— Егор, ты бы подправил забор-то! На чём только он держится. Не ровен час придавит кого-нибудь! — выговаривала своему мужику Марья, зачерпывая ведром воду из пруда.

— Погоди, Марусь! Ужо председатель обещал горбыля выписать, так я новый поставлю. Сколь можно старый-то латать? Его ещё дед мой ставил: так, неужели мы с тобой на новый забор не заработали? — степенно ответил Егор, перехватывая из рук жены ведро, доверху наполненное водой. — Ты бы побереглась, моя голубка, не черпала помногу, вёдра-то «колхозные», почитай по пуду каждое. Смотри, не надсади себя, ты ж не одна сейчас ходишь, а с нашей кровиночкой, — пожурил он свою молодую супругу.

— Огурцы сперва полей, а после уж с остальным огородом будешь управляться, — не обращая внимания на слова мужа, распорядилась Маруся. — Пойду баньку посмотрю, подошла поди. Потом стиркой займусь и ещё… фонарь не забудь взять, когда закончишь с поливом, а то в потёмках мыться придётся! — и лебёдушкой поплыла через весь огород к приземистой баньке, стоявшей на самом краю усадьбы.

«А ведь хороша хозяюшка-то, всё углядит, да всё скроит», — Егор сдвинул фуражку на глаза и от этих размышлений чуть не прослезился. «Ну, да ладно! Негоже мужику нюни распускать», — взял он себя в руки.

 

Вечер был тихим. Мирная тишина, обнимая деревенскую окрестность, источала горьковатый аромат полыни. Закат, словно клюквенный кисель, разливался по темнеющему небосводу.

«Не к добру что-то он так занялся. Как бы грозу не накликал», — покачал головой Егор и прошёлся взглядом по усадьбе, определяя, с чего в первую очередь начать хозяйственные работы. «Маруся на воскресник завтре пойдёт, а я за горбылём съезжу», — продолжал сам с собой разговаривать он, покачивая полусгнивший забор.

Егор представил, как обрадуется его жена при виде новой изгороди, и его руки сами собой зачесались от нетерпения. «Скорей бы уж завтра наступило», — подгонял Егор вечер, скидывая с себя бельё в предбаннике. Оставшись, в чём мать родила, он аж задрожал от предвкушения того, как обнимет нежное, разгорячённое тело жены, как проведёт рукой по её упругим грудям и… рванул на себя разбухшую в баню дверь.

— Фу ты, чёрт! Напугал! — вздрогнула от неожиданности Маруся. — Чё-то, ты быстрёхонько примчался. Кабачки-то хоть…

— Да ладно, Марусь, никуда твои кабачки не денутся, я твой кабачок на сегодня, — горячо дыша в распущенные по плечам волосы жёнушки и прижимаясь к её телу, зашептал Егор.

— Нет! Нет! Ты что сдурел, седьмой месяц уже! Фельдшер сказал, чтоб с третьей декады июня ни-ни, а завтра уж двадцать второе будет, — стыдливо, но твёрдо высказалась Маруся.

— Много твой фельдшер понимает, — недовольно буркнул Егор и ослабил объятья. Перед глазами вдруг всплыл тесовый забор, а его суженая, очутилась по ту сторону. Надо же такому померещиться? Вылив на себя ковш холодной воды, начал приходить в себя Егор, но руки шаловливо продолжали искать набухающие соски жены.

— Ладно, баловаться! Полезай на полок! — вывернулась Маруся и поддала пару.

После трудового дня и жаркой бани, разомлевшие Егор и Маруся, попали в объятья супружеской кровати и затихли в ней до утра.

 

А на утро по селу прокатилась страшная весть: война! Запричитали и забегали по домам бабы. Обычно не жаловавшие слёзы мужики на этот раз не одёргивали своих жён, предпочитали молчать и лишь пополняли кисеты махоркой. Люди стали собираться у церкви. Председатель колхоза, стоя в окружении людей, раз за разом объяснял прибывающим на лобное место сельчанам, что началась война с Германией и что вот-вот прибудет начальство из району, оно-то и решит, что делать.

Надрывно и бойко играла гармошка, разбавляя тоску и скрашивая беспокойство, принявших самогонки мужиков.

— Едут, едут! — раздались крики, и сельчане увидели, как поднимая клубы пыли, к ним по полю мчится легковушка главы района.

— Сам правит! — не то с сарказмом, не то с почтением высказался кто-то, заметив за рулём первого секретаря парткома, а рядом человека в погонах.

 

— Товарищи, война! — едва выскочив из машины, объявил «первый» и взволнованно начал зачитывать обращение правительства к народу, которое закончилось воинственными фразами: «Красная Армия всех сильней!» и «Враг будет разбит!».

Когда же сельчане стали бурно обсуждать сказанное, он призывно выкрикнул:

— Добровольцы есть?!

Народ притих, переваривая непростое слово «добровольцы», но затем раздались голоса: «Есть! Давай, записывай!»

 

Егор было дёрнулся вперёд, однако Маруся остановила его:

— Егорушка, может ты повременишь с войной-то? — повиснув у мужа на шее, заголосила она. — На кого ты оставляешь нашу кровиночку-то? Господи! Только по-человечески жить-то начали! И дитё-то вот-вот народиться, и хозяйство мужскую руку почуяло…, — запричитала Маруся, выворачивая наизнанку нутро Егору.

Вслед за ней запричитали остальные бабы и захныкали ребятишки около своих отцов и братьев. Егор усилием воли заставил себя сделать шаг вперёд.

— Ладно, Марусь, не к лицу мужику за бабью спину прятаться, — И оторвав от себя жену, сказал:

— Записывай, командир, покажем этому фрицу, чем русский кулак пахнет! — потом подошёл к Марусе.— Дитя береги и… прости, если что, — он ткнулся ей в грудь и, не удержавшись, всхлипнул. — Марусь… ты это самое…

Егор приложил руку к животу жены и хотел ещё что-то сказать, но окрик службиста не позволил ему этого сделать.

— Отставить разговоры и размазывать сопли! Быстро всем в строй! Паёк и обмундирование получите на станции! — строго обозначил себя «человек в погонах» и достал из кобуры пистолет.

Егор, не помня себя, обнял на прощание Марусю и, понурив голову, встал в строй.

 

Потом всю войну Егор корил себя и ругал последними словами за то, что его мужская натура и окрик уполномоченного не позволили, как следует приголубить жену и сказать ей на прощание самые важные слова.

Наскоро сформированный обоз из нескольких подвод тронулся в райцентр, держа путь к железнодорожной товарной станции. Долго были видны, сквозь пелену дорожной пыли, спины мужчин уходящих на войну.

 

Определили Егора в сапёрную часть, где он с такими же деревенскими мужиками, строил защитные укрепления, наводил переправы и мосты, принимая на свои плечи все тяготы и лишения войны. Воевал он с одной мыслью — увидеть живой Марусю и сына. В передышках между артобстрелами молил судьбу, чтобы она предоставила ему такую возможность. Но сколько бы мольба не ограждала бойца от напасти, осколки мины всё же зацепили Егора на переправе.

 

Наградной лист с медалью «За отвагу» нашёл его в госпитале. Подлечившись, Егор поспешил догонять свою часть, идущую в западном направлении. Когда он проходил разрушенные деревни и сёла, его взгляд цеплялся за унылые покосившиеся заборы. Это так скребло по сердцу, что он не находил себе места. Сразу приходили на ум: и кабачки, и закат, и жаркая банька. Не находя слов по этому поводу, Егор раз за разом повторял одну и ту же поговорку: «Провались земля честная, мы на кочке проживём!» Война тем временем катилась под откос, а в воздухе пахло весной.

Почти каждый раз вспоминал Егор о своём не поставленном заборе, когда устанавливал противопехотные заграждения на нейтральной полосе, и от этих воспоминаний ему становилось всё больше и больше не по себе.

Однажды утром, лишь только забрезжил рассвет, из окопа противника высунулся молоденький немец и, глядя на построенные укрепления, удивлённо воскликнул:

— О-о! Рус Иван, опять забор нагородил!

Увидев сквозь прицел это «неоперившееся чудо», Егор опешил, уж больно смешно и нелепо выглядел враг, и повременил с нажатием на курок. А когда из уст безусого фрица прозвучало слово «забор», и вовсе опустил винтовку.

 

По ночам из окопов с немецкой стороны, в часы длительного затишья, слышалась игра на губной гармошке. «Эх, двухрядку бы сейчас, да Ваську косого, он бы своими переборами их тотчас за пояс заткнул!» — с вызывающим чувством гордости за земляка и русскую гармонь озвучивал свои мысли Егор, вслушиваясь в своеобразный тембр немецкого музыкального инструмента. Но это был всего лишь эпизод на памяти Егора, в основном же, было не до гармошек.

«Плясали» бойцы по другому поводу. Враг ожесточённо бился до последнего дыхания и не думал сдаваться. Нахлёбывались солдаты кровушки в этой "пляске" до полной сытушки, и не приведи Господь увидеть как она проливалась напрасно.

Наконец, в мае месяце сорок пятого года горько-сладкое слово «Победа!» разорвало воздух, взметнув вверх пропахшие порохом солдатские шапки. И хотя не в этот майский день, а позже, но война для Егора закончилась. Судьба всё-таки смилостивилась над ним. Встречала его Маруся с сынишкой Витькой…

 

Послевоенная жизнь налаживалась трудно. Но несмотря на все трудности и боль в раненной ноге, в его семье ожидалось прибавление. Работал Егор не покладая рук. Маруся, жалея мужа, не раз говорила ему:

— Егорушка! Ты бы пожалел себя. Не дай бог надорвёшься: куда я одна с детьми-то?

— Ничего, Маруся, выдержу, меня даже пуля не взяла, — подбадривал он жену и ещё усерднее впрягался в работу.

 

Про войну Егор рассказывать не любил. Тот случай на передовой, где он не смог нажать на спусковой крючок, так с ним и жил, многие годы. «Объявят ещё врагом народа, и медаль с орденом не поможет», — накручивал Егор на себя самое худшее, что могло статься. Частенько заставала его Маруся облокотившегося на изгородь и отрешённо глядевшего вдаль. Однажды его всё-таки прорвало и на взбалмошный вопрос жены: «Что это ты всё трёшься около забора, как конь во время линьки?», не выдержал:

— Немца я вот, Маруся, отпустил в лихолетье. И всё из-за забора, который я «нагородил», будь он неладен. Тепереча как гляну по ту сторону городьбы, так и вижу того пацана, ростом метр с шапкой. Сколь уж времени прошло, а думки не покидают меня. Жив ли тот воробей желторотый? Уж больно смешно висела одёжа на его худющих плечах. Ещё бы чуть-чуть и… Может, оно и к лучшему, не взял на себя грех: мальца не загубил. Ты только не болтай, где ни попадя про то, что я тебе рассказал. Я ведь с этим забором чуть с ума не свихнулся, столь годов он мне покоя не даёт. А мы всё ещё горОдим и горОдим эти заборы, будь они прокляты! — наконец-то выплеснул Егор, всё что накопилось у него за послевоенные годы.

— Да, больно мне надо! — отрезала хозяйка. Ты пьяный и не про то на всю деревню орал поначалу. Сволочи у тебя все: и наши, и чужие. Хватит уж тоску наводить на себя. Банька вон подошла. Иди на первый пар. Я потом внучат вымою и сама искупнусь. А забор, он был и будет, без него людям никак нельзя. Скотина, она человеческого языка не понимает, ей кнут да загон нужен.

— И то, верно, — вздохнув, не стал перечить Егор, окидывая взглядом обветшавший забор.

— Айда, не задерживайся, — поторопила его Маруся.

На что Егор буркнул под нос:

— Скотина-то скотиной, а мы… тоже туда что ли? — и, опираясь на трость, поковылял к сгорбленной баньке, стоявшей на самом краю усадьбы.

 

18.04.08 г.