Солнечный и тёплый майский день.

Вдребезги разбитое танковыми гусеницами асфальтовое шоссе тянется через луг в сотне метров от кромки елового леса. По шоссе, оступаясь и поддерживая друг друга, испуганно оглядываясь, тесной кучкой идут дети — тринадцать мальчиков и девочек. Их конвоируют шестеро солдат, движутся по обочинам, держа наперевес карабины с примкнутыми штыками. Позади лениво шагает молодой фельдфебель.

Среди крестьянских ребятишек в сереньких льняных платьицах и рубашонках высокая тонкая девушка выделяется снежно-белой блузкой и тёмно-синим костюмом — дорогой шерстяной ткани и элегантного покроя, но уже поношенным, блестящим от утюжки. Белокурые волосы девушки стянуты в узел на затылке, открывая выпуклый гладкий лоб. Побелело, покрыто испариной резкое остроскулое лицо c тонким горбатым носом, отрешённо смотрят вперёд серые глаза — с каждым шагом вздрагивая от боли, хватая воздух запекшимся ртом, она ступает по искрошённому асфальту окровавленными босыми ногами.

 

Прошлым летом, перед самой войной, Ксения, или, как она уже привыкла по-здешнему — Оксана, приехала сельской учительницей в этот лесной край. Здесь прожила военную зиму. Врага остановили на подступах к столице, не дошёл он и до их мест. Ждали, что с весной станет легче. Радио приносило добрые вести о скорой победе.

Непонятное и страшное произошло три недели назад. Фронт внезапно рухнул под вражеским натиском. В панике катились на восток отступавшие войска. К ним присоединились больше половины жителей села, бежали, бросив всё, захватив лишь детей. На третий день пришли иноземцы. Сутки напролёт громыхали по шоссе их танковые колонны — никто раньше не мог и представить, что на свете есть столько танков.

Оксана не видела этого. Днём раньше свалилась с воспалением лёгких. Умудрилась же простудиться весной, сыграли с ней шутку ласковое апрельское солнышко и холодный ветерок. Фельдшерица не пришла — торопилась эвакуироваться. Так Оксана и осталась лежать без памяти с температурой под сорок, в углу, что снимала в маленьком сельском домишке. Хозяйка-старушка почти не отходила от больной, поила Оксану тёплым молоком, испуганно крестилась, слыша её бессвязный лепет, клала на горячий лоб девушки маленькую жёсткую руку. На минуту возвращалось сознание, но и наяву словно продолжался бред: стонала земля, стены сотрясались от рёва чудовищных машин, душила вонь выхлопных газов.

Отскрежетал, отсмердел, уполз на восток железный монстр. Будто ушла с ним и болезнь Оксаны. Очнулась, встала на ноги, уже при новом порядке. Фронт, видимо, отодвинулся далеко, даже по ночам больше не слышалась канонада. Впрочем, жизнь в селе почти не изменилась. Только половина домов стояли брошенными, в некоторых из них разместились иностранные солдаты и мастерские какой-то хозслужбы. Чужеземцы вели себя спокойно, никого не обижали, за всё, что брали, расплачивались деньгами нового образца. Крестьянам объявили, что они освобождены, нечего бояться, надо продолжать обычные работы: земля не ждёт. Ещё поменялся флаг над сельсоветом — теперь там помещалась комендатура, да участковый милиционер снял кокарду с фуражки, нацепил на рукав повязку с иноязычной надписью и велел отныне называть себя господином полицейским.

Снова начались и уроки в школе. Ещё не совсем оправившейся от болезни Оксане пришлось нелегко — из учителей осталась она одна. Старенькая сельская школа, притулившаяся у околицы, теперь казалась слишком просторной. Все оставшиеся четырнадцать учеников, от первого до шестого класса, занимались в одной комнате, угловой, обоими окошками выходившей в школьный яблоневый сад. Допоздна, готовясь к урокам, Оксана засиживалась в школе. Там и застал её вчера вечером господин полицейский. С привычной надменностью, ничего не объяснив, он повёл учительницу в комендатуру. Оксану ждал иностранный офицер. Серебряные змеи обвивали жезлы на его погонах: военный медик, штабсартц. Уже немолод, лет сорока, сухопарый, с отличной военной выправкой и шрамом на щеке, видимо, следом студенческой дуэли. Коротко кивнув и щёлкнув каблуками, представился — раскатом барабанной дроби прогремела длиннейшая фамилия с множеством приставок и титулов. Пригласил сесть, галантно подвинув стул, и сам сел за стол напротив, пристально разглядывая девушку.

— Рад познакомиться с вами. Изучив ваше досье, я понял: вы — тот человек, который мне нужен.

Да, их осведомители хорошо потрудились, досье было подробным.

— Я склоняю голову перед тем, что вам пришлось пережить год назад. Лишиться родителей. Потерять любимого — накануне свадьбы. Из невесты стать вдовой.

Оксана сцепила руки, пряча тонкое золотое колечко на левом безымянном пальце.

— У вас отняли всё: дом, имущество, друзей, книги. Сослали в провинцию, к дикарям. Что у вас общего с ними? Страшно представить, какие вы испытали унижения. Достаточно взглянуть на дегенерата, который привёл вас сюда — а вы прожили год в полной власти этого животного. Он любит рассказывать, как ходил к вам с ночными проверками.

Девушка содрогнулась и опустила глаза.

— Теперь этот скот будет валяться у вас в ногах. Ваша мать — баронесса. Её мезальянс лишил вас права на титул, но в ваших жилах — кровь паладинов. Уж я-то в крови знаю толк. Наши предки сражались бок о бок в крестовых походах.

Да, в детстве мама рассказывала о них — рыцарях, воевавших за Святую землю.

— Двести лет ваш род честно служил этой стране — чем она вознаградила вас?

Мама… Где ты теперь, без права переписки?

— Впрочем, этой страны уже нет. Есть территория, на которой мы с вами установим новый порядок.

Верно. Все, кто видел наступление их армии, убеждены: такую не победить.

— У меня будет много работы со здешним материалом. Мне нужна такая помощница, как вы, умеющая обращаться с их детёнышами. Итак, вы согласны?

— Нет.

Ответила негромко, будто даже смущённо. Но сразу стал ни к чему этот разговор, лишними — все слова. Повисла неловкая пауза. Опешивший, не сразу нашёл себя офицер. Наконец сумел натянуть на лицо гримасу презрения. Поднялся, раздражённо оттолкнув кресло:

— С тобой по-хорошему, а ты… Бастардка, ублюдок… Что ж, убирайся. Иди к своим недочеловечкам!

На пороге, как выстрел в спину, догнали слова:

— Придётся вспомнить о второй половине твоей крови, Ксения Эдельштейн…

Ласковым майским вечером — будто сквозь ледяную мглу, окоченелая, не узнавая знакомых лиц, брела домой. Хозяйка испуганно охнула:

— Что с тобой, дитинка? Лица нет…

Нашла силы улыбнуться:

— Ничего, Татьяна Васильевна. Просто устала. Извините, ужинать не буду.

Ушла к себе в угол, легла, укутавшись с головой в мамину ангорскую шаль. Что произошло? Почему ответила так? Не было ни одной причины отказываться.

И что теперь будет? Может, обойдётся? Всё же иноземцы — культурная нация?

Но…

«…вспомнить о второй половине твоей крови…»

И тогда… придут за ней, может, этой же ночью?

Приходилось читать, слышать по радио о том, что творится на оккупированных территориях.

Да мало ли лжи пишут и говорят?

Так и не сомкнула глаз, металась от отчаяния к надежде. Не спала и хозяйка, почуяла неладное. Слышался шёпот: молилась, звала на помощь Матерь-заступницу.

Ободрило ясное утро. Как всегда, четверть часа японской гимнастики, холодное обтирание. Привычно собиралась в школу. Отглаженная шёлковая блузка. Тонкие белые гольфы и любимые васильковые — под цвет костюма — туфли-лодочки… Поздоровалась с молодайками у колодца. Откликнулись вроде бы радушно, но Оксана грустно улыбнулась, привычно ощутив, как примолкли они за спиной — провожают «вчительку» колючими взглядами. «Не наша, гордячка, франтиха…» Перешагнула порог класса, увидела глаза ребятишек, сидевших на табуретках вокруг большого стола — и комок подступил к горлу. Странно получилось: только они здесь называют тебя прежним именем. «Ксения» значит «чужая». И именно для них ты смогла стать не чужой. А их тепло возродило тебя прошлой осенью, когда, потерявшей всё, казалось немыслимым жить дальше. Вот и ответ. Если бы вчера согласилась — просто не посмела бы войти к ним. Правильно поступила, и будь что будет — рядом с детьми, в солнечной уютной комнате, полной аромата цветущих яблонь, стало не страшно. Через полчаса, увлечённая, как всегда, одновременным уроком для шести классов, Оксана вовсе забыла про опасность…

…и когда, прервав её на полуслове, с грохотом распахнулась дверь, ворвались солдаты — чуть не прикрикнула на этих невеж. Её ударили в грудь прикладом, девушка согнулась от боли. Один из солдат пинком опрокинул стол. Разлетелись книжки и тетрадки. Покатились, фиолетовым пятная пол, чернильницы-«непроливайки». Шарахнулись, забились в угол насмерть перепуганные дети. Превозмогая боль, Оксана улыбнулась, чтобы успокоить их. Но внутри словно всё оборвалось, мучительно сдавило сердце, поняла: нет, не обошлось, вот она, расплата. Грубо тискали, шарили по телу чужие руки. Отобрали, вытряхнули на пол сумку. Вывернули карманы жакетки. Толкнули к стене. Неужели расстреляют прямо здесь, в классе? Только бы не на глазах ребят…

— Разувайся, — осклабился фельдфебель.

Хотелось плюнуть в эту наглую морду. Но ещё теплилась надежда: может быть, детям всё же позволят уйти? Не надо злить его. Присев на табуретку, Оксана сбросила туфли, стянула гольфы. Встала босая у стены, выпрямилась, готовая принять пулю. Попросила:

— Отпустите их.

— Молчать! Марш!

Удар приклада швырнул её к двери. Выволокли на улицу. Следом выгнали притихших ребятишек. Пихнули учительницу к ним. Окружили, наставили штыки, повели за околицу.

Как давно Оксана не ходила босиком… Неожиданной помощью среди этого кошмара показалось забытое детское ощущение. Щекотала ноги мягкая кудрявая травка — словно неумело, испуганно ласкала и утешала юная веснянка-земля. Но, едва ступив на распаханное гусеницами шоссе, девушка вскрикнула: асфальт и гравий размолоты в крошку, как битое стекло, резанули острые осколки. Отшатнулась назад, на обочину — но впился под лопатку штык:

— Марш!

Шагнула. Пошла. Смотрят дети. Выпрямилась, стиснула зубы, задавив стон — ничего, не бойтесь, мне не больно, совсем не больно.

Когда село скрылось за поворотом, десятилетняя Марийка вдруг отчаянно закричала, повернулась, побежала назад. Раздался выстрел… другой, третий… Оксана вскрикнула, бросилась к солдатам. Уже падая под ударами, увидела, как переломилась тоненькая фигурка в сером платьице, споткнулась на бегу, всплеснула руками… Толкая прикладами, солдаты погнали учительницу и детей дальше по шоссе к райцентру. Никто даже не подошёл к Марийке — осталась в придорожной канаве, может, ещё живая, истекающая кровью?

 

Их ведут уже почти час. До райцентра осталось не больше километра. Но нет, не дойти, силы на исходе. Удары прикладов сломали Оксане рёбра, повредили лёгкие, колючий ком в груди не даёт дышать, спазмы сжимают горло. Из последних сил сдерживая крик боли и отчаяния, девушка ступает по каменному крошеву, оставляя кровавые следы.

«…кровь паладинов…»

Снова и снова перед глазами, как один кадр кино — подкошенная пулей девочка. Надо было не кидаться к этим уродам, а побежать за Марийкой, заслонить её. Но всех не прикроешь, вот они, под штыками, глядят на тебя с надеждой и немым вопросом — как же это, почему? Нечего ответить. Ты виновата во всём. «Правильно поступила»? Смотри теперь в эти детские глаза. Хоть бы убили скорее. Но ведь и смерть — не выход, и она будет похожа на предательство, бегство, будто заманила детей в ловушку и бросила. Что же с ними хотят сделать?

«…уж я-то в крови знаю толк …»

Кровь…

«…работа с материалом…»

Серебряные змеи на погонах:

«…обращаться с детёнышами…»

Кровь детей…

Читала. Видела в газете фото. Но не верилось — разве люди способны на это?

Люди…

Истерзанные каменной тёркой ноги уже не чувствуют отдельных ран, горят, словно Оксана идёт по раскалённым углям. Подломилась. Упала, раздирая колени о щебёнку.

— Встать! Марш!

Холодная сталь штыка у горла… и тёплое прикосновение детских рук. Дрожат, как им страшно — но пытаются помочь, поддержать, спасти.

«…недочеловечки…»

Опираясь на плечи детей, поднялась.

«…Что у вас общего с ними?..»

Шаг, ещё шаг… кровавая дорожка тянется по раздробленным камням.

— Зря упрямишься, — голос фельдфебеля за спиной звучит почти искренним состраданием. — Всё равно никуда уже тебе не уйти.

Да, он прав, это конец. Так глупо, бесполезно, неужели ничего больше не осталось? Броситься на этих подонков, вцепиться в лицо, перегрызть горло… Не успеешь, понятно, убьют — но это лучше, чем овцой лечь под нож.

Но если дети снова кинутся на помощь? Погибнут тоже. Нет, нельзя.

Руки Оксаны лежат на плечах двух мальчишек. Сгибая колени, будто падая снова, учительница наклоняется к ним.

— Не смотрите на меня и слушайте, — шепчет она. — Вы должны бежать.

Парнишки теснее жмутся к Оксане.

— Мы думали, — один из них отвечает шёпотом. — Но ведь застрелят, Ксения Александровна. Как Марийку…

— А знаете, куда они ведут вас? Вы станете донорами для их раненых солдат. Высосут кровь, потом сожгут — хотите этого?

Худенькие плечики вздрагивают под её ладонями.

— Только на вас надежда, ребята. Добегите до леса. Найдите партизан, они спасут остальных. А я помогу вам. Сейчас я закричу и побегу налево, через луг — отвлеку этих гадов. Одновременно бегите вправо, к лесу. После того, как меня… Возможно, они всё же заметят вас, будут стрелять. Но эти тыловые крысы — плохие стрелки, вы видели, Марийку убили не сразу.

— А вы, Ксения Александровна?..

— Ну что ж… это война. Не хныкать, вы — мужчины. Удачи вам.

Напряглись, побледнели: уже видели смерть. Но и в голову им не придёт ослушаться своей учительницы. Посылаешь их под пули и обманываешь. Никаких партизан им, конечно, не найти, откуда они здесь. Но так надо, пусть выполняют твой приказ. Чтобы не мучила их совесть, за то, что бежали, бросив малышей. Может, хоть эти двое выживут. Увы, больше ничего не сделать.

Сбросила жакетку. Расстегнула ворот блузки.

Последняя в роду паладинов. Тысяча лет ему.

И ещё минута. Если повезёт.

Какая ерунда лезет в голову.

А о чём сейчас надо думать?

Ну — всё…

…и прыгнула на обочину, закричала так, что у самой зазвенело в ушах:

— Смотрите! Вот они!

Дёрнулись, обалдело уставились на пустой луг. Швырнула смятую жакетку в лицо солдата, перепрыгнула кювет, бросилась бежать. Сразу задохнулась — пронзило болью разбитую грудь. Бешено колотится сердце. Израненные ноги путаются в упругих стеблях. Какая уж из тебя бегунья…

— Стой, сука! Огонь!

Звонко стеганули выстрелы. Вжикнуло над ухом. Ссекло траву возле колена.

— Нет! Ксеньсаннаа! — истошный вопль девчушки-первоклассницы.

Будто схватил за горло детский зов — остановил, заставил обернуться. Так… Всё идёт по плану. Мальчики мчатся к лесу. Никто не замечает их. Все шесть конвойных и фельдфебель на её стороне шоссе. Палят вразнобой, навскидку. Царапнуло, обожгло шею. Отпрыгнула, запрокинув голову, рассмеялась:

— Цельтесь лучше, … герои! ... — вплела пару грязных словец на чужом языке. Дети не поймут — она преподавала им иностранный язык, но не сквернословие.

Огненный удар в правое плечо вырвал землю из-под ног, крутанул. Взмахнула руками, упала ничком. Потемнело в глазах от острой боли в разбитой ключице. Но жива, и надо выигрывать время. Смертельное напряжение вернуло силы, ещё послушно гибкое тело спортсменки. Перевернулась и вскочила на ноги:

— Промазали! Попробуйте ещё!

Недоумённо пялятся на расстрелянную, но ожившую. Вскинули карабины, будто повинуясь её команде. Но страшнее наведённых стволов полные ужаса детские глаза. Поворачиваясь, левым боком принимая град свинца, на последнем выдохе крикнула им:

— Не смотрите!

Бегущие мальчишки — уже у кромки леса.

Удержаться на ногах. Хотя бы десять секунд.

Разрубило левую грудь. Вырвало клочья мяса из бедра. Прожгло навылет лёгкие, оборвав дыхание. Сломилась, хватаясь за живот, пропоротый раскалённым металлом. Будто сабельным ударом отсекло левую руку — взлетела в воздух тонкая кисть.

— Готова! — азартный возглас, победный клич охотника, попавшего в цель. — Хватит, дайте ей упасть!

Выстрелы смолкают. Но не падает — шатаясь, медленно разгибается Оксана. Блузка и лифчик превратились в лохмотья. Кровь хлещет из ран. Плетью висит перебитая правая рука. Обрубок левой прижат к прорванному животу. Ни кровинки не осталось в лице, нет радужки — нечеловечески огромны распахнутые болью чёрные провалы зрачков. Но сквозь кровавый туман успела увидеть — мальчишки скрылись в лесу.

— Плохо стреляете, — шепчет Оксана в наползающую мглу. — Дети… смеются…

Но никто не смеётся. Дети тихо плачут.

— Да уложите её наконец! Целься! Пли!

Больше нет промахов. Опрокинутая, перерванная надвое ударом шести пуль, рухнула пластом, разметав изувеченные руки.

Онемев, смотрят дети. На отвернувшихся убийц. На страшное, распростёртое… На то, как, взяв карабин на ремень, приминая сапогами хлюпающую траву, идёт к нему пожилой солдат.

— Отбегалась? — укоризненно-жалеючи вздыхает он.

Лоскутами висит содранная кожа на стёртых в мясо босых ногах девушки. Разбиты оголённые задранной юбкой колени. Изрешечённая пулями грудь — одна сплошная рана, в булькающем кровавом месиве белеют осколки раздробленных костей. Изуродовано болью лицо. Словно ещё сдерживая стон, мучительно искривлены, закушены посиневшие губы. Вывернутые в орбитах, фарфором блестят глазные яблоки под изломленными тонкими бровями.

Проведя рукой по лицу Оксаны, убийца закрывает эти жуткие белые глаза. Привычными движениями он выдёргивает из её ушей рубиновые серёжки, бережно, расстегнув цепочку, снимает с шеи маленький серебряный медальон. Открыв складной нож, солдат умело разжимает лезвием стиснутые челюсти учительницы — но у неё нет золотых коронок. Он щупает набрякшую кровью рваную юбку, плюёт и вытирает руки об траву:

— Зря не раздели её сразу. Хорошие вещи испортили.

Оглядевшись, солдат подбирает сведённую судорогой оторванную кисть, отстёгивает тикающие на запястье часики, стаскивает с пальца обручальное кольцо. Он возвращается к шоссе, подбирает жакетку Оксаны, отряхивает, аккуратно сложив, суёт в ранец. Обёрнутые листками, вырванными из школьной тетрадки, там уже лежат васильковые лодочки.

— Разбогател, мародёр? — с отвращением цедит сквозь зубы фельдфебель.

— Не у каждого папа генерал, — незлобиво огрызается солдат. — Ей теперь ничего не нужно. А моя дочурка будет рада.

— Заткнись! Вперёд!

Ругань, удары, плач маленьких узников стихли вдали.

Лежит расстрелянная девушка. Стирая гримасу боли, под лаской весеннего солнца медленно расслабляются стянутые мышцы — уже спокойно запрокинутое мраморное лицо, беззащитной улыбкой спящего ребёнка приоткрыт рот. Поднимается затоптанный мятлик, колышется на ветру, скрывая изорванное свинцом распластанное тело.

 

Вечером господин полицейский объявил крестьянкам, обезумевшим от ужаса, что их дети отправлены за границу для дальнейшего обучения, вместе с учительницей, по её просьбе. В бессильном гневе они проклинали эту тварь. Да, неспроста профессорская дочка стала простой учительницей в лесной глуши: говорили же, шепотком, с оглядкой, что выслали её из столицы после того, как арестовали отца — вредителя, врага народа.

Сразу бы на вилы поганое отродье — так нет, пожалели, дочь, мол, за отца не отвечает. Как свою приняли, последним с ней делились. Ловко прикинулась вражина, вежливая да ласковая. Детишки к ней так и льнули, Ксеньсанна да Ксеньсанна… пригрели гадюку.

В зной июльской страды косцы из райцентра наткнулись на полуразложившийся труп. Второпях — минуты дороги, летний день год кормит — тут же, у шоссе, выкопали ямку, зарыли эти отвратительные гниющие останки, перекрестились: прости прегрешения вольные и невольные, имя же ты веси, Господи. Воткнули в безымянную могилку маленький, связанный из двух палок крест, да свалился он скоро, а осенью, когда по приказу оккупационных властей чинили дорогу, и вовсе затоптали, сровняли с землёй неприметный бугорок.

Бежавшие мальчишки пропали без вести. Судьба других детей неизвестна тоже.

 

Ровно два года спустя гусеницы снова рвали асфальт.

Танки шли на запад.