Пришествие опаздывает…

 

Если вам случалось воздать организму вечерним сном за ночное бодрствование, вы без большого труда переживете вчерашнее пробуждение вместе со мной.

Это как дуэль в наркозе: едва открыв глаза, понимаешь, что вечер – мамонт с лиловым мехом – открыл глаза раньше тебя и тихо заклинает тебя на языке папоротников, гигантских сверчков и реликтовых хвощей. Вечер опередил тебя на утро и полдень. Кто из нас быстрый, и кто мертвый? Сердце стучит в барабанные перепонки так, как если бы было изоморфно, свисало с потолка как люстра, на кожу давят фантомы оборванного сна, перед глазами лопаются прожилки янтарного света (неужели я вижу как тольтек?), тело неудобно, как чужая одежда. Если бы вырос хвост, плоский хвост земноводной твари, я бы пустился в плавание в парном молоке заката. Я – медиум сумерек с распухшим гипоталамусом!

Волчок. Во сне я видел волчок, крутящийся у меня под ногами. Яркая детская игрушка, украшенная малиновой спиралью. Волчок вращался, спираль сжимала малиновые кольца и рождала новые, вспыхивали блики. Я не подгонял волчок, он сам увеличивал вращение. Гироскоп. – Подсказал мне внутренний голос. Волчок – полосатое пятно в сердцевине густого янтарного сияния. Кажется, что я и волчок вросли в леденец, кристаллизованный свет звезды. Внезапное озарение: линия спирали, казавшаяся сплошной, состоит из рисунков миниатюр… Я с любопытством склоняюсь над волчком и тут же, содрогаясь, – нет, даже не отшатываюсь – сжимаюсь обратно. Я по-детски подношу руки к глазам, но не нахожу их. Вместо них – влажные, липкие пустоты. Мне хочется проснуться, но я, кажется, забыл дорогу в бодрствование. Я заперт в крошечной камере видения наедине с глумливой игрушкой – адской ловушкой для заблудившихся детских душ и этими лицами на ней, вращающимися лицами, лицами несущимися к центру, чтобы пропасть и родиться, чтобы пропасть как до этого и как до этого родиться – без будущего, которое не может быть прошлым. Старые, древние лица – с выпученными белесыми глазами под плешивым мхом волос и бровей; лица, обезображенные черным провалом – морщинистой клоакой-пастью; лица, дряхлеющие на нечеловеческих черепах; недобрые, искаженные лица, кружащиеся помимо своей воли, знающие все обо всем, знающие о волчке и обезумевшие от этого знания, кричащие на луну из малиновой расщелины перед новой серийной гибелью… Я быстро опускаю руку и останавливаю вращение. Моя рука женская. От этого я просыпаюсь и понимаю, что вечер опередил меня на утро и полдень.

Если за сновидения ответственен эфирный орган в центре живота, то он, видимо, перегружен или продолжает транслировать кошмары в мой анестезированный сумерками мозг; меня скручивает мандраж, командующий из живота: «Всем мышцам сжаться! Железам выделить пот!». Мгновение – и я уподобляюсь рыболовному крючку на зеленом паролоновом диване. Каждая жила напряжена. Этот вечер – зловещий пришелец из прошлого, может быть вечер перед стрелецкой казнью, может быть последний вечер Рязани, осажденной монголами.

Осматриваю комнату. Слава богу, никаких признаков постороннего вмешательства. Пока я спал, никто меня не ограбил и не затопил – это означало бы крах всего, во что я верю. На правой и левой стене фотографические репродукции – суровые лица выдающихся дакотов: шаманов, вождей и прославленных воинов. В центре репродукция с барельефа Байе – битва при Гастингсе. Если я скажу, что вождь Неистовая Лошадь и Гарольд Годвинсон – одно и то же лицо, одно и то же не смотря на разделяющие их восемь столетий и один океан, не посчитаете ли вы, что я спятил?

В мои зрачки целится Сидящий Бизон, только что съевший сердце генерала Кастера, по-индейски гордый и кровавый. Для европейца это просто пожилой, невежественный, физически сильный мужчина в перьях, который скалится на фотокамеру. Для индейца это воин с магическими союзниками-орлами, уимбли-галешка. Когда глаза видят головной убор из орлиных перьев, эфирный орган в центре живота, ответственный за сновидения, видит боевое построение белоголовых орлов, парящих над человеком в орлиных перьях.

Сидящий Бизон носит на себе птичье прошлое и питается им. Черный Лось пошел дальше – он носил в волосах мертвую иволгу. Птичий труп помогал шаману выживать под пулями.

У меня те же проблемы. Я встаю с дивана, так как взгляд Сидящего Бизона становится невыносимым. У меня крупные проблемы со временем. «Крупные проблемы» – реплика из новорусской детективной повести про безработного авантюриста, который, решив разжиться деньгами, обманул коррумпированного силовика и скрывается от него по подвалам. В моем случае все не менее страшно и банально.

Страшно, потому что проблемы со временем неминуемо оборачиваются гибелью тех, у кого они есть.

Банально, потому что проблема со временем есть не только у меня.

«Точно! – Наверняка поддержит меня какой-нибудь умник. – У меня дефицит времени, препятствующий развитию бизнеса».

Дефицит – недостаток основных, оборотных средств, наемных рабочих, природных ресурсов и времени.

Ах, бедняга, скоро будет не до бизнеса, ты будешь мертв, причем не просто мертв, а супермегамертв. Не будет ни загробной жизни, ни транспсихических переходов, ничего посмертного. В тебе не останется жизни даже на безвозвратный заем опарышам, которые могли бы населить твой труп.

«Время – это ресурс, который должен использоваться эффективно!» – Бодро произнесет коммерсант, переходя на диалог с симпатичной девушкой-референтом.

«Время – это то, что идет». – Скажет ребенок, устами которого многое что глаголет.

«Дудукдудукдудук»… - Простучит сердечком двадцати недельный плод. «Время – это дорога в будущее!» – Переведет его декламацию добрая женщина-врач.

«Это длится годами»… - Устало заверит милиционер, сажая задержанного гражданина в машину.

«Восприятие времени искажено нейро-лингвистическими схемами, импринтированными в мозг для нужд социального общения». – Скажет хипповый доктор Лири и будет, вероятно, прав.

Я сделаю кофе и все объясню. Я пью Черную Карту. Черная Карта – недостающая карта Таро, предстоящая карте «0 – Дурак». Я возьмусь объяснить все на своем кактусе. Это обычный кактус в горшке, но я зову его Уэ-Уэ Пейотль (Проказник Пейот). Кактусу нравится у меня, и он хорошо растет. Как растет кактус? «Очень просто, - ответите вы, - он тянется вверх». Как растет человеческий ребенок? Так же просто – он становится выше. И кактус, и человеческий ребенок поднимаются над землей все выше и выше. А теперь сравним: где расположен пищевой аппарат человека, и где – кактуса. Пищевой аппарат человека расположен в голове, наверху, а пищевой аппарат кактуса – в корнях, внизу. Чувствуете разницу? Оказывается, кактус и человек растут по разным сценариям: когда человек поднимается по вектору «ноги-голова», кактус опускается по вектору «корни-ствол». Кактус растет в обратную сторону! Однако значение слова «рост», построенное только на наблюдениях одних людей за другими людьми, препятствует правильному пониманию жизни кактусов.

В моей кухне поклеены кремовые обои с геометрическим рисунком. Обои полиняли от солнечного света, лишь прямоугольное пятно над кухонным столом сохраняет первоначальную яркость. Раньше там висели часы, но я снял этот инструмент обмана.

«Время – это то, что идет». «Уже шестой час!». «У тебя осталось пять минут». «Настанет время – узнаешь». «Новый Год наступит, когда стрелочка окажется здесь».

Время распласталось перед нами по бесконечной измерительной шкале. Оно движется – от ноля к единице и далее до двадцати четырех, но не наоборот. На измерительной шкале время движется только вперед.

Измерение времени стало надежным, ложащимся точно по руке костылем человечества. Моим кошмаром стала способность обходиться без каких-либо костылей.

Представьте: выходя из точки «А» на закате, вы достигаете точки «В» на рассвете. Где вы можете зарегистрировать период «от заката до рассвета»? Ответ скрывает такие же неожиданные сюрпризы, как и одноименный фильм. Исаак Ньютон – мистичный, как и любой другой человек его времени, решил не давать ответов на вопросы о времени, которые не просто рождаются – выталкиваются наружу его же выводами о пространственной относительности.

Период от заката до рассвета можно зарегистрировать только в точке «В», то есть в конце пути. Время появляется не до, а после. Оно не бежит вперед. Оно, черт его возьми, падает назад, как космическая пыль в черную дыру. Как малиновая спираль в эпицентр вращения. Оно как мой Проказник Пейот, который растет наоборот.

Пошла третья чашка кофе. Пожалуй, хватит, ладони уже мокрые. Оборачиваюсь к зеркалу. На меня смотрит возбужденный мужчина с огромными, как у кошки, голубыми глазами. Смотрит исподлобья. Если забыть про волосы, в нем есть что-то от гуманоида – такой же массивный череп и узкая челюсть. Я моргнул. Когда я это сделал? «Сейчас уже позже, чем мы думаем». - Ответил бы иеромонах Серафим Роуз. Где может быть зарегистрирован период времени между тем, как я моргнул и тем, как моргнуло мое отражение? В зеркале? Кто возьмется за эту работу?

Представьте: на заходе солнца вы стоите в точке «В», но не находите точки «С» или понимаете, что она недостижима. «Тело, имеющее массу, не может двигаться быстрее, чем распространяются световые явления, поскольку для этого потребуется источник бесконечной энергии» - сказал бы Альберт Энштейн. Что поделаешь – вы возвращаетесь из точки «В» в точку «А». Снова рассвет-закат. В точке «А» вы понимаете, что за ней ничего нет, а движение это жизнь. Вы снова возвращаетесь в точку «В» и переживаете тот же рассвет-закат. Это как заклинившая машина времени, настырно возвращающая вас в один и тот же день, где под дугой солнечного пути от вас удаляется точка «А» и приближается точка «В». Не сумев найти новую точку – точку «С» или точку «до-А», вы довольствуетесь точкой, известной вам по опыту прошлого – точку, из который вы вышли день назад. Как следствие, вы дублируете вчерашний день, рискуя повторять этот эксперимент вечно. Именно поэтому вместе с часами я спрятал от глаз подальше глобус и все географические карты.

«Эту задачку с точками А и В легко решить! – Возразит мне какой-нибудь умник. – Если из точки А не идти, а бежать, то время пойдет разнообразнее». Конечно же, это так. Будет свободная энергия – обязательно переходите на бег.

Сейчас я вам кое-что покажу, только одену пальто, на улице холодно. Мое пальто цвета индиго с лиловыми вставками, пуговицы гранатовые. Не раз я получал выговор за свой странный облик, но – плевать! - мне нравятся цвета, которые я ношу. Какое кому дело, в чем я хожу между своими точками А и В? В кармане пальто свернута тетрадка-дневник. Дневник – мнемонический орган людей, имеющих проблемы со временем. Мой мнемонический орган съемный, он прирос к пальто. Я вношу в него записи только осенью и только на улице или высунувшись в окно. Я обшарил немало магазинов, подбирая тетрадь, подобающую для объективации моих мыслей. В конце-концов выбрал эту, с ибисоголовым Тотом на обложке. Его подарки человечеству – письменность и чтение – чудесный способ бальзамировать и воскрешать прошлое.

Все атрибуции Тота – птичьи. Я по-птичьи усаживаюсь в открытом окне и свешиваю ноги на улицу. Под ногами обезлюдившие улицы, в окнах домов зажигается свет. Дома прочно укоренились в почве. Где расположен пищевой аппарат домов и как они растут? Дома питаются из под земли, по крайней мере там проходят инженерные коммуникации. Кем являются жильцы – паразитами, семенами домов или их добычей? На стволах домов распускаются ночные цветы – неоновые вывески игровых салонов. Дерните бандита за руку: вы выиграли, если эта картинка совпадет с теми, которые появились до неё. Вы проиграли, если картинка окажется другой. Никогда не ходите в точку «С» и особенно в «до-А» – потеряете все. Дома – Растения Силы для путешественников во времени.

Открываю свой дневник на последней записи, сделанной ровно год назад. Читаю вслух:

Темнеет. Под окнами бродит бездомная пьянь…

…Вы когда-нибудь держали в руках пистолет? Если держали, вспомните искушение, побуждающее заглянуть в дульное отверстие. Год за годом я зарекаюсь, что не буду этого делать, не буду поддаваться безотчетному порыву, и каждый год, прочитав эти слова в дневнике, смотрю вниз.

 

Подо мной движется бледное пятно. Я отвожу глаза слишком поздно. Сознание уже впитало яд открывшегося зрелища. Это как венерическое заболевание – ты чувствуешь именно то, чего боишься и само собой это не проходит. Под моими ногами, далеко внизу белеет спина, скрученная врожденным пороком спина, выпирающая из лохмотьев и плесени как бледный гриб. Эта бледность нездоровая – канализационная сырость и мацерация стали её причинами. Человек ли это? Еще человек? Эта опухоль впереди - голова? Передвигаясь, существо раскачивается так, как будто его конечности гнутся уже по-птичьи, но ходить оно пытается всё еще по-человечьи. Может, это не существо, а колония организмов, подражающих теням, падающим с переполненных улиц в канализационные шахты? Что если оно станет чавкающей кляксой и вольется в мое окно?

 

Это невыносимо! Я швыряю дневник за спину, он раскрывается в полете, хлопая листами, хлопая так, как хлопают полы моего пальто по дороге вниз, на тротуар. Я успеваю сотни раз пожалеть о своем поступке, прежде чем в меня врывается нагваль – белоголовый орел, уимбли-галешка, крылатый вдохновитель Сидящего Бизона, проносящегося над заграждением из фургонов к скальпам кавалеристов Кастера – белых англосаксонских протестантов, сосудов памяти о кровавом Гастингсе, о Вильгельме Бастарде и Гарольде Годвинсоне, о ладьях, пиках, норманнской коннице, треугольных щитах, саксонской пехоте, её метательных топорах, вращающихся в воздухе как томагавки дакотов…

Удар!!! Мои импринты перестают работать. Свет преломляется в хрусталиках глаз, на сетчатку отбрасывается перевернутое изображение. Я смутно помню, что верхний горизонт зрения должен быть светлым, а нижний темным. Сейчас же все наоборот. Нагваль только что покинул меня, и я вижу так, как видят животные – все перевернуто. В ушах звучит музыка. Я поворачиваю голову и пытаюсь протянуть руку в сторону: тщетно, мой позвоночник разлетелся вдребезги. Скашиваю глаза: подо мной лежит тело, смятое в мясную кашу тело: бездомная пьянь, уродливый, никому не нужный бомж, пришелец из средневековой Европы – грязного рассадника неприятных пришельцев. Трехпалую кисть судорожно покидает жизнь. Из дрожащих пальцев выкатывается пузырек – настойка боярышника. От горлышка тянется влажный слизистый след… Я скашиваю глаза сильнее. Напряжение нечеловеческое, над моими губами поднимается кровавый пузырь. «А-а-а-а…» – Мычит моя грудь, когда я вижу, что оставило влажный след. Сморщенный эмбрион отчаянно борется за жизнь, подтягиваясь на дрожащих лучиках-руках к канализационному люку. Вывески игорных салонов высвечивали внутренние органы в его прозрачном тельце. Анатомические театры всегда освещаются неоном… Гомункул. Как всегда. Эта музыка, о которой я говорил – вовсе не музыка, а сигналы боли, нечеловеческой мегаболи, которые я намеренно адресовал в другие отделы мозга. Сейчас музыка срывается на протяжный нарастающий вой.

А сейчас, извините, я ненадолго умру.

Это как перезагрузка операционной системы Windows.

Рассказывая о точках А и В я нисколько не кривил душой. Тем не менее, в моей истории вызрел другой алмаз, который вам, возможно, остался незаметен: время как мера движения. Движение это жизнь, особенно если представить последнюю в виде измерительной шкалы с повторяющимся периодом от одного до двадцати четырех часов. Мой организм впитал эту идею клетками. Находясь в предсмертной точке «В», он возвратился в точку «А», поскольку посмертная точка «С» ему неизвестна. Надеюсь, мой пример избавил вас от фантазий-штампов на тему путешествий во времени. Как видите, я регенерировал не взлетая на подоконник, как при обратной перемотке кинопленки. Если мы и возвращаемся в точку А, то время вообще не локализуется в каких-либо точках.

Я поднимаюсь на ноги, разминаю шею, отряхиваюсь и вытираю кровь с лица. Возможен ли бросок в таинственную точку до-А, в это психическое всеобщее протоморе, где исчезает любая индивидуальность? Ответ таится в нагвале-Орле, посетившем меня перед смертью. Я думаю, что этот бросок возможен, но для этого необходим источник бесконечной энергии. А я живу в жестокой энергетической блокаде. Её установила моя подруга, моя пагубная невыразимая любовь. Она тщательно дозирует мою способность курсировать между точек, обозначенных разнообразными литерами. Её раздражают сигареты и моя привычка разговаривать с дымом. Она считает, что изменчивый дым когда-нибудь подговорит меня изменить ей. На энергоносителях табачного дыма я добрался бы куда угодно, но моя возлюбленная сурово контролирует меня, подсылая под окна бомжей с крошечными шпионами в бутылках, которые, – я испытываю рвотное омерзение от этого! - связаны с ней общим восприятием. Созданию гомункулов она научилась в Праге, у тех немногих златоделов, которые пережили инквизицию и Адольфа Гитлера. Бомжи кажутся полностью безвольными. Скорее всего, они зомбированы и заняты только транспортировкой гомункулов.

Я не стал дочитывать вам свой дневник, поскольку продолжение записи в точности воспроизводит описанные события. Но не моя повторяющаяся смерть заставляет меня содрогаться, рассказывая вам об этом! Последняя запись была сделана год назад, предпоследняя – два с половиной года назад, а предшествующая ей – четыре с половиной года назад. Перерывы между событиями-дублями каждый раз сокращаются на полгода.

Описывая возбуждение, охватывающее её при слежке за мной, моя подруга восхищается зрением своих крошечных тварей. «Они видят как стрекозы, ни одна мелочь не ускользает от их удивительных глаз»! Когда восторги стихают, она озабоченно замечает, что выращивание гомункулов протекает с каждым разом все быстрее и быстрее, хотя технология работы с первоматерией остается прежней. «А это значит, - говорит она, - что ты прав. Время людей не вращается, как колесо. Оно сжимается, как спираль. Скоро мы не сможем повторяться».

Я захожу в подъезд и открываю почтовый ящик: письмо. Лифт в моем подъезде ходит между четвертым и девятым этажом, ниже четвертого не спускается, выше девятого не поднимается – для этого необходим дополнительный источник энергии. Четвертый этаж является нуль-пунктом лифта; значение первого, второго и третьего этажей снижается до нуля. Нуль-пунктом древних иудеев был 5500-ый год, поскольку сотворение мира, предшествовавшее сотворению человека, заняло 5,5 дня, а день у Бога был равен тысяче лет. Примерно по тем же причинам нуль-пунктом индейцев майя был 3114-ый год, а все предшествовавшее время также как у евреев падало в бездонную утробу нуля. Люди сжимают свои календари, интуитивно подражая судорогам времени. Спросите 65-летнего китайца, родившегося в год огненной обезьяны, сколько ему лет. Поверьте, он не будет двигаться вдоль спирали, описывая период продолжительностью в 65 лет: по-китайски это сложно. Поэтому он ответит: мне одна огненная обезьяна и пять лет. 60 лет, отдаляющих один год огненной обезьяны от следующего, сжимаются в единицу! Всех переплюнули христиане: время до Рождества Христова обозначено цифрами со знаком «минус».

Я предельно осторожен, когда разговариваю с окружающими о коллапсе времени. Мой сосед – добродушный стриженый великан - настолько наивен в своем жизнелюбии, что я не мог не поставить его в известность о предстоящем конце. Он ответил, что мне необходимо смотреть на жизнь «позитивно», так как все изменится к лучшему и очень быстро – уже в нашей жизни. Также он посоветовал мне почаще видеться с моей девушкой, которой вообще желательно переехать ко мне.

Действительно, все изменяется очень быстро. В 1973 году французский экономист Жорж Андреля исследовал информационное развитие человечества. Информация, накопленная к началу эры, была принята им за единицу. Оказалось, что к 1500 году эта величина удвоилась и стала равна двум единицам. Следующее удвоение заняло всего 250 лет! Через 150 лет после этого случилось новое удвоение! Через 50 – новое! Через 10 лет – еще одно! Всего за 7 лет после этого человечество получило информации в 64 раза больше, чем за 1500 лет с начала нашей эры. Время усвоения информации все уменьшается и уменьшается. Коль скоро время не ограничивается какими-то пределами, оно может быть как бесконечно велико, так и бесконечно мало. Однажды (завтра?!) время усвоения информации – все уменьшающееся и уменьшающееся - уменьшится до бесконечно малой величины. Это означает приблизительно то же, что и увеличение до бесконечно большого – человечество никогда не выйдет из точки «А», поскольку для этого простого действия необходимо определенное, а не бесконечное «когда». Движение, возвратившее меня с того света, остановится. Гомункулы моей невыразимой любви перестанут расти, но мне это будет безразлично, поскольку мое сердце сократится и замрет в бесконечности вместе с миллионами других сердец.

Я захожу в квартиру, открываю письмо и начинаю читать:

Мой дорогой друг! Кажется, наши отношения уперлись в тупик. Я требую ясности. Жди меня в 23:00 на заливе на нашем обычном месте.

 

Твоя невыразимая любовь.

 

Я поднес бумагу к лицу и осторожно принюхался. Origanum dictamnus – благовоние с острова Крит. Рисунок обоев в прихожей дрогнул, оторвался от стены и, покачиваясь перед моими глазами, принял образ критского лабиринта-тюрьмы.

…Первым моим порывом был тевтонский кистень, добытый знакомым археологом в новгородской области. Возможно, это оружие побывало в Святой Земле, прежде чем стало трофеем наших славных предков. Думаю, вы одобрите мой порыв, если узнаете, что кладовая моей подруги покрыта густым рисунком пентакул, сдерживающих свору зомби. Все они мужчины. «Это моё прошлое, - снисходительно говорит подруга, - а прошлое я держу в кладовке».

После беспорядочных колебаний между тевтонским кистенем и свистком из орлиной кости, я все-таки выбрал свисток. Его дополнили оранжевая рубашка и желтые очки – «Очки Тринити». Завершая приготовления, я запустил пальцы в волосы и с силой встряхнул их. Волосы - мои антенны, которые должны известить меня о начале тотального сжатия. Хока Хэй! Теперь я готов ко встрече с мечтой.

Прошло полчаса, прежде чем я достиг залива. Ровно столько потребовалось троллейбусу, чтобы завершить один полный круг. По пути я неотрывно смотрел в окно. Осеннюю темноту тревожили косматые всполохи, отзывавшиеся грохотом. Пожилые пассажиры крестились. Кондуктор: «Опять что-то взорвали». Синие вспышки: милиция спешит на место происшествия. Слишком поздно: на месте горы трупов, а подозреваемые удирают в рай. Весьма средневековый способ избежать всеобщего конца. Террорист – это федаин Горного Старца Хасана ибн Сабба, несмотря на разделяющие их девять столетий. Да и сам Хасан ибн Сабба проживает вторую жизнь в медиа-образе Террориста Номер Один. Как называлась горная цитадель Хасана ибн Сабба? Не знаете? Она называлась Аламут – Гнездо Орла.

На заливе темно. Фонари погасли: линии электропередач повреждены взрывами. Вода куда-то ушла, и залив вернулся в свой первообраз, стал грязным холмистым карьером. Тусклый лунный серп освещал пустынные холмы, покрытые морщинами высохшего ила. Я медленно двинулся вперед, выбирая дорогу среди пестрого мусора, битого стекла и пластиковых бутылок. Совсем ненадолго я задержался над сморщенной резиновой лужицей - использованным презервативом. Залив стух в точности как этот презерватив.

Женский голос звучит насмешливо:

- Что это ты там нашел?

Я торопливо огляделся. Никого.

- Выше, милый.

Поднимаю голову. Она стоит на ближайшем холме: высокая, темноволосая, стройная и гордая. Ее силуэт туманен. Коль скоро это правда – то, что люди рождаются в выдохе богов, то она – божественный выдох, запечатленный на окне, выходящем в ночное небо.

- Привет! – Радостно восклицаю я, и начинаю подниматься по склону холма. Песок осыпается под моими ногами, каждый шаг дается с трудом.

- Привет. – Отвечает она и подает руку. Я смущенно принимаю помощь. Её ладонь узкая и теплая. Последний рывок – и я оказываюсь рядом с ней на вершине холма. В ее чертах говорит греческая кровь: длинные черные волосы, огромные карие глаза – всегда серьёзные, нос, – что бы там ни говорили о женских носах! – украшенный, настаиваю: именно украшенный горбинкой. Мне нравились её ушки – маленькие и изящные, они поднимались чуть выше линии бровей, придавая её удивительному лицу нечто вообще волшебное, эльфийское. Я осторожно поцеловал её.

- Извини, я пришел позже тебя… – Неловко оправдываюсь я.

- Ты приехал. – Добродушно поправляет она.

- Ага, приехал…

- Как человек, у которого достаточно времени, чтобы давать его взаймы троллейбусу… - Продолжает она, складывая руки на груди.

- Не совсем, но в целом так… - Соглашаюсь я.

- А я пришла пешком… - Замечает она и пытливо заглядывает мне в глаза, словно требуя ответа на что-то такое, о чем я должен был давно догадаться.

- Какая досада… - Подхватываю я.

- Чтобы идти быстрее, я одела кеды. – Она выразительно указала на свои ноги.

Действительно, одета она по-походному – белые кеды и бардовый спортивный костюм, под ним черная водолазка. Рядом с ними мое пальто смотрелось особенно странно.

- А ты проехал круг только для того, что оказаться в двух шагах от своего дома. Опоздал. К тому же оделся как безумный художник.

- Пальто могу снять. – Замечаю я, нащупывая верхнюю пуговицу.

- Не надо! – Резко останавливает она. – Под ним желтая рубашка, а это хуже, чем пальто.

Наступает неловкая пауза. Она скрупулезно осматривает кончики своих волос, я мечтаю обрасти перьями и улететь подальше. Поскольку я никогда не получаю выволочки «напрямую», мне понятно, что причина происходящего не в выборе одежды или опоздании. Есть что-то другое, серьезное. Вычислять что именно буду на досуге. Сейчас главное не быть съеденным. Из пережеванного состояния мой организм еще не возвращался, и нет смысла испытывать его.

- Ладно, я пошел… - Я отвесил легкий поклон, развернулся и начал спускаться с холма.

- Забудь мой адрес и телефон!

Вот незадача! У меня, кажется, врожденная память на этот счет. Я опустил руки в карманы пальто и молча продолжил спуск. Моргнула фотовспышка. Фотографирует? Странный способ прощаться. Зачем она фотографирует меня со спины?

- Прощай.

- Прощай… - Отвечаю я, и оборачиваюсь…

Мое эфирное тело сжалось от того, что я увидел. До моей роковой фразы все обстояло так, как я описывал, именно так – до секунды. Я действительно опустил руки в карманы и осторожно скользил по склону холма. Однако обернувшись, чтобы попрощаться, я понял, что не сдвинулся с места ни на шаг. Расстояние от вершины до подножия холма стало либо бесконечно велико, либо бесконечно мало, либо и то, и другое неверно, верно то, что обнулился источник моей энергии.

- Немедленно прекрати! – Яростно кричу я.

- Верни должок и проваливай!

- Я ничего тебе не должен, сумасшедшая!

Пощечина! Я едва успеваю поймать очки и дрожащей от волнения рукой водружаю их на нос. Щека горит, как если бы к ней приложили раскаленную сковородку.

- А это что?! – Она оттягивает пальцами ворот водолазки. Мне открывается её шея, покрытая старческими морщинами.

Очки скрывают слезы, выступившие на моих глазах. Откуда это неприятное увядание? Ей всего двадцать пять лет! Что это? Болезнь? Неужели я имею отношение к этому чудовищному недугу?

- А теперь следи внимательно!

Она отступила на шаг и поднесла к лицу старый «Поляроид». С фотоаппарата спускалась бечевка из конского волоса, с вплетенными в неё перьями, костями, зубом, в котором я признал зуб мудрости, пропавший из моего тайника несколько дней назад и мумией летучей мыши. Щелкнул затвор. Фотовспышка обожгла след, оставленный слезой на моей щеке. Затем произошло нечто неожиданное.

Фотоаппарат выплюнул фотографию, запечатлевшую моё удивленное лицо, блики на очках и сияющую бусинку слезы.

Мумия Летучей Мыши качнулась сильнее, чем можно было бы на ветру. Затем еще и еще. Затем она резко расправила перепончатые крылья и затрепетала. Передо мной моргнули её гнойные глаза.

Я обмер от осознания того, что слеза остановилась на моей щеке.

Морщины, уродовавшие шею моей подруги, стали медленно сглаживаться.

- Все это время ты бесстыдно обкрадывал меня… - Говорит она, щелкая затвором фотоаппарата. – Падал на мои игрушки, вынуждая делать новые. Знаешь, чего они стоят? Это годы, неурочные годы…

Фотовспышка! Ожившая мумия дергается рывками. Вернее, я вижу отдельные фрагменты её движений. Мое зрение с опозданием регистрирует сигналы извне. Движения моей подруги медленны и плавны, как под водой. Кожа разгладилась и покрылась румянцем. Фотоаппарат медленно плывет к её лицу, оставляя в воздухе призрачный след.

- …Я выжата как лимон. – Её речь замедлена, звуки растянуты, голос неприятно низок и скрипуч. – Меня не хватит на жизнь без тебя. Поэтому я выпью тебя.

Мои пальцы чувствуют свисток из орлиной кости. Как давно они его коснулись? Свисток связан с эфирным органом в центре живота, ответственным за сновидения. Я засыпаю…

…И вижу сон. В лиловом небе парит орел. Он не похож на обычных орлов, если, конечно, вы видели их живыми и можете сравнивать. Его оперение синее, крылья о четырех суставах, нет головы, но есть загнутый клюв, наполненный волчьими зубами. Над клювом зияют провалы, в которых горят глаза. Во взгляде этих глаз нет ничего личного. Кажется, этими глазами смотрят все птицы мира. Так и есть: в мое сновидение залетела птица Вакиньян, громовая птица дакотов, рождающая потомство не наружу, а внутрь. Нет птенцов Вакиньян, которые не были бы своей матерью. Вакиньян летит над призрачным морем. Оно так же абстрактно, как математический ноль. Глаза Вакиньян отражаются в зеркале призрачного моря. Отражение глаз медленно ползет по водной глади. Под водой сутулятся илистые холмы. На одном из них стою я, а напротив стоит моя подруга, моя Софья. Вакиньян замирает над нами, как младшая сестра колибри. Крылья со свистом рассекают воздух, вычерчивая радужные полусферы. Затем происходит чудо – Вакиньян откладывает яйцо в мою память. Яйцо дрожит, подпрыгивает и взрывается как шаровая молния!

…Я просыпаюсь и с шумом выдыхаю воздух. Ко мне вернулась ясность восприятия. Во мне столько дурной силы, что я, кажется, запросто остановлю троллейбус. С кончиков пальцев срываются голубые искры – отголосок электровзрыва, прозвучавшего в голове. Фотоаппарат перед моим носом щелкает, однако в кадре меня уже нет, – я описываю высокую дугу над пустынным заливом, подражая птице из своего сна. Поясняю для тех, кто ошибочно проводит параллели с фильмом «Матрица»: я облачен в целим, эфирную оболочку Громовой Птицы. Со стороны вы увидите человека, парящего над илистыми холмами, как воздушный змей, я же чувствую крылья о четырех суставах у себя за спиной, мой рот полон волчьих зубов. Громовая Птица отложила яйцо в мою память, соблюдая золотое правило – рожать не наружу, а внутрь. Я и Вакиньян едины, но не единосущны – это так же верно, как и то, что нет птенцов Вакиньян, которые не были бы своей матерью.

- Подлец! – Кричит Софья. – Немедленно слезай на землю, проклятый колдун!

Я отвечаю тысячей птичьих криков и делаю мертвую петлю под грохот далекого взрыва: в рай отправился новый караван.

Над ухом сверкнул серебряный росчерк. Стрела! Софья склонилась над разряженным арбалетом, устанавливая рычаг на спущенную тетиву. Она потрясающе выглядит с оружием: высокая, темноокая и стройная, как охотница на вампиров из готических романов.

Ожог памяти, оставленный взрывом громового яйца, начал заживать. Я вспомнил, что Вакиньян рожает не наружу, а внутрь. В ней живет сила всех птиц, археоптериксов и птеродактилей. Сила всех птиц – и прошлых, и будущих. Сила бесконечного множества птиц. Бесконечная сила. Я её носитель.

Двигаясь с бесконечной силой, я потрачу бесконечно мало времени на то, чтобы пересечь залив, город, страну, планету, Солнечную систему, галактику и Вселенную. Бесконечно быстро, но все-таки пересеку, поскольку на пути Бесконечно Быстрого не будет точки «А», которая не была бы точкой «В» и всеми другими точками. Разница между точками стирается, если невозможно осознать разделяющее их время. Сказано – Сделано. Невероятный рывок растягивает меня по небосводу. Световые волны ползут мимо меня, как шеренги черепах. Затем я разгоняюсь на всю катушку, и бесконечная, угрожающая вселенная обрушивается в ничтожный моргающий пиксель, и я замираю в нем.

Если вы посмотрите на вчерашние фотографии, то увидите меня висящим в небе. Я висел везде. Я был как солнце над головой: не важно, бежите ли вы, идете ли, стоите ли на месте – солнце висит над вашей головой как привязанное. Впрочем, вы не найдете нужную фотографию нужного дня. Для того, чтобы поймать «вчера» необходимо «сегодня», а оно всегда позже, чем мы думаем.

Да, да, я висел везде. Висел я и над Софьей. Ей удалось поймать меня в прицел и спустить тетиву. Граненая стрела ударила в мою голову, как молния, череп треснул. Стрела была серебряной, а это очень плохо. Целим Громовой Птицы слетел с меня, как полыхающая скорлупа, и я рухнул вниз.

Удар о землю не застал меня живым.

 

Гнилой ветер заставил меня сощуриться: в потоках сырого воздуха проносились острые песчинки. Перед моими глазами лежали туфли, мои туфли, обутые на мои ноги – удобная обувь, принадлежавшая мне во времена, когда я был(-а) только мужчиной. Выше туфлей и ног чернеют раскинутые руки и голова, пробитая арбалетным болтом, - когда-то моя мужская голова. Мое когда-то мужское тело дымится. Будь проклято это вместилище пламени! Его безумный путь усыпан пеплом. Эта сырость в воздухе – призрак океанов, испарившихся в огне Громовой Птицы.

Дакоты уносили из боя скальпы, ацтеки – берцовые кости, инки уносили головы. Я ограничиваюсь очками и стрелой. С очками проще, чем со стрелой – она прочно застряла в черепе. Приходится бить по голове ногой: раз, другой и третий. Кеды неестественно белеют в сумерках погибшего мира…

…Сила Вакиньян оказалась избыточной для моего только мужского «я». Получив стрелу, оно снова вернулось, но не к своему нуль-пункту, как это случалось после падений из окна на бомжей моего только женского «я», а внутрь, в самое пространство своего нуль-пункта, в то состояние, которое было свернутым в абстрактном значении нуля. Именно в этом состоянии мы и находимся сейчас, пытаясь извлечь стрелу из моей когда-то мужской головы…

А что если раскачать стрелу?…

…Если верить иудеям, история человечества начинается с 5500 года. Первые 5500 лет вообще не историчны, однако никто не отрицает того, что они были. Коль скоро они были, их можно прожить. Нет, нет, не спеши, мой вчерашний читатель! То, что в изначальные 5500 лет не былой людей, не означает того, что их невозможно прожить – никто не настаивает, чтобы ты, проживая этот таинственный «нуль», оставался тем, кого видишь в зеркале.

Теперь нужно упереть ногу в безжизненное лицо, ухватиться за стрелу и хорошенько рвануть. Раз! Удачно.

В моей руке серебряная стрела. «Выплавлена в атаноре, в огне потенциальном и виртуальном…» – Поясняет моё только женское «я».

Очень хорошо. Арбалет тоже не пострадал в огне Вакиньян. «Он похищен у призрака, генуэзского наёмника, неупокоенного солдата Столетней войны. – Добавляет моё только женское «я». – Физический огонь бессилен над этим оружием».

Чудесное оружие оградит нас от неприятностей, таящихся в выжженной пустыне. Если мы расскажем, что рыщет среди руин погибших миров, твоя душа загноится, наш вчерашний читатель. Путь предстоит неблизкий – в центр планеты, на нашу Родину, в Агарту. Там мы были неосторожно разлучены, обрушив наше несчастье на человеческое время. Там мы постараемся начать все заново, но иначе.

Получится иначе, чем было – могу обещать тебе это, мой вчерашний читатель. Время не возвращается в точку «А». В прошлый раз во мне преобладало женское сознание.

 

 

Гремлин август, 2005 г.