Первый бой

(рассказ)

 

Война состоит из непредусмотренных событий.

Наполеон

 

Кажется, ещё совсем недавно старый плотник Пётр Савельевич, по прозвищу Петя Трубка, небольшого роста, щуплый, улыбчивый, с вечно взъерошенными седыми волосами, похожий не на ветерана войны, а на пожилого мальчика, посиживал с нами, пацанами, на шершавых, нагретых июльским солнцем сосновых брёвнах, неспешно, со вкусом курил свою знаменитую длинную, причудливо изогнутую пенковую трубку и рассказывал бесчисленные занимательные плотницкие истории. Рассказывал и фронтовые, которые излагал или чуть ли не лапидарным стилем, или с пятое на десятое, с частыми отступлениями от основного сюжета, но всегда далеко негероические, непохожие на рассказы из книжек или сюжеты художественных фильмов, именно этой непохожестью нам, детворе, и интересные. Многие истории стёрлись из памяти, многие подзабылись, но уже некого просить рассказать их снова – Пётр Савельевич неожиданно для нас, пацанов, вскоре (в октябре) умер. Как сказали врачи, от «проснувшегося» около сердца крохотного осколка немецкой гранаты.

Если бы я тогда, без малого сорок лет назад, записывал фронтовые рассказы Петра Савельевича, то сейчас у меня на письменном столе лежал бы неотделанный, но практически готовый литературный материал для издания книги, − но не догадался, и никто не догадался подсказать...

Черти бы взяли этот по поводу и без оного извечный русский рефрен: «Эх, вот если бы я бы, да не худо бы ещё и ему бы, или ещё бы кому бы другому; а если бы мы все вместе навалились бы, – ну, так мы бы тогда бы, глядишь, и одолели бы!»

Осталось восстанавливать в памяти некогда слышанное, что я и делаю.

 

...На войну я попал через месяц, как она началась, − в 1941 году, в конце июля, привезли нас, добровольцев из Сибири, по железной дороге в прифронтовую полосу.

Кстати говоря, первый раз в жизни я тогда железную дорогу увидел и в настоящем вагоне прокатился. А кто-нибудь из вас паровоз, то есть поезд, по-нынешнему, живьём видел? нет? ну ничего, жизнь – она долгая, ещё и не то увидите...

Короче, я как паровоз этот заметил, так, прямо вам скажу, и обалдел: труба у него такая высокая и широченная, что, к примеру, любая корова в неё, как в овраг, запросто провалиться может, а сам он − этакая, скажу я вам, махина! этакий закопчённый самовар на колёсах размером вот с этот двухквартирный дом! а каждое колесо чуть ниже меня ростом... Стою я, рот разинувши, дивлюсь на паровоз, думаю: «Батюшки-светы, это ж какая страшенная силища!» − и слышу, командуют: «По вагонам!» Заскочили мы в вагон, здоровенный, как наш сеновал, и тут пол под ногами дёрнулся – и рванула наша теплушка (вагон, оказывается, так называется), как под гору телега, только ещё шустрей.

Едем, и то песни под гармошку поём, то о войне рассуждаем; да и чего о ней не порассуждать, если, как нам сказали, ехать до фронта по причине перегруженности путей, недели так две, не меньше. Одни говорят: «Месяц, не больше, воевать придётся», другие возражают: «Да мы раньше с фашистами разделаемся, делов-то!» И по их словам складно так всё выходит, или, как наш председатель колхоза Федот Прокопьич любил в разговоре умное слово ввернуть – убедительно. «Авиации у нас, − говорят из одного угла теплушки, − навалом, наши сталинские соколы их ещё до нашего приезда раздолбают!» Из другого угла добавляют: «А тех, кто в живых останется, танки передавят! Броня, не забывайте, у нас крепка, и танки наши быстры». − «Вестимо, − хором соглашаются все, кто ни есть в теплушке, − осенью уже в Берлине будем».

Ну а я в серёдке вагона сижу, свой самосад смолю, слушаю, да и помалкиваю себе: ни самолётов этих, ни танков я отродясь в упор не видал, потому и сказать мне нечего. Когда в наш деревенский клуб однажды фильму привезли, вот тогда я самолёты и танки на простыне посмотрел, но это, скажу я вам, всё как-то не то... Так уж, видимо, я неудачно устроен, что пока руками не потрогаю, вообще ничего не пойму. Ведь я, смешно и сказать, в те годы из механизмов, окромя двух сенокосилок и одной маслобойки, у кулаков отобранных, только трактор и видел в соседней деревне, с огромными такими задними колёсами, какие сейчас у «Беларуса», только те были ещё больше и сплошь железные. Правда, трактор этот давно уже был неходячий, и ржавел без всякого проку под дырявым навесом. Ну, подходил я к нему, ну, руками его трогал, конечно, − ну так и что с того? Стоит, весь холодный, как, скажем, с погреба крынка с молоком, и всё тут; а быстрый он в работе был или нет, я никогда не видал.

Едем, короче говоря, а я про себя прикидываю, что как только с немцами этими управимся, так осенью свадьбу сгоношу. А чего? Хозяйство мы справное держали, – конь, корова с телком, полугодовалый поросёнок в стайке хрюкал, тех же курей во дворе полно было. Не хвалясь, скажу: щи в нашем доме хлебали не пустые, а густые, наваристые, и мяса из них, сколько хотели, столько и вылавливали; а вместо воды или кваса молоко пили – во как! Родичи мне уже и девку приглядели, из нашей же деревни, Евдокию, тоже не бедноту какую, и уже, как положено, сватов к её родичам засылали. Те, как исстари у всех невестиных родичей заведено, свой фасон блюли: отнекивались, говорили, что, мол, годик-другой надо было бы ещё подождать, рановато ей замуж, да она, мол, и не невестится ещё. Да куда рано – как раз осенью восемнадцать исполнялось! Я, глазам не доверяя, уже и руками эту Евдокию за всякие места ощупал – в самый раз... ну да вам, соплякам, ещё рано такие разговоры слушать.

Пока до фронта ехали, я весь самосад искурил – вот, оказывается, страна-то наша какая огромадная! Сначала мимо нас тайга бескрайняя, как телёнок за коровой, тянулась, потом города начали попадаться. Скоро я уже обвык, притёрся, перестал на каждый вокзал таращиться, как всё равно собака на овёс, да и к многолюдству попривык. Перед Уралом города плотнее пошли, а потом и вовсе один за другим, как ельцы в нерест, так и замелькали, так и запрыгали... От этого мельтешения у меня даже какое-то кружение в голове началось; так с этим кружением на фронт и прикатил.

Ну ладно, мне надо брёвна кромить, про войну завтра доскажу.

 

...Много я всяких боёв перевидал что в воздухе, что на земле; во многих сам участвовал. Были бои тяжёлые, страшные, были недолгие, как прыжок рыси, а были затяжные, нудные бестолковыми недельными перестрелками, − одним словом, совсем как в моей деревне всегдашняя бабья ругань то ли из-за коз, капусту в огороде сожравших, то ли по какой другой похожей причине... Всякие бои, короче, говоря, были, все не упомнишь, а вот бой самый первый, как ни стараюсь, забыть не могу, настолько он мне во всех деталях запомнился.

Приехали мы на Украину. Высадили нас утром на маленькой станции, раздали винтовки, построили в колонну и погнали пешим порядком через лес. Два часа идём, четыре идём; вот уже и солнце поднялось, жара началась. Мне-то что, я привык по тайге шастать, а вот многим из наших, особенно городским, туго пришлось, спотыкаться стали. И тут нам солдатики повстречались. Странно, что идут не строем, как мы, а вразброд. Некоторые с оружием, а многие безоружными, налегке топают; многие пораненные. «Откуда идёте?» − кто-то из нашей колонны спрашивает. «Оттуда», − отвечают нехотя, огрызаются, можно сказать. Ротный наш к ним подскочил, закричал: «Что за толпа?! Где ваш командир?!» − «Я за командира, − отвечает пожилой дядька с сержантскими нашивками. – Не ори, отойдём в сторону». Пошептались они. «Я должен выполнить приказ!» − снова наш ротный кричит, а сержант покривился и пошёл от него, а за ним и все, кто с ним шёл. «Вперёд!» – ротный нам командует. Скоро вышли на опушку леса, и дорога пошла лугом. Идём, птичек слушаем − и тут слева от нашей колонны земля вздыбилась... грохот... меня отбросило в сторону. Приподнялся, осматриваюсь, − в полуверсте от нас, из-за бугорка, выходят какие-то люди в касках горшками, и разворачиваются плотными цепями. «Окапываться! Приготовиться к обороне!» – ротный кричит. И тут как давай слева и справа от меня взрывы бабахать! Откуда стреляют, не видно. «Чего доброго, и убить могут!» − думаю, и давай в землю зарываться; а она, землица-то, такая жирная, что на лопатке, как сливочное масло, блестит... Рою, а сам думаю: «Вот где урожаи богатющие, не меньше, чем сам-десят, не то, что у нас в Сибири». Зарылся, винтовку высунул, выцелил немца, нажал на курок – немец ручонками взмахнул и шлёпнулся. Ещё бы ему не шлёпнуться, ведь я ещё мальчонкой из дедовой трёхлинейки прутик пулей срезал, а тут-то чего не попасть... Второго завалил, третьего; а они всё ближе подбегают...

Чего вы спрашиваете? Конечно, страшно было. Это я сейчас вам спокойно рассказываю, а тогда меня в первые минуты боя от страха колотило всего. Если вам кто-нибудь будет говорить, что, мол, во время боя чувствовал не страх, а одно лишь желание мстить врагу, так вы так и знайте: врёт, подлец, без зазрения совести!

Так, чего я вам говорил-то...

Ну, тут ротный, слышу, закричал: «В атаку! Ура!» − и поднялся, побежал, в немцев своим «ТТ» тычет; ну, и я тоже побежал вместе с ним. А бежать неудобно: в траве ногами путаюсь, да ещё эта трёхлинейка вместе со штыком длиннее меня, пришлось перехватить её, как оглоблю. Взрыв слева ударит – меня вправо кидает, взрыв справа – меня влево швыряет... дым, ничего не видать... бежит ли кто рядом со мной, тоже не вижу... Смотрю, а на меня немец, высоченный такой (я ему едва ли до плеча достану), здоровенный бугаина, как наш кузнец дядя Панкрат, даже ещё здоровше, несётся прыжками, как лось. Я с ходу жму на курок – а патронов-то у меня и нету... Немец автомат на меня наставил, да, видно, патроны и у него кончились, не стреляет чего-то. Нагибается, рожок из сапога выдёргивает, в автомат вставляет... И тут я понял: не успею его штыком достать, он меня очередью, как литовкой, скосит. Немец тоже это понимает, и от страха или ещё от чего никак со своим автоматом справиться не может. Я ходу прибавил; до немца уже метра два; он затвор у автомата передёргивает...

Дальше всё происходило почему-то беззвучно и медленно, как под водой...

Я винтовку для удара не спеша, словно мне и торопиться некуда, отвожу – и немец свой автомат как-то лениво поднимает; я приседаю и винтовку, как вилы, вперёд посылаю – и немец автомат мне в лоб наставляет; я впихиваю штык на палец выше его ремня – и немец начинает падать назад, а на кончике автоматного ствола огненная бабочка замахала крыльями... У меня над головой словно бы головешкой провели – волосы опалило... И тут толчок, словно на меня бык налетел – и провал...

Когда очнулся, увидел: лежу метрах в четырёх от воронки. Осмотрел себя – ни царапинки, только голова чего-то побаливает. Потрогал макушку – пилотки нет, и кожу саднит, − пули впритирку прошли, только кожу чуть содрали. Огляделся. Немцев нет, и от нашей колонны почти никого не осталось, около десяти человек всего. Собрались мы, посовещались, да и пошли обратно уже без ротного и вообще без всяких командиров, одни выжившие рядовые.

Заболтался, а работа не ждёт! Вы, ребятки, завтра или ещё когда, приходите.

 

...Домой я после Победы ехал весело, с песнями, и девушки на каждой станции в нашу теплушку цветы охапками бросали. Пропахли мы этими цветами так, что никакого одеколона не надо было... Смотрел я вокруг себя и ещё больше радовался. Как бы вам растолковать-то... Пораненных, увечных много возвращалось, а я... ну, досталось мне от немцев, по госпиталям повалялся, так ведь руки-ноги на месте, а главное – живой! Вы по малости лет этого не поймёте, конечно, и лучше вам вообще этого не понимать... тьфу-тьфу – на всякий случай... Живой, короче говоря, ехал, – ну как тут не радоваться? Да ещё земляк отыскался, матрос торпедного катера. С одной мы области: он на юге живёт, а я на севере. Вот он мне эту трубку и подарил, сказал, что трубка настоящая английская, на всю жизнь, мол, хватит. Я бате часы швейцарские или французские вёз – у нас в деревне такие не купить. Вспомнил, что батя по солнцу время определяет так, что и будильника не надо, подумал: а зачем они ему? Ну и подарил эти часы морячку, пусть перед городскими девками покрасуется.

Награды? Экие вы, ребятки, несмышлёные... Две медали за войну заработал – «За отвагу» и «За взятие Кенигсберга». Мало, думаете? Так я и вперёд не лез, и за спины не прятался, − одним словом, на героя ну никак не тяну. Да ещё и из себя весь какой-то невидный, а начальство таких не любит. Ну да я, понятное дело, не из-за медалей воевал. Не люблю красивыми словами разбрасываться, но всё-таки скажу: за вас я воевал, за кого же ещё... И не только я один. Если мы столько крови за Победу пролили, значит, жизнь у вас, ребятки, обязательно будет счастливая.

Ладно, бегите по своим делам, мне работать пора.

 

2010