В висках стучало – он знал, что это конец. Или начало конца. Не имело значения.

Сегодня он все завершит, поставит точку, найдет для этого силы. Он сможет.

«Как она могла, вот так просто все взять и пустить под откос. Одним махом!».

Он остановил машину около дома, выключил фары и откинулся на спинке сиденья. Он посмотрел на их темные спящие окна: еле заметное и только ему знакомое слабое свечение подсказывало, что в холле, в глубине квартиры, горела настольная лампа.

«Я никому не нужен, мне так пусто», - он был пьян и измучен.

Ему казалось, что в этом состоянии он находится уже целую вечность, и никогда ничего хорошего не было. Подниматься домой не хотелось

Было начало ноября. Дождь, смешиваясь с мелким крупинками снега, импульсивными зигзагами скатывался с лобового стекла машины.

«Остаться в машине до утра, - думал он, что частенько и делал последнее время, и, прокурившись в полудреме, так и не поднявшись домой, уезжал обратно в офис. – Можно позвонить Тромбону,.. - он с тоской подумал о приятеле-меломане, обклеившем всю свою комнату-студию яичными коробками для поглощения звука, маленьком, вертком, с дергающейся головой, с обманчиво умными глазами, куражно и непутево скользящим по жизни под звуки Chack Berry, Billy Holiday и Elvis Presley. – Можно поехать к…», - он перебирал варианты, прекрасно осознавая, что и на этот раз ни к кому не поедет, так как не может оторваться от возникшей ситуации.

Он понимал, что видеть ее было бесконечно мучительно, а не видеть еще страшнее. Липкое ощущение свершившегося предательства, подлой измены все больше давало о себе знать. “Не могу спать, не могу работать, не могу думать, не могу дышать”. Чувство собственности смешивалось с желанием по-простецки хлопнуть дверью, плюнув на все: на все долгие годы их жизни, на студенческое безденежье, на годы в Африке, на подрастающего сына, на устроенный и благополучный ново-русский быт, на друзей, на родственников, на их музыку, на их чумовые ночи, на уходы и возвращения, на всех и вся… - она же смогла! Он давно руководствовался вечным правилом: что можно мужчине, нельзя женщине. И это так было, есть и будет.

Наконец, решимость пришла к нему, он вышел из машины, хлопнул дверью и направился к дому.

«Заберу ребенка, кота…музыку…или еще что-нибудь заберу…Главное, забрать что-нибудь очень важное для нее, без чего она жить не сможет и тогда обо всем пожалеет …».

Приближаясь к двери подъезда, он ускорил шаг, ощущая как сквознячный ветер наполняет его тело холодом.

«Спать легла! Все по фигу, не волнует! Я уничтожу ее, его и себя».

Лифт шел бесконечно долго, сердце сбивалось с ритма, пальцы, пытавшиеся выудить ключи из кармана пальто, запутались во всякой мелочи. «Зачем я все это таскаю, мусор, даже пиджак в химчистку не может сдать».

Двери лифта открылись, шаги гулко отозвались в спящем доме, быстро щелкнул замок, он вошел в темный холл квартиры.

 

Вступительная увертюра завершена.

Переход к основному действию обозначается звучанием

Led Zeppellin “Dazed and Confused”.

Голос Роберта Планта срывается на вздох, навзрыд, уходит глубоко внутрь, гитара Пейджа вторит изгибам основной линии, размеренный блюз взрывом переходит в крик,…падение, медитативный проигрыш.

 

Он на минуту опускается на старинный зеленый диван, в пальто, опускает голову и гонит сомнения.

«Он знает, что она знает, что он знает».

Он также знает, что она его ждет и не спит, просто затаилась.

Да, он знает!, что она ждет его очень давно, ждет с того первого дня, когда они впервые встретились на Новогоднюю ночь, и он сразу же на утро сделал ей предложение; с дня, когда «небо было высоким и чистым…».

Он вздохнул – ему стало жалко ее: его так долго не было с ней рядом. А она… так много всегда что-то говорила, кокетливо закатывая глаза, излагая свои мысли мудреными многословными фразами. Как часто он ощущал чувство вины еще только по дороге домой, пытаясь что-нибудь придумать и свято в это поверить, запутавшись в правде и выдумке. Он знал, что она все стоит у ночного окна и настойчиво ждет. Ждет, ждет, ждет! Ожидание это приняло маниакальный характер! Почему? Почему бы ей ни лечь спать, а утром проснуться с доброй улыбкой? Почему она ждет? И чего? Тень у дома, шум подъезжающей машины, его тяжелый голос после продолжительных “Абонент не отвечает…”. Он не скрывал - ожидание его раздражало.

«Разве я не любил ее, не хотел и не баловал? Разве делал я мало и не выполнял все ее прихоти? Разве не находил нужных слов и не хотел понять?» - он пожимает плечами и тут же с досадой вздыхает опять, тщетно стараясь вспомнить, что же все-таки удерживало его так долго и так далеко?

«Почему не разглядел я цвет ее слез, шепот ее боли?».

 

Ударные сбивают ритм.

 

Он встает – разгон, вокал уступает гитарному соло, электрические струны нервно подгоняют разогнавшуюся боль. Пересекая полумрак холла, где светящаяся лампа отбрасывает ночные тени, он больше не ощущает знакомый запах ночи, ее духов, ее тела. Он входит в спальню, останавливается в дверях и резко ударяет по клавише верхнего света. Комната ярко высвечивается, символизируя решительные действия главного героя. Его длинное черное пальто, как плащ средневекового рыцаря, скрывает меч крестоносца.

 

Звучит Sting ,“Roxanne”, –

отрешенно и прохладно, как будто ничего не происходит.

 

В зеленовато-серой спальне на широкой кровати под большим одеялом лежит мелкая женщина, уверенная в том, что спит, но, ощущающая спиной, что этот процесс сейчас будет завершен.

«Ну что ж, - проносится у нее в голове. – Это и есть счастье – минута тишины перед тем, что тебя ожидает».

Ее реакции замедленны из-за бессонных ночей. Жмурясь от яркого света, она медленно и неуверенно поворачивает голову на подушке: на часах два часа ночи. Она переводит взгляд на него, и их глаза встречаются...

…он ничего не говорит, делает резкое движение вперед, и большое одеяло, как ковер-самолет, летит в сторону.

Тишина нарушается ее вздохом: она ахает и, делая акробатический кульбит в сторону, почти беззвучно оказывается на другой стороне кровати. Бессмысленно вполголоса возмущаясь и что-то объясняя скороговоркой, она вскакивает на ноги и, путаясь в собственных руках и ногах, пытается найти верхнюю одежду.

Он оказывается рядом.

Слова, вскрики, всхлипы, отчаянное мотание головой, спутанные волосы, попытка натянуть джинсы, заедающая молния, жесткие мужские пальцы на худом плече, непослушные руки, бесконечные пуговицы на кофте, запах сырой улицы от его одежды, рассыпавшаяся мелочь на белом ковре, его уверенные широкие шаги, ее стремительное движение вон из спальни.

Одним прыжком она проскакивает через сумеречный театральный холл, на ходу закрывая дверь в детскую, и оказывается в большой комнате. Натыкаясь в полумраке на мебель, она спешно пытается переодеть свитер, одетый наизнанку.

«Ускользает, - стремительная мысль пронзает его. – Всегда ускользает, ни за руки не ухватишь, ни за душу не возьмешь».

Он устремляется вслед за ней как охотник за дичью.

Справившись со свитером, она проскальзывает на кухню и торопливо, согнувшись, ищет пачку сигарет, ладонями шныряя по столу, комоду, подоконнику, бессвязно бормоча какие-то слова, по-детски всхлипывая и причитая: «Ужас, ужас, сейчас все кончится. Даже не умылась, - под руки попадаются какие-то другие предметы: пепельница, ручка, записная книжка, недопитая чашка кофе, телефонная трубка. - И мама,…. мама мне давно не звонит... все строит что-то,.. забыла, забыла про меня... Погибну тут, никто не спасет. Никто и не узнает, ужас... Ужас!».

Наконец, ладони хватают сигареты.

Отчаянным жестом смахивая в холле со стола вазу с черно-бордовыми розами, он фантомом оказывается рядом с ней на кухне: одной рукой он резко разворачивает ее лицом к себе, другой - зажигает свет. Стекающая со стола вода из опрокинутой вазы, тонкими струями медленно серебриться на пол. Ее глаза наполняются крупными каплями слез, в которых множатся сломанные головки разлетевшихся цветов.

- Мне больно, - шепчет она.

- Мне тоже больно! - Криком отвечает он и срывается на монолог, вырывающийся из-под сознания и разлетающийся искрами пронзительной боли из надорванной души.

 

Его срывающемуся голосу вторит голос тщедушного Dio в ”Heaven And Hell”, выворачивая наизнанку их опустошенную жизнь. Затаенные обиды, недосказанность и тщеславные амбиции вихрем проносятся и вырываются через окно на улицу, в ночное осеннее небо, спящие равнодушные глазницы окон, рикошетом отражаясь от черных прямоугольников московских домов.

 

Голос Dio поднимается все выше и выше…

и вот он уже на последней ноте, где срывается на хрип и замирает.

Звук выключен.

Тишина.

 

Она опускается на холодный плиточный пол, пересохшие губы сдерживают воздух, горло саднит от горечи сигарет. Их движения напоминают замедленную съемку: воспаленно красно светит над столом абажур, под ним, на золотой ленте, медленно раскачивается фруктовый ангел с венецианской улыбкой, пепел повторяет форму недокуренной сигареты, разлитая вода черным пятном расползается по ковру.

Ее рука тянется к волосам, и пальцы медленно убирают с лица рассыпавшиеся пряди. Сквозь прозрачную дымку звенящей тишины беззвучно, целую вечность, падает стул.

Он стоит у окна, спиной к ней, руки в карманах брюк. Его душа пуста, а взгляд остановлен на одиноком силуэте уличной кошки, кустарной фигуркой застывшей на крыше соседнего дома.

В ее потускневших зеленых глазах, еще недавно наполненных смесью вины и любви, отражаются с Брейгелевской настенной репродукции застывшие кресты хохочущих птиц.

 

Исполнители те же, картина новая того же действия.

Здесь можно использовать фрагменты из “The show must go on”, Queen, однако, звук должен быть приглушенным, словно на втором плане, в какие-то минуты звук пропадает, затем прорывается вновь…

 

Он и она стоят напротив друг друга у входной двери. Он без пальто, она – в черном пиджаке, натянутом на свитер, и в черных джинсах.

- Я ухожу, - произносит она.

С его стороны следуют слова, провоцирующие ее намеченное действие, слова человека, которому так плохо, что хочется сделать еще хуже.

Дверь закрывается.

Шум лифта.

Удар подъездной двери.

Ее удаляющиеся шаги.

Его растерянно-застывшая фигура.

Ночь.

 

Звук включается очень громко,

но качество условное: слышны какие-то помехи, шипение и пр.

* * *

 

Она стояла в начале четвертого утра, в начале ноября, почти в центре Москвы. Выходя из дома, она еще не почувствовала промозглого холода, пробирающегося до самых внутренностей через пиджак и тонкий свитер.

«Холодно как,.. пальто забыла», - подумала она, но уже значительно позже, когда поняла, что не знает куда идти.

Мысли путались.

«Теперь я - бомж, ушла из собственной квартиры, – она вздохнула и подняла воротник. – Бабушке это не понравилось бы».

Нащупав в карманах какие-то бумажки, она определила под фонарем свое незначительное состояние и на секунду позавидовала индийским женщинам, которые носят все свои драгоценности на себе на случай незамедлительного ухода, в чем есть, после изгнания. Она прерывисто вздохнула, как ребенок после продолжительных рыданий, и подняла руку, чтобы поймать случайную машину. Вообще она боялась садиться поздно в чужие машины, но сейчас ей было все равно.

«Все хорошо. Когда-то все должно было случиться… - приободряла она себя, - так или иначе».

Она вдруг ощутила себя свободной, вольной совершать самостоятельные поступки и принимать мимолетные решения. Ее тонкий мальчишечий силуэт чернел на проезжей дороге, периодически высвечиваясь вспышками неоновых реклам, и напоминал героиню Айрис Мердок из «Черного принца» - та также стояла, и тоже ночью, разбрасывая по ветру, словно цветочные лепестки, кусочки разорванных писем.

Наконец, забравшись в остановившуюся машину, она забормотала как заклинание свои любимые слова, чересчур часто звучавшие со всех радиоволн: «Позови меня с собой, я приду сквозь злые ночи, я отправлюсь за тобой…».

Но уверенности в том, что ее кто-то зовет, у нее не было.

Через пятнадцать минут она уже поднималась по лестнице на второй этаж замусоренного дома. В подъезде было тепло и пахло кошками. Ничего вокруг себя не замечая, она позвонила в дверь.

Дверь открыл молодой человек. Он был голый по пояс. У него в руке было мокрое белье, с которого стекала вода. Стирал.

Ему не спалось: он не мог спать уже много дней.

На секунду она задержалась в дверях, а когда он посторонился, молча вошла в квартиру, совершенно не задумываясь, что могла оказаться более чем некстати.

- Мне некуда деться, - сказала она скорее себе, чем ему, и поежилась. - Извини.

Затем опустилась на диван и огляделась.

Комната была небольшая, холостяцкая, заваленная кассетами, чашками с недопитым чаем, полными пепельницами, книгами, какими-то шнурами, свитерами и джинсами. В ванне шумела вода и гудела стиральная машина, а в комнате отчаянно звучал, пробирая до мурашек, Ozzi Osborn, “I just want you”. Хриплый тяжелый вокал, заполняющий тесное пространство квартиры, подтверждал, что и здесь надрывалась человеческая душа.

- Располагайся, я сейчас, - взволнованно сказал молодой человек, одной рукой пытаясь выудить мятую черную футболку из большой кучи сваленной одежды. Через секунду он уже исчез в ванной.

Она с ногами забралась на старый диван и, потуже укутавшись в свой черный пиджак, прилегла на подушку с запахом его волос.

В комнате пахло водой, сигаретами и потерянностью. Она, наконец, почувствовала себя в безопасности и заснула, проспав, наверное, минут пятнадцать, а, когда открыла глаза, то увидела в ногах знакомую фигуру с зачесанными длинными волосами. Он с улыбкой смотрел на нее, пытаясь угадать, переехала ли она к нему и, если да, то навсегда ли, и не использует ли она его квартиру лишь как перевалочную базу.

«Какая тревожная ночь, - думала она, внимательно разглядывая его. – И все время будят…»

- Водки хочешь? – неожиданно спросил он.

«Какая теперь разница… можно и водки», - подумала она, кивнула и села

Когда она согрелась и расслабилась, когда она уткнулась лбом в его плечо, пахнущее чем-то очень знакомым и родным, откуда-то из далекой юности, он нежно взял ее руки в свои большие крепкие ладони и поднес к губам.

«У тебя холодные руки», - сказал он, а может быть это ей только показалось.

Они смотрели друг на друга долго и молчали.

Слов не было, слов было слишком мало. Да, они и не нужны были.

Так они сидели целую вечность, пока на улице не забрезжил рассвет, и они не поняли, что наступил другой день.

Потом он пытался оставить ее, уложить в чистую постель, подоткнув везде одеяло, как ребенку, укутав и согрев, не прикасаясь к ней, а лишь присев рядом, охраняя ее сон, и теша себя надеждой, что это навсегда – на всю оставшуюся жизнь.

Но она только отчаянно мотала головой и шептала:

- Мне надо идти, я приду к тебе, потом, мне надо идти,.. - как будто боялась признаться себе в том, что было очевидно для них двоих – выбор был уже сделан, выбор, который противоречил всему, что с ними произошло и было послано кем-то свыше в первую минуту, как они друг друга увидели.

- Я отвезу тебя, - сказал он, наконец, осознав, что все бесполезно.

Пытаясь отвлечь себя от непреодолимого желания не выпустить ее, запереть дверь и выбросить ключ в окно, он начал деловито искать ключи от машины среди разбросанных мелочей на журнальном столе.

Она с благодарностью смотрела на него, и чувство уверенности, зародившееся еще очень давно: где-то в юности солнечным ранним утром, чувство, которое зрело все эти годы и проявилось только сейчас, медленно вползало в нее и заполняло ее целиком. Это было чувство уверенности в том, что без этого человека она никогда по-настоящему не сможет ни дышать, ни жить, ни смеяться; что ей нужны эти серые глаза, эти уверенные губы, эти тяжелые руки и эти широкие плечи - этот большой ребенок, с которым ей не было страшно и который давал ей силы жить: скользить по этой жизни с удивительной радостью, ощущая ее терпко-сладкий вкус!

 

* * *

 

Она сидела на лавочке около подъезда, пытаясь смоделировать свое возвращение, подобрать правильные лаконичные слова, завершающие долгий путь.

- Извини, но я вернулась забрать вещи, – сказала она сама себе, обращаясь в никуда.

«Нет, бред какой-то, забрать вещи,… - рассуждала она почти вслух. – С какой стати. Конечно, пойти есть куда, но уходить из собственной квартиры…».

- Я знаю, я виновата. Но ничего поделать не могу. Прости. И раз все так трагично складывается, наверное, нам лучше расстаться, тебе лучше уйти, я тебя понимаю, - проиграла она другой вариант решительным голосом.

Тут она отчаянно замотала головой и заплакала. Глаза ее опухли от бесконечных слез, горло саднило, лицо было некрасивым и усталым, руки беспомощно лежали на коленях, и холода она уже совсем не чувствовала.

«Нет, - шептала она, – нет, я не могу сказать ему все это. Я так боюсь, мне так страшно. Мне придется убрать все наши фотографии, всю нашу жизнь, ведь будет больно вспоминать о прошлом. Зачем только я их везде понатыкала. Кому нужна была эта иллюзия? Только мне, мне одной. Но что же я буду делать без тебя? Я так долго старалась тебя понять,… но я что-то все не так делала, не то, не вовремя… Прости, прости меня, мне так жаль,..» - слезы ручьями текли по щеками, и она не увидела, как сквозь серую промозглую предрассветную дымку к дому быстро приближалась мужская фигура.

Мужчина бежал.

 

* * *

 

Для усиления сцены включается Паваротти «Каррузо»:

трагизм, смешанный с сентиментальностью, достигает апогея.

 

Он стоит напротив нее, тяжело дыша.

Он без пальто, в одном лишь черном пуловере. Сильно взволнован, кусает кончики усов и пытается найти слова, чтобы что-то сказать, но не может. Черные круги под глазами от яростной бессонной ночи делают его смуглое лицо старше. Он беспомощно разводит руками, пытаясь помочь себе подобрать хоть какие-то слова, но лишь вздыхает и тяжело выдыхает воздух.

Она растерянно смотрит на него широко открытыми мокрыми глазами, пытаясь подсказать взглядом, как начать фразу, но сама теряется и только качает головой.

- Где ты была? – наконец выдыхает он, и голос звучит высоко и отчаянно. - Я обегал все улицы, все переулки. Я тебя везде искал. Думал, что с тобой что-то случилось…Господи, где ты была, скажи же, где ты была так долго?..

Он обнимает ее и судорожно прижимает к себе:

- Боже мой, ты жива!.. - и надрывные тяжелые рыдания, так долго прятавшиеся в его груди, вырываются наружу и сотрясают все его тело. - Прости, прости меня за все, - шепчет он скороговоркой. – За всю боль, которую я тебе причинил, я смогу, я справлюсь, мы все забудем. Я больше не обижу тебя, ты больше не уйдешь, мы все забудем, только не оставляй меня…

Они поднимаются вместе домой в свою квартиру, где мирно спит покинутый всеми ребенок, ничего не подозревая о бурных событиях протекающей ночи. Греются вместе под душем, нежно моя друг друга душистой пеной и шепча ласковые слова, успокаивая и жалея, и планируя ближайшие дни. Потом обсуждают полушепотом, что поменяют в квартире, что купят себе и ребенку, что добавят в музыкальную коллекцию, что приготовят на ужин и под каким соусом, кого из друзей пригласят и к кому из родственников заскочат, чтобы те не обижались.

Потом они спят, свернувшись под одеялом и обнявшись, измученные взрослые дети, а утром, которое наступило уже через два часа, потерянно и отчаянно взглянув друг другу в глаза, они разъезжаются в свои рабочие офисы, на секунду отметив, что необходимо взбодриться горячим крепким кофе, чтобы жить, работать, зарабатывать деньги, приветливо отвечать ничего не подозревающим сотрудникам и быть, как все.

Только чуть-чуть с усталыми глазами.

 

Паваротти, взяв последнюю ноту, замолкает где-то в безвоздушном пространстве и больше уже не звучит в этом доме.

 

* * *

 

Вечером она ждала его к ужину – они так договорились.

Она постелила скатерть, зажгла свечи, включила любимую музыку и, вздохнув, решила навсегда забыть сероглазого принца, так внезапно возникшего из какого-то иного мира и другой жизни, жизни, где ее любили безусловно, где она была королевой, и мир был у ее ног. Да, она решила навсегда все забыть и оставить свои чувства в своих юношеских мечтах.

Свечи догорели, ужин остыл, а музыка кончилась, когда она все еще ждала его.

Она опять стояла у окна и смотрела в ночь.

Но он больше не вернулся и не позвонил.

А через неделю, когда ее не было, заехал и забрал свои вещи.

А потом он вскоре развелся и снова женился, и все забыл.

 

Здесь вполне подходит поставить размеренную веселенькую вещицу Frank Zappa и под его сиповатый ироничный голос закурить,

заскользить по этой жизни с терпко-сладким вкусом,

и больше никому и никогда не давать оценок.

 

Москва, июль, 2000 г.