстро. Его покладистость нравилась всем, особенно женщинам, которые всегда были рады с ним пообщаться. Он быстро стал для них своим, и они по очереди угощали его домашней кулинарией, но дальше этого не заходило, однако всякий раз легкий румянец выказывал чисто женский интерес к его холостяцкому бытию, но Сергей Сергеевич оставался к этим румянцам совершенно равнодушным. Однажды приняв решение не утруждать себя больше семейным вопросом, он оставался верен этому решению.

Последний "роман" случился у него четыре года назад, даже не "роман", а так, "новеллка". Кто бы мог подумать, что на него совершенно седого, невзрачного немолодого человека вдруг посмотрит женщина. И какая! И не только посмотрит…

В тот жаркий июньский выходной день ему захотелось прокатиться на лодке по озеру в городском парке. Едва он взялся за весла, в лодку запрыгнула девушка. Совсем молоденькая, с косой до пояса и огромными васильковыми глазами. Он даже не успел удивиться, потому что девушка рассмеялась и звонко приказала:

— Полный вперед, капитан!

Сергей Сергеевич без устали гонял лодку до самой темноты, и гонял бы всю ночь, но пассажирка тихонько скомандовала:

— Капитан! Греби на ту сторону! — и указала рукой на густые заросли камыша…

Они так и не познакомились, и все эти четыре года Сергей Сергеевич все ждал новой встречи. "Ах, годы, годы! И чего эти ученые себе думают? Неужели не могут изобрести какие-нибудь капли? Накапал на ночь в стакан с молоком, а к утру, глядишь, пару морщин и разгладились бы"…

Сергей Сергеевич любил свою пассажирку тихо и безнадежно. Он всегда мыслил трезво и объективно. Он понимал, что может быть смешон в глазах приятелей и соседей, и что на взаимность рассчитывать нельзя. Как можно увлечься старым человеком? О какой страсти можно говорить? А та минутная слабость, проявленная девушкой… что ж, всякое бывает. Все понимал Сергей Сергеевич, но все равно продолжал любить и страдать…

Проснувшись однажды утром, он сразу ощутил приближение какого-то беспокойства. Именно приближение, потому что нечто подобное с ним уже случалось: первый раз перед первой свадьбой, а второй — перед последним разводом. Это были слабые, едва ощутимые толчки в области сердца. Такое иногда случается, когда летишь в самолете, и он вдруг проваливается в воздушную ямку. Сама причина для беспокойства еще не осознана, а сердце уже вещает.

— А! — махнул рукой Сергей Сергеевич, — чему быть — того не миновать, — но на всякий случай проверил карман пиджака — глицерин был на месте.

Еще с вечера он все же решил сходить к заведующей интернатом - позавчера и вчера ночью подростки устроили себе вечер отдыха и так его провели, что он до четырех часов ночи не мог уснуть, и теперь чувствовал себя полностью разбитым, словно всю ночь выгружал цемент из пульмановских вагонов, как это не раз было во время его учебы в университете. "Ах, годы, годы", — снова сетовал он, собираясь на работу, внимательно разглядывая в зеркале свое выбритое лицо. Каких-то пять лет назад едва пробивающаяся проседь выглядела даже изыскано, а теперь — ни одного черного волоска, хотя фигура оставалась по-прежнему подтянутой, без "брюшка". Мышцы вот только дрябнуть стали. "На мой век хватит", — подмигнул он своему отражению и отправился на работу…

Возвращаясь вечером домой, проходя вдоль интернатского заборчика, уже облепленного ребятишками, он обратил внимание на одного малыша лет четырех, который обособленно и молчаливо стоял, ухватившись ручонками за прутья решетки, разглядывая сквозь нее неторопливо текущий людской ручеек.

Сергей Сергеевич так бы и прошел мимо, как проходил и раньше много раз до этого дня, но ведь не зря вещало сердце. Оно вдруг шевельнулось, а встать на место не спешило. Ноги стали слабеть, подгибаться, и Сергей Сергеевич мимо воли присел на побеленное основание заборчика, машинально хватаясь за карман с баллончиком нитроглицерина, однако воспользоваться лекарством он не успел, потому что внезапно сильно кольнуло в сердце, он громко ойкнул, обмяк и затих. Но приступ прошел быстро, и люди, окружившие его и желающие оказать помощь, пошли по своим делам, а он все сидел, собираясь с силами и мыслями. За спиной послышался легкий шорох и слабый, едва слышный детский голосок:

— Папа!

Обернувшись, Сергей Сергеевич даже зажмурился, физически ощутив на своем лице густую васильковую синь, брызнувшую из настороженно-печальных глаз маленького человечка.

— Папа, — снова промолвил малыш и, просунув ручонки меж прутьев, с надеждой обнял Сергея Сергеевича за шею и замер в испуге, что вот сейчас "папа" разорвет его объятия, встанет и уйдет навсегда, а он останется, и снова часами будет высматривать из тысяч лиц одно — близкое, родное, свое…

Но "папа" не ушел. Он также сидел вполоборота к нему, смотрел на него и плакал. И тогда малыш еще крепче обнял Сергея Сергеевича и сквозь прутья стал целовать его некрасивое, мокрое от слез лицо.

— Папа, папа, папа, папа, — лопотал малыш, все сильнее веря, что наконец-то он нашел того, ради которого целыми днями выстаивал у этого проклятого забора, за который его никогда не выпускали.

— Юра! — вдруг послышался громкий, требовательный женский голос, — Юрочка, пора нам идти в палату. Прогулка закончилась!

Невысокая, лет тридцати, женщина с печальными глазами подошла к заборчику и попыталась оттащить малыша, но Сергей Сергеевич вдруг сказал:

— Подождите, пожалуйста. Не сердитесь. Можно с Вами поговорить?

— Конечно, устало отозвалась женщина, — Вы можете зайти сюда, здесь есть скамейка.

Она взяла малыша на руки, и он сразу стал вертеть головой, не желая выпускать из виду Сергея Сергеевича, который уже входил через скрипнувшую калитку во двор интерната. Они втроем присели на скамейку, и малыш вопросительно посмотрел женщине в глаза.

— К Вам просится, — сказала женщина.

— С удовольствием, — с улыбкой ответил Сергей Сергеевич и посадил малыша к себе на колени. Тот сразу уронил голову ему на грудь и затаился.

— А я давно хотел к вам зайти, — сказал Сергей Сергеевич, но спохватился. Желание пожаловаться на воспитанников интерната исчезло, испарилось, остался только неприятный осадок своей вины. "Господи! Да как же можно жаловаться на них? Да неужели я так иссох душою? Нет, нет. Никаких жалоб".

— Я недавно квартиру получил, — сказал он и показал на свой дом.

— А я тоже в этом доме живу, — сказала женщина, — а работаю здесь. Врачом. А сейчас замещаю заведующую, пока она в отпуске.

— Странно, — удивился Сергей Сергеевич, — живем в одном доме, а видеться не приходилось.

— Да я все больше тут, с детишками. Меня Натальей Михайловной зовут. Можно просто Наташа.

— Спасибо, Наташенька, — улыбнулся Сергей Сергеевич и тоже представился.

— Можно просто Сергеем.

— Ну что Вы, как можно, — запротестовала Наташа.

— Ничего, Вам можно.

— Нет, я не смогу.

— Ну, как знаешь.

Они одновременно посмотрели на малыша, который хоть и спал, но сохранял выражение лица, говорившее, что он все слышит и все видит.

— Так жалко Юрочку, — вздохнула Наташа, — очень болезненный ребенок. Склонен к простудам. Сегодня второй день, как я разрешила ему гулять.

— Так лето же, — удивился Сергей Сергеевич, — какая простуда?

— Он родился недоношенным, мать отказалась его кормить и бросила его в больнице. Я его и выхаживала. Их у меня шестеро таких. Юрка самый маленький. Те все девочки, крепкие, а ему не повезло. Он еще в больнице сильно простудился. Не усмотрели мы.

— А кто его мать?

— Студенточка какая-то. Сама еще дите.

— Так вот взяла и отказалась?

— Не сразу. Роды были легкие. Она немного полежала, потом ее перевели в палату, а там она по мобильному телефону с кем-то поговорила. Кричала, плакала, а когда Юрочку принесли к ней покормить — заявила, что она от ребенка отказывается. Написала заявление и вечером уехала.

— А сама она откуда?

— В документах указан какой-то район, но я не помню. Да и зачем? Навряд ли она передумает. Четыре года прошло, можно было и одуматься.

— А как ее зовут? Фамилия?

— Этого не знаю. Да и ни к чему. Приходила недавно одна семейная пара. Не молодые уже. Лет, наверное, под сорок каждому. Ходили, присматривались. Юркой интересовались, но он от них сбежал.

— Испугался?

— Да нет. Он не пугливый. Что-то почувствовал, наверное. Они в этом возрасте очень чувствительные. Не к каждому еще и подойдут.

— Он меня папой назвал, — доверительно шепнул Сергей Сергеевич.

— Надо же, — удивилась Наташа, — он ведь еще ни разу не сказал "мама". Он вообще молчун, но он такой добрый, такой ласковый…

Наташа заплакала, и Сергей Сергеевич свободной рукой обнял ее за плечи.

— У меня их двадцать восемь душ, — всхлипывала Наташа, — и у каждого уже сломана судьба. Я каждый день плачу. Вы представляете, за последние два года никого не усыновили и не удочерили. А дети-то растут. Сейчас еще не поздно, а вот через пару лет трудно будет привыкать, если, конечно, найдется добрая душа. Сейчас для них кто приголубил — тот и родитель, к любому пойдут. А если запоздниться — лучше и не усыновлять. Для таких детей приемные родители всегда будут не РОДНЫМИ.

— А что нужно для усыновления? — вдруг спросил Сергей Сергеевич.

Наташа попробовала улыбнуться.

— Не так уж и много. Бумаги кой-какие. Чтобы жилищные условия позволяли. Ну, там материальное положение соответствующее…

— А если, например, незамужняя женщина или холостяк?

— Это роли не играет, но, — она замялась, — есть одно "но". Возраст усыновителя. С этим строго. Риск очень большой. А для ребенка это обязательно стресс.

— Какой стресс? — недоуменно спросил Сергей Сергеевич.

— Ну, как же, — заволновалась Наташа, — если усыновитель умирает — ребенок возвращается в интернат. Старики у нас долго не живут.

— Вот оно как, — покачал головой Сергей Сергеевич, — в этом есть, конечно, логика. А какой возрастной ценз для усыновителя?

— Пятьдесят лет, но бывает исключения.

Вот в позапрошлом годе женщина удочерила нашу девочку. Так этой женщине на момент удочерения исполнилось пятьдесят четыре года. Но комиссия сочла возможным разрешить удочерение. У нее были две девочки-близняшки, закончили институт. Сдали экзамены, ехали домой и попали в аварию. Обе погибли. Вот комиссия и сделала исключение. И не ошиблась. Девочка в надежных руках, помогает новой маме пережить трагедию.

— А где ее муж?

— Он рано умер. Девочкам и десяти лет не было. Все сама, все сама и тут такое горе…

Наташа снова посмотрела на спящего Юрку.

— Давайте его мне, отнесу в палату. Все равно скоро всем отбой. Они привыкли рано ложиться. Это старшенькие, сорвиголовы. Никакого сладу с ними нет. Не слушаются. Ни мальчики, ни девочки. Как только перешагивают за тринадцать лет — все, ну просто неуправляемы. И ведь знаю, что добрые они, мягкие, а такое выделывают. Каждый день люди ходят жаловаться. А что можно сделать? Ну, вызовет заведующая на "ковер", а они глазенками хлопают, носиками шмыгают, стоят смирненько, и такой вдруг тоской повеет от них, что поневоле начинаешь плакать. А они обсядут тебя со всех сторон, и каждый на свой лад начинает утешать. Как можно их наказывать? Лично я не могу. Ведь еще вчера, кажется, все они, вот как Юрка, спали у меня на руках, от каждого шороха вздрагивали, а если где-то двери стукнут — просыпались и рвались туда, на стук. Маму-папу встречать… да что с Вами, Сергей Сергеевич?

— Что такое?

— Вы плачете?

Да, Сергей Сергеевич снова плакал. Слезы ручьями текли по его щекам, омолаживая лицо, делая его даже красивым. Наташа достала свой носовой платок, осторожно вытерла ему слезы и вдруг, неожиданно для себя самой, чмокнула Сергея Сергеевича в щеку, прильнула к его плечу и сама заплакала горько и взахлеб.

Юрка открыл глаза, удивленно посмотрел на обоих, обнял их и, раздавая поцелуи, залопотал:

— Папа, мама, папа, мама, папа, мама…

— Ну, наконец-то, — прошептала Наташа, — свершилось!

— Что именно? — не понял Сергей Сергеевич.

— Ну, как же, он же сказал "мама". Он впервые сказал это слово. Оттаяла, видно. душа у него. Слава Богу! Теперь полегче будет.

— В каком смысле?

— Теперь я для него мама. Пусть всего на несколько лет, но это лучше, чем совсем без мамы. Подрастет Юрка и все поймет сам. Тут большой беды нет. Просто я из "родной" мамы стану приемной. Старшие все прошли через это и ничего. Все зовут мамой, правда, добавляют мое имя, но это не так уж важно. Пусть я для них мама-Наташа, но все равно — мама. Они большего и не требуют. А вот слово "папа", "отец" они уже не употребляют. Никогда… пойдем, Юрочка, домой. Пойдем, мой хороший.

Юрка послушно перебрался к ней на руки, но не сводил глаз с Сергея Сергеевича, словно ждал чего-то.

— А можно я завтра зайду? — тихо спросил Сергей Сергеевич.

— Даже не знаю, — вздохнула Наташа, — а вдруг Юрка привыкнет? Не надо его мучить. Через недельку-другую он Вас забудет, а если будете приходить... нет, лучше не надо.

Она поднялась, нежно прижимая малыша, который с молчаливой обреченностью смотрел на Сергея Сергеевича. Он уже чувствовал, что вот сейчас "папа" уйдет, и в его маленькой душе образуется огромная пустота, которая с каждым днем будет заполняться непонятной болью. От боли этой не кричат, не стонут, а только просто молча плачут все малыши детского дома, роняя крупные слезы на забор, за которым ходят их мамы и папы, но почему-то не видят их, таких маленьких, ласковых, любящих этих мам и пап, но никто не спешит забрать их отсюда в тот мир, в котором не будет таких долгих, тягучих, бесконечных часов ожидания…

— Я приду завтра, — твердо сказал Сергей Сергеевич, — обязательно приду. И послезавтра приду и…

— Хорошо, хорошо. Приходите, — согласилась Наташа и, резко повернувшись, скорым шагом пошла к интернату, унося с собою безупречную чистоту июньской небесной синевы Юркиных глаз, смотрящих на него немного укоризненно, но уже облегченно, благородно и с надеждой…

Но ни завтра, ни послезавтра, ни в последующие десять дней Сергей Сергеевич не появился. А Юрка, добросовестно отстояв, как на часах, целую неделю, к заборчику больше не подходил. Он и так был молчаливым, а теперь и вовсе замкнулся в себе, и как ни старалась мама-Наташа разговорить его — Юрка оставался нем. Он вдруг стал слабеть, у него пропал аппетит, и концу второй недели он уже не вставал с кровати.

А Сергей Сергеевич все это время по острой производственной необходимости находился в служебной командировке, за сто километров, где в одном из райцентров начиналось строительство нового заводика-филиала, и где присутствие именно Сергея Сергеевича, обусловленное его специфической должностью, было просто необходимо. Он ни на минуту не забывал о своем обещании, но ничего поделать не мог. Единственным утешением было то, что командировка не долгая, и уже совсем скоро он снова увидит Юрку и … Наташу.

Накануне возвращения он решил сходить в кино, развеяться. Народу было мало, скамейки в прилегающем скверике были свободны. Выбрав место под раскидистым каштаном, он присел, развернул принесенную с собой газету, но почитать ее не удалось. Какая-то девушка присела рядом и спросила, который час? Сергей Сергеевич поднял глаза и остолбенел. Это была его "пассажирка". Она тоже узнала своего "капитана" и стыдливо потупилась.

— Ну, здравствуй, — найдя в себе силы, первый поздоровался Сергей Сергеевич, — какими судьбами?

— Живу я здесь, — тихо ответила девушка, отводя глаза, а в городе учусь. Заканчиваю институт. В будущем году экзамены.

— Неплохо. А что ж ты исчезла с горизонта?

— Я не исчезла. Просто жизнь закрутила.

— Надо же, — фыркнул Сергей Сергеевич, — закрутило ее. Крутить-то еще нечего, а туда же… закрутило.

— А ты, капитан, сбавь ход. Не грузи. И так тошно.

— Какой я тебе капитан? — рассердился Сергей Сергеевич, — может, пора познакомиться?

— А зачем? — решительно сжала губы девушка.

— Ну, как же, — растерялся Сергей Сергеевич, — чай, не чужие мы.

— Вот именно, что чужие. А про ту встречу забудь.

— Не могу. И не хочу.

— Серьезно?

— Да уж куда серьезнее.

— Вот не думала. Мало ли что бывает по глупости. Забудь.

— Ну что ж, — посуровел Сергей Сергеевич, — насильно мил не будешь.

Он заглянул девушке в глаза, и в третий раз брызнуло на него удивительной синевой, и страшная догадка пронзила его: "Она и Юрка — одно лицо, — подумал он, — неужели?

Он взял ее за руки, она не противилась.

— Это наш сын? — утвердительно спросил он, — мой сын? Юрка мой сын?

— Я не давала ему имени, — тихо сказала девушка.

— Зачем же ты его бросила?

— А что мне было делать? Знаешь, кто мой отец? Мэр этого района. Он не мог допустить, чтобы его дочь…

— Подлец он, — глухо обронил Сергей Сергеевич, — ну, и что дальше?

— После института отец отправляет меня за границу. Стажироваться. Уже и мужа мне подыскали.

— А это зачем?

— Обязательное условие — нужно быть замужем. Мы уже обручены. Сразу после получения диплома расписываемся и уезжаем.

— А как же сын?

— Нет у меня сына, и никогда не было. Понятно?

— Понятно, — горько вздохнул Сергей Сергеевич, — вся в отца, только еще хуже. Знать тебя не хочу!

Он быстро поднялся и, не оборачиваясь, почти бегом направился к вокзалу…

 

По приезде в свой город Сергей Сергеевич сразу пришел в интернат, но среди малышей, липнувших к решетке заборчика, Юрки не было. Не было его и среди других ребятишек, играющихся в интернатском дворе. Нигде не было видно и Наташи.

— Эй, ребята, — окликнул он старших воспитанников, выходивших из калитки, — а где Наталья Михайловна?

— В больнице, — ответили они.

— А что с ней?

— Да не с ней, а с Юркой плохо. Умрет, наверное.

Они пошли по своим делам, а Сергей Сергеевич поймал такси и попросил подвезти до больницы, благо, что больница была одна на весь городок, но большая, со всеми необходимыми отделениями. В приемном покое его спросили фамилию больного малыша, а он не знал, что сказать, но потом догадался:

— Он из детского дома, и Наталья Михайловна с ним.

— А, Юрочка, — печально улыбнулась дежурная, — бедный мальчик. Пневмония. Он сейчас в реанимации.

— Как в реанимации? — ужаснулся Сергей Сергеевич.

— Очень тяжелый, очень. А Вы кто будете? Дедушка?

— Какой дедушка? — взъярился Сергей Сергеевич, — это сын мой. Понимаете, сын!

Дежурная сочувственно покачала головой и куда-то позвонила и сказала, что к Юрочке пришел отец.

— Пройдите на второй этаж, в левое крыло. Там детское отделение. Доктор ждет.

Доктор, еще молодой мужчина с огромными усами, встретил Сергея Сергеевича с виноватым видом.

— Очень тяжелая форма пневмонии, — удрученно сказал он, — очень тяжелая. И вот, что странно. У меня такое ощущение, что малыш сам не хочет выздороветь. Конечно, все это не осознанно, но меня поражает его апатичность. Полное отсутствие к стремлению жить. Уникальный случай в моей практике. Малышу четыре года, а ведет себя как вполне зрелый человек, который смертельно устал жить. Уникальный случай. А Вы его отец? Поздний ребенок?

— Единственный, — сказал Сергей Сергеевич, — а где Наташа?

— Наталья Михайловна? Она спит в ординаторской. Всю ночь просидела с Юрочкой. Я буквально приказал ей поспать пару часов. Да вот и она.

В кабинет вошла Наташа. Глаза ее были уставшие и заплаканные. Она присела возле Сергея Сергеевича и глухо сказала:

— Юра Вас ждал.

— Я не мог, — начал было Сергей Сергеевич, — но потом махнул рукой, — а впрочем, виноват, чего уж теперь…

— А он ждал, — повторила Наташа, — мы с Юрой ждали Вас.

— Да что же это такое? — взмолился Сергей Сергеевич, — доктор, отведите меня к сыну и, увидев, как брови Наташи поползли вверх, утвердительно рубанул рукой воздух:

— Да, к сыну. Юрка мой сын. Я сам узнал об этом вчера. Доктор, ну что же Вы стоите? Ведите меня к моему сыну!

В палате был полумрак, потому что портьеры были плотно сдвинуты. Юрка лежал на большой кровати закрытый одеялом до подбородка. Маленькие ручки, сжатые в кулачки, лежали поверх одеяла. Тонкие губы были крепко сжаты, носик-пуговка заострился, лоб покрылся испариной.

— Наконец-то, — шепотом сказал доктор, — услышал Господь Ваши молитвы, Наталья Михайловна. Юрка потеть начинает. Кризис миновал. Наталья Михайловна четверо суток не отходила от него, — добавил врач, — молилась. Теперь будет легче. Ну, пусть спит, а когда проснется — сделаем все процедуры. Я буду у себя.

Пока Юрка спал, Сергей Сергеевич и Наташа поделились друг с другом рассказами о своей жизни, во многом схожими и понятными им обоим. Оба — безотцовщины. За свои тридцать четыре года Наталья дважды была замужем — и оба раза неудачно. Первый муж гулял, а второй — пил. Вот уже скоро три года живет одна. Мама умерла, детей нет, но зато есть интернат, есть ребятишки, которым она — их мама Наташа - очень нужна.

— Я наводила справки, — сказала Наташа, — оказывается, можно усыновить ребенка, даже если одному супругу много лет, а второй еще не пропустил возрастного ценза. Вы можете усыновить Юрку, но Вам нужно будет жениться.

— А по-другому, значит, никак? — несколько смутился Сергей Сергеевич.

— Нужна экспертиза. Если будет доказано, что Юрка Ваш сын — это упростит дело. Есть еще вариант: разыскать его мать, зарегистрировать брак и забрать Юру как своего ребенка.

— Не выйдет, — хмуро сказал Сергей Сергеевич, — видел я его мать. Я же в командировке был, вот там и встретились. Ее отец, негодяй, мэр этого района. Это он приказал дочери отказаться от Юрки. В будущем году ее выдают замуж и отправляют за границу. Так решил ее отец. Да она и сама не очень-то и сопротивлялась. В общем, нет у Юрки мамы.

— Неправда, — смущенно сказала Наташа, — а я?

Сергей Сергеевич внимательно посмотрел на нее, обнял, притянул к себе, поцеловал в висок и сказал:

— Я согласен. А ты будешь хорошей матерью?

— Очень хорошей.

— А, — он запнулся, — но Наташа продолжила за него:

— Женой?

— Да.

— Я буду хорошей женой и хорошей матерью. Можешь мне поверить — она вдруг перешла на "ты", — а если сомневаешься, то нам лучше сразу расстаться, чтобы не мучиться. По крайней мере — мне.

— А мы не будем мучиться, потому что мы не расстанемся. Потому что я тебя люблю.

— А я тебя люблю, — светло улыбнулась Наташа, — и Юрку люблю.

— Мама, папа, мама, папа, — послышалось с кровати Юркино воркованье.

Малыш давно проснулся и все никак не мог понять, кто эти двое, обнимающиеся, шепчущие друг другу слова, смысл которых Юрка не понимал, но от которых веяло такой теплотой, нежностью и надежностью, что он почувствовал, что такие слова могут говорить только очень близкие, родные, свои люди…

 

Через восемь дней квартира Сергея Сергеевича пополнилась новыми жильцами. Целый день Юрка игрался никогда ранее не виданными игрушками, а Сергей Сергеевич с Наташей аккуратно составляли заявления в ЗАГС и на имя заведующей детским домом. А вечером, когда Юрка уже спал на мягком диванчике, а Наташа стелила общую постель, Сергей Сергеевич воровато прошел на балкон и, осторожно оглянувшись, выбросил в наступившие сумерки баллончик с нитроглицерином.

— Не об этом нужно сейчас думать, — сказал он себе, надо жить. Тем более что есть, для кого жить.

Он прошел в комнату, подошел к книжному шкафу, погладил корешки книг.

— Потерпите, ребятки, скоро сын подрастет — все вас прочитает. Обязательно.

И пока Наташа управлялась в кухне и в ванной, он подсел к спящему сыну, и, ненасытно смотря на еще бледное после болезни, но уже осветленное легкой освободительной улыбкой лицо, мысленно давал себе слово, что сделает все возможное, чтобы сын вырос добрым и честным человеком, и чтобы та женщина, которая отважилась посвятить свою жизнь им, всегда оставалась для Юрки только мамой. Потому что другой мамы у Юрки просто нет…

Сумерки сгустились, стали вязкими и впервые за окном взрослые детдомовцы негромко, приятными голосами, запели красивую песню замечательного поэта и композитора Александра Гончаренко. Песню, которая одновременно остерегала и обнадеживала, и с которой смело можно было начинать жизнь заново. Как говорится, с белого листа.

 

"Виделось в полночную метель:

В синем небе белые зарницы…

Постелила милая постель,

И воды поставила напиться.

Тихий шепот листьев у окна

Да березки – родные сестрицы.

Отогреть бы душу у огня…

Этот сон и наяву мне снится.

 

Сколько лет прошло, а сколько зим?

Все не позабыть и не припомнить.

Где-то невпопад затормозил,

Где-то на ходу сошел бездомным.

Поутру не яблоневый цвет –

Снег на опаленные ресницы.

На семь бед всего один ответ…

Этот сон и наяву мне снится

 

Я когда-нибудь вернусь домой,

А когда вернусь – и сам не знаю.

Буду с непокрытой головой

Проходить неузнанным по маю.

Знаю, что когда-нибудь вернусь,

Чтобы видеть и руками трогать,

И к губам губами прикоснусь,

У судьбы прося не так уж много…

 

Постели мне, милая, постель,

Белую, как белая страница.

Мне приснится сон: мохнатый шмель

На душистый, пьяный хмель садится.

 

Постели мне, милая, постель"…