Я отправился на деликатную миссию навести порядок в тылу соседского лагеря. Я продемонстрировал всему

миру

силу, отвагу и честь. Горячий ветер срывал с акаций белые крылья цветков-мотыльков. Я уговорил ребят из расчета

покараулить сон своей юности. Набив карманы боевого жилета «чертовыми пальцами», я вышел к месту, где

появился на свет, где крестьянствовала моя несвидомая родня.

Бардовыми гроздями шелковицы зажигался восход камуфляжного утра. Пузырьки вставали на верные уровни

прицелов, мины щекотали оперением стволы, молекулы моего гнева объединились с урановым сердечником

боеприпаса. Ангелы сидели на перемолотых костях белоснежной кручи, следили за высокотехничной реставрацией

исторического пророчества.

Гостившие на том берегу «нормандцы» снимали кино от первого лица. Они тормошили меня в пограничном пункте

сна, я же продолжал смотреть на себя спящего под ватином воспоминаний. За меня вступились ребята из опустевших

дворов: рыбак - Ребушка, комбайнер - Руденко, туберкулезник - Шкода. Юные, они лежали в искусственных снегах

меловой горы, отказавшись от массовых сцен с осквернением тел, отрезанием гениталий.

Легионеры вели нас в места постоянных разорений, в психоделический ад фермерской общины. Эмоциональная

атмосфера создавалась не в громоздких импульсах разума, а в катакомбах подземного Миргорода. И там и тут люди

проходили путь жертвы, устраивали родным и близким танцы на неразорванных минах, и если им доводилось

встретиться с космической волной, то распятые в хлеву мессии становились зримыми для их глаза.

Юность заступила на вахту, искупала меня в пирамидальной кляксе гоголевской ночи, звезданула краденным

амбарным мешком, уколола драчливым гвоздем штакетника. Соседская девушка Ольга вышла из кильдима с

овечьими ножницами на спор с жестокостью. Зло, державшееся на внутренних распорках селян, наводило порчу на

телят, разбивало фонари, скрывалось в черных униформах Хуго Босса. Глаза Оли зеленили непокорный древостой

дубравы. В неокрепшем лесу она дала мне осыпать её обнаженную грудь курчавой листвой. На сухих листьях я

писал о любви ко второй родине.

Перед тем, как наемники попытались втоптать наш воинский дух в грунтовые стоки дамбы, мы дали залп по

брошенной в гарбузах технике, по засевшим на моей улице пластинчатоусым бронзовкам. Кишечнополостная гидра

поглощала ферменты генетической верности выбравшей нас стране, выясняла, какое задание нам поручили. Облака

поддерживали сверчковый стрекот переговоров. Немецкое хладнокровие прыгало по частотам радиоэфира:

 

Manchmal geschiehst in tiefer Nacht - Так случается ночью глубокой,

das der Wind wie ein Kind erwacht - что пробудится вдруг ветерок

und kommt die Allee allein - и, крадясь вдоль аллей как-то боком,

leise, leise ins Dorf herein - потихоньку проникнет в село…

Я был оглушен телевизионной салютной трескотней. Фейерверки освещали лица мертвых товарищей. Смотрящий по

ту сторону экрана не мог пропустить через себя ток, поверить в реальность этой войны.

В жидком свете наполнявшегося шлюза я увидел колыхание Ольги. Гравитация Земли поднимала наши задушенные

гимнастерками, обогащенные любовью тела.

Дождь охлаждал небесный эфир, вкладываясь в его восходящие струи, вкатывая в небесные берега неустойчивые

косматые формы. Я не мог умереть, иначе бы ушли естественные ценности: любовь, род, духовная красота. Меня

тошнило от стоячей воды, мне недоставало мятежного течения реки, непроходимых дорог, вмонтированного в

матовое стекло морозной мглы лунного лампиона.