Давно еще, начиная заниматься литературными опытами, я дал себе слово никогда не оценивать произведения моих друзей или тех литераторов, которых я знаю лично. С одной стороны, как-то неловко говорить о недостатках, когда у самого их ничуть не меньше, а что касается доброго слова, то тут тоже есть моменты, когда твоя похвальба кого-либо может вызвать неприятие у других. Принцип молота и наковальни очень жесток. Нужно обладать незаурядными способностями, чтобы заслужить авторитет у пишущей братии, и поскольку этим я не обладал, то и особой нужды делать из себя зоила не было.

Со временем, когда пришел соответственный опыт, некоторое признание, я иногда позволял себе давать небольшие отзывы и рецензии на произведения начинающих литераторов, да и то лишь тогда, когда они сами просили об этом. Я не скажу, что после моих рецензий эти авторы начинали писать лучше или хуже, но их книги, которые я редактировал, получали хороший отзыв у читателей, что приносило мне небольшое удовлетворение от сознания, что кому-то мои знания и опыт пришлись к месту.

Нынешнее время отмечено массовых стремлением людей заниматься литературой. Хорошо, если к этому добавляется Божья искра и серьезный жизненный опыт. Такие произведения, как правило, имеют право на жизнь. Не все мы Агаты Кристи или Бондаревы, или Астафьевы, или Евтушенки, но у нас есть, что сказать людям, и наше Слово тоже находит отклик в душах читателей.

За десять лет моей редакторско-издательской деятельности, я прочитал довольно много произведений знакомых и незнакомых авторов; людей творчески одаренных, ищущих и находящих свою тропку на исхоженном вдоль и поперек литературном поле. Не все их произведения однозначны, общепонятны и актуальны - не об этом речь. Как-то уж очень спокойно прошли они мимо моей памяти, не оставив заметного следа. Мое ли небрежение тому виной или слабенькая внутренняя напряженность этих произведений, отсутствие жесткого конфликта, эпохальности событий или обычного читательского интереса - трудно сказать, но, нисколько не лукавя, могу сказать совершенно определенно, что все эти произведения или почти все сыграли свою отведенную роль в развитии отечественной литературы, оставили своеобразный артефакт своей эпохи.

Но, как нас учили, - в каждом правиле существуют исключения, подтверждающие эти самые правила. Есть такое исключение и у меня. Мое давнее табу, данное себе самому, не относится к творчеству замечательного российского поэта, моего земляка Михаила Яковлевича Шмидта, с которым судьба свела меня в далеких уже семидесятых годах прошлого века, и о творчестве которого мне хочется сказать несколько слов.

К большому своему стыду я должен признаться, что, общаясь (пусть редко) с Михаилом, мы больше говорили о пустяках, нежели о литературе. Даже на выступлениях, когда, казалось, и говорить-то нужно только о литературе, мы умудрялись не затрагивать эту тему. И только на ежегодных семинарах молодых писателей области, в очень узком кругу, мы позволяли себе почитать кое-что из своих "бессмертных" произведений, ограничиваясь стандартным набором дежурных фраз типа: "Здорово, старик" или - "Это замечательно". Ну, может быть, иной раз ударишь легонько ладонью о ладонь - и все. И пусть это были искренние чувства, но их не хватало, чтобы полновесно проникнуться благодарными чувствами к чужому творчеству.

А вплотную с творчеством Михаила Шмидта я познакомился совсем недавно, в октябре прошлого года, когда приехал на Сахалин, в родной мой город Холмск, собирать материал для очередной книги об этом прекрасном городе (первая книга "Мгновение длиною в жизнь" вышла в 2003 году). Миша очень обрадовался встрече, и в знак нашей давней дружбы подарил самое, пожалуй, дорогое для писателя - последний экземпляр своей поэтической книжки "Сердце памяти". (Эта книжка вышла библиографическим тиражом в Сахалинском книжном издательстве в 2000 году и, как это часто случается с хорошими книгами, моментально разошлась).

Я очень внимательно (сказалась все-таки многолетняя редакторская работа) прочитал эту поэму, но не насытился - я позволю себе так назвать то чувство, обуявшее меня после прочтения прекрасного Шмидтовского повествования. Как в детской игрушке-калейдоскопе возник передо мной красочный узор родной русской речи, меняющийся чуть ли не с каждым новым предложением. Бережное отношение к размеру, такту, тщательный подбор авантажных рифм сделали произведение почти невесомым, что является показателем высшего пилотажа, настоящего профессионализма, что сегодня есть большой редкостью. Читая поэму, невольно окунаешься в то время, когда маленький Миша оказался в Южно-Курильске.

 

"Мой берег детства, Радости корвет,

Там середины не существовало:

Уж если шторм, Так просто небывалый,

А если солнце. То щедрее нет".

 

Не той ли щедрой Курильской солнечной добротой наполнилась Мишина душа? Не оттого ли всю свою жизнь несет он людям свет и теплоту своего большого сердца?

Мне могут возразить: а не много ли славословия я отдаю Шмидту; не сравниваю ли я его с Горьковским Данко? Нет, друзья мои. Отдавать людям должное - это в порядке вещей. Каждый человек нуждается в моральной поддержке, а уж творческий и подавно. И совершенно незачем играть в молчанку, чтобы ПОТОМ воскурять фимиам. И еще: я провожу параллель только лишь для того, чтобы обобщить стремление таких людей как Михаил Шмидт "нужным быть народу своему". Вот эта самая нужность и дает мне право высказываться искренне и доброжелательно в адрес Михаила, с которым мы вместе "уносимся" в "год послевоенный", в "то самое Курильское селение", в котором Михаилу предстояло прожить двадцать лет. И там, научившись "жить и выживать" он начинает писать стихи.

Могу с уверенностью сказать, что если бы не это лихолетье, которое маленький Миша полюбил и принял как данное, Россия могла бы и не дождаться своего нового Поэта. Именно тем непростым обстоятельствам обязан Михаил рождению в его душе совершенно новых чувств, явившихся для него своеоб¬разным крутящим моментом, позволившим ему занять достойное место среди лучших представителей отечественной литературы, "взять бразды правления судьбой в собственные руки", ведь:

 

".. .В порывах тех и складывалось наше

Нехитрое как есть житье-бытье

На острове.

На отмели песчаной

Дощатые бараки в два ряда

И стали нам Землей обетованной".

 

Доверительно-мажорно рассказывая о тех временах, Миша нисколько не кривит душой; он рисует свой тогдашний мир красками детства, не позволяя себе опуститься до общепринятых ругательств и негативных оценок самого страшного из диктаторов двадцатого века:

 

"Я помню, хоть и был тогда мальцом,

Как вся страна его бог отворила.

Он был для нас и Богом и Отцом,

Тем более у черта на Курилах.

 

Вот эта правдивая проекция тех лет и убеждает меня в порядочности и литературной чистоплотности Михаила, а эти качества дорогого стоят. Улавливая фальшь в каком-либо произведении, я автоматически перекладываю ее на сущность самого автора, и произведение для меня теряет определенную ценность. Так, например, случилось с романом А. Фадеева "Молодая гвардия".

В своей поэме Михаил Шмидт показал здоровое чувство патриотизма людей, оказавшихся в Курильской западне. Как бы ни манили их длинные рубли, но их тяжелый труд, в первую очередь, был для родной страны, а не для набивания карманов этими самыми длинными рублями, которые и потратить-то было негде и не на что. И хотя Михаил пытается показать эти перипетии под небольшим углом сарказма, мы все понимаем, что это всего лишь небольшая уловка заострить наше внимание на том давнем событии, о котором:

 

" … Вовсю молчала пресса".

 

И хотя этот Длинный Рубль :

 

"Придуман был взамен великого маразма,

Который звали мы энтузиазмом",

 

мы прекрасно осознаем, что отождествление тяжкого и не всегда достойно оплачиваемого труда - это искаженная оценка всеобщей ве¬ры советских людей в лучшую жизнь, данное им правительством Советского Союза, правительством, которое перестало верить как в свой собственный народ, так и в его лучшие качества, одно из которых живет и поныне и называется энтузиазмом, что в вольном переводе на русский язык означает бескорыстье. А Мишино бескорыстье воистину фантастично. Бывали случаи, когда находясь на безденежной мели, он никогда не отказывал в помощи просящему. Это ли не показатель настоящего христианства, уважительного отношения к земле-кормилице:

 

"С которой ты

Делил по-братски краюху хлеба

И глоток вина,

И половинку ватного матраца..."

 

Может быть, Господь наш именно за отзывчивость и сопереживаемость к ближнему приблизил Михаила к себе, наделив незаурядным даром наблюдения и подмечания всех тонкостей нашего бытия?

Литературное наследие Михаила Шмидта велико, как и его нестерпное желание объять весь мир, примирить, успокоить, остудить некоторые горячие головушки, оградить слабых, урезонить сильных. В его стихотворениях всегда можно найти ответ на самые сложные вопросы, которые ставит перед нами жизнь, потому что трудовые мозоли, которые до сих пор не сходят с его рук, - лучшее доказательство, что перед нами не праздная заурядная личность, а человек достойный всяческого уважения:

 

".. .И мы трудились, Как могли трудиться,

Наперекор туманам и штормам.

И некогда назад оборотиться

И поглядеть. А что же было там

В эпоху россиян-землепроходцев

С казацким неотъемлемым

"Гуляй!.."

 

Не обошел Шмидт и позорный факт послевоенного пренебрежения властей к прежним жителям Курил - японцам, таким же простым людям, как и мы с вами, дорогие читатели. Много лет Михаил помнил и свое мальчишечье отношение к этим забитым людям и, чувствуя неловкость за свое тогдашнее детское восприятие момента, нашел в себе мужество признаться, что:

 

"Мы относились к ним

Как к побежденным.

И каждый из ватаги пацанов

Считал себя едва ли не Буденным...".

 

Михаил мог и не акцентировать наше внимание на этой политике всеобщего пренебрежения к "побежденным", но его природная совестливость не могла не сделать этого признания, снять с души тяжелый гнет той далекой неосознанной вины. Поэт открыто просит простить ему ту бесшабашность, которой были преисполнены дети Победителей, и мне кажется, что всей своей последующей жизнью он заслужил (а кто не грешен?) прощенье.

Особое отношение у Поэта к работным людям, которые:

 

"...На Курилах Трудно начинали

В тот самый год. Послевоенный год.

Деньгами соблазненный и чинами,

Нескладный подобрался тут народ.

 

Точнее, пожалуй, и не скажешь. Именно нескладный, тот, у которого, в силу разных обстоятельств, не сложилась жизнь. Но не сдались люди, приехали к черту на кулички, чтобы еще раз попытаться реализовать себя через тяжелый труд и адские условия после¬военной островной жизни.

 

"...Бери лопату.

Сеть

Или перо,-

Любую для тебя

Найдут работу.

Ты здесь судьбу поставил на зеро".

 

... "Здесь бились с жизнью

Как на поле

Брани,

По крохам отвоевывая суть,

В которой-

В ночи,

В утренние рани

И в день до ночи-

Труд

Не как-нибудь.

И океан

Делился без утайки.

Давая рыбу

Крабов и траву.

Поскольку

Человеческая спайка

Морскую

Покоряла синеву".

 

"Покорение синевы" навсегда оставила след в душе поэта Михаила Шмидта, который вот уже без малого пятьдесят лет воспевает наш дальневосточный край, ставший родной гаванью для многих и многих желающих ис¬пробовать себя на излом. Конечно, суровость нашей жизни не всем приходится по нраву, но те, которые прошли все испытания, навсегда остаются дальневосточниками, где бы они потом ни оказывались. И Бог судья тем, кто захотел:

 

"Спокойно век дожить.

А мы остались.

Как же не остаться -

И не на что, и некуда податься.

Ну, что поделаешь - не повезло.

От дум

Не разорвать себя

На части.

Не лучше ли

Пытать по-новой

Счастья,

И победить себя

Судьбе назло".

 

Михаил Шмидт стал победителем еще тогда, когда получил от Всевышнего

 

"...Щедрый дар.

Таящийся в глубинах подсознанья,

Тот самый

Неизведанный

Пульсар,

Дающий импульс

На воспоминанья

Врывающийся, как девятый вал, несущий гибель или обновление... Его я сердцем памяти назвал, и не найти точней определения".

 

Замечательно сказано! И мне остается лишь добавить, что по отношению к Михаилу Шмидту нет точней определения, чем Поэт. Замечательный Поэт. С большой буквы